Каин

Каин.

«И враги человеку – домашние его» ( от Матф. 10:36)

Эти пятеро косиньеров - повстанцев были схвачены, косы изъяты, брошены на иссохшую траву, изъяты были документы, огнестрельное оружие, скорее всего когда-то принадлежавшее русским солдатам. Заря объедала смуглые руки, и грудь идущих поляков, смачивая их ступни выступившей влагой. Мишель, шедший впереди своих собратьев, читал розарий, перебирая четки в обгорелых от пороха руках. Единственное, что оставили в его сдобном жупане, это розарий, подаренный ему в Гродно одним из состоятельных прихожан и лист с латинским текстом молитвы Господней. Мишель сражался храбро, по обыкновению писал стихи в украденной тетради, и читал их, шепелявя, но с таким энтузиазмом, что дрожь бежала по белесым рукам, по рукам синим от вен, по пьяным, постукивающим об пол ногам. Теперь восстание и сила сопротивления их вольного отряда была сломлена, были сломлены в бою голени и ребро плетущегося в конце строя гладко выбритого немца. Откуда в отряде повстанцев взялся немец, и что побудило его сопротивляться Российской короне, ни кого не волновало. Вместе, после многих скитаний, они были сосланы в далекие уголки Гиперборейской Империи. Теперь Мишель прибывал уже год в Акатуйской тюрьме, свинец  и серебро, вот, что он должен принести в искупление своих грехов - металл, кровь мозолей и пот.

- Фамилия ваша? Извольте.

Спрашивали поляка, строгие тонкие губы укрытые сединой усов.

- Ковалевски – отвечал Мишель.

В дороге по зимней Сибири, умерло на удивление мало, мало это два лица, два лица восковые, стали не просто желтыми, но бледно – синими, носы обострились как косы восставших, глаза упали вглубь черепов. Уста замерли с сухим белым налетом в уголках и руки, хватавшиеся за жизнь, окоченев пали, вытаращив фаланги пальцев на обозрение. Сибирь – он считал ее Родиной, как и растерзанную и сгинувшую Речь Посполитую, такие же белесые головы, мечущиеся среди людей, чинов и офицерских званий. Такие же лица, с тоской вбитой постаментом от рождения в глаза и широкие мудрые лбы,  с той же тоской плотно въевшейся в кровь. Теперь Ковалевски вспоминал краденые помидоры, их вкус и прилипшую к небу кожуру. Еще вспоминал солнце, светившее над его теменем, сжарившее до сухой корки его уши. Руки теперь держат каменья, держат породу из недр чужой, но родной земли, пасть бы в нее, да нельзя, неужто все зря. Язык его смачивал пыльные губы, губы целовавшие белые уста, окормленные румяном щёк, целовавшие крест Распятого Плотника. Губы, поднявшие на восстание сердца, бившиеся в кутерьме, облегающих реки, селений. Подохну, точно подохну – говорил исхудавший Мишель, гладя выпуклые колени волосатыми пальцами. Империя подохнет, коли я сгину в этом далеком крае -  так думал он, так проклинал, так он исчах и погас, и сгинул со света белого перебирая розарий из далекого Гродно. А багульник шапками розовел на полянах соседнего леса, и давала трещины степь Забайкалья под зноем и под гнетом белого мундира июля. А кости сохли и вопили, как вопили останки Авеля. « И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей». И треснула по губерниям, по границам полушарий человеческих голов, страна гордарика, несущая мощь, длинных голубых рек. Страна, где проклятьем заклейменный поднял свой стан, и обрушил купола и стены красного кирпича, сжигая фелонь и одежды митрополитов. И каждый, кто оглядывался, превращался в соляной столб как жена праведного Лота, и каждый, кто любил, был брошен под лед Ангары и Иртыша, заколотый и расстрелянный руками свободных, руками синими от кипящих вен, в шинелях цвета кровавого октября. И рыдал Каин, и не имел от земли плодов и далекий Гродно оплакивал своего Мишеля струями с фонарей, и пустырей кровли.