Жидкое солнце. Часть Первая. Глава 3 Причины

Заноза врастает в кожу, пускает корни глубже и, к изумлению Ло, зацветает. Сперва оживает росток. Ветвисто тянется вверх, переплетаясь с сосудами, отравляет кровь терпким соком, вкус которого чувствуется даже на языке. Поначалу от этого вкуса тошнит и воротит, хочется схватить скальпель, вырезать, выдрать к чертям, не оставив ни следа, ни осколка. Накрепко сшить разрез толстенной нитью. Чтобы вновь не проросла, не впивалась в плоть обманчиво-мягкими шипами, словно змея, впрыскивающая то ли наркотик, то ли лекарство, притупляющее боль от гнойного нарыва, но никак не лечащее.

Однако скальпель откладывается в сторону, а заноза щедро сдабривается прохладой и мраком операционной, когда приходит черед сменить повязки. Это не есть плохо, не есть хорошо. Это просто раздражает. Пусть не часто, порой; Ло приемлет перемены лишь на своих правилах. Он привык решать сам, какими будут последствия его же поступков, и не привык жалеть о том, что сделал. Поскольку что бы ни случилось, ошибается пират редко, в порядке исключений, умея расчетливо и удачно обернуть промахи себе во благо. Может позволить себе стремиться к очередной цели, не опасаясь утонуть в собственных амбициях. А заноза становится тем самым исключением, сорняком, который трудно вырывать, невозможно срезать, ибо обязательно расцветет вновь. Наоборот, приходится регулярно подкармливать пока еще слабые стебли, поить питательной влагой, и укреплять надломленные листочки, хотя Ло отнюдь не в радость. Скорее издержки профессии, в чем ему уже надоело себя убеждать.

Тело, сидящее перед ним, взывает скорее к жалости, испытывать кою пират либо разучился, либо давно повесил над палубой, обмотав зануде глотку колючей проволокой. Впрочем, кажется недавно ее пришлось-таки на время спустить обратно, не забыв провести четкую границу между дозволенным и тем, чего Трафальгар себе не позволяет. В силу характера. К примеру, проявленные недавно в душевой эмоции, скрытые от посторонних глаз непроглядным слоем горячего пара, но замеченные той, кто жался к его ногам, молча умоляя о помощи. Помощи уже проявленной, но требующей подтверждения. Подтверждения, что на одном порыве личной прихоти она не закончится, то есть: негаданная ноша прибавит в весе, а убористая проблема станет явной. Будто только в его власти – фактически, да, - прекратить все немедленно, без отлагательств, как и сцепив зубы, поднапрячь плечи, дабы протащить эту ношу еще часть пути. Чем Трафальгар и занимается: тащит с нескрываемой неохотой, латает, потому что выбросить сейчас несчастье за борт, прогнать или бросить в ближайшем порту, как надоевшую, временную игрушку, забаву, просто не сумеет. Потому что не вещь. Живая, кто-то, кому он по собственной воле дал надежду. Пусть жесток и циничен, но не варвар, не подонок и не мразь. Да и тело, зябко ежащееся в прохладе комнаты, освещенное апельсиновым светом раскачивающейся под потолком лампы, вызывает лишь сочувствие, осадок горькой досады на губах.

Теперь это тело Ло знает лучше, чем свое, и не то, чтобы оно разжигало в нем повышенный интерес; осматривая его, пират замечает детали, притягивающие взгляд, изучает их и нет в этом ничего постыдного или грязного. Чисто профессиональное: обработать ушибы, сделать перевязку, а серый взгляд сам скользит по лиловой спине, постепенно приобретающей обычный розоватый оттенок. По острым птичьим лопаткам, изгибу позвоночника с россыпью мелких царапин, до поясницы и обратно. Пальцы невольно запоминающие каждую рану, каждый шрам, из старых, не из тех, что, возможно останутся, когда медицинская помощь больше не потребуется, спускаются по тонкой шее, у сонной артерии, плавно перетекая к ключицам, ровно вздымающейся груди, по линиям ребер, застывают на изувеченной ладони, будто сканируя сквозь ткань бинта глубину затягивающихся порезов.

Мазь дурно пахнет, ложась на коже жирными мазками. Неразборчивый запах смеси трав и чего-то еще. Мешается с прочими запахами насквозь пропитанного немой тоской помещения, стелется по полу подрагивающей желтой дымкой. Забивается в щели, ища выход наружу, а потом возвращается обратно, облизывая свесившиеся со стула ноги: Трафальгар замечает, что девочка не кривится, хотя от этого запаха у непривычного человека заслезились бы глаза. Наоборот, вдыхает глубже, медленно выдыхает, смыкая ресницы в неправильном блаженстве, пока пальцы пирата продолжают бродить по ее ссутулившейся спине, втирая в кожу неопределенного цвета субстанцию.

Ло до сих пор не знает, сколько лет его подопечной, и не горит желанием спрашивать. Но для подростка ее тело слишком мало, худое, весьма хрупкое на вид. И выпирающие ребра – не результат физического истощения, каких-либо изнурительных работ, голода, хотя легкое недоедание все же место имеет. Пират уверен – первое впечатление обманчиво. Увиденная в порту драка прекрасное тому подтверждение. Под белой кожей спрятаны крепкие мускулы, выносливый организм, которые внешняя худоба и бледность надежно скрывают. Приходя к Ло, девочка с готовностью обнажает перед ним свои раны, слишком быстро отринув стыд, видимо, еще с приснопамятной душевой. «Ты же доктор», единожды повторив сказанное им самим, не испытывая более ни страха, ни стеснения, стаскивает с себя одежду, подставляясь под слабый свет лампы. И пока идет обследование, смотрит стеклянными глазами в пол, или же с безликим оживлением рассматривает скудное на мебель помещение, уставленное всевозможным докторским инвентарем. Не задает вопросов, не разговаривает, в абсолютной тишине, лишь под шелест бинта, и тихое дыхание обоих, позволяет себя касаться. Порой, смешно морщась, но никогда не возражает. Подчиняется беззвучным командам, придерживая руками - как оказалось - светлые волосы. Иногда, мурлычет под курносый нос незатейливую мелодию, и Трафальгар на короткий сжатый миг испытывает нечто, сродни искреннему изумлению: ребенок, едва переживший не хилую травму, сумел побороть эмоциональное унижение за жалких четыре дня. Унижение души и тела. Должно ли это насторожить, Ло не думает. Тщательно выполняет работу, а закончив, красноречиво указывает на дверь. Дожидается, пока отзвучат спешные шаги, прислоняется бедром к краю стола, задумчиво вертя пальцами тюбик с мазью, вспоминает влажный кафель, шум льющейся воды, застывшее в детском крике отчаяние.

- Не скажу, - слова, принудительное сострадание, летят с губ сладким приговором, в понимании "спасение". - Я не выдам твою ложь.

Вот так, не тайну: обман, ложь на двоих. Не только ноша; общая ошибка и пирата, и команды.

Затем мгновение спустя отчаяние сменяется хриплым полу-смехом, колючим облегчением, неким подобием абсурдного, лихорадочного восторга. Судорожно цепляющиеся за его штаны руки отпускают, падают плетьми, вздернутая на колени девчушка оседает потерявшей кукловода марионеткой, выжидающе смотрит, и отводит взгляд, лишь когда ей на голову падает мягкое махровое полотенце.

А когда час спустя Ло приносит тарелку дымящегося супа, ломоть позавчерашнего хлеба и овощи, на смену отчаянию приходит - не благодарность, нет - нездоровое подозрение, изрядно пирата повеселившее. Оторвавшись от созерцания принесенного, она опять поднимает взгляд, с сомнением пялясь на него довольно долго для того, чтобы начать терять терпение. Трафальгар не собирается ей ничего доказывать, но не спешит с очередными выводами.

На исходе второй минуты, придя к выводам собственным, девочка берется за ложку. Ест аккуратно, невзирая на отчетливо бурчащий живот, будто соблюдая одной лишь ей ведомый ритуал. Неторопливо, тщательно прожевывая и глотая, из чего Ло заключает - перед ним не обычная бродяжка, беспризорник, а кто-то весьма не дурно обученный манерам. Кто-то, по имени Адонис. Странное имя для странного ребенка, вполне подходит, дабы запутать остальных. Настоящее или нет, пирату фиолетово. Его беспокоит другое: время. Неустановленный лимит ее пребывания на пиратском корабле, и стоит ли его устанавливать в принципе.

Ло решает, что стоит, когда на следующее утро к нему в каюту скребется заимевшее имя несчастье, с вымученной улыбкой протягивая растопыренную ладошку со свежими следами крови.


Не взирая на раны, она берется за любую работу, которую находит. Не потому, что хочет быть полезной, не становиться обузой, или просто занять руки. Она делает это, потому что хочет. Любая работа для нее: новая информация, которую нужно обработать, переварить, впитать, как губка, возможно тем самым восполняя пробелы в знаниях. Учится тому, чему есть возможность учиться сейчас. Словно ранее жизнь и мир вокруг нее были непростительно до смешного малы, а теперь, наконец, за дощатыми стенами разрослась недостижимая, далекая линия горизонта; шагай хоть вечность, а края не видно.

Адонис умело скрывает свой пол, и пират подозревает, что делать ей это приходится не впервые. Потому не возражает, скупо ухмыляется, когда она в очередной раз разливают по палубе ведро воды, усердно отдраивая шваброй. Или когда, почему-то именно в пустом коридоре, вываливает на пол кучу книг и, подперев собой дверной косяк у операционной, часами сидит, усердно чиркая что-то в старой тетрадке.

Ло не ограничивает ее свободу, лишь держит дистанцию, не подпуская ближе, чем требуется: щенок, кусающий бросившую мясо руку не должен становиться домашним. Пускай остается бдительным, помнящим про руки, умеющие не только ласкать и чесать загривок. Но и способные ударить, запереть в клетку. Убить. И пират не стесняется напоминать, демонстрировать ей мир в истинных его проявлениях, людьми, встречающимися на пути, очередным сражением, алой пылью на сильных руках, которыми касается ее кожи практически каждый день. Немного жестоко, но изображать «доброго» Трафальгар не будет. Не будет приукрашивать действительность.

К счастью, девочка, призрачной хмурой тенью ступившая на трап субмарины, понимает намек, становится чем-то ярким, что в целом не сочетается с атмосферой корабля, претит, но до абсурдности ей подходит. Принимает уроки достойно, и смотрит на пирата умными, понимающими глазами. Ло соврет, если скажет, что ни разу не хотел воткнуть ей в глаз скальпель, дабы проверить, лопнет ли глазное яблоко, или же скальпель увязнет в нем по самую рукоять, словно утопая в темном, липком меду. Жизнь и смерть во взгляде, от настороженного до безмятежного, раскрытая книга с пустыми страницами; прочесть невидимый шрифт у Ло получается лишь урывками.

Адонис похожа на карманный тайфун - стихия, которую с легкостью можно удержать на вытянутой ладони, но которую нельзя контролировать или подчинить. Она вездесуща, и одновременно незаметна. Это дикий контраст с тем, к чему Ло привык. А значит, избавится от занозы будет сложнее.

Пират не знает, как скоро, знает лишь, что необходимость предпринять попытку срубить ее растет на ровне со въевшимися в плоть корнями, ветвистостью копирующими кровеносную систему, практически сливающимися с ней воедино. Но не ожидает, что когда будет снят последний шов, а последняя ссадина наконец исчезнет, когда надобность в посещении операционной отпадет с последним содранным пластырем, девочка сама найдет выход, примет решение в разрез со всем, что Ло успел обдумать