Традиции и конфликты

Моя мама двадцать лет прожила под одной крышей со свекровью. Для нас, нынешних, это немыслимо. Но мамина молодость пришлась на время стойких традиций. А по традиции российских немцев, престарелые родители должны были жить в семье младшего сына. И поскольку мой папа, избранник маминого сердца, будучи российским немцем и младшим сыном, объединял в себе оба этих критерия, выбора у мамы не оставалось: свекровь шла впридачу к мужу, как залежалый товар, продававшийся в нашем сельпо « в нагрузку».

У обеих женщин вынужденное сосуществование восторга с самого начала не вызвало. Мама, учившая детей русскому языку и литературе, не могла смириться с плохим знанием моей бабкой этого самого русского. Та говорила с жёстким немецким акцентом и с вопиющими ошибками. Ещё бы! Русский бабушка выучила после выселения из Волжской немецкой автономии в Казахстан в сорок первом, причём без специальных программ и курсов, а сама, на слух. Иногда доходило до курьёзов. «Роберт, тепя Талапай искал сефодня утром!» - сообщала бабушка моему отцу за обедом. «Что за Талапай?» - недоумевал отец. «Ну фот этот...У которофо шена Сина!» «Да какая Сина?!» -всё ещё не понимал папа. «А та, которая рапотает ф макасина!» Такие сцены выводили мою маму из себя, но невдомёк ей было, что бабушка свободно могла бы рассказать отцу на немецком, что его искал сосед Толеубай, у кoторого жена Зина, та, что работает в магазине. Могла бы, да не делала этого, сожалея и досадуя, что сноха не понимает немецкого, а значит, говорить при ней на этом языке было бы нетактично...

Бабка не могла простить маме её нежелание учить немецкий. В принципе, главным недостатком  молодой, красивой и здоровой снохи было её не немецкое происхождение. «Руссен мейтье!»- шипела свекровь своим престарелым подружкам, что в переводе с волжсконемецкого диалекта означало что-то вроде «русская девчонка». Собственно, мама была украинкой, но в такие тонкости никто не вникал.

Мама, женщина независимая и гордая,  была очень уязвлена превосходством значения такого абстрактного понятия как национальность над всеми её конкретными личными качествами. Поэтому, когда родилась её дочь, то есть я, она из протеста и фамилию мне дала свою, и имя выбрала сама, без оглядки на предложения свекрови. И решила, что сделала из меня чисто украинское дитя. Но разве можно было в такой семье не осознать собственной гибридности?...
Совместное проживание, однако, со временем  выявило и положительные стороны этого альянса. Первые сближения произошли на кухне. И хоть и говорят, что, как не командовать двум генералам на одном плацу, так не бывать двум хозяйкам на одной кухне, в этом случае манёвр неожиданно удался. Уже через пару месяцев мама мастерски раскатывала домашнюю лапшу и готовила знаменитый немецкий «нудель»-суп, а бабка удивляла всех наваристым борщом «на косточке», которого и заправской хохлушке не пристало было стыдиться. Свекрови пришлось признать, что чужачка сноха работы не боится, за всё берётся с охотой; и коров, горожанка, доить выучилась, и молоко до ума довести может. И огородница искусная! Как говорится, что в землю ни воткнёт-всё растёт! Мама быстро сообразила, что бабка, с её добросовестной чистоплотностью и немецкой педантичностью, в хозяйстве никак не помеха, а, напротив, великое обогащение. Они заработали в четыре руки, играя свою собственную музыку, по-настоящему понятную лишь им двоим – и выстроили уютное, чистое, надёжное обиталище, то, что детьми по жизни зовётся «родительский дом». Наш родительский дом был создан руками мамы и бабушки...

В деревне было немало семей российских немцев, и примерно раз в два месяца маме устраивалось что-то вроде экзамена-собрание немецких старух. Бабки по воскресеньям собирались на сходки, проходившие всякий раз в другом доме, но всегда по одной схеме: молитвы и пение псалмов, обед, воспоминания и светская беседа, попросту-сплетни. Эти сходки были нерушимой традицией. Являлись бабули нарядными, такой выход в свет был для них праздником, и обед им подавался особенный, из типичных  блюд немецкой кухни. А поскольку в дни их визитов  в нашей семье моя бабушка была дамой дома, функция по приготовлению еды возлагалась на маму. Она подходила к этому делу с полной ответственностью, как и ко всему, за что бралась. «А твоя хорошо сварила!»-громко шептали старухи, желая доставить бабушке приятное. «Ах! – отмахивалась она.-Руссен мейтье!» Подруги сочувственно качали головами... Почти у каждой из них дома были такие же инородные снохи и зятья, и это никому уже не мешало. Но бабушкину стойкую неприязнь в деревне уважали, поскольку причина у этой неприязни была веская.
Дело в том, что у моей бабки уже была сноха, а у моего отца –жена. Тоже молодая, красивая и здоровая. Тоже не немка. И жили неплохо, и сына она родила, хорошенького ясноглазого пацанёнка с льняными волосиками...  А в один прекрасный день пропала вместе с ребёнком, бесследно и без объяснений. Потом прислала отцу письмо: «Приезжай, забери своего выродка...» Отец поехал и забрал. Восьмимесячного сына привёз своей матери. Та приняла, выходила, приросла сердцем. И сделала выводы. Она сама и её подруги по выселению выживали в войну через силу, всеми возможными способами спасая потомство. Бабушкино представление о мире было предельно простым и ясным: матери не бросают своих детей. Ни при каких обстоятельствах. Поступок первой снохи бабушка могла объяснить только её чужеродностью. По одной особи она судила о целом виде. Выходило, что русская мать много хуже немецкой матери, а русская жена-хуже немецкой жены. Уже более пяти лет прошло с момента исчезновения той, первой, а история не забывалась, убеждения не менялись. А тут очередная «русская девчонка», да ещё с каким норовом... Нет , они не скандалили, они даже не ссорились громко. Они сотрудничали – и противостояли. Напряжение между этими двумя женщинами сопровождало нас с братом всё детство, всю юность. И выросли мы оба неспособными на конфликты, с вечным желанием примирить  враждующие стороны и страдающими от невозможности таковых примирений.

Как же любила я их обеих! Ни за что не определить, кого больше! Маму- за фантазию, искромётность, фейерверк эмоций . Бабушку-за уют и покой, за патриархальность взглядов, за ту изысканную  «старинность», которая, как тёмный налёт на серебре, сопровождала каждый её жест. В минуты тревоги и недомогания самым желанным уголком в доме была для меня бабкина комната. Всё здесь было особенным. Белая пышная кровать, застеленная ровно, как по линейке. Жёлтый двустворчатый шифоньер, где на узкой дверце тускло посверкивало маленькое мутное зеркало, а под ним уютно примостился странный зверь с переводной картинки; под зверем была надпись, всего одно слово. Выучившись читать, я узнала, что он называется «опоссум», изумлялась замысловатому наименованию этой похожей на крысу живности  и долго гадала, на каком слоге следует ставить ударение. Но самым замечательным в комнате был сундук – огромный, с литым ключом серебристого цвета, какому и Буратино бы позавидовал. На этом сундуке я играла под тихое жужжание бабкиной прялки, под сложные мелодии непонятных немецких песен. На этом сундуке я спала, помещаясь на нём полностью, и нигде мне не спалось лучше... А недра, недра этого волшебного ящика! Кроме бабушки, никто не имел права открывать сундук. Иногда, безошибочным чутьём угадав бабушкино хорошее настроение, я упрашивала: «Баба! Давай откроем! Ну пожалуйста!» «А што ти хочет фсять в мой сундук?»-хитро спрашивала бабушка, пряча улыбку в уголках обычно таких строгих губ.  «Не взять, баба...посмотреть...потрогать...»-канючила я. «Ну латно. Дафай откроем. Хоть ти и есть непослушный маленький тефчонка...»-притворно вздыхала бабушка и тут же улыбалась уже в открытую. Улыбка у неё была-не наглядеться. Волшебный ключ поворачивался в замке, поднималась тяжёлая крышка, и на свет Божий извлекались «сокровища»: почтовые открытки незапамятных времён, старые фотографии, коробка с разноцветными пуговицами, разрозненные бусины, ленточки всех цветов, вязанные бабушкой кружева...И над всем этим богатством, которое можно было  перебирать часами, витал какой-то замысловатый, таинственный запах ...
С сундука и начались новые  разногласия между снохой и свекровью. Дело в том, что мама задумала менять мебель. В принципе, это было правильно, потому что мебель в доме была , как говорится, никакая и в обновлении нуждалась. Только бабка вцепилась в своё имущество намертво, не желая ничего нового. «Ну ладно, шифоньер, ну хорошо, кровать...Но хоть сундук-то выбросите! Ну кто сегодня пользуется сундуком?! Можно поставить на его место хороший комод – и красивее, и куда удобнее!»-распалялась мама. Бабка отвечала предельно кратко, в двух словах: «Не нушно!» Она не могла расстаться с сундуком по одной причине: это была первая «мебель», заказанная ею после войны у такого же выселенца, как она сама. Сундук являлся для неё символом начала мирной жизни, сигналом того, что война закончилась – можно обставляться . Мама не понимала, бабушка обижалась, брат и я пытались наладить переговоры по перемирию, но заняли, в принципе, позицию бабушки: « А чё? Хороший сундук! Ни у кого такого нет!» «Вот именно! –ещё больше сердилась мама. - Ни у кого нет! Все уже повыбрасывали, oдни мы расстаться никак не можем!»  Всё закончилось тем, что бабка выдвинула ультиматум: « Не нрафится – токта польше не сахоти ф мой комната и не смотри на мой сунтук!» Честное слово, бабка умела сказать как отрезать! Мама обиделась и перестала упоминать тему. «Старьё» так и осталось в бабкиной комнате...

Бабушка умерла, когда мне было девятнадцать. И я, и брат к тому времени давно уже были студентами. Приехав по телеграмме, я обнаружила дома несчастного папу, бледную, но деятельную маму, организовывавшую поминки, и гроб в бабушкиной комнате, между шифоньером и кроватью. Через пару дней после после похорон народ разъехался, и мои родители остались вдвоём. Впервые за двадцать лет супружеской жизни...

А вскоре им дали новое жильё: возле школы, где оба работали, выстроили несколько двухквартирных домов и раздали их учителям. Родители усердно занимались косметическим ремонтом, доставая то какую-то особенную краску, то кафель. На летних каникулах мы с братом приезжали, чтобы помочь. Но только осенью папа с мамой переехали, и как-то раз я явилась в новый, но уже обжитой дом. Мама встретила меня ещё во дворе и, гордая и радостная, повела «на экскурсию». «Вот кухня...правда, гораздо просторней той, старой?...А это зал... Жаль, что только одно окно, ну ничего, оно большое, всё равно очень светло... Смотри, в спальню так хорошо встал наш спальный гарнитур, будто специально подбирали... И этот коридор-знаешь, очень удобно...» Мы остановились перед  дверью в самую последнюю комнату. Мама примолкла. Я открыла чуть скрипнувшую дверь. И оказалась в комнате моей бабушки. Монументальная крахмальная кровать гордо несла на себе две пышные подушки, стыдливо прикрытые кружевными накидками. Жёлтый шифоньер всё так же надёжно давал приют опоссуму под мутным зеркальцем. И благословенное прибежище моего детства – сундук с литым серебристым ключом в замочной скважине стоял в почётном правом углу.
Я опешила настолько, что у меня не хватило такта промолчать.
- Мама, но ты же сказала, что всё выкинешь!..
- Ну не смогла я, не смогла... Вроде как память... Традиция...
Моя мама поспешно удалилась на кухню. Вероятно, плакать. Она не умела плакать на людях, считая слёзы делом глубоко личным.