Одни страдания большой любви

Пролог


День с самого рассвета незаладился: машина то не хотела заводиться, то просто не хотела ехать. Дорога, если это можно было назвать дорогой, была вся в выбоинах, рытвинах и ухабах, словно кариес у зубов, только здесь было больше «кариеса», чем самого асфальта. И как бы я ни старался уйти от од-ного препятствия одним колесом, как сразу же попадал в очередное вторым. И как бы я ни старался увеличить скорость, —   дорога мне этого не позволя-ла. Злясь и выходя из себя, медленно продвигаясь вперед, я еще больше усу-гублял обстоятельства: машина кряхтела и глохла, вводя меня в бешенство. Однако расстояние до нашего пункта назначения все-таки сокращалось. А путь наш лежал в один из Рязанских монастырей. Тормозило наше путешест-вие еще и мое расстройство желудка: то ли на нервной почве, а то ли просто лукавый не пускал нас в обитель. А вынужденные остановки уносили  доро-гие нам минуты. Наконец, в стороне от трассы показались купола, кресты и леса находящихся на реставрации церквей, а также горстки разбросанных по лужайке разноцветных машин таких же, как и мы паломников. Но к нашей радости, по промыслу Божьему, служба еще не начиналась, хотя время уже перевалило за девять часов.

Батюшка, отец  Полихроний, шустрый, худощавый старичок, с редкой пегой бородкой и бархатным голосом, задержался по какой–то причине, как бы поджидая нас. И как только тесовая дверь за нами захлопнулась, священ-ник начал службу. Литургия затянулась.  Я стоял уставший, издерганный, не молился, а ждал, когда это все закончится, переминаясь с ноги на ногу. Но вот колокола наперебой известили о том, что литургия завершилась. Галдя-щая толпа  паломников двинулась к святому источнику, волоча на себе не-сусветное количество всевозможной тары. Добравшись до воды, затаривали ее впрок. Кто прямо здесь же обливался обжигающей тело водицей, кто по-скромнее, —   умывался во исцеление души и тела.
Монастырь был женским и располагался на высоком холме в живопис-ном уголке  Рязанщины, чудом сохранившемся и нетронутом цивилизацией. Родник находился у подножия холма. К нему вела проторенная извилистая тропинка, по которой уносились и развозились ежедневно тонны живи-тельной влаги. Мы присоединились к паломникам и вскоре, усталые, добитые до конца тяжелой ношей, очутились на заветной лужайке у своей машины. Машина на удивление легко и быстро завелась, и уже не дергалась, а работала спокойно и ровно.
      
Но дело еще оставалось за самым малым: надо было отдать сестрам мо-настыря наши подарки: мешок с гречневой крупой и мешок муки. Настоя-тельница монастыря встретила нас приветливо, пригласила оттрапезничать вместе, но получив вежливый отказ, быстро распорядилась. Выгрузив мешок с гречкой около трапезной, мы поехали в пекарню, так как муку нас попро-сили отвезти прямо туда. Там нас встретила заведующая пекарней, миловид-ная женщина средних лет с небольшим шрамом на щеке, который нисколько ее не портил, а наоборот был к лицу и придавал таинственность и мужест-венность ее красивому лицу. Вдвоем с супругой мы стали пытаться вытащить мешок из багажника, но он выскользнул из наших рук и упал на дно ба-гажника. Увидев это, Наталия (так звали эту женщину), ловким натрениро-ванным движением вскинула мешок на плечи и легко, как будто в руках не мешок, а пуховая подушка, перенесла его в ларь с мукой. Так же ловко рас-порола верх и высыпала белую массу. Мне показалось, что эта таинственная незнакомка обладает не только завораживающей внешностью, но и недю-жинной силой. Мы разговорились.         
Оказалась сестра Наталья очень простодушной и доверчивой женщиной, разговорчивой и располагающей к беседе. Мы немного поговорили. Пошути-ли, и я задал тогда глупый, даже нелепый вопрос: как она, такая красивая, сильная женщина стала монашкой? Наталья весело посмотрела на меня, как бы оценивая, и уже серьезным голосом ответила:

—   Какая я монашка? Я всего послушница. У меня есть муж, один на двоих с подругой. С ней живет, а ко мне приезжает на свидания. И не знаю: то ли жена я ему, то ли любовница? Один Бог знает, —   завершила она, опомнившись.
  Сказанное ей сокровенное так заинтересовало меня, что любопытство просто раздирало меня на части. Меня просто разжигало изнутри. Наконец, я решился: представившись «писателем», я попросил ее рассказать эту исто-рию. Почему–то она не отказала мне, присела рядом, вздохнула и начала свою, так тронувшую меня до глубины души, историю.
Что тогда толкнуло ее на откровенность, до сих пор осталось для меня тайной.
Слушал я ее, раскрыв рот и забыв все на свете, о том, что меня ждут до-ма, о том, что я просто–напросто голоден. Каждое сказанное  слово завора-живало и приковывало меня к ней.  История, рассказанная ею, была настолько ошеломляющая, что я вначале не поверил, что такое может произойти в миру. Эту трагическую повесть память моя сохранила до сих дней. Теперь поведаю ее читателям.


Глава 1

…Осеннее раннее утро…Начало «бабьего» лета. Природа, остывшая за ночь, днем отогрелась под лучами почти летнего солнца.  Поезд подходит к  вокзалу неизвестного мне  еще города. Скрежет тормозов и небольшой тол-чок вагонов приводит меня к действительности и вот я, еще молоденькая и счастливая, полная сил девчушка стою на перроне уездного городка, куда я добровольно, с красным, еще пахнущим краской дипломом, прибыла для на-чала своей трудовой деятельности. Настоящая жизнь только начиналась, все было впереди. Таксисты в форменных фуражках мелькали по перрону в по-исках очередной  «жертвы». Ко мне подошел седоватый старик в смятой ко-жаной фуражке и потертой   куртке их кожзаменителя, крепкий еще на вид и спросил:
 —     Куда едем?
Я выпалила весело:
 —     На мясокомбинат!
Он, почему–то улыбнулся и в ответ:
 —     Трояк–то заплатишь?
Я кивнула в ответ и про себя удивилась, что в таком городке есть такси, да еще такое дешевое. Скарб мой был невелик: две большие сумки, зонтик и радиоприемник «Спидола».  «Волга», на которой нам надо было ехать, была, по–видимому, ровесницей мамонта, или  ровесницей самого водителя: об-шарпанная, золотисто–ржавого цвета. Подумала я тогда: как это четырехко-лесное существо может еще двигаться?

А вот хозяин  ее оказался очень общительным и добрым. С большим трудом взвалил он мою поклажу в свою колымагу и, заметив мою ухмылку, сказал:
 —    Сегодня на своей старушке в последний рейс выехал, можно ска-зать, в прощальный. Завтра я уже пенсионер.  Дал слово, что как выйду на пенсию, —   и часа не проработаю. Завтра сдам ее своему напарнику. Моло-дой он, ленив только, с ним она долго не протянет, к концу года, уж, дошибет он ее. А с меня хватит, а то и до беды  недалеко в мои–то годы.
 —     Надо же! Вы сегодня заканчиваете свою трудовую деятельность, а я в этот же день ее начинаю.
«Еще на вокзале судьба, видимо, свела нас с этим человеком не случай-но», —   подумала я тогда.
 —   Окончила в этом году институт мясомолочной промышленности и направлена в ваш город, работать на мясокомбинате, и по–видимому, надол-го,  —   поведала я ему.
Я еще не знала, что коварный путь судьбы уже начинался здесь, на пер-роне. Дядя Саша, как назвал себя водитель, наконец, кряхтя и сопя, завел свою бедолагу и мы тронулись. Глядя в окно, я увидела линию железнодо-рожного полотна с крутой насыпью из щебенки и желтыми деревянными из-бушками. Слева высился новый микрорайон с многоэтажками из белого си-ликатного кирпича. Это наводило на мысль, что городок все же не так уж плох, растет и развивается. Постепенно таял шум вокзала, визгливые голоса торговок  горячей картошкой с малосольными огурчиками, гудки тепловозов и лязг тормозов.
 —     Моя дочь тоже окончила такой же институт, только на год раньше,  —     доложил дядя Саша, —    работает на маслозаводе технологом.
 —     Какой институт она закончила? —   Спросила я без интереса.
 —     Московский.
 —     Надо же,  —    удивилась я. —   Как зовут вашу дочку?
 —     Полинкой.
Машина пересекла переезд и остановилась.
 —   Все, приехали,  —     сказал дядя Саша.
Я встрепенулась. Даже не заметила, как  мы оказались у проходной мя-сокомбината.
 —   Так мы же и не ехали,  —  засмеялась я.
Вспомнила, как я удивлялась, когда дядя Саша с меня трояк всего запро-сил. А езды–то и было 400 — 500 метров. Шум вокзала заглушал скрежет и лязг оборудования. Характерный запах, какой–то тухлятины вперемешку  с запахом навоза говорил сам за себя, что здесь производство мясокомбината. Я засуетилась, засобиралась, пытаясь вытащить свои вещи, но дядя Саша ос-тановил меня.
 —    Я подожду тебя. Иди, дочка, куда ты с поклажей–то да в контору,  —     жестом руки показал, куда мне надо идти.
С правой стороны от проходной,  метрах в ста, стояло двухэтажное  доб-ротное здание с красной вывеской и флагом. Я доверилась своему водителю, оставила свои вещи ему и с сумочкой в руках, налегке, пошла к конторе ком-бината. Меня встретила миловидная полная пожилая женщина. Я протянула ей свои документы. Бегло оглядев меня, потом документы, секретарша спеш-но отправила меня к руководителю. Директор был мужчина преклонного возраста, с большими выпуклыми глазами, смуглым лицом и седеющими вьющимися волосами, мягким голосом и пухленькими ручками.
 —    Владимир Иванович!  —   представился он.
 —    Наташа!  —  пролепетала я.
Внимательно просмотрев мои документы, процедил:
 —    Ну, вот и ладненько,  —   и лишь после этого предложил мне при-сесть.
 Я села на край обитого заменителем кожи стула. По спине  и по лбу, как во время первого экзамена, пробежал холодный пот.
 —   Не волнуйтесь так, Наталья Петровна, —   заметив мою взволно-ванность, успокоил меня директор. —   Коллектив у нас хороший, сплочен-ный, передовой. План выполняем постоянно, продукция пользуется спросом. Основной поставщик —   Москва и Московская область. Попали вы на пере-довое предприятие. Надеюсь, и наше доверие оправдаете,  —     продолжил он,  —     Будете работать пока зав. лабораторией. У нас эта должность почти вакантна. Пока —   это потому, что сейчас там работает одна пенсионерка, божий одуванчик, ей сейчас за семьдесят. Часто хворает, просится на отдых, а заменить не можем, вот и упрашиваем ее. Дело свое она, конечно, знает. Хорошая женщина, поможет тебе разобраться на первых порах, «натаскает» тебя. А там сама запрягайся. Отпустим ее на отдых, а тебя на ее место поста-вим.

Он замолчал на минуту, потом спохватился:
 —     В конце коридора отдел кадров. Зайдешь, напишешь заявление, оставишь документы, завтра на работу.  Да, вот еще: оклад ваш сто шестьде-сят пять рублей, не очень большой, но для нашего городка приличный, да и с голода здесь не умрешь,  —   пошутил директор.  —     Ну, вот и ладненько.
Предложение,  да и сам директор мне понравились. Я, внутренне дрожа, дала свое согласие. Как ошпаренная, выскочила я из отдела кадров, закончив все формальности. Только теперь я вспомнила, что за воротами меня ждут дядя Саша, его ржавая напарница и мои вещи. Такси на месте не оказалось, и у меня екнуло сердце. «Вещи!», —   подумала я, но, внимательно приглядев-шись, увидела  золотистую развалюху в кустах, а в ней похрапывал дядя Са-ша.
 —    Простите, заставила вас ждать,  —     стала извиняться я.
 —    Куда мне теперь спешить! В городе на нее никто не сядет. Выручка мне сегодня уже не нужна, а до следующего поезда еще далеко.
Он взглянул на часы и уточнил:
 —     Почти два часа до поезда. Куда едем?
Я растерялась, пожала плечами. Город был незнаком, в конторе я забыла спросить: где я буду жить? А возвратиться назад и спросить, мне было стыд-но.  Я, не думая, выпалила то, что пришло в голову:
 —     В гостиницу.
Он пожал плечами.
 —     А что так? —   спросила я.
 —     Там на все лето места заняты, самый сезон овощей и фруктов с Кавказа,  да еще шабашники с юга.
 —     Так что же мне теперь делать? —   вслух пролепетала я.
 —     Куда же мне тебя пристроить? —     проговорил он,  — А вот что: поедем к нам,  — сказал старик,  —  Хозяйка будет рада, да и Полинка, ду-маю, обрадуется.  Все- таки, вы теперь, как-никак, коллеги.
 —     Как- то неудобно,  —     сказала я.
 —     В тесноте, да не  в обиде. Соглашайся! —   проговорил дядя Саша,  —     Да ведь не на всю жизнь тебя определяю, а на одну ночь. Там тебя на работе, думаю, завтра определят куда- то. А приняли на работу?
 —     Приняли,  —  ответила я.
 —     А кем?
 —     Зав. лабораторией,  —  слукавила я.
 —     Зав. лабораторией?  Это хорошо. Да! Место не пыльное, но при-быльное и теплое, а главное «сытное». Вот видишь как, может и меня, стари-ка, когда-нибудь вспомнишь и угостишь каким-нибудь деликатесом,  —     молвил он.
Я улыбнулась и согласилась на его предложение,  да и делать мне боль-ше было нечего, не на лавке же в сквере ночевать. Он высадил меня около двухэтажного жилого дома, представил  своей супруге, очень милой светло-волосой женщине. Мы познакомились. Она назвалась тетей Верой.


 —     Иди, мой руки, вот ванная комната,  —     показала она,  —     сей-час будем завтракать.
Я только сейчас вспомнила,  что со вчерашнего дня ничего не ела, и охотно согласилась. Наваристый суп из домашней утки показался мне после студенческой пищи  изысканным  и восхитительным блюдом. Я быстро смела, целую тарелку и, не стесняясь, попросила добавки.
 —     Что, вкусно? —   с гордостью спросила добродушная хозяйка.
 —     Очень! —   молвила я, продолжая,  есть.
После сытного завтрака меня разморило, потянуло в сон, но от предло-жения прилечь я  вежливо отказалась. Разговор с хозяйкой у нас как-то не клеился, и я спросила тетю Веру, когда появится Полина? Узнав, что только в шесть часов, я решила погулять, познакомиться с городом, в котором, по всей вероятности, мне предстоит жить до конца моих дней.
 —     А что, у тебя родных никого нет? —   спросила тетя Вера.
 —     Родителей я не помню, и где они —   не знаю. Жила я в детдоме, детдомовская я.  Была у меня бабушка, но и ее теперь нет,  —     грустно от-ветила я.
 —     Сходи, посмотри наш городок,  —     жалостливо сказала тетя Вера.
Я вышла. В лицо подул свежий, влажный ветер. Дома  располагались вдоль дороги на расстоянии 200 —    300 метров. Этот участок между ними был засажен, в основном, плодовыми деревьями, плоды которых покрывали землю и отдавали прелью. Кустарник, который рос ближе к дороге, красил оставшуюся зелень   алым и бордовым цветом рябины и калины. Сами дере-вья и кустарники уже окрасились разноцветным осенним нарядом. На клумбах, огороженных в основном битым кирпичом, доцветали мальвы и георгины.



Так незаметно, любуясь природой, добрела я до автобусной остановки и села в первый попавшийся автобус. Город был районным, захолустным и ку-печеским, со старыми дореволюционными постройками, переделанными, или просто перекрашенными на современный лад. Кое- где, среди этой сероты строений, возвышались современные дома, на торцах которых виднелись ка-кие-то лозунги и плакаты. Народа, как и везде в таких городах в рабочее вре-мя, было мало. Студенты и школьники еще сидели за партами и грызли гра-нит наук. Основная масса населения зарабатывала деньги себе на пропитание. И только такие, как я, прогуливались по улицам города. А еще только старики, старушки да матери  младенцев в колясках катали или сидели на скамейках в парках. В центре города было людно. Стояло новое администра-тивное здание с выцветшим алым флагом, а на пьедестале перед ним стоял во весь рост  угрюмый Ильич, вождь мирового пролетариата. Напротив, выси-лось здание нового еще кинотеатра с  разноцветными  афишами. Окружали площадь множество магазинчиков, столовых и забегаловок.

  От остановки к остановке менялись попутчики, обновлялась обстановка в автобусе. Бабушек с внуками сменяли железнодорожники в форменной одежде, моряки речного флота, девчата- хохотушки. Вся эта обстановка  ра-зогнала мою сонливость. Я вертела головой из стороны в сторону, разгляды-вая достопримечательности городка, ставшего мне впоследствии родным. В свои двадцать два года я повидала около десятка таких городков, похожих друг на друга. Но в каждом городе была своя особая красота и какая-то непо-вторимая изюминка. Скитаясь по детским домам, с раннего возраста прихо-дилось мне пробивать по жизни самой себе дорогу, защищаясь от всего нега-тивного, надеясь только и только на себя, на свои силы, разум, смекалку, а порой и хитрость. Физически я была крепкой и здоровой девочкой и могла всегда за себя постоять. Разумом меня тоже Бог не обидел. Но вот характер мой был дерзким и вероломным. За этот мой строптивый характер мне при-ходилось расплачиваться не раз. За мое поведение, а оно выше двойки не оценивалось, переводили меня из одного детского дома в другой. Везде от меня старались избавиться, а избавившись, облегченно вздыхали. Если бы не мои успехи в учебе, которая давалась мне легко, быть бы мне кочевником всю мою безотцовскую жизнь. Но, однако, пять детских домов мне пришлось все-таки обживать, и вновь встречать в них очередное новоселье: знакомиться с учителями, обслуживающим персоналом, заводить дружбу с питомцами учреждения. Детдома, в основном, располагались в небольших городках в приспособленных зданиях.


Так в раздумьях и воспоминаньях о прожитых годах я и не заметила, как автобус остановился около небольшой церквушки, и водитель объявил:
 — Церковь.
В десяти-пятнадцати шагах стояла голубая уютненькая церквушка с простым небесного цвета куполом, колокольней и двумя крестами, в кованой черной ограде. Внутри ограды находились несколько одноэтажных рубленых строений, окрашенных также в голубой цвет с беленькими решетчатыми оконцами. Я выскочила из автобуса, как будто меня что-то подтолкнуло и повело к храму. Обошла вокруг, осмотрелась и с трепетом  переступила по-рог. Внутреннее убранство ошеломило меня своей  одновременно простотой и нарядностью. В церкви было множество старинных икон, написанных ис-кусными мастерами, золоченых подсвечников. Даже подумать  тогда не  мог-ла, что именно в этой церкви произойдет со мной столько событий: что именно в ней мне придется венчаться с любимым человеком, здесь я буду крестить моего первенца. Все это будет потом, а пока я ставила свечи, писала записку за упокой моей покойной бабушки, которая в общем- то и бабушкой мне не была: была она прачкой во втором детском доме, в который перевели меня за очередную провинность. На уроках труда нас учили делать парашю-ты. Стропы на них делали из обычных ниток. А парашютистов лепили из пластилина. Поднимались по лестнице на второй этаж и пускали их с лест-ничной площадки. Я же вместо пластилина прицепила полукилограммовую гирьку. У всех воспитанников парашютисты приземлились в намеченном месте, мой же камнем упал на голову проходившему завхозу. Спасла его от травмы каракулевая шляпка. После очередной взбучки меня от греха по-дальше  перевели в другой детдом, где я познакомилась с этой женщиной. Тетя  Валя была женщиной редкостной доброты, но одинокой и несчастной, как и я.   Мы как-то быстро сблизились,   я незаметно начала называть ее бабушкой. Мы привыкли друг к другу, и, когда она вышла на пенсию, я каждое воскресенье  приходила к ней, как к  родной бабушке. Помогала ей во всем, насколько хватало моих детских сил и свободного времени. Позже, когда меня перевели в очередной детдом, она приезжала навестить меня. Привозила гостинцы, одежду  ежемесячно. Я же каждые каникулы ездила  к ней на побывку, как к родной. В детском доме привыкли к нашим отношениям быстро и отпускали меня к ней без всяких церемоний. Ее попытки удочерить меня не увенчались успехом. Из-за возраста и по состоянию здоровья в опеке ей было отказано. Так вот и жили мы, поддерживая друг друга и в радости, и в печали. Окончив школу, я окончательно перебралась к ней, а в детдоме с облегчением вздохнули, радуясь то ли тому, что избавились от меня, то ли   радуясь нашему счастью. Я поступила  в институт с первой попытки, но вскоре бабушка Валя заболела, и я увезла ее на скорой помощи в больницу, где она и умерла. Хоронила ее на жалкие сбережения и  денежную помощь соседей. Через полгода каморку, в которой мы жили, у меня отобрали, так как я не имела на нее  права. Соседи хотели мне помочь, но судиться я не захотела, и перевелась в Московский институт. Там был недобор, и с моими оценками меня взяли сразу.  На оставшиеся деньги сняла комнатушку, но и они скоро кончились. Пришлось переехать на другую квартиру. Но смерть бабы Вали резко изменила мой характер: я стала смирной тихоней, серой мышкой. Мне, как преуспевающей студентке, дали комнату в общежитии. Там уже жила старше меня на год девушка Пелагея, ставшая мне верной подругой, почти сестрой. Потеряв все, я полностью отдала себя учебе, что мне давалась  очень легко. Я была круглой отличницей, участвовала во всех олимпиадах и часто побеждала. Мной даже гордились в институте…



Сколько времени я провела в этой церквушке,  —  не помню. Появились люди, послышался тихий говор, и первый удар колокола, привел меня  назад из детский воспоминаний.  Я вышла из церкви на автобусную остановку. Пе-резвон колокола заставил меня на минуту замереть. Звонарь искусно выводил неслыханную мной мелодию, и я стояла и слушала, затаив дыхание. Но вот звон оборвался, послышался  скрип двери колокольни.  К остановке уже по-дошел тот же автобус, но за рулем сидел уже другой водитель  —  молодень-кий парень в рубашке защитного цвета, с выправкой и голосом настоящего военного. Автобус покатил меня в обратном направлении, и я непроизвольно перекрестилась. Так, расставшись с миленькой церковью, я возвращалась к своим знакомым, дяде Саше и тете Вере. Автобус медленно продвигался вперед. На каждой остановке стояли вереницы народа. Люди набивались в него до отказа, так что двери не закрывались. Водитель нервничал, останав-ливал автобус, пытался снять висевших на двери пассажиров, с трудом за-крывал двери, а на следующей остановке повторялось все сначала. Но ближе к конечной остановке очереди уже редели, и автобус продвигался быстрее. Но вот я вновь оказалась в подъезде  уже знакомого мне дома. В дверях квар-тиры меня радостно встретил дядя Саша.  Я спросила шутя:


 —     Не жалко было расставаться со своей золотистой подругой?
Он был уже навеселе, и тоже, шутя, ответил:
 —     Нам обоим давно уже нужно друг от друга отдохнуть. А то под старость реакция уже не та. Собьешь кого-нибудь, и тюрьма. Нет, хватит,  —     с горечью процедил он, и перевел разговор в другое русло:
  —   Сегодня с меня и с тебя что-то причитается? «Полянку» напополам накрывать придется. Я  вот даже бутылочку «Столичной» припас по такому случаю.
Я так загулялась, что даже не сообразила, что такое событие, обычно, «обмывается», а к тому же нахожусь с пустыми руками в гостях.
 —     Дядя Саша, а где здесь поблизости магазин? —   робко спросила я.
 —     Да вон в той пятиэтажке, угловой, он -то и будет гастрономом,  —     весело ответил дядя Саша.
Я повернулась, чтобы идти и в дверях столкнулась со своей лучшей подругой  по институту и «общаге» и вскрикнула:
 —     Пелагея!
Она подняла на меня усталые, широко раскрытые глаза и замерла:
 —     Неужели ты, Наташка?
 —     Дочка,  —     спросил дядя Саша, —     да вы знаете друг друга?
 —     Так это и есть моя лучшая подруга, с которой мы в одной комнате жили и делились печалью и радостью.
 —     Вот это судьба,  —     молвил он,  —     хоть город наш и неболь-шой, но могло быть и так, что многие годы ходили бы по нему рядом и так и не повстречались друг с другом. Не привез бы сегодня  утром  твою  Наталью сюда,  —  закончил дядя Саша. 
Не знал еще бедный дядя Саша, какое горе привез себе и дочери вместе со мной. Мы с Пелагеей  крепко обнялись и долго стояли в подъезде, плача от радости. Как же я в машине не подумала, что Полинка и Пелагея одно и то же имя.
  —     А мне ведь о тебе батя в машине рассказывал.
Пелагея, моя подруга, была на год старше меня, не красивая, но симпа-тичная  девушка, с раскрытой нараспашку душой. Училась она на том же фа-культете, училась средненько, но поражала весь студенческий коллектив своим прекрасным голосом и простотой общения, артистизмом и музыкаль-ными способностями. Она превосходно играла на нескольких музыкальных инструментах, имела хороший слух. Особенно удавалась ей игра на гитаре. Знала множество студенческих и застольных песен и  отлично исполняла их,  в общаге и институте была своя в доску. Я привязалась к ней, как к родной сестре, пела с ней, вернее, пыталась, так как голоса и слуха мне Бог не дал. Привел меня в чувство нежный голос тети Веры:
 —     К столу, гости дорогие!
Какой же подколодной змеей окажусь позже я для этой крепкой, друж-ной  и гостеприимной семьи, сколько горя принесу я ей! Тогда и в мыслях у меня не было сделать что-то дурное, однако жизнь идет по другим, непод-властным ей законам. А судьба готовила уже мне в будущем  одну беду за другой.
    

Минули осенние дни бабьего лета. Чувствовалось приближение зимы. Я работала на комбинате, входила в курс своих обязанностей, перенимала опыт своей старенькой наставницы. Вскоре я завоевала авторитет руководства и доверие коллектива. Дела, сказать по правде, у меня спорились. Коллектив на самом деле оказался сплоченным, дружным. На октябрьские праздники я по-лучила первую премию, а моя наставница подала заявление на заслуженный отдых. Меня назначили заведующей лабораторией.  В подчинении у меня было всего-то два человека, а все-таки я была начальницей! Вместе с бывшей напарницей мы решили  устроить застолье. Отмечать надумали и праздник, и ее проводы на пенсию, и мое назначение. Вечеринка удалась на славу: закуски было завались, мы даже не тратились, – столовая своя, ешь что хочешь. Покупали лишь овощи, хлеб и спиртное. На протяжение всего вечера чество-вали, в основном, тетю Лиду, Лидию Андреевну. Заслуги у нее были огром-ные, стаж работы —  43 года на одном месте. Поздравления, тосты и подарки были для нее. Она это вполне заслужила.


Вечеринки устраивались позже у нас на комбинате по любому поводу: то у кого-то дочь родилась, у кого- то повышение по должности, у кого-то день рождения. Повод всегда находился и был веским. Потихоньку я привы-кала к  застолью и спиртному, к тому  же спирт в лаборатории не переводил-ся. Место мое действительно было «хлебным». Мы жили  там почти как «при коммунизме». Почти каждый день я виделась с семьей Пелагеи.  Да и пойти мне тогда было некуда. Молодежи на комбинате было мало, а у остальных были свои семьи, свои друзья, свой круг общения. У меня же пока ничего этого не было. В субботу и воскресенье мы с Пелагеей ходили на танцы: ле-том в городской сад, зимой – в клуб. Вечером в будни в кругу семьи Пелагеи играли в лото, пили чай, а позже выходили на улицу, и подруга играла на ги-таре, пела песни Высоцкого, которые только входили в моду. На танцах она танцевала только со мной, а если ее приглашали,  — всегда наотрез отказы-валась. Приглашали, правда, чаще меня, а не ее, но я тоже отказывалась из-за подруги. Меня просто бесили ее холодность и безразличность к мужскому полу. Однажды я все-таки не выдержала и высказала ей все в глаза:

 —  Так мы с тобой, Пелагея, монашками останемся.

Так и стояли мы на танцплощадке у большого ветхого тополя, где куч-ковались подобные нам:  кто-то по внешности  не  проходил стандарта, кому- то было уже за тридцать. С танцев постоянно уходили мы вдвоем, с завистью глядя на проходящие или сидящие в обнимку парочки. Сами же мы отказы-вали себе в этом удовольствии. Но все, же как-то я допытала ее. Пелагея раз-говорилась, и причина ее оказалась очень простой. Она просто ждала своего любимого еще со школьной скамьи Егорушку, как ласково называла она его,  Так же  звала его и ее мать. Егор отслужил в советской армии два года сроч-ной службы, и остался на сверхсрочную. Он служил военным строителем где-то под Саратовом. Срок контракта подходил к концу, продлить его он не захотел, и Пелагея со дня на день ждала своего любимого, но чем ближе под-ходил срок встречи, тем раздражительней и замкнутей становилась она.  Егор все не ехал. Но вот настал, наконец, этот день. Только принес он ей впослед-ствии не радость, а беды и горе, ненависть ко мне, и  разрыв наших отноше-ний  с  ней и ее семьей. Прибыл Егорушка только к концу лета. В офицерской потрепанной форме приехал к ней уже не тот Егорушка, которого знала она прежде и которого так безумно любила с детских лет. Высокий блондин плотного телосложения с пронзительным взглядом исподлобья, с густыми большими бровями, и как мне показалось тогда, очень неразговорчивый. В руках он мял и без того уже истрепанную армейскую фуражку, у ног его сто-ял огромный дутый коричневый чемодан, перетянутый ремнями, под цвет его новеньких блестящих полуботинок. Он мне показался тогда совсем не таким, как я его представляла со слов Пелагеи. И только во взгляде его небесных глаз было что-то чарующее и завораживающее. Я и не думала, что пройдет всего месяц, и для меня он станет единственным и дорогим принцем, от которого я буду просто без ума, а его жгучие поцелуи будут пронзать меня, словно молнии и вводить в зыбкую дрожь. А тогда я даже мысленно осудила свою подругу: что особенного она нашла в этом угловатом молчуне и неук-люжем  солдафоне, чтобы так преданно ждать его. Я такого чувства еще не ощущала, и никогда серьезно не влюблялась, поэтому так цинично и судила свою подругу. Во время встречи они как-то сухо обнялись, как будто стесня-лись меня и друг друга. Я отвернулась и пошла вперед, чтобы не мешать им, но вспомнила и резко повернулась: букет! Букет цветов, заготовленный по этому случаю самой тетей Верой почему-то оказался у меня в руках. Я под-бежала к нему, протянула букет. Он, смутившись, принял цветы, пристально взглянул на меня, улыбнулся, и как будто прожег меня своим пронзительным взглядом. Я даже растерялась, раскраснелась, и меня бросило в жар. Не зная, что сказать, я еле выдавила первое, что пришло мне в голову:
 —     С возвращением, Егорушка!
Развернулась  круто и  убежала прочь. С того ли момента, или немного позже, но я зацепила его  сердце. Или просто судьба так  лукаво подстроила, но вот встал перед Егорушкой выбор: Пелагея или я.


События следующего дня разворачивались как по сценарию, вероломно и стремительно. К концу следующего дня  Егор уже стоял с цветами на про-ходной мясокомбината, и, переминаясь с ноги на ногу, поджидал меня. Я сначала его просто не признала. Он был не в военной форме, а в гражданской. Голубые брюки хотя и гармонировали с его глазами, но выглядели нелепо в сочетании с желтой рубашкой, которая, однако, была ему к лицу. Я опять вся покраснела, мне казалось, что все только и смотрят на нас. Но все, кто шел со мной, прошли рядом, а вслед ему все, же хихикали, шептались и улыбались. Он тоже стеснялся своей обновки, смущался и молчал, глядя мне в глаза.
 —   Зачем ты пришел? —   запинаясь, проговорила я,  —     где Полина? Что с ней случилось?
Народ, наконец, рассеялся, площадка была пуста, но Полины на ней не было.
Он  по-прежнему молчал и смотрел исподлобья, и, как тогда на вокзале, околдовывал меня этим взглядом. И как я поплелась за ним,  — по сей день не могу понять. Чем тем вечером он пленил мою девичью душу и укротил мой гордый нрав, просто подавил мой дерзкий характер? Слов нужных он то-гда не находил, говорил часто невпопад, да и я лепетала непонятно что. Так вот и шли мы до моей общаги, медленно и почти молча. В руках у меня был букет белоснежных хризантем, который я готова была бросить на землю, но почему-то этого не делала. Так под воздействием непонятной силы шли мы, не сопротивляясь друг другу, и незаметно оказались в моей комнате. Я его не приглашала к себе, но он уже был здесь. Я почему-то даже не противилась этому. Так и просидели, мы этот вечер молча, поглядывая друг на друга, как малолетние ребятишки, иногда перекидываясь отдельными фразами. Ушел он в этот вечер поздно, так же незаметно, как и пришел. Попрощавшись, тихо сказал:
 —     До завтра, Наташка!
Толкнул дверь, вздохнул и вышел.
На следующий вечер все повторилось, только цветы были уже алыми георгинами с какой-то мелкой травкой, перевитые ленточкой с бантиком. Куплены они, видимо наспех, у какой-нибудь вокзальной торговки. Почему-   то в этот раз я приняла цветы с большим удовольствием, и у меня отпало же-лание их бросить, хотя георгины я терпеть не могла еще со школьной скамьи. Мы эти цветы в детдоме в шутку называли « подарок педагогам». Но сейчас я их нюхала, делала вид, что они прекрасно пахнут и очень нравятся мне. Да и он стал мне совсем небезразличен. Я осмелела и уже тараторила весь вечер, бродя по окрестностям города.
На третий день, выходя из проходной, я уже глазами ловила его фигуру в толпе работников комбината. Вскоре мне просто не стало его хватать, и я с нетерпением ждала конца рабочего дня, чтобы снова увидеть его. Наконец я поняла, что по уши влюблена в него, без него я не могла больше жить, и де-лить его с подругой тоже не могла. Мы уже не стеснялись друг друга, ходили в обнимку, а мои губы сами тянулись к его губам. Дни были жаркими, а ночи сами вели нас в прохладу увядающей уже природы, к берегу спокойно теку-щей полноводной реки, по которой плыли какие-то бревна. Некоторые из них застряли на отмели. Мы, подстелив его пиджак, сидели на них и бросали камни известняка в зеркальную воду. Там же, на скользком сосновом бревне он объяснился  впервые мне в любви. Теперь мы почти не расставались. О подруге я старалась не вспоминать, избегала встреч с ней. Мне было стыдно смотреть ей в глаза, врать не хотелось, а сообщить о своей подлости просто не хватало сил и смелости. Совесть отошла на второй план, да и сделать с со-бой я уже ничего не могла. Наши отношения с Егором зашли далеко, сопро-тивляться я уже не могла и  плыла по течению, как то бревно, — куда кривая вынесет.
               

Глава 2

               
Прошел месяц со времени нашего знакомства. Егор представил меня своей матери.  Он устроился на работу в СМУ. С работы спешил ко мне, бла-го тому, что жила я в общаге рядом, так как общага находилась в ведомстве этого СМУ. Минуло три месяца, и мы стояли под венцом той уютной церк-вушки, которую я видела раньше. Пелагея болезненно перенесла разрыв с любимым, но все, же смирилась с потерей и осталась единственной  моей на-дежной подругой. Она-то и была свидетелем на свадьбе с моей стороны. Свадьба проходила в столовой комбината и была пышной. Это постаралось руководство комбината и профсоюз. Благодаря ним у нас с Егором был на-стоящий семейный праздник.

Через год плодом нашей страстной любви стала дочка Кристиночка. Отец и бабушка в ней души не чаяли и давали мне ее только кормить, ос-тальное брали все на себя. В декретном отпуске я, поэтому была недолго. Мать Егора охотно согласилась сидеть с любимой внучкой. Среди дня я бе-гала ее кормить и возвращалась обратно на работу. Материально мы стали жить хорошо,  Егор еще вечером подрабатывал, но основной доход был от мясных продуктов, излишки которых свекровь приспособилась продавать со-седям, сами, же мы не отказывали себе, ни в чем. Приоделись, подремонти-ровали квартиру, сменили мебель, купили бытовую технику. Но жизнь в из-бытке лишает радости, порабощает к суете, к очередным потребностям. Все мало, мало, все нужно успеть, схватить. Такая жизнь затянула меня в трясину страстей и развлечений. Постоянные застолья с сотрудниками сделали свое дело: отказаться и выйти из этого круга общения стало невозможно, все было повязано в один клубок. Егор сначала упрекал меня, потом стал просто рев-новать, встречая навеселе после очередного застолья. Дело дошло до сканда-лов. Свекровь, как могла, старалась урегулировать наши конфликты, упрекая не меня, а своего сына.  Я же, чувствуя ее защиту, назло ему стала приходить поздно. И вот однажды я пришла домой в час ночи, да еще нетрезвая. Свек-ровь и дочь спали, а Егор ждал меня и моих объяснений. Я грубо ответила ему, и он, в гневе, ударил меня по лицу. Удар  был таким сильным, что при-вел меня в чувство. Вся в слезах, я рванулась в дверь и выбежала на улицу. Как очумелая, плача и в душе матерясь, я очутилась на проезжей части. Вдруг откуда-то мгновенно появился пучок света, ослепивший меня. Почув-ствовав сильный удар, услышала скрип тормозов и все стихло. Я очнулась оттого, что меня куда-то грузили. Вероятно, водитель решил скрыть улики происшествия. Затаила дыхание   и  почувствовала, как водитель завернул меня во  что-то и, кряхтя, положил в багажник машины. Машина рванула, меня трясло, я стонала, но старалась делать это как можно тише, чтобы не выдать себя. Мне почему-то казалось, — водитель добьет меня, если узнает, что я жива. Запасное колесо давило мне в ребра. Но вот машина останови-лась. Щелкнул замок, повеяло свежестью. Это открылась дверца багажника. Водитель вытащил меня из машины, скинул в какую-то яму, заросшую кус-тарником, и забросал ветками и листвой.
Я уже понимала, что я, слава Богу, жива, и нахожусь где-то в лесу или лесопарке. Слева, громыхая, промчался поезд. Местность для меня была со-вершенно незнакомая, ведь в этом городе я жила всего несколько лет, а за го-род вообще не выезжала.  Я собрала все силы, превозмогая боль, выбралась из ямы на поверхность, переползла к дереву и, опираясь на него, попыталась встать. Но не смогла. Резкая боль пронзила все тело, и я опять потеряла соз-нание.
Очнулась я уже от солнечного света. Надо мной стоял огромный, небри-тый мужик  в поношенном солдатском мундире и с большой сумкой поч-тальона через плечо. В сумке громыхали пустые стеклянные бутылки. Я из-дала стонущий вопль. Он вздрогнул, но не ответил и быстро убежал, гремя бутылками.


«Все, конец мой пришел!»,  —   подумала я, лежа на хвойной постели и глядя в голубое  безоблачное небо. Мне стало так жалко себя, что я беззвучно заплакала. Мне впервые так сильно хотелось жить. Я поползла по хвойному ковру. Мухи одолевали меня,  впиваясь в рваные раны. Но в глазах опять по-меркло, потемнело, и я опять отключилась. Когда я  пришла в себя, передо мной стояло уже четыре мужика, подобных первому. Я закрыла от страха глаза и подумала, что мне померещилось, но, услышав их голоса, поняла, что это наяву. Но мне было уже все равно, лишь бы они не бросили меня на съе-дение зверью. Мужики подкатили двухосную телегу, легко погрузили меня на нее. Я почувствовала мягкую подстилку и запах свежего сена. Телега тро-нулась, посвистывая колесами. И я поехала в неизвестном направлении. Как бы аккуратно меня ни везли, но лесная дорога была вся в ухабах и рытвинах, иногда колесо попадало на корень дерева или пенек, телега подпрыгивала и я, перекатываясь в ней с боку на бок, стонала от  жуткой боли. Как мы ехали и сколько по времени,  — не помню. В какой-то момент я снова потеряла сознание и очнулась уже на больничной койке. Первое, что увидела я,  —     это крашеный потолок палаты и шесть молочного цвета светильников в фор-ме шара. Я поняла, что жива и нахожусь в безопасности. Рядом стояла врач, старая грубая женщина.
 —     Ну как, подруга, пришла в себя? —   спросила она.
 —     Где я? —    нелепо спросила я.
 —     В травматологии.
 —     Жить буду! —   прошептала я.
 —     Будешь, будешь,  —   успокоила меня она,  — а теперь давай, под-руга, запишем кто ты и откуда. И кто тебя так изуродовал?  Ну это, пожалуй, расскажешь милиции.


Я пыталась что-нибудь вспомнить, но не смогла. Память словно отшиб-ло, я ровным счетом ничего не помнила: ни имени, ни фамилии, ни места жи-тельства.
Она пожала плечами, не дождавшись ответа от меня,  позвонила в мили-цию, сообщив, что я пришла в себя. Потом сказала медсестре:
 —   Пусть они теперь с ней работают. А недели через три переведем ее в нервное отделение.  Может, они там ей помогут восстановить память.
Часа через полтора пришел следователь: молоденький, рыжеволосый, конопатый лейтенант.
 —    Как попала в лес к железнодорожному полотну? —   задал он во-прос.
Я пояснила, что в машине меня привез и выбросил в лес водитель, под машину которого я попала. А что было до этого,  — не помню. Он, видимо, не поверил.
 —  А не слышала ли  проходящего поезда?
Я кивнула головой.
 —     А не помнишь, откуда ты приехала?
 —     Из Москвы,  —  почему-то вырвалось у меня.
Больше вопросов он не задавал. Следователь решил, что меня выбросили из поезда, так он и написал в заключении. Дело передали в транспортную милицию, да тем дело и кончилось. Спасли-то меня, оказывается, пациенты из интерната для нервнобольных и умалишенных, и показать место, где они меня нашли, не смогли, да им бы все равно не поверили. Перечить следова-телю я не стала, так как ничего больше не вспомнила.


Через два месяца меня выписали из больницы. Фамилию мне в больнице дали Славкина,  — в честь того больного который меня нашел. А имя я себе взяла сама: Нелли. И определили меня в тот  психоневрологический интернат, пациенты которого меня нашли в лесу. Мне было все равно. В этом заведении судьба отвела прожить мне пять лет. Жизнь была монотонной  и скучной. Кормили нас очень плохо. Часть нашего пайка уходила на обслугу. Но меня не обижали. Часто привлекали к различным работам, и я не отказывалась. Особенно мне нравилось работать в пищеблоке, да и работа на приусадебном хозяйстве скрашивала мой досуг. Самым интересным пациентом в интернате был мой «спаситель» Славик. Он придумывал различные развлечения, пользовался авторитетом среди больных. Они слушались его больше, чем воспитателей. После завтрака он выводил всех, кто мог двигаться, на уборку леса от стеклянной тары. Вся братва разбредалась по прилежащему к интернату лесу в поисках посуды. К обеду, громыхая  стекляшками, все вновь собирались по его зову у ларька, где в обмен на посуду покупали сигареты и сладости. Славик был противник спиртного и исключал из коллектива сторонников алкоголя. Деньги были, конечно, малые, но все, же какое-то разнообразие входило в нашу жизнь.


Другим нашим развлечением был «паровоз» Славика. Перед входом в интернат лежало большое дерево. Славик садился на комель бревна, —  он был паровозом. Мы, плотно прижавшись, друг к другу, садились рядом и изображали паровоз. Все дружно гудели, пыхтели, менялись на остановках и ехали в «Москву». После обеда направление менялось: все садились в другую сторону и ехали в «Пензу». Все команды и распоряжения подавал Славик. Я тоже иногда участвовала в этой затее, чтобы не обидеть Славика. Вообще, мне часто приходилось косить под дурочку, чтобы ужиться с  данным контингентом.  Среди  нас были и нормальные, здоровые люди. Так как мы не шалили, выход с территории интерната был свободным, за нами почти не следили.  Ребята часто уходили на заработки в близлежащие  населенные пункты и приходили назад при деньгах. С ними приспособилась ходить и я.   Копала огороды, убирала урожай, а после, потеряв совесть, стала попрошай-ничать. Для этого одевалась во все рванье и шла на рынок. В таком жалком одевании больше подавали. На вырученные деньги угощала Славика. Одна-жды на рынке познакомилась с местными цыганами. До двух часов попро-шайничала с ними  на рынке, а после шли к церкви. Доход там был больше, и я ходила уже туда как на постоянную работу. Да и нравилось мне там: что- то забытое из прошлого выплывало, когда я видела эту уютненькую голубень-кую церквушку. И лицо настоятеля, отца Виталия, тоже казалось мне знако-мым. Но вспомнить я ничего не могла.       
               
Глава 3


Прошло часа полтора, как я убежала из дома свекрови, и гнев Егора пе-решел в тревогу. Мать Егора, Евдокия, начала беспокоиться за меня и ругать сына за несдержанность и рукоприкладство.  Егор не огрызался. Он тоже  понял, что совершил что-то необратимое. Свекровь всегда была на моей сто-роне, часто откровенничала со мной. Ведь я вернула ей домой сына, любите-ля приключений, неудачника, смогла привязать его к семье и родному дому, привила ему любовь к матери, никогда не ущемляла ее материнской любви к  сыну. Все это она  высказала Егору. Он побежал искать меня, но  поиски не увенчались успехом. Больницы, морг, милиция, — куда в первую очередь обратился  Егор,  — оставили в нем надежду, что я еще, может быть, жива. По описанию  подобные женщины не поступали в данные заведения. Он обратился к моим сослуживцам, подругам, но те лишь сочувственно разводили руками. Одни  сообщали  лишь  то, что видели меня только после работы, другие,  —  что только после вечеринки. Оставалась лишь моя близкая под-руга Пелагея. К ней дошел Егор только к рассвету. Он переполошил всю се-мью Пелагеи своим скупым рассказом о случившемся. Но и они ничего не знали обо мне. На следующий день меня опять искали, но безуспешно. Через три дня к поискам подключились правоохранительные органы. Прочесали парки, лесополосы и даже дно реки. После объявили меня в розыск. Шло время, росла дочь, а меня все не было.  Незаметно прошло полгода. Егор еще надеялся на что-то, ему казалось, что я уехала к каким-нибудь родственникам, чтобы помучить его и отомстить. Но дочь-то причем? Это не вязалось с его предположениями. К тому же без денег, документов и в одном тонком платье? Да и, зная мое отношение к работе, он не мог предположить, что я могла так просто не выйти на работу. Эти обстоятельства выводили Егора из равновесия, не давали ему спокойно  жить. Он весь ушел в себя, иссох,  по-чернел, бросил работу и часто стал приходить домой  пьяный. Мать его, видя все это, не выдержала и заболела. Ребенок стал беспризорным, часто оставался даже некормленым. Через полгода дом превратился в конюшню, полы не мылись, посуда тоже, сбережения таяли на глазах. Егор сидел на шее матери, ее пенсии не хватало на семью. К тому же пенсию стали выдавать нерегулярно, часто задерживали. Тут и пришла на помощь Пелагея, которая спасла мою семью от гибели. Мать Егора вначале была против ее появления в их доме, но Пелагее удалось ненавязчиво, не претендуя, ни на что, делать все необходимое: покупала продукты на свои деньги, кормила всех, водила Кристинку в сад и забирала ее оттуда. Вечером, уложив Кристину, уходила домой. Она достойно несла свой крест, невыносимой внутренней борьбы с собой, с близкими, с постоянными насмешками в свой адрес. Она каждый час, каждый день шла на эту жертву ради безответной любви к Егору, любя его безумно. Мать Егора, видя все это, а также от сложившейся безысходности, сдалась, и даже назвала Пелагею дочкой.  Пелагея, услышав это, ничего не сказала, лишь ласково взглянула на нее и впервые улыбнулась. Это было  ее молчаливым согласием. Пелагея перебралась жить к Егору. Мать Евдокия благословила их на совместную жизнь, но Егор не принял  Пелагею, ни как жену, ни как любовницу. Он по-прежнему пропадал  со своими собутыльниками, приходил домой пьяный. Мать Егора уже не вставала с постели. Пела-гея ухаживала за ней, как за родной до последней минуты. Умерла Евдокия за неделю до Успенья, отпевали ее в той же церквушке, и схоронили на городском кладбище  в узком кругу близких и родных, а Егорушка был в очередном угаре. Потеряв свекровь, Пелагея стала полной хозяйкой в доме. Мать Егора, не надеясь на сына, завещала все состояние своей спасительнице. Но с потерей свекрови вся семья потеряла и значительную часть семейного бюджета, — ее пенсию. На одну зарплату стало невозможно содержать семью. На помощь пришли родители Пелагеи. Они были против выбора дочери, но поделать ничего не могли. Кристину уже баловали как свою родную внучку, ничего для нее не жалея. Егор совсем переложил свои отцовские обязанности на чужие плечи, и даже не переживал об этом. Но пить все, же бросил, и начал работать.


Время шло...  Пелагея по-прежнему вела себя ненавязчиво. Первая весенняя капель возвестила о том, что пришла весна, начало новой жизни,  —      и природа  взяла свое. Подруга моя стала, наконец, любовницей моего мужа. Постепенно они стали привыкать друг к другу. С наступлением весны Егор оттаял и воспылал любовью к моей подруге. Жизнь стала налаживаться. По-веселели и родители Пелагеи, видя, что их дочка своим смирением и терпе-нием смогла добиться любви человека, о котором мечтала со школьной ска-мьи просто до сумасшествия. Прошло два года, и Пелагея почувствовала, что она беременна. Долго не знала она, как сказать об этом Егору, боялась поте-рять дитя, которого очень сильно хотела. Наконец, скрывать дальше было нельзя. Со страхом поведала она об этом своему возлюбленному, глядя ему в глаза и следя за каждым его движением. На ее удивление, Егор воспринял все это как настоящий любящий отец: с восторгом обнял Пелагею и поцеловал. Но на утро встал один вопрос: как зарегистрировать брак? Ведь он считался женатым человеком. В ЗАГСе их выслушали, пожали плечами и отправили в суд. В суде ответили, что согласно закону и по документам  для того, чтобы Егор стал свободным,  а меня считать мертвой, нужно ждать  шесть месяцев и четыре дня до пяти лет со дня моего таинственного исчезновения. Делать нечего: закон есть закон. А мне оставалось по документам оставаться в живых еще каких-то шесть месяцев. К счастью, я об этом даже не подозревала. Беременность Пелагеи росла, время шло, и , наконец, суд признал меня по-койной и расторгнул брак. Пелагея стала женой моего Егорушки. Все бы бы-ло хорошо, но по ночам я часто являлась супругам во сне и не давала покоя.


Мать Пелагеи посоветовалась с батюшкой в церкви и  порешила, что наш небесный союз с любимым гораздо сильнее, нежели их земной. Об этом она и поведала Егору. Егор, измученный ночными страхами, согласился на венча-ние. Пелагею же никто не спрашивал. Егор просто купил ей просторное платье, чтобы хоть как-то скрыть беременность. Венчание должно было про-ходить в той же церкви. Отец Виталий, войдя в их положение, согласился об-венчать их. Случайно или нет, но дата венчания его с Пелагеей совпала с да-той нашего венчания. Как раз я в то время со своей сворой цыган перекоче-вала с рынка к паперти этой церквушки. Увидев скопище машин, я уже втайне потирала руки  в  надежде на щедрую милостыню. Звон колоколов оповестил о том, что венчание закончилось. Мы все ждали молодых. Тут и произошло то, что потрясло всю церковь, а я ждала этого пять лет. Когда молодые поравнялись с нашей шеренгой, я протянула руку и сказала:
 —     Подайте, сколько можете и сколько не жалко! Ради Бога! —   роб-ко добавила затем,  —  совет вам да любовь!
Жених посмотрел на меня, побледнел и повалился на нашу галдевшую свору. Я подхватила его своими сильными руками, не давая ему упасть. Я еще не понимала, что произошло, но почему-то эти «молодые» показались мне очень знакомыми. Сначала я подумала, что видела их раньше на рынке.   Но что-то говорило мне, что я знала их давно.            
Сторож церкви уже нес нашатырный спирт. Придя в себя, жених про-шептал:
 —     Наташа!
И потянулся ко мне. Я отшатнулась от него, но он сильной мужской ру-кой схватил меня за рукав моего зипуна.
 —     Я же твой муж, Егор.
Невеста, не жива, не мертва, кивнула мне в подтверждение. То ли нерв-ный стресс, то ли любовь моя к этому человеку смогли вернуть мне мою па-мять, и я понемногу стала вспоминать, кто я, и что со мной произошло. Ба-тюшка и церковный причет окружили нас тесным кольцом. Я стала расска-зывать, что со мной произошло, все, что сумела тогда вспомнить. Рассказала, где я сейчас живу. А жила-то всего в каких-то восьми километрах от родных и близких. Батюшка сначала онемел от всего услышанного, а после только и мог сказать:
 —     Пути Господни неисповедимы.
 —     Как же жить нам теперь? — спросила меня Пелагея.
Я же, радостная и веселая от того, что обрела родных,  шутя, сказала ей:
 —     Да всем вместе, одной семьей, моя милая подруга! Что нам теперь делить-то? Главное, все живы и здоровы. У меня есть дочь, и ты скоро ро-дишь.
 —   Что ты говоришь, Наташа! —   прошептала Пелагея,  — как же мы Егора будем делить? Ведь мы его обе любим.   
 —     Как-нибудь поделим,  —  смеясь, не думая тогда, ответила я,  —     как  в Средней Азии. Ты будешь старшей женой, а я — младшей. Лишь бы Егорушка выдержал. Кого позовет на спальное ложе,  —     тот и  пойдет.  Кому «вершки» в эту ночь, а кому «корешки». А следующую  — наоборот.
Егор же, бледный, обезумевший,  стоял и молча, глядел на нас.
 —     Будешь ты у нас как персидский шах,  —     не унималась я.
Мне показалось,  —  он толи оглох, то ли не понимал о чем идет речь.
 —     Мы ведь тебя, Наташка, схоронили уже. И поминки чуть не спра-вили, а тут видишь, какое дело…
 —     Ладно тебе! —     осекла его Пелагея,  —  поехали лучше домой, там разберемся,  —     что к чему.

               
Но семейная жизнь в России отличается от жизни на Востоке очень сильно. Да и забыли мы про главное чувство, которое  играет большую роль в расколе семьи. Ревность делает близких людей врагами. Так произошло и у нас. Первой против меня выступила моя «кровинушка», моя доченька Кри-стина. Не хотела меня ни видеть, ни знать. Когда я подходила к ней,  —     она просто начинала визжать. Протестовала против моего появления и прожива-ния. Она не хотела называть меня ни мамой, ни тетей Наташей, как ни объясняли ей мое чудесное «воскрешение». Причину нашей разлуки с ней она видела во мне. Как ни старалась Пелагея сблизить нас, внушить, что моей вины здесь нет,  —  ничего не помогало. Зверьком смотрела она в мою сторону.  Я понимала, что для сближения нужно время, что любовь дочери нужно завоевать, заслужить, но как это сделать,  —  не знала. Я стала сми-ряться с таким положением вещей, и решила: лучшее, что я могу сделать,  —     это занять себя работой. Сначала я вышла на прежнюю работу. На комбинате, пока меня не было, произошли перемены, как и во всей стране. Комбинат выкупили, и управлял им не старый директор, а совет директоров. Исполни-тельный директор с любопытством принял меня, и  я на следующий день преступила к работе. Но производство было уже не то, многие цеха не рабо-тали, убойный цех стоял, работали на привозном сырье сомнительного каче-ства. Подход к работе тоже изменился. Раньше в мои обязанности входил контроль за качеством и санитарным состоянием, а теперь было все наоборот. Как из ничего сделать что-то, да намного больше,  —   так стоял вопрос. Напичкав содержимое вкусовыми добавками и красителями, выдать это все за высококачественную продукцию. Эта продукция не находила спроса, а ис-править положение было нельзя, так как  местного скота не было, колхозы разорялись один за другим, и комбинат медленно, но неуклонно шел к своей гибели. Поглядела я на это все, и ушла по собственному желанию. Да и сове-стно было народ травить. Пошла, как и многие в то время, торговать на цен-тральный рынок. Там мне было все знакомо. Здоровьем и силой меня Бог не обидел.  Работала на хозяина, торговала выпечкой: плюшками, пирожками, ватрушками. Вошла в доверие хозяйки, быстро узнала у нее способ произ-водства хлебопечения и вскоре стала сама выпекать сдобу. Технологию я знала еще с института, а опыт пришел сам собой. Да и покойная свекровь кое-чему научила. Ночью я замешивала тесто, пекла, а утром торговала. Все быстро наладилось. Я стала неплохо зарабатывать, но с Егором и Пелагеей старалась меньше видеться. Приносила продукты с рынка, облегчала, как могла, быт семьи. Егор приставал ко мне, стараясь уединиться, но я его избе-гала. Чтобы ни о чем не думать, загружала себя работой. Две плиты пекли до середины ночи, а потом я, очумевшая от гари и дыма, бросалась в постель. Но уснуть не могла. Разные мысли одолевали, было тошно и душно, порой так  хотелось мужской ласки, что я выла в подушку. Иногда я даже думала о том, чтобы вернуться в интернат. Там все же было проще и легче, чем здесь. Даже интимные отношения, которых я избегала с мужем, там были доступнее. А здесь, рядом с беременной Пелагеей, это было невозможно. Мне не хотелось ранить ее в таком положении, хотя я видела, что Егор тянется душой и телом ко мне, и только ко мне. Но вот все же такой роковой случай на-стал. Пелагею увезли в роддом и положили «на сохранение». И тут я не вы-держала. Как только Кристина засопела в своей кроватке, бросила я месить тесто и пришла на законное супружеское ложе. Потеряв разум и совесть, сама, уже нагая, кинулась в его объятия, жарко прижавшись к его телу. Он и не сопротивлялся, просто подался мне на встречу, шепча какие-то нежности. Я поняла, что он уже давно ждал этого, ждал нашей встречи. Почувствовав его тело, меня охватила дрожь. Он целовал меня, не давая мне опомниться, а я стонала и рыдала от счастья. И вот, я почувствовала во мне его плоть.    Я громко провопила, и обезумев, полностью погрузила его в свое тело. Дальше я уже не понимала, где я, и что творю? Я была как бы между небом и землей. Я не контролировала своих эмоций, издавая дикие стоны. Но вдруг с небес на землю нас вернул, раздавшийся за дверью голос Кристины:
 —   Папа, что с тобой? Открой дверь!
Бешеный стук в дверь привел меня в сознание. Я задыхалась и рвала волосы от злости, что не смогла справиться с блудной похотью.
На следующий день о нашей бурной ночи Кристина доложила Пелагее. Ревность сделала свое дело. У нее начались преждевременные роды. Но все обошлось, и она родила девочку. Мне было стыдно, но я набралась смелости и пришла ее навестить в больницу. Я попросила у нее прощения и обещала, что подобное не повторится. А как она окрепнет, я покину их дом.


Но вновь вспыхнувшая любовь к Егору захлестнула меня и не давала мне покоя. Так видно, я сильно любила его. Мы продолжали тайно встречаться на стороне, но все тайное становиться явью. Пелагея все знала и молча, переносила насмешки соседей и близких. Теперь она точно знала, что ей не удержать Егора, и терпеливо несла свой крест. Я была поражена смирением подруги. Мне было иногда так жалко ее, но ничего поделать не могла. Уже дважды я отнимала у нее любимого человека. Дома  Кристинка по-прежнему смотрела на меня затравленным зверьком, а я не могла унять ревности, когда Егор уходил с Пелагеей на ночь в свою комнату. Меня бесило, когда я пред-ставляла его в объятиях подруги. Я уже не могла делить его ни с кем. Наконец, я все же не выдержала. Как-то утром ворвалась к ним в спальню, попросила прощенье у Егора и Полины, а потом пошла в церковь на ис-поведь. Видимо, по промыслу Божьему, по окончанию литургии я вышла с каким-то облегчением и душевным спокойствием. Тело было легким, ноги сами несли меня, я как будто очистилась от чего-то гнетущего. Ноги сами подвели меня к стоящей у храма грузовой машине, возле которой суетились две монахини. Я попыталась им помочь и спросила, откуда они и как им жи-вется в монастыре. Они скупо ответили мне, что они с Рязанщины и привезли утварь для церковной лавки. Я спросила, нельзя ли мне уехать с ними и стать послушницей в обители. Одна из них, помоложе, спросила, что я умею делать и какая у меня специальность. Я ответила, что пеку хлеб. Выгрузив товар и созвонившись с настоятельницей, они дали мне согласие. Такая профессия была очень нужна в монастыре. Позвонила я Егору, еще раз попросила прощения и к вечеру прибыла в Рязанский монастырь. Пока я знакомилась с монастырем, его укладом жизни, уставом поведения, пока осваивала про-фессию пекаря,  —  время неслось. Некогда было думать о мирской жизни. Жизнь в монастыре была тяжелой, но на душе было спокойно и радостно. Но стоило мне полностью освоить профессию пекаря, свободного времени стало больше, и мысли о житейском опять заполонили мою душу. Страсть моя, любовь моя к этому человеку не только не прошла,  —  вспыхнула с новой силой и с каждой минутой разгоралась все сильнее и жарче. Я впала вновь в тоску, в уныние, которое потом переросло в безысходность и, наконец, в от-чаянье. Прожив в обители два года, я так и не смогла забыть Егора. За эти го-ды я завоевала авторитет среди  монахинь. Меня уже поставили старшим пе-карем и просфорней, но я не пользовалась своим положением и выполняла любую  тяжелую  работу. Но это недолго спасало меня. Вскоре я уже не мог-ла ни о чем и ни о ком думать, кроме Егора. Лежа в постели, я не во сне, а наяву разговаривала с ним. Мне казалось,  —   я схожу с ума. Если так будет продолжаться,  с усмешкой думала я, то вскоре мне действительно придется вернуться в «дурдом», но уже в качестве штатного пациента. Наконец, я ре-шилась: передала весточку Егору от себя с одним из паломников. Ждать пришлось недолго: на следующий день Егор приехал ко мне на такси. Поя-вился он в самый раз к закрытию ворот монастыря. Я вышла к нему. Было тепло,  середина июня,  и мы направились в глушь леса. Там, на поваленном дубе долго сидели мы и плакали,  — то ли от горя, а то ли от радости. Не чувствовали ни неровностей ствола, ни сучков своими разгоряченными тела-ми. Мы были счастливы, а что будет потом,  —   об этом не думали…»
               
Глава 4


Чем же закончилась эта история?  Любопытство сверлило меня и мучи-ло, не давая покоя. И, в очередной раз, посетив монастырь, я отправился прямо к пекарне, чтобы побеседовать с Натальей. Но я ее там не застал. Про-ходившая мимо монахиня на мой вопрос отвечать не стала. Она даже не за-хотела вообще говорить со мной. Но вдруг неожиданно спросила сама:
 —    Ты Егор?
Я ответил, что нет. Видя, что она не верит мне, я рассказал о том, что пишу повесть о Натальиной судьбе и мне нужно расспросить ее. Тогда мона-хиня поведала мне о том, что Наталью выгнали из монастыря уже два месяца назад.
 —     За блуд,  —  коротко ответила монахиня,  —  беременна она была, а скрывала.
След моей героини терялся, а я еще больше хотел узнать про нее. Нако-нец, я решил поехать в тот город и найти хотя бы Егора. Так я и сделал.
Строительно-монтажное управление, где работал Егор, встретило меня увесистым железным замком на воротах. Сторож на мой вопрос ответил, что предприятие закрыто, а Егор работает теперь в ПМК, и дал мне адрес, пред-варительно объяснив, как туда добраться. К моему изумлению, встретили меня на предприятии приветливо. Егоров у них оказалось двое, и оба подхо-дили по описанию. Один из них был в командировке на объекте, а другой должен был скоро подойти. Еще издали я понял, что это «мой» Егор. Он действительно был рослым, светловолосым, со взглядом исподлобья. Я поздоровался с ним и представился. На мой вопрос о Наталье он почему-то не ответил, а с горечью поведал мне о том, что его семью вновь постигло горе. Его рассказ поразил меня. Дело было летом, он решил покатать семью на мотор-ной лодке по реке. Неожиданно мотор заглох. Егор стал заводить его, но все напрасно. Только мозоли на руках натер. Тут Егор увидел, что кнопка «стоп» зависла в своем отверстии. Не выключив скорость, Егор стал ножиком освобождать ее. Дернул пусковой шнур, и в этот момент мотор взревел.  Лодка бешено рванула вперед, Егор вылетел за борт. Лодка понеслась по реке: сна-чала по кругу, потом, чуть не зацепив его, понеслась к мосту, влетела между опорами и скрылась в пене водопада падающей воды. Перед лицом Егора на мгновение мелькнули лица Пелагеи и Кристины и пропали. Мотор стих, и было слышно только, как вода шумит в шлюзах. Пелагея всплыла на секунду и тут же скрылась в водовороте. Больше ни жены, ни дочери Егор не видел. Через день водолазы нашли Полину, а через неделю рыбаки достали  всплывшую Кристину. Схоронил сразу обоих, вернее, то, что от них оста-лось.


Холодный пот пробежал по моему телу от его рассказа, голова закружи-лась, в глазах потемнело. Я не смог больше его расспрашивать, да и ни к чему это было. Чтобы придти в себя, я отправился в центр. Там на центральном рынке неожиданно услышал знакомый голос:
 —  Кофе! Пирожки, чебуреки горячие!
Я узнал, обрадовался, и подошел к продавцу. Наталья торговала пирож-ками, рядом с ней стояли две детские коляски. В одной из них кряхтел ребе-нок, из другой доносился запах горячих пирожков. Рядом с ней стояла ма-ленькая девочка и помогала разливать из термоса кофе. Наталья называла ее Евдокией. Это была дочка Пелагеи, названная так в честь свекрови. Я подо-шел, поздоровался, спросил  о здоровье ее, Егора и детей, взял для приличия несколько пирожков с капустой, которые, кстати, никогда не любил. Я обжи-гался, с трудом проглатывая пирог. Голос мой дрожал, и глаза застилали сле-зы. Но это были скорее слезы радости, чем печали…


Глава 5

   
На этом история моей героини вроде бы закончилась, и я уже было по-ставил в конце последнюю точку, но мое пресловутое любопытство по-прежнему не давало мне покоя. А эту замечательную, невинную в своей не-счастной судьбе женщину преследовал какой-то рок. Ее преследовали испы-тания одно за другим. После смерти Кристины и Полины Наталья вернулась домой, изгнанная из монастыря настоятельницей. Убитая горем, она смири-лась и решила, что так угодно Всевышнему. Она все взвалила на свои плечи, включая и похороны, да помог дядя Саша, который трезво понимал ситуацию и не винил никого в происшедшем. Он помог как физически, так и мате-риально. Егор раскис и опять впал в депрессию. Тетя Вера угодила в больницу с инфарктом.
Похоронили Пелагею и Кристинку рядом со свекровью. Падчерица на похоронах держалась ближе к деду, но будущую мачеху свою не отвергала. Малютка уже понимала, что надеяться ей было не на кого. Это ей внушал и дед Саша. Поэтому уже после похорон маленькая Евдокия помогала по дому Наталье, показывая, что где лежит. Егор опомнился только тогда, когда при-шла повестка к следователю. Наталья и дядя Саша успокаивали его, как мог-ли, внушая, что его вины нет, но он думал иначе и во всем винил себя. Две недели длилось следствие. Наконец, дело передали в суд. Грозило Егору семь лет тюрьмы. Вмешался опять дядя Саша. Он нанял на свои сбережения адво-ката, велел Наталье взять справку из женской консультации о беременности, и сам взял справки о том, что у Егора на руках малолетняя дочь и свекровь, которая нуждается в уходе, а сам он, дядя Саша стар и немощен. На суде бы-ло все семейство, а дядя Саша даже привез на такси из больницы бледную, как смерть, тетю Веру. Егору дали три года условно. Наталья разрыдалась в зале суда и обняла ставших родными дядю Сашу и тетю Веру.               
Время шло. Тетя Вера поправлялась потихоньку, Егор и Наталья еже-дневно навещали ее. Евдокия жила пока у дедушки с бабушкой. На Наталью сразу же свалилось еще больше трудностей. Не хватало денег на проживание. Сначала с ней делились скудными сбережениями родители погибшей подру-ги. После дядя Саша по старым каналам определил Наталью на биржу, а Егор уехал на «шабашку» в Воронежскую область. Был он по-прежнему замкнут и угрюм. Происшедшей трагедии забыть не мог и считал себя виноватым. Од-нако понемногу дело у Натальи стало налаживаться. На рынке ее продукция пользовалась спросом, нашлись постоянные клиенты. Помогали ей дядя Саша и Евдокия, у которой, как и у родной ее матери, оказался редкий, звонкий голос. Она зазывала покупателей, которые, увидев маленькую голосистую продавщицу, волей-неволей останавливались и лезли в кошелек. День шел за днем. Ночью пекли, днем торговали, только с каждым месяцем тяжелей и тяжелей становилось Наталье добираться до рынка. Живот рос, и плод уже рвался на свободу. Тут опять пришли на помощь родители подруги. Они ве-лели Наталье оставаться дома и только печь сдобу, а сами стали торговать. Внучка быстро познакомила их с клиентурой, а оставшиеся пирожки момен-тально продала, чему дед с бабушкой были очень удивлены. Дело быстро за-спорилось, и к обеду пустая коляска уже катилась к дому Егора.

Выпал первый снежок, уже начал поджимать морозец. Строительные работы стали не востребованы, и Егор вернулся домой. Семья уже жила пол-ноценной жизнью. Появился небольшой достаток. Егор, увидев это, повесе-лел и стал помогать дочке и жене. Ловко месил и раскатывал тесто, познавая «Наташкино ремесло». Так ласково называл он ее хозяйство. Дядя Саша с те-тей Верой с рассвета и до вечера не покидали их дом, находя в этом спасение свое от горя. Внучка быстро упаковывала по коробкам свежую выпечку, ук-рывала ее одеялом в коляске. Тетя Вера заряжала термосы чаем и кофе, и коляска, скрипя колесами, двигалась в сторону рынка.         
               
Однако дядя Саша понимал, что с появлением ребенка они не смогут зимой дальше этим заниматься. Поэтому он предложил Наталье и Егору ку-пить какую-нибудь старенькую машину, а он бы на ней возил продукцию на рынок, а с рынка все необходимое для производства. Дядя Саша взял ини-циативу в свои руки, присмотрел у приятеля неплохую «пятерку», добавил чуть-чуть своих сбережений  и декабрьским утром прикатил к ним со све-женькими номерными знаками. Наталья как будто бы ждала его приезда,  —     закряхтела, застонала,  —   и первый рейс синей «пятерки» был в роддом. Че-рез час в их семье появилась еще одна девочка. Егору на сыновей как-то не везло, и хотя ждал он  пацана, но рад был и доволен безмерно. На Крещение дочь крестили, а имя ей Наталья дала Пелагея. Все заботы по дому взяла на себя тетя Вера, которая была уже для Натальи родной матерью. Да и сама те-тя Вера уже давно называла  ее  то дочкой, то Наташенькой. В ее годы и при ее здоровье это было очень тяжело, но отказать ей Наталья не могла. Родите-ли подруги жили теперь только ради них, и только это имело для них смысл в жизни.

Время шло, дети подрастали. Внучка Евдокия поражала деда с бабуш-кой превосходным голосом, и они отдали ее в музыкальную школу по классу аккордеона. Этого хотела сама девочка, да и пианино негде было ставить. Аккордеон купил ей дед на пенсию у своего соседа, полковника в отставке. Егор уже никуда не ездил, помогал жене,  —  пек и жарил, как заправский пекарь. Кухня, в которой находилось производство, закоптилась до такой степени, что на потолке, да и на полу скопился приличный слой жира и копо-ти. Но останавливать производство было нельзя, денег на ремонт не было, да и прожить без выручки было невозможно. Слой копоти все нарастал, и беда была уже рядом.

  Наталья ночи спала плохо, с перерывами. Маленькая Пелагея каприз-ничала, кричала, не давая покоя всей семье. Наталья, жалея Егора и Евдокию, ушла спать в зал. Там пригрелась и уснула с ребенком. Очнулась вся в поту от страшного сна. Во сне кот Тимофей вцепился ей зубами в руку и не пускал на кухню. Она еле освободилась от его зубов. Приехали дядя Саша с тетей Верой. Тетя Вера взяла у Натальи Пелагею, а та начала укладывать продук-цию в машину. Евдокия крутилась возле матери, что-то напевая веселым го-лоском. Мать просила ее не вертеться под ногами, но напрасно. Появился кот Тишка, попал  под ногу Натальи, и та не удержалась на ногах. Она упала на плиту и опрокинула кастрюлю с еще раскаленным маслом прямо на подвернувшуюся Евдокию. Дикий вопль и вой огласил весь дом. Все сбежались, не зная, что делать. Стали раздевать девочку, смывать холодной водой густую, горячую массу. Егор все же вызвал «скорую помощь», и девочку сразу увез-ли в больницу. Ожог был большой, и врачи надежду не давали. Врачи оказали первую помощь и отправили безжизненную Евдокию в областной ожоговый центр. С ней вместе поехали отец и дедушка.

Однако беда не приходит одна. Наталья опять тронулась умом: то бе-зумно хохотала, то рыдала громко и дико. Молоко пропало. Кормить девочку было нечем. 72- летняя тетя Вера не бросала приемную свою дочь. Кормила маленькую коровьим молоком и смесью, ухаживала за матерью и дочерью. Однако пришлось обратиться к психиатру. Наталью положили в больницу. Организм молодой женщины был сильным, и вскоре она начала поправлять-ся. Разум снова пришел к ней.
А вот с Евдокией дело было худо. Врачи делали ей пересадки кожи, но приживалась она очень плохо. Лицо, к счастью, было не тронуто, а тело на-чало просто загнивать. Врачи признались в своем бессилии. Егор вернулся домой, дед оставался с внучкой. По дороге домой Егор встретил своего зака-дычного дружка Владимира. Вынимая из кармана початую бутылку самогона, Владимир предложил Егору выпить с ним. Егор отказался и поведал другу о своем горе. Владимир выслушал его и сказал:
 —  Ерунда! Моя мать и не таких вылечивала. Она у меня целительница. Поедем, я тебя познакомлю!
Выхода у Егора все равно не было. Он согласился. Поехали. Минули пригородный лес и очутились перед небольшим деревянным домиком на три окна с палисадником из ветхого штакетника. Мать Володьки встретила их сначала недружелюбно, думая, что Егор очередной собутыльник сына. Но, увидев, что он трезв, выслушала его. Не дослушав, прервала его и сказала:
 —  Я лечу только кожные заболевания: «рожу», экзему, лишай. А с ожогами не сталкивалась. А моя покойная свекровь раньше лечила ожоги, и, помнится мне, рассказывала, что для исцеления нужно матери ребенка схо-дить на городское кладбище, к могиле святого, что на центральной аллее. Не помню уже, как его звали, но там стоит часовенка, найдете. Нужно взять с могилки щепотку земли, посыпать ожог и все заживет.
Егор выбежал от знахарки в недоумении и подумал:
 —    Что за чушь она несет!
Но рассказал об этом Наталье. Наталья же, будучи в монастыре, и не та-кие чудеса видывала, и молитвы за больных еще помнила. Утром с трепетом и слезами помолилась  Пантелеймону - целителю  и Матронушке Московской и подалась на кладбище. Нашла по описанию Егора могилку святого, еще раз прочитала молитву и набрала горсть мерзлой земли в платок. Но что-то неведомое потянуло ее мимо дома, и она неожиданно оказалась у ворот той самой голубенькой церкви. Зашла. Помолилась за дочурку, поставила свечи  и к обеду вернулась домой. Егор и все семейство с нетерпением ждали ее. К вечеру дядя Саша привез из больницы бледное существо с просящими глазами:  «Ну, помогите мне! Сделайте же что-нибудь!  Умираю!», —  казалось, просила девочка. Наталья рванулась к ней, но вдруг руки у нее опусти-лись.
 —  Что я делаю! Ведь земля несовместима с жизнью,  к тому же с клад-бища,  —     подумала она.
Но вдруг ей послышалось:

 —  Не бойся! Вера твоя да спасет ее!
Она вскочила, открыла платок и посыпала гнойные раны девочки клад-бищенской землей. Закрыла их и со слезами удалилась в спальню. Не прошло и часа, как девочка перестала стонать и крепко уснула.
 Вся семья с нетерпением ждала рассвета. Никто не мог заснуть. Наконец, рассвет забрезжил, и все подались в зал, где, как на смертном одре, спала Евдокия. Она еще спала и спокойно сопела во сне. Будить ее не стали и ждали, когда она сама откроет глаза. Наконец девочка проснулась и с удивлением вытаращила глаза на родных.
 —    Вы что? Поесть мне что-нибудь принесли?
Все кинулись, засуетились, вырывая друг у друга тарелки, ложки, не понимая, что произошло. Девочка впервые с аппетитом поела. Кормил ее дед. Но все ждали главного. Наталья подошла и, зажмурившись, подняла простынку. Все устремили взгляд на израненное, худенькое тельце. Раны чуть-   чуть подсохли, немного подзатянулись и не гноились. Все были поражены. К вечеру поднялся жар, девочка бредила, но на следующее утро все нормализовалось, и она пошла на поправку. Раны стали заживать, девочка набирала сил. К концу второй недели она уже стала улыбаться и подниматься с постели. К концу месяца передвигалась свободно по комнате. Все спокойно вздохнули. Жизнь входила в свое привычное русло. «Наташкино производство» возобновилось и набирало упущенные денежные обороты.
Девочка выходила на улицу, но была еще слаба. Наталья решила довести исцеление до конца, и подалась с ней в церковь заказать благодарственный молебен.
               
Глава 6
 
    
Но только лишь прошла одна беда, как судьба уже готовила еще одно испытание этой удивительной семье. Евдокия уже совсем поправилась, ходила на занятия, а по воскресеньям в воскресную школу. Она и не заметила, как без общения с Богом уже не могла жить. Талант Евдокии быстро рас-крылся в воскресной школе. Ее пригласили петь в профессиональный церковный хор. Голос у нее был редкий, бархатный, как у покойной матери, слух музыкальный, и ей легко давались церковные песнопения.               
Как-то вечером  поздней осенью в дом постучали. На пороге стояли сослуживцы Натальи по мясокомбинату:  лаборант Раиса и ее муж Юрий. Они пригласили Егора и Наталью на свадьбу их дочери. Наталья, ссылаясь на свою занятость и маленькую дочку, отказалась. Но потом согласилась, уступив уговорам дяди Саши и тети Веры.
 —   Идите, молодые! Мы посидим!
Свадьба в Заречье была шикарной и веселой. Музыкантов из оркестра сменял гармонист. Песни сменялись плясовыми, озорными частушками. На-талья была нарасхват. Танцоры не успевали приглашать ее. Она не отказывала, к тому же все были ее бывшие сослуживцы. Танцевать она умела и любила. Егор же принимал на грудь одну рюмашку за другой. Наталья не пила, а только радовалась свободе, ее любви  к Егору, жизни. Егор же становился неуправляемым и, приревновав ее к очередному ухажеру, убежал со свадьбы. Наталья побежала за ним, да и время подходило кормить дочку. Вышла, но Егора нигде не было. Подбежала к автобусной остановке, но и там его не было. Наталья заволновалась, обежала, все закоулки и вернулась на свадьбу, рассказав все подруге.
 —    Куда он, кобель, денется? —  сказала та,  —  подурит и вернется, ведь любит же.
Но Наталья не успокаивалась. Позвонила домой, узнала, что Егора и там не было. Дядя Саша пообещал приехать и помочь ей в поиске. Наталья побежала вдоль реки, ее что-то тянуло туда. Из полуразвалившегося коровника услышала слабый голос Егора. Рванула туда. Егора сразу она не увидела, а только слышала его голос, как из подземелья. Наконец, она нашла его.
 —     Где ты, мой милый? —   пролепетала она.
Егор попал в жижесборник и был весь в навозной жиже. Торчали лишь его волосы, глаза и нос, который он держал вверх, чтобы не захлебнуться. Нащупав твердую основу, она уперлась ногами и  потянула Егора из навоза. Но сил ее не хватало. Егор по плечи появился из жижи, выскользнул из ее рук и еще глубже ушел назад.
 —    Держись, Егорушка, я сейчас!


Она сняла пальто, вытащила из загона большую жердь и выдернула, как вагой из трясины, своего ненаглядного. Вместе  они потянулись к воде, ломая тонкие льдинки. Стоя по колено в воде, она платком мыла Егора, и, увидев свет фар, помахала дяде Саше рукой. Привез их дядя Саша к себе, чтобы не расстраивать остальных членов семьи. В ванной комнате Наталья долго отмывала Егора, а дядя Саша готовил ему свою одежду. Как ни пыталась На-талья, Егор все же захворал. Волосяной покров на теле у него почти полно-стью слез, а на голове частично. Но пугало не это, а воспаление легких, кото-рое надолго уложило Егора в постель. Егора положили в городскую больни-цу. Две недели он бредил, задыхался, но после ему стало легче. Открыв глаза, он первое, что увидел, была его дочь Евдокия, которая сидела на краю его кровати и напевала какую-то церковную песню. Он коснулся ее руки. Она вздрогнула. Обернулась и с криком: «Папочка, ты жив!»,  — бросилась к не-му. Через несколько минут вся семья была у его кровати, а на них с улыбкой смотрела старенькая врач —  терапевт Ольга Викторовна.
               
Егор готовился к выписке, но Евдокия убедительно попросила его о том, чтобы по выписке всей семьей они поехали сначала не домой. А в церковь. Отец согласился и вскоре синяя «пятерка» подкатила к уже знакомой нам церкви. Из нее вышел пошатывающийся Егор, его поддерживала Наталья, за ними шел дядя Саша. Вошли в храм, где повеяло ладаном. Егор узнал знако-мую церковь, где он вновь нашел Наталью среди своры цыган, увидел знако-мые ему лица нищих у ворот и от пережитого чуть не потерял сознание. Род-ные удержали его. Вошли внутрь. Перед ними, как полотно на ветру, колыхались тела прихожан, делающих поклоны в открытые врата алтаря.   

Наталья и Егор так и стояли, крепко держась за руки. Потом, как и все, низко поклонились. Трещали желтые свечи, пахло теперь почему-то парафи-ном, а хор выводил «…Иже херувимы…». Егор впился глазами в правое крыло. Там стояла и пела его дочка Евдокия. Слезы гордости и радости текли самопроизвольно по его щекам. Наталья, оставив его, ставила свечи, переходя от одного подсвечника к другому, протискиваясь среди толпы народа, из-виняясь и кланяясь. А потом, как много лет назад после венчания, не стесня-ясь любопытных взглядов, подошла к Егору и крепко поцеловала его в губы. Дядя Саша даже крякнул и провел пальцем под носом:
 —    Меня бы сейчас так! —   проговорил он.

Зазвонили колокола. Колокольный звон сопровождал их до поворота до-роги.
Позже я неоднократно посещал их семью и как ребенок, вместе с ними радовался их успехам и счастью, даже порой завидовал их выстраданной не земной любви, прошедшей через такие суровые испытания. Видимо, даже сама злодейка судьба, убедившись, что ей не дано сломить настоящую любовь, отступила от них.