На утишение злых сердец

Триптих
Любое горе можно пережить, если написать о нем рассказ.

Карен Блистен


1. На утишение злых сердец

Крещенские морозы, не погнушаюсь этим давно осмеянным словом, трещат.
Причем трещат конкретно, осязаемо: я, тепло одетая, в шерстяных носках, в сапогах на натуральном меху стою на зеленом льду Амура, неподалеку от  иордани – крестом вырубленной проруби, и слышу, как под ногами   тихонько  тренькает,  жалуется тонким стеклянным голосом  метровой толщины ледяной панцирь.
 На холод, государи мои,  на адский холод – на улице минус двадцать пять.
Поэтому я, несчастная, мерзну.
А вокруг, между тем, кипит  веселье.
С визгом сигают в прорубь, осенив себя крестным знамением,  полуголые нетрезвые бабы. На вид им  - от  двадцати до сорока. Которые постарше, не визжат и, судя по всему, трезвы. Рожи у них постные и жизнью сильно подержанные. Но в крещенскую благодать тетки, наверное, верят искренне,  поэтому пошли им Господь всяческих благ и укрепи их в  своей наивной вере.
Я в благодать не верю. И в ледяную купель смогла бы окунуться только под угрозой  неминуемого расстрела.
Да и то не уверена: может быть, сказала бы – черт с вами, стреляйте. Не  очень-то  я дорожу вашей поганой жизнью, тем более, если при минус двадцати пяти нужно  в прорубе болтаться, как не скажу что, пусть и недолго.
Тогда  какого рожна я здесь   ежусь на пронзительном ветру и переминаюсь с ноги на ногу в сапогах на  овчинном меху и в шерстяных носках? – спросите вы.
Отвечу – исключительно за компанию.
Подруга Ляля, упав, вероятно,  с дуба, на пятидесятом году жизни решила вдруг приобщиться к  изуверскому дальневосточному  таинству.
(В настоящем-то Иордане, где Христос крестился, вода, небось, плюс двадцать пять, я сама проверяла, и там, конечно, поддержала бы ее порыв).
Но здесь?
 Однако так душа ее захотела.
Мы с подругой  Катей сначала пучили глаза, заламывали руки и умоляли ее не делать этого: ты простудишься, дорогая Лялечка!
 Ты заработаешь себе верную чахотку и Сибирь, воспаление суставов, ушей, придатков  и всего остального.  А гордого имени народного заступника, тем более, ратника Божьего, напротив, не заработаешь даже в качестве утешительного приза.
 Ты умрешь!
 Вон в нашем дворе в прошлом году молодого, всего-то сорок лет ему было, мужика похоронили, я же тебе рассказывала – нырнул, голубь шизокрылый, как ты нынче собираешься, в прорубь, а через два часа помер от сердечного приступа. Оно тебе надо?
- Надо, - сурово отвечала Ляля. – Только я не умру, даже не надейтесь. Но  вот чувствую, что – надо. Наверное, время пришло.
Ну, коли так…
Мы с Катериной  отступились и составили в итоге группу поддержки.
И потому  прячемся в тени солдатских палаток, обозначенных благостно – не «Эм» и «Жо», как принято в России, а  «Для сЕстер» и «Для братьев».
Нервно курим, хоронясь за невысокими солдатскими куполами цвета хаки, чтоб не травмировать грешным своим поведением тех самых сЕстер и братьев и их пастырей.
Наконец, из женской палатки выходит наша Лялечка.
Лицо у нее сосредоточенное, глаза – слегка безумные.
Семенит к краю купели, снимает тапочки…
Я закрываю глаза.
Я такого садомазо с  участием близкого человека видеть не могу и не хочу.
Когда, наконец, открываю, Ляля уже, мокрая и счастливая, трусит назад к палатке.
- Ну как? – кричим мы с  Катей в один голос.
-  Сказочно! – отвечает Лялечка.
Потом мы сидим в машине, пьем коньяк – «для сугреву» (ибо замерзли мы с Катькой,  как два неведомых науке, но, видимо, все же существующих в природе зверька цуцика) и, разумеется, за здоровье храброй и – гляньте, какой все же набожной! -  Ларисы Филипповны.
Ляля не пьет.
Она за рулем.
Умница.
Однако грызет закуску к пиву – сушеного кальмара.
Мы с  Катькой тоже его грызем. Но нам-то можно? Мы – басурманки, постов не соблюдаем, в прорубь не ныряем. Что хотим, то и грызем. Тем более,  закусить коньяк больше нечем.
- А сегодня еще пост не  закончился, между прочим… - говорю я, сволочь  старая, задумчиво глядя в открытое окошко на соседнюю компанию христиан, которые пьют водку на капоте своей машины и закусывают бутербродами с колбасой – тоже, наверное,  искупались в Амуре и теперь отмечают это дело.
 (Ну, что б тебе, Даша, не промолчать, нет, надо подковырнуть праведницу Лялю!) 
- До первой звезды нельзя. А ты кальмаров ешь. Божьи твари, между прочим, были, в океане плавали, деточек, небось, мечтали народить…  Разве их можно хрямзать почем зря?  Хорошо ли это, дорогая Ляля?
- Дура, что ли? – вылупливает на меня трезвые голубые глаза Лариса Филипповна.- Какой пост? Окстись! Пост на Рождество был. А сейчас – Крещение. Самый что ни на есть мясоед.
- А, ну да, - смущенно вспоминаю я. – Прости. Вечно я все путаю…
И вообще не понимаю, наверное, самого главного – почему в пост нельзя есть мяса? Какой такой смертный грех заключен в снабжении  зябнущего тяжкой хабаровской  зимой организма полноценными белками и протеинами?
Не знаю, кто как, но я-то лично, кроме мяса, рыбы и овощей вообще ничего не могу есть.
Макароны, картошка, хлеб и каши разные встают у меня комом поперек горла.
 К тому же я хорошо отношусь к Господу Богу,  поэтому отказываюсь верить, что он - невероятный зануда, который заглядывает людям в тарелки и подсматривает, кто что  ест на обед и ужин. А потом трепетно заносит  результаты дрожащей старческой рукой в свой видавший виды  бессмертный кондуит.
Вроде второго мужа моей мамы – угораздило же ее выйти замуж во время войны за некоего Ивана Ивановича Чеснокова (клянусь – не вру! Этого хмыря так и звали).
 Он был очень положительным мужчиной, оставленным по броне  работать в железнодорожном управлении города Хабаровска. Не пил, не курил, паек,  гад, получал, который маме до того не снился – она с матерью-старушкой и старшей моей сестрой Иночкой успела наголодаться в первые два года войны, даже чуть не умерли всей семьей однажды.
В дом залезли воры, украли карточки на весь месяц, и мама с бабушкой и пятилетней Иночкой ходили по помойкам, собирали картофельные очистки, потом мыли их в десяти водах, варили на керогазе, толкли и ели.
Сестра моя, кстати, которой  сейчас уже за семьдесят,  не ест картофельного пюре. Хоть сахаром его посыпь, хоть черной или красной икрой – без разницы.
 Говорит – эхо войны. Не могу через себя переступить.
 Я ее понимаю.
Как понимаю маму, которая после помойной картофельной шелухи дорвалась вдруг до настоящих продуктов – мяса, масла, крепкой, не мороженой картошки, капусты  и морковки.
…И вот вам историческая сценка, изменившая жизнь нескольких человек, а, может быть, и поколений.
 На дворе стоял жаркий  воскресный полдень лета 1943 года.
Мама варила борщ.
 Не хрен пойми что из лебеды и машинного масла, а настоящий борщ – на крепком мясном бульоне, со свеклой, молодой картошечкой и свежей капустой…
Ах, как волшебно пахло это последнее в ее семейной жизни варево!
Борщ был уже почти готов – осталось только положить зелень и чеснок, как на пороге кухни явил себя незабвенный Иван Иванович.
 Черт, который не дремлет, притащил его с работы на полдня раньше обычного.
- Как вкусно пахнет! – сказал инженер Чесноков и обнял жену за плечи.
Потом заглянул в кастрюлю.
Ужаснулся:
- Ты зачем так много мяса положила?
- Почему много? – не поняла мама. – Нормально. Сколько нужно для борща.
- Нет, - взволновался Иван Иванович. – Ты - транжирка.  Нужно экономить. Не забывай – страна воюет. Люди голодают.
И принялся считать куски говядины, периодически всплывающие в багряной пахучей пене.
- Один, два, три… Да ты с ума сошла!
Тут мама не выдержала.
- Это ты – псих! И жмот к тому же! И лицемер. Людей ему жалко, скажите пожалуйста! Ну, отдавай тогда, как Ленин, весь паек голодающим детям Ленинграда.  Я тебя ненавижу! Убирайся вон!
Потом схватила кастрюлю с уже почти готовым борщом и выбросила ее в открытое окно. Следом в окошко полетели инженеровы шмотки и чемодан, с которым он поселился полтора года назад у мамы, последним пересчитал задом деревянные ступеньки второго и первого этажа сам  прижимистый инженер.
Мама была вспыльчива, коротка на расправу, и решений  своих никогда не меняла.
Как ни плакался под окошком несчастный Иван Иванович, как ни умолял его простить, мама была глуха к его мольбам и дверь больше никогда не открыла.
Зато и осталась до конца войны одинокой женщиной с двумя маленькими детьми – старшей Иночкой, младшей, еще грудной Наташкой и все той же старушкой-матерью.
Без инженерова пайка они все хлебнули настоящего горя, но это, как говорится, уже совсем другая история.
 К счастью, меня тогда на свете не было – я родилась после войны от третьего маминого мужа, чему несказанно рада. Не хотелось бы мне  быть дочкой Ивана Ивановича Чеснокова…
Так вот я и говорю – не может Господь Бог походить на того злосчастного инженера, заглядывать людям в  кастрюли и скрупулезно подсчитывать избыточные куски мяса.
И вообще, давно известно, что Бог смотрит на нас не сверху, а изнутри, и лучшую формулу праведной жизни я услышала от одного индуистского священника на тропическом острове Бали: «Не совершай дурных поступков, не говори дурных слов, и не держи в голове дурных мыслей».
Больше ничего не нужно.
Все остальное – пустяки.
По-моему, прекрасно.
Неважно, что сказал это священник индуистский, а не православный, Бог ведь на земле -  один.
 В общем, после иордани и чекушки коньяка, распитого  мной и  Катериной под сушеного кальмара, мы поехали в Иннокентьевскую церковь за святой водой.
 В Крещение ее раздают в церквах бесплатно – литрами, ведрами и канистрами. Зачем людям столько нужно, я не знаю, но мы от людей не отстали – хапнули по пятилитровой бутылке.
Потом пошли ставить свечки – за здравие и за упокой.
Я, конечно, сначала – за упокой.
У меня в прошлом году осенью, всего три с половиной месяца назад, сын умер.
Так невозможно, так внезапно – зашел Николушка  в дом, немножко хмельной, пошатнулся, упал и умер.
 «Острая коронарная недостаточность»,- поставили потом диагноз врачи.
Странно.
 Никогда человек ни на сердце, ни на сосуды, ни на давление не жаловался.
Ну, что ж…
Похоронили.
Тридцать три года ему было.
Такова, значит, воля Божья.
Однако со мной остались жить его гражданская жена и двое маленьких детей – Славушка, трехлеточка, мой выплаканный и вымоленный у Бога ангел, и восьмимесячная  Анечка, тоже, конечно, ангел, но – не мой.
Девочку я у Бога не просила.
Родители сами решили произвести ее на свет, причем долго, пока у плодовитой  мамы пузо на нос не полезло, скрывали от меня грядущее событие.
- Ну, и что вы собираетесь делать? – спросила я, когда скрывать что-либо стало бессмысленно.
У молодых не было  ни жилья своего, ни работы постоянной, ни денег.
Жили они в  моей квартире за мой счет - в основном.
Расходы на Славушку меня не тяготили – ведь я же сама не единожды, а раза, по крайней мере, три,  обдолбила  глупой своей головой Стену Плача и храм Гроба Господня в Иерусалиме, храм Ксении  в Петербурге и храм Матроны в Москве, не говоря уж о скромных храмах города Ха – все просила: пошли, Господи, ребеночка!
Я тревожилась за судьбу сына – как-то нескладно у него жизнь пошла. Мне казалось – если у него появится собственный сын, он встряхнется. Мобилизуется. Начнет жить ради ребенка.
Отчасти так и получилось: взрослый мальчик перестал куролесить, нашел какую-никакую работу…
Но второй малыш в  нашей плачевной ситуации, когда ничтожные доходы папы временами стремились к нулю, мама вообще сидела без работы, а вся компания жила на мою не слишком большую зарплату и пенсию, был абсолютно излишен.
И, тем не менее, беременность приближалась к шести месяцам, ребенок уже шевелился, и животик отчетливо выделялся под маминой футболкой.
- Объясните мне внятно, - потребовала я, - как и на что вы собираетесь жить? Кто будет кормить второго ребенка? Вы знаете, сколько стоят подгузники, распашонки, ползунки и детское питание? Вы что, опять на меня надеетесь?
- Нет, - сказал взрослый сын. – Просто так получилось. Прозевали сроки… Мы  ищем сейчас врача, который вызовет искусственные роды. Уже, можно сказать, нашли. Только денег немного не хватает. Поможешь?
- Вы совсем  охренели? – выпала я в осадок. – Живого ребенка собираетесь убить?
Нет, одно дело абортировать зародыш - не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку, и совсем другое – маленького человечка. У которого уже сердце бьется. И ручки, и ножки есть, и даже писечка… Не говоря уж о голове с мозгом, который на клеточном уровне все понимает и запоминает.
– Если бы три месяца назад вы попросили у меня деньги на аборт, я бы дала. И кстати, дорогая Ксана, ты помнишь – я тебя спросила тогда: «Солнце мое, а ты, часом, не беременна?» А ты мне что ответила? «Что вы, что вы, вам показалось…» Не знаю, кто из вас здесь режиссер, но замысел понятен: дотянуть до последнего и потом поставить меня перед фактом. Я же, понятно - дура, гуманистка старая, у меня рука не поднимется на ребенка, и денег на врача, которого, скорей всего, нет и в помине, я вам не дам. Но даже если бы был… Все равно бы не дала.
Людей убивать нельзя.
Вот такую примерно тронную речь забабахала я своим молодым, они переглянулись, потупились, помолчали немножко, потом сын спросил:
- И что же нам теперь делать?
Я пожала плечами:
- Рожать, что же еще?
Могла бы, конечно, ответить им коронной фразой моей набожной подруги Ляли: «Что делать, что делать… Снять штаны и прыгать». Такой совет она дает обычно людям,  по собственной глупости попавшим в сложную ситуацию.
Но  –  воздержалась.
Иногда я умею быть сдержанной и тактичной, да.
Одним словом, в феврале родилась девочка Анечка, а в октябре папа умер. И я осталась с двумя малышами и нелюбимой невесткой.
И не просто нелюбимой.
… Ксанку – ненавижу.
Она чужая.
Ну, может быть, не до такой степени чужая, как «чужие» в знаменитом американском блокбастере. Не инопланетный монстр, во всяком случае.
Вполне земная, простая девушка.
В прошлом имеет две профессии - парикмахерши и крупье в казино.
  В  парикмахерской  Оксана долго не задержалась, а в игровое заведение ее приняли, потому что девица наша была  стройная, хорошенькая (это уж, извините, как на чей вкус – на мой так омерзительная, ибо непоправимо вульгарна), и деньги чужие считать умела.
К тому же она «ложит» и «звОнит».
А также употребляет слова «евошний», «куда что деётся» и все матерные – в полном объеме.
Матерный, называется, в совершенстве, русский – со словарем.
Не прочитала в своей кургузой жизни ни единой книжки – даже «Муму» и «Каштанку» не осилила.
Ей-богу, не вру.
На что польстился мой сын, который хоть и был забулдыгой, но все же вполне  начитанным мальчиком, без пяти минут психологом, он умер, будучи студентом-заочником четвертого курса факультета психологии – не представляю.
Ах, если бы она была просто  земная и простая! Пусть бы смотрела «Дом-2», пила каждый вечер пиво, а также  «лОжила» и «звОнила» в свое удовольствие до скончания века. В конце концов, какое мне дело до ее вкусов  и произношения?
 Хотя – неприятно.
 Бедные уши мои непроизвольно корежатся по десять  раз за день. Скоро уже совсем отсохнут.
Но ведь  она  - натуральная халда.
Это – любимое словечко бабушки Прасковьи Ивановны, той самой,  что бедовала во время войны с моей мамочкой.
Наглая.
Грубая.
 Бесцеремонная.
 Все время орет.
На детей матом ругается.
 Даже бессловесного пока и абсолютно невинного ангела Анечку костерит почем зря.
Я каждый раз, как слышу, замираю в ужасе.
Окурки бросает исключительно за окно.
Когда я говорю ей: «Ксана, а в пепельницу и мусорное ведро потом нельзя?», отвечает: «Я так и знала, что вы сейчас мне это скажете».
Ворует деньги.
Я, когда это заметила,  растерялась: скандал устраивать было как-то неудобно – за руку ведь не схватила. Стала считать и прятать денежки, что мне  несвойственно и крайне противно – ощущаю себя если не Гобсеком (тот был хотя бы богат), то гадкой мелкой  лавочницей.  А также мамой, которая «сочла сливы».
Отвратительно.
Слушает, как выпьет (а пивом она накачивается каждый вечер, где деньги берет – не знаю), с позволения сказать, музыку – русский шансон и Вайенгу, врубаемую  на полную мощность: «А я узнала интересный момент, что и Ван Гог, и Матисс, и Дали курили таба-табак, употребляли абсент  и кое-что еще тоже могли».
- Выключи немедленно! – выскакиваю я  из своей комнаты, как фурия. – Или сделай потише. А лучше всего возьми наушники и слушай – хоть заслушайся.
- Хорошо, - Ксана  послушно убавляет громкость и неизменно спрашивает:
- А вот этот  на букву «М» - он кто был? Никак не запомню.
Можно подумать, что она хотя бы раз в жизни слышала о Ван Гоге и Дали, но они у нее почему-то вопросов не вызывают.
- Анри Матисс,  моб твою ять! - говорю я, зеленея от злобы. (Так меня научили ругаться еще на первом курсе университета -  чтоб сказать все, что  я думаю, и чтоб сильно неприлично не было). - Французский художник.
- А что он рисовал?
- Золотых рыбок, красных людей в хороводе, яблоки  роскошные…
- Херню, короче,- подытоживает Ксанка.- Ясно, почему я его никак запомнить не могу. А  чем вам эта песня не нравится?
-Тем, что твою дебильную попсу невозможно слушать сто раз подряд, это во-первых, а во-вторых,  меня сам посыл возмущает: «Кое-что еще тоже могли». Это не наркотики и не секс на пляже, как ты думаешь,  и дура твоя Вайенга намекает. Это так, на всякий случай, чтоб ты знала, картины, которые они умели рисовать очень недурно. Каждый их рисуночек, даже на бумажной салфетке  в ресторане впопыхах начертанный, теперь миллионы долларов стоит.
- Просто в моду вошли,- пожимает плечами Ксана. – А на самом деле -  говно.
Вот и поговорили.
Ну, не буду же я с ней на этом уровне спорить.
 Говно так говно, счастья тебе, дорогая Оксана!
Я только бурчу:
- Если еще раз прибавишь громкость, я приду и выкину  твой планшет в окошко. Поняла меня?
- Поняла,- кивает Ксанка, и в самом деле ставит  громкость на минимальную отметку.
Мы со Славушкой спокойно засыпаем.
Через час я просыпаюсь от все  тех же разухабистых рулад: «А я узнала интересный момент, что и Ван Гог, и Матисс. и Дали…»
- Да чтоб ты в одночасье сдохла вместе с Вайенгой, - говорю я про себя, но мне уже лень  вставать, выполнять обещание и выбрасывать планшет в окно.
 Тем более, Славентий спит,  и если я сейчас как выпрыгну, как выскочу, и полетят клочки по закоулочкам, зайка мой любимый проснется, заплачет, занервничает…
Господи милосердный, я ради него не то, что Вайенгу, взрыв фугасной бомбы поблизости перетерплю, лишь бы мальчику моему золотому было комфортно.
Но каждый день раздражаться и  психовать нельзя – это вредно для здоровья, да и маленьким  деткам, я думаю, не полезно все время смотреть на маму, которая  ежеминутно орет ором, и вибрирующую от сдерживаемой ненависти бабушку.
Поэтому я нашла в Иннокентьевской церкви икону Божьей матери с семью стрелами – говорят, она помогает смягчать злые сердца, гасит гнев и усмиряет ярость.
Зажгла свечку, рассказала ей все про себя, про Николая,  про Славушку, про  Оксану и попросила смиренно, чтоб как-нибудь улеглось мое злое сердце.
 Утешилось и утишилось.
…А когда выходили из церкви,  Ляля повесила мне на шею ладанку  с  ликом Богородицы.
- Носи,- сказала.- Не снимай. Легче станет.
- Спасибо,  Лялечка, - растроганно поблагодарила я и, тихая, поехала домой.
Ну, думала, сейчас наступит  в нашей безумной семье мир и  благожизние.
Как же. Наступило.
Только перешагнула порог, услышала Оксанин истошный крик: "…. мать! Уйди! Не лезь к Анечке! Ты что, дебил? Сколько раз тебе повторять?"
Я сразу затряслась, закрутилась в спираль:
- Не ори на ребенка! Что ты, идиотка, себе позволяешь?
- Я - идиотка?! А вы кто?
И понеслось...
Такого сокрушительного скандала у нас давно не было. Только что без мрачной уголовки обошлись - ножами не пырялись и сковородками друг друга по головам не лупили. А так сказали  всё. Дурные слова и дурные мысли черным смерчем унеслись к Господу Богу.
Злые сердца, одним словом, утишились.
Благодать.


2. На кого ты нас покинул?

Весной позвонил мой старший сын  Данила из Питера.
Говорит - мне какой-то сон дурацкий приснился, будто все родственники, живые и мертвые, в кучу собрались, галдят, руками машут... У вас все в порядке? Ничего не случилось?
- Да нет, - говорю,- ничего. Правда, мы вчера на кладбище к  Николке съездили, цветочки посадили.   Но все спокойно было, без  эксцессов. Однако, наверное, все же наследили. Произвели некоторое  волнение в воздусях, коль даже до тебя эхо долетело.
- Видимо, да, - засмеялся Даня.
А я подумала, что,  несмотря на внешнее спокойствие, мы с Ксанкой   взорвали атмосферу. Хотя никто и впрямь не рыдал, не кричал, головой о памятник не бился, и морды ненавистникам не царапал.  Просто прибрались немножко на могилке, посадили цветы, анютины глазки, милые такие, голубенькие, как у нашей Анютки – пусть папа любуется, не забывает девочку, а потом минут пять  молча постояли рядом, покурили и уехали.
 Про себя могу сказать  определенно - я, пока стояла рядом с Оксаной и курила, произносила мысленно  очень эмоциональный монолог:
- Ну, спи спокойно, сынок.  И пусть тебя наши проблемы не волнуют.
Николушка, Николушка…
 Хорошо тебе - плюнул на эту   скверную жизнь ядовитой слюной и ушел, а я до сих пор твои завалы разгребаю.
И долги твои плачу –   пять двести каждый месяц – не жук нагадил, особенно в нашей ситуации, когда я одна всю ораву кормлю,  да еще твою   отвратительную бабу рядом терплю.
Как она меня достала уже, если бы ты знал! Хамка, каких свет не видывал,  я-то, по крайней мере, точно - в моем окружении шестьдесят с лишним лет таких не водилось, ей-богу, впервые с  подобной маргинальной  особью тесно общаюсь, шалава редкая - шляется где-то до пяти утра, на меня детей бросает и трубку при этом не берет, ты только представь. У меня каждый раз возникает искушение позвонить в полицию и сказать: приезжайте, составьте протокол - матери дома нет, маленькие дети брошены одни, я им, конечно, бабушка, но ведь я не обязана за ними ухаживать? Разве не так? Обязана мать. Вот когда ее лишат материнских прав, тогда буду обязана я, и уж  поверьте, свой долг  исполню свято. Но чужие долги меня сильно напрягают.
Конечно, я никогда так не сделаю и никуда не позвоню, однако я сказала, что пива и сигарет она от меня больше не дождется, и памперсы  Анютке я покупать тоже не буду. А с  какой стати? Девице почти полтора года. Мои дети - оба, и ты, и  Данила - в этом возрасте уже  просились на горшок. Славка тоже. Поэтому пусть либо приучает девочку к горшку, либо стирает день и ночь ее штаны, либо сама как-то зарабатывает деньги и покупает все, что нужно. Эта стерва твоя ведь парикмахер? Парикмахер. Вот пусть принимает людей на дому, стрижет их, красит и зарабатывает денежку. Ах, не хочет?
Ты тоже не хотел работать, ты думал - зачем работать, если мама есть, которая на всех заработает? На фига ей, мне то есть, старой калоше, деньги? На путешествия? Глупости. Зачем старухе путешествовать? Она должна дома сидеть, с детьми водиться, и только на тебя, ненаглядного, и на твою, не скажу какую, семью деньги тратить.
Даже смерть твоя в этом смысле показательна.
Ты умер  в тот момент, когда мой самолет приземлился в Болгарии.
(Это ж как надо было вызвериться из-за моего отъезда,  чтоб ни себя, ни детей не пожалеть  ради такой сногсшибательной подлянки –  взять  и умереть  в одну секунду,  чтоб мне жизнь медом не  показалась.
 Наверное.
  Точно,  конечно, не знаю, но судя по холоду  и злости в голосе, которым ты со  мной попрощался по телефону: «Счастливой дороги, мамочка! Прости, в аэропорт приехать не смог», - так оно и было).
…Нас с Катериной  встречала тетенька из турбюро.
Разулыбалась навстречу:
- С приездом!
И осеклась, увидев наши перевернутые лица – мы еще не успели пройти паспортный контроль, как раздался звонок от Ксаны:
- Коля умер!!!
- Что значит – умер?!  - похолодев, крикнула я на всю зону контроля, и  сто двадцать пассажиров на меня обернулись. – Когда?
- Только что! «Скорая» засвидетельствовала смерть. Зашел в дом, упал и умер. Сейчас в морг повезут.
- Не  вздумайте без меня хоронить,- приказала я, мгновенно взяв себя в руки. – Я возвращаюсь.
- В морге только три дня держат…- зарыдала Оксана.
- Это ерунда. Будут держать столько, сколько нужно, я позвоню, договорюсь. Ждите меня, ничего не делайте, ничего не заказывайте. Ты меня поняла?
- Поняла, - хрюкнула Ксанка, и я нажала на кнопку «вызов завершен».
- Николай умер,- сказала Катерине, которая стояла рядом с вытаращенными глазами -  по блюдцу. – Только что. Еще в морг не увезли.
Катька охнула и схватилась за сердце.
А я, деловая, сразу принялась звонить в Хабаровск нужным людям, чтоб разобрались с моргом.
- Не беспокойся, - сказали мне.- Все сделаем. Ты когда вернешься?
- Не знаю. Ближайшим рейсом. Как получится. Я сообщу.
Поэтому тетеньке, которая нас встретила и поздравила с приездом, сразу ответила:
- И с отъездом.
Такое дело.
Дама посмотрела на меня с ужасом  и побежала к стойкам регистрации – узнавать, можно ли улететь в Москву тем же  рейсом, на котором мы только что прилетели. Оказалось – нельзя.
Ни одного свободного места.
А наш самолет  будет только через десять дней…
Ну, это нереально.
- Как хотите, - сказали мы даме. – Отправляйте нас на чем угодно и как угодно, но через три дня – это максимум – мы должны быть в Хабаровске.
На следующий день вечером дама посадила нас на автобус, идущий в Стамбул – улететь в Москву из Турции оказалось и проще, и дешевле, чем из Болгарии. Там каждый час самолеты в столицу нашей родины родной летают, и можно состыковать турецкий  и хабаровский рейсы так, чтоб не валандаться зря в аэропортах в томительном ожидании  и без того невеселого полета…
Первую ночь мы провели в гостинице.
Купили водки – два литровых пузыря, какой-то еды, овощей и фруктов в ближайшей лавке (помидоры запомнились – такие огромные, лаково-блестящие, красные и вкусные, настоящие болгарские помидоры), пили,  не пьянея, до утра  и говорили…
 О Николае, о детях, о Ксане,  о страшной нашей жизни.
Я не плакала.
Только извела целый рулон гостиничной туалетной бумаги, потому что в носу у меня будто кран  внезапно сломался и потек: сопли буквально водопадом хлынули.
- Это не простуда, Катя, - успокоила я подругу. – Это – внутренние слезы. О чем, дева, плачешь… У меня всегда  такая реакция на стресс.
Катя невесело усмехнулась.
Следующая ночь в полузабытьи, полубодрствовании прошла в международном автобусе Бургас-Стамбул. Тетенька на прощание дала нам карту метро, где крестиками были отмечены две станции – первая та, где нам нужно было выйти из автобуса, а вторая – аэропорт.
 На первую нас должны были привезти в  шесть утра.
Привезли почему-то в четыре.
…И вот  это сюрреалистическое, незапланированное, как удар  сосулькой по голове,   пребывание в абсолютно чужом и  абсолютно пустом – ни машин, ни людей – огромном городе (видно же, что огромный)  я не забуду никогда.
Бергман сразу вспомнился.
 Его часы без стрелок.
 Пустые ночные улицы.
И страх, и растерянность – что делать,  Господи?
 Буква «М» горит, конечно, алым светом поблизости, метро оно и в Стамбуле метро, но откроется только в шесть утра. А сейчас – четыре.
 Два часа надо где-то провести, но ведь не на автобусной же остановке? Тут холодно, блин, холодно, холодно…
Спасли нас  с  Катериной таксисты – замечательные вездесущие люди. Минут через пять, мы еще ужаснуться как следует своей печальной участи не успели и только по одной сигарете выкурили, рядом с нами, откуда ни возьмись, затормозили сразу три машины.
По-турецки и по-английски говорить не умели мы, а по-русски – они, и  Катька стала совать мужикам под нос схему метро, отмеченную двумя крестиками. Они что-то залопотали по-своему, заспорили, но, видимо, ничего не поняли. Посмотрели на нас недоуменно.
И тут меня осенило:
- Ататюрк! -  закричала я. – Аэропорт Ататюрк! Йес?
Сказалось высшее кроссвордное образование: «Как называется главный аэропорт Турции?»  Да уж, знаем, знаем! Разгадывали-с. Помним.
Мужики тоже обрадовались: «Ататюрк? О, йес!», закивали понимающе, посовещались между собой – кто повезет двух дурочек в аэропорт, выбрали старшего, и я протянула ему сорок турецких  крон, обмененных в Бургасе на десять  евро.
«Больше вам не понадобится, - сказала тетенька из турбюро.- Заплатите  за метро, еще и на кофе в аэропорту останется».
Мужик осторожно снял с моей  ладони двадцать крон, а ведь мог бы и все забрать, я понятия не  имела, сколько стоит в Турции такси, поэтому возражать бы не стала, но ведь какой честный парень оказался – нам действительно хватило потом  на кофе,  на туалет и прочую мелкую  дребедень в ужасно неуютном и на редкость бестолковом Ататюрке.
Третью бессонную ночь мы провели в самолете Москва-Хабаровск, на который не опоздали просто чудом.
Снова выручил таксист – гастарбайтер, вероятно, из Таджикистана. Или Узбекистана – не имеет значения.
Мы отловили его на стоянке возле Белорусского вокзала, когда поняли – экспресс в аэропорт ушел, ждать следующего времени катастрофически  нет,
и попросили – мужик, гони. Успеешь к  четырем часам в Домодедово – мы тебя не обидим, если позже – можешь уже не торопиться. Но заплатим тогда только по тарифу.
И он погнал.
 Боже мой, что этот парень вытворял – выскакивал из пробок, как чертик из шкатулки, и лупил по встречке,  выделывал невероятные кренделя на перекрестках  – нам вся Москва вслед гудела и крутила пальцами у виска, ну чисто кино снималось - «Такси-3». Или даже пять – не  знаю.
Он подкатил к  дверям аэропорта без десяти четыре. Мы отдали ему сто евро: за риск, сказали, за скорость, высокий профессионализм и культуру обслуживания - он нам даже покурить в машине разрешил, хоть сам, как выяснилось, некурящий.
Успели мы с  Катериной все  же в последнюю минуту, не опоздали.
Из самолета вышли, как зомби – с лицами цвета выжженной земли и пустыми глазами.
В общем, спасибо тебе, Николушка , и за жизнь, и за смерть - при жизни ты у меня первую половину крови выпил, а после смерти оставил наследницу - вторую допивать.
Славку хоть моего любимого пожалей, засранец! Ведь он - твой единственный сын. Забери к себе поскорей свою красотку Розмари, душистый цветок хабаровских помоек. Или поспособствуй тому, чтоб ее незамедлительно в тюрьму отправили. Или уж выдай  замуж за какого-нибудь уголовника.  Ибо любой приличный человек от нее в  панике через день убежит.
 Тебе-то теперь все равно, но мамочке родной, мне, несчастной,  перед которой ты сильно виноват, хоть часть долга вернешь и доброе дело сделаешь.
Оксана калечит  детей. Я не могу слушать, как она их бесконечно материт. Если бы была членом правительства, приняла бы закон: обматерил ребенка - отправляйся  за решетку. Подумай там, несдержанный ты наш, о своем поведении.
А уж Славочку-то, красавчика и любимчика моего, за что материть?
Он нежный,  ранимый,  смешной и удивительный.
Не было бы его, я бы, конечно, выгнала  к чертям собачьим Оксану, да и Анютку тоже – у вас родная мать и бабушка есть,  вот у нее и живите, а как – это ваши половые трудности. Хоть и жалко бы мне было маленькую. Но я бы совсем ее не бросила–штаны бы покупала, творожки, смеси, игрушечки… По выходным бы пусть приводили иногда девочку поиграть. Или в  детский центр сводить. Или в кино. Или в цирк.
 Меня бы вполне устроил такой – американский - вариант отношений бабушки и внучки.
Но   как же я останусь без Славушки?
 Без его шелковых щечек, умных серых глазок, длинных ресничек и голенастых худых ножек? Без трогательного сопения по ночам где-то под мышкой – мы спим с ним вдвоем на большом диване.
Немыслимо.
А главное –  разве можно, чтоб жизнь у ребенка началась с предательства, чтоб любимая бабушка, свет в окне, выгнала его из дома, который он искренне считает своим? Мальчик говорит иногда: «Это моя комната, уйдите все отсюда, я хочу побыть один»…
Если я уеду жить  в Болгарию (надеюсь из последних сил, помоги мне, Боже!), то, конечно, куплю им квартиру. Пусть небольшую и не в центре, однако, без крыши над головой они не останутся.
 Но  Оксана сказала, что НЕ В ЦЕНТРЕ ей не хочется.
- Ты, мать, не наглей,-  офонарела  я.
Вот  ты бы еще что-то выбирала и кочевряжилась!
Нет, ну не нахалка?


В общем, спасибо тебе еще раз, сынок. Исполать, как говорится.
Спи, дорогой,  спокойно. Пусть тебе снятся райские волшебные сны.
Ладно, прости меня, я, как всегда, погорячилась, наговорила лишнего.
И Ксанка твоя, конечно, не чудовище из склепа, а просто глупая, первобытная, необразованная и невоспитанная девка.
При этом человек, разумеется, со своей душой и со своим предназначением в этом мире - уж коль родилась и живет до сих пор.
Я в ней даже начала находить положительные черты – синдром заложника называется.
 Она аккуратная. Дети у нее ухоженные – это правда. Она их по-своему любит, несмотря на то, что беспрестанно орет.
Она справедливая.
Я-то знаю, что в мироздании есть все, кроме справедливости.
 Ну, не предусмотрел Боженька в созданном им мире такое понятие, как справедливость.
Это люди потом придумали.
Поэтому можете биться головой о стенку, стучать касками по асфальту, вставать грудью на пути танков и поездов, справедливости от этого в мире не прибавится.
Я каской стучать по асфальту никогда не пойду. Ибо не вижу смысла.
А Ксанка пойдет.
Это симпатично, поскольку иррационально.
Но я уже на пределе. Еще немного –   и со святыми упокоят. А Славочку нашего кто будет воспитывать и в люди выводить?
Ну, пожалей мальчика, избавь меня от  Оксаны!

В общем, где-то так.
С цензурными сокращениями и пропусками сентиментальных всхлипов.

А Ксанка  в это время стояла рядом и произносила, наверное, свой монолог.
Тут без документалистики, только домыслы, но эту девушку я знаю уже хорошо, и ход ее мыслей мне в целом понятен.
- Коленька! Как мне тебя не хватает, как я тебя до сих пор одного люблю. Поверь - ни одного мужика у меня с момента твоей смерти не было. А ведь клеятся, вьются, как мухи, но - не могу. Видит Бог - не могу.
Зачем ты ушел? Зачем ты оставил меня с детьми и со своей сволочной мамой, которая меня лютой ненавистью ненавидит, но делает вид, что все в порядке - тю-тю-тю, сю-сю-сю, "Анечка, красота моя, как дела?", чмок-чмок на пороге, а  потом к ней без моей специальной просьбы даже близко не подойдет, только со Славкой, который говорит, что я - плохая (кто научил?) играет, а на Анютку - ноль внимания, а если я изредка  скажу, уложив девочку спать: "Можно, я во двор выйду, Анютка уже уснула, я скоро вернусь?",- такую  гадскую морду скорчит, что плюнуть хочется.
Ну, бывает, ну, засижусь с девчонками и парнями из нашего дома допоздна, и что такого? Сразу шипит: "Еще раз, и я в полицию позвоню, пусть тебя наконец в тюрьму отправят, там тебе самое место", а Славка это слышит и повторяет потом.
Чтоб ей сдохнуть!
Ну, где я возьму деньги, чтоб памперсы Анютке покупать? Мать твоя,  курва, говорит - приучай ребенка к горшку, или стирай по сорок штанов в день, или работай - стриги и крась теток на дому. Ты же парикмахер. А какой я нах парикмахер? Во-первых, у меня инструментов нет, а во-вторых, я вообще брезгую к чужим волосам прикасаться. Я не хочу быть парикмахером - ни на дому, ни в салоне. Вот пойдет Анютка в следующем году в садик, тогда я найду себе подходящую работу.
 Ну да, она на нас  свои деньги тратит, и что опять же из этого? На кого ей еще деньги тратить? На себя, что ли? А не жирно будет? Радовалась бы, что внуки есть, не то, что у Данилы,  ее любимчика,   урода полного  - ни котенка, ни ребенка.
А тебя,  Колян, она до сих пор ненавидит и рада, что ты умер, не поверишь. Говорит - один упырь ушел, второй еще остался. Это я, то есть.
Господи, как я ее ненавижу! И как жить в такой обстановке?

В общем,  Николушка в своем заоблачном далеке послушал-послушал наши стенания, сказал: "Как хорошо, что я умер!", громыхнул на прощание такой сумасшедшей грозой,  что даже до  Данилы ее раскаты докатились, и улетел, хочется надеяться, навсегда.
А мы остались жить дальше.
Под одной крышей.
Господи, помилуй нас, грешных.


3. Рассказ Чехова «Тоска»

Ровно год спустя мне пришлось поехать  в командировку на Сахалин, на литературный фестиваль.
 Отвертеться от поездки не было никакой возможности – ну, не вчера же мой сын умер, и не завтра его хоронят…
Год прошел, как сон пустой.
 Царь не женился на другой.
 Царь (в данном случае – царица) просто еще не вышел из ступора,  и  на деревянных ногах отправился в агентство аэрофлота, деревянными руками протянул тетеньке в кассе деньги, и деревянным голосом сказал: «Спасибо», когда она выдала ему искомый билет.
«Как-то  мне надо будет отметить Николушкину годовщину, - думала я в самолете. – На кладбище Ксанка  съездит, а я… что ж теперь … сядем же мы вечером с мужиками, они коньяка, наверное, купят, отметить приезд на Сахалин захотят, а  я внесу диссонанс в праздничное настроение, скажу: «Давайте помянем сначала моего мальчика, ему сегодня год исполнился», и они примолкнут на минутку, и выпьют по рюмочке, а потом загалдят о  судьбах российской литературы.  О чем же еще писателям и поэтам  галдеть?   Дело святое.  Пусть галдят».
Нормально.
Я посижу с ними немножко, а потом пойду к себе в номер и лягу спать.
 Потому что устала я безмерно.
Не только от утреннего перелета, автобусов, заселения в гостиницу, многочисленных обременительных знакомств и  бессмысленных интервью на телевизионную камеру и в радийный микрофон: «Чего вы ждете от фестиваля патриотической книги?»
Чего я жду – с ума сойти.
Творческих озарений, как же, как же.
Сказать  «ничего» я не могу.
Так нельзя.
Как нельзя сказать, что я вообще не понимаю, что такое «патриотическая книга».
Это которая, что ли, учит людей, как нужно родину любить?
Вот дурь-то где.
 Ну, давайте научим их заодно еще и маму с папой любить, и деток, и друзей, и гнездышко свое, трепетно свиваемое на этой  грешной земле…
 Как-то это все глуповато выглядит на мой непросвещенный взгляд.
Однако нести  чушь на камеру и в микрофон  пришлось  именно про родной край и творческие – куда бы деться? – озарения.
Такая жизнь опять настала - здравствуй, родимый Советский Союз, век бы глаза мои тебя не видели и уши не слышали.
Да ведь жить-то надо?
Славушку кормить, и девочку маленькую, и халду мою в трубочку не свернешь и бродячему псу под хвост не вставишь.
Поэтому я устала, кажется, уже непоправимо, и если бы не нужно было помянуть сына, не пошла бы на посиделки вовсе, а завалилась бы спать, и спала бы, и спала, и спала до утра. До новой суеты и новой пустой болтовни.
Мужиков же приезжих собралось семеро.  Видные все дядьки – в летах, в наградах, председатели союзов, лауреаты всего, чего можно и пр. Я одна среди них тетенька затесалась – без званий и регалий. Позвали, потому что я главный редактор  литературного журнала. Так случайно в моей жизни вышло.
И действительно, мужики, оттарабанив на камеры свое, решили собраться вечером, посидеть с коньячком, отметить начало сахалинских каникул.
Меня пригласили:
- Вы нам составите компанию? Приходите к семи часам в одиннадцатый номер, мы коньяк хороший купили.
- Приду,- кивнула я. – Только я коньяк не очень… Я себе вина взяла.
На первом этаже в том же доме, что и гостиница, был маленький продуктовый магазинчик, и там продавали – очуметь можно! – настоящие грузинские вина.
Киндзмараули, Саперави, Хванчкара, Алазанская долина – боже мой!
Названия-то какие милые, давно забытые, лет двадцать уже ничего подобного не только не пила, но и в продаже не видела, а тут, гляньте – целый прилавок.
Я с голодухи купила две бутылки.
- Хорошо, - улыбнулись мне мужики, – приходите с вином. Одиннадцатый номер. Запомнили?
Ровно в семь вечера я постучалась в безликие сосновые двери с белым эмалированным номерком «11».
Есть у меня  такая дурная неженская привычка – приходить точно в назначенное время. Хоть раз бы позволила себе  невинное дамское кокетство – специально опоздать минут на десять. Нет, встаю как образцовый солдат,  и -  ать-два в караул строевым шагом секунда в секунду. Безо всякой, что характерно, команды.
Кстати, это еще одна черта, которая не роднит меня с Ксаной. Та – девушка неторопкая. Если  говорит, что будет минут через сорок, значит,  ждать ее придется часа четыре,  может быть, и больше.
 Эскимоска, ей-богу.
 У них, в Эскимосии, «скоро» означает три дня, а «близко» - пятьсот километров.
Меня это злит невероятно.
…Хозяин по фамилии Орёл в одиночестве сидел за столом, уставленным бутылками с пивом. Две пустые уже валялись на подоконнике.
 Голова у него была квадратная, морда красная, глаза внимательные.
Он слегка приподнялся мне навстречу и махнул рукой на стул:
- Садитесь. Пиво будете?
- Нет,  у меня вино,- я поставила на стол свое «Киндзмараули», положила пакет с мандаринками. – А никого больше нет? Я, как всегда, первая явилась не запылилась?
- Да ну их… - поморщился Орел.- Будут сейчас сто лет тащиться. Хуже баб. Давайте выпьем.
Он ловко открыл мою бутылку, а себе плеснул пива в  высокий стакан.
- За знакомство?
- Конечно, -  кивнула я.- За знакомство.
Выпили.
 Помолчали.
- Вы – прозаик?  - никакого другого вопроса, чтоб завязать разговор, в тот момент мне в голову не пришло.
 Орел посмотрел на меня тяжелым взглядом:
- Нет, про белок.
- А-а-а… сказала я.- Извините.
С юмором мужчина. Все  понятно.
А, вообще-то, так тебе, Даша, и надо. Не задавай  глупых вопросов. Если тебе правда интересно, кто он, могла бы посмотреть заранее  программку фестиваля – там про каждого написано -  ху из ху. Но ты же всегда думаешь только о себе, до других людей тебе дела нет, вот и получи «про белок».
-  Давайте выпьем! - Орел потянулся за моей бутылкой. Поухаживать за дамой – это так называется. 
- Давайте.
 Я взяла стакан и робко вякнула:
- А знаете, у меня сегодня – плохой день. Ровно год назад сын умер. Совсем молодой…
- Сочувствую, - буркнул Орел.
Разговор на этом  иссяк.
Но  в ту же минуту в номер ввалилась шумная компания с коньяком.
Пять человек (один отказался, сказал, что нездоров, устал  с дороги, и вообще спать хочет) водрузили на стол литровую  бутылку  чего-то очень дорогого и французского,  а также разные мясные и рыбные деликатесы – не поскупились пожилые мальчики.
- Та-а-ак,- сказал генеральским басом высокий плечистый автор исторических романов.- Где у тебя, Орел, здесь руки моют?
- Сначала я, - попытался оттеснить его в сторону мужичок пожиже комплекцией, но тоже с хорошо поставленным командирским голосом.
- Конечно, ты - мой друг милейший, но туалет займет сильнейший,- пророкотал плечистый и скрылся за дверью.
Я подумала: «О! Еще один мужчина с юмором!», а маленький злобно  зыркнул вслед высокому.
Оба они, как вскоре выяснилось, были полковниками в отставке.
Высокий мне, в принципе, понравился, и лет двадцать назад я бы, наверное, немедленно закрутила с ним роман. Так всегда получалось – для жизни я выбирала себе парней задумчивых и молчаливых, а для приключений – буйных жизнелюбивых Портосов. От них я заряжалась энергией, которую тоннами тянули из меня тихие мужья-вампиры.
Но какие, помилуй Боже, могут быть теперь приключения и романы, мне бы хоть с кем-то поговорить о моем бедном мальчике, помянуть его, дурачка несчастного…
Меж тем, вставить печальное слово о поминовении  сынка моего Николушки не было никакой возможности.
Мужики наперебой драли глотки, спорили о судьбах России и российской, разумеется, литературы. Конечно, куды ж без них матушка-Россия, тем более – ее многострадальная литература.
- Надо покурить,- очнулся наконец от  страстного монолога автор исторических романов.
Про себя я стала называть его «мон колонель» (не «настоящий полковник», каким он был в действительности – во-первых, не люблю Аллу Пугачеву с ее неистребимой даже с возрастом и многими миллионами долларов вульгарностью, во-вторых, было в этом человеке  что-то ярко-галльское – живость, легкость, густой голос, профиль  уроженца Лютеции и отношение к собеседникам и предмету спора слегка невсерьез. «Я дерусь, потому что дерусь». Я спорю, потому что спорю. Мне это нравится).
- На улицу придется  идти… - вздохнула я.
На двери висел устрашающий плакат: «За курение в номере штраф 2000 рублей», а на потолке были натыканы разные дымоуловительные штуковины.
- Да вы что? - хмыкнул мон колонель.- Какая улица?  Пойдемте в ванную. Включим воду и вентилятор. Я знаю, как это делается. Ни одна собака не учует.
И мы с ним уединились в ванной комнате. Закурили.
Помолчали.
- Как вам наша компания? – спросил полковник.
- Ничего,-  сказала я.- Вполне сумасшедшие мужики.
-Ха-ха-ха,- хохотнул мон колонель.- Но ведь в целом - хорошие?
- Хорошие,- согласилась я.
 И поскольку меня все-таки распирало, добавила:
- А у меня сегодня плохой день. Ровно год исполнился со дня смерти сына. Он еще совсем молодой был…
- Сочувствую,- полковник взял меня за руку и заглянул в глаза. Он оказался чуточку теплее Орла. – А что с ним случилось?
- Мгновенный спазм сосудов. Не знаю… Никогда человек ни на сердце, ни на давление не жаловался. Двое маленьких детей у него осталось…
- Сочувствую, - повторил мон колонель, но тут сигареты наши  докурились, и мы вернулись в комнату.
А там по-прежнему стоял гвалт и кто-то митинговал: «Власти губят литературу!»
Кто-то возражал: «Литературу погубить невозможно!».
«Да пошли вы все в баню в обнимку с Россией, ее   омерзительными властями и погубленной литературой!», - подумала я и откланялась:
- Извините, господа, - сказала,- но я вас покидаю. Очень устала. Завтра – тяжелый день. Нужно выспаться.
Мне поцеловали ручку, наговорили комплиментов – мол, как приятно было познакомиться (а уж мне-то как – молчу!), и пожелали спокойной ночи.
- Это – Чехов,-   думала я по дороге в свой номер. – Рассказ «Тоска».  Современная интерпретация.
Я ощущала себя извозчиком Ионой, белым привидением, с ног до головы засыпанным снегом, который пытается рассказать случайным пассажирам, что его молодой сын Кузьма «зря помер».
А никто  не слушает.
Такая жизнь.
Ничего за сто лет не изменилось – чужое  горе никого не волнует по-прежнему.
Но  Иона Потапов в итоге оказался  счастливее меня – он хотя бы кобыле своей (все же божья тварь и живая душа) поплакался:
«Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко?
Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина... Иона увлекается и рассказывает ей все...»
И, наверное, ему становится легче.
А я пришла в свой временный дом, открыла вторую бутылку вина и включила телевизор. Канала «Galaxy», который я смотрю обычно по ночам, когда не спится, в Южно-Сахалинских программах не обнаружилось.
 Астрономию я люблю с детства.
 Новые, сверхновые, темная материя, есть ли жизнь на Марсе?..
Это успокаивает.
Выбрала за неимением привычного  канал «Культура».
Там что-то вещал  министр Мединский.
Щечки надувал,  очки поправлял…
 «Министр перед телекамерой старательно изображал из себя человека».
 Да уж.
У меня на каждый случай жизни найдется цитата или литературная ассоциация. В данном случае вспомнилась одна хорошая, не слишком  известная, фантастическая повесть.
Я открыла вторую бутылку «Киндзмараули», налила стакан  Николаю, накрыла пряником печатным, вынула из сумки маленькую картонную иконку Матроны Московской  – я ей не молюсь, но зачем-то уже много лет повсюду таскаю с собой,  прислонила к стакану.
 Перекрестилась.
В чайную чашку плеснула вина себе.
- Ну что, - сказала, - за тебя,  Николушка -Скворушка? Чтоб тебе на том свете жилось лучше, чем на этом, и чтоб душа твоя была спокойна… Прости меня, прости всех, зла не помни, о детях не беспокойся. О Ксане тоже. У нас все хорошо.

Надо же, откуда-то всплыло в памяти детское, совсем раннее прозвище мальчика.
Он, когда еще лежал в колыбельке и не умел разговаривать, все время издавал какие-то странные скворчащие звуки – как будто пел.
- Ну, заскворчал наш Скворушка,- говорили мы.- Теперь час не угомонится.
Он был чудным ребенком – необыкновенной красоты, ума и здоровья.
Николка мне, конечно, ничего не ответил, да и Матрона промолчала, зато министр всплеснул  холеной рукой и что-то такое опять залепил про культуру – вроде как он очень сильно по  этому поводу переживает и волнуется.
- А ты, дурак, вообще молчи,- я снова наполнила вином свою чашку. – Причем здесь твоя культура? У меня сын год назад умер, понимаешь? Такой прекрасный мальчик был – самый любимый, самый красивый, самый счастливый… Почему он стал самым несчастным, почему все так худо сложилось в его и моей жизни, ты знаешь?
- Ду-ду-ду…- ответил министр.
- Тьфу,  идиот,-  плюнула я, залпом опустошила свою чашку и налила вина в третий раз.
- Миленький Николушка! – у меня, как в Бургасе, в носу опять сломался кран,  и сопли  заструились высокогорным незамерзающим ручьем. Я сходила в ванную, притащила рулон туалетной бумаги, и раз пять высморкалась.
Потом продолжила свой монолог перед говорящей головой министра Мединского и молчаливой Матроной Московской.
- Ты меня прости. Это я во всем виновата. Родители всегда виноваты. Напихали, значит, суки, из лучших побуждений в младенческую душу разных комплексов. Ты, солнышко, меня любил и хотел соответствовать маминым ожиданиям. Не получилось…
- Бу-бу-бу! – возвысил вдруг голос министр.
О чем-то его, наверное, спросили злободневном.
- Да заткнись ты уже, скотина!- рассердилась я и выключила телевизор.
Потом пожалела министра – он-то, бедняга, в чем тут виноват? За что я выплеснула на него, живого, как бы то ни было (наплевать на фантастические повести), человека, столько негатива?
- Ладно,- сказала я. – Прости, Мединский. Я не со зла. Ты мне ничего плохого не сделал. Просто под руку подвернулся.
Потом залезла под одеяло, скрючилась замороженной креветкой, и так горько заплакала, как не плакала ни разу  после Николкиной смерти.
Потом уснула.
А утром встала - относительно бодра, на первый  взгляд,  свежа, поехала, куда повезли и  оттараторила то, что люди ожидали услышать – про родной край,  талантливых дальневосточных авторов и творческие  озарения.
«Подлец человек»,- говорили русские классики  девятнадцатого века.
И были правы.