Случай на сцене

Из воспоминаний М. Н. Болотовой

(данный текст я записал со слов Марии Николаевны Болотовой, которая бессменно и удивительно талантливо режиссировала наши традиционные вечера.)

- Вы говорите, Блиновский – железный человек, а я скажу вам, что просто в организме у нас такие силы, которых мы не знаем. Я в этом убедилась на двух примерах и об одном я сейчас вам расскажу.

Тот самый Роксанов, режиссер про которого я всегда вам рассказываю, ставил с нами Шекспира, и Беатриче (это было «Много шума из ничего») играла наша М.
Я раза два присутствовала на репетициях, но, что называется, именно присутствовала – за ролью не следила, ничего запомнить не старалась, следила за действием – вот и все.

И вот дня за два до спектакля звонит мне режиссер и, как ни в чем не бывало, говорит: «М. заболела и играть не сможет, придется тебе. Достань где-нибудь текст, почитай роль, а потом мы сделаем с тобой одну-две проходки.

Я посмеялась и решила, что все это совершенно несерьезно, и, как мне рассказывала Лена, у которой я жила в это время, я и вела себя как человек, совершенно не осознающий, что ему предстоит.

Ленка нашла мне где-то книгу Шекспира, но это оказалось не то издание и не тот перевод, которые были на репетициях, и, конечно, после этого я вообще оставила всякие мысли об этом и занялась другими делами.

В день спектакля пришли мы с Ленкой в студию совершенно спокойные, потому что никто нам больше не звонил, никто нас больше не беспокоил и для нас само собой разумелось, что все как-то уладилось.

Но публика наша ходит какая-то притихшая, шушукается по углам. Мы ля-ля-ля, а в чем дело не поймем.
Роксанов привел меня в гримерную, начали мне надевать парик, мажут, а у меня полная уверенность, что сейчас М. придет.

Все-таки, - премьера!

Ну, пускай загримируют меня на всякий случай, но у гримера всегда запасной паричок есть. М. придет, пусть даже у нее 38,5 будет, ей на голову паричок нахлобучат и на сцену она выйдет.

Тут Роксанов говорит: «Ушивайте на нее платье!».
- Как,- говорю, - ушивать? Ведь М. раза в полтора меня шире!
Он как закричит на меня! – О чем ты думаешь! Я же тебе говорил, что М. при смерти! Я ведь тебя предупредил, что ты должна играть, а ты дурака валяла!
Вот тут у меня все внутри оборвалось. Я книжку беру, а текста не вижу. Держу ее перед собой и перед глазами строчки дрожат.

В зале народу полно –десять минут до начала осталась, а я, не то, чтобы монологи запомнить, я пытаюсь просто понять, в чем там суть.

Роксанов отобрал у меня текст и сказал кому-то: «Стой возле кулис и суфлируй ей».
Но я-то знала, что с суфлером не могу работать,- во-первых, мне надо знать, как двигаться, а пока я слушаю этот шепот, я столбом стою, а, во-вторых, я же на сцене непосредственная, я и ухо выставить могу в сторону суфлера.

В общем, я приказала всем, чтобы они молчали и никаких шепотов мне не подавали.
Тут спектакль начался, - первые две мизансцены не наши, а на третью меня выпихивают, и я начинаю говорить, что попало, лишь бы поддержать действие, лишь бы попасть в смысл того, что происходит.

А в перерывах между нашими мизансценами я сижу за кулисами и листаю роль, судорожно пытаясь уловить суть дальнейшего действия и схватить хоть какое-то ключевое слово. Так, впопыхах,  я быстро перелистывала книгу, что одну мизансцену пропустила напрочь, перескочила через нее и начала читать следующую, когда вдруг меня вытолкнули на сцену и я стою, совсем растерявшись, и не могу понять, что мне говорить и что делать.

Мой Бенедикт и так прошелся и этак и к зрителям спиной стал и начал мне что-то шептать, а вся актерская публика собралась у кулис и с ужасом на нас смотрит, но молчит, - я сама запретила им говорить что-нибудь.
А я-то мечтаю о любой, хоть какой-нибудь фразе, которую можно подхватить, симпровизировать. Я ведь импровизировать могу легко, я ведь за это и водевили всегда любила.

Наконец, что-то мне из себя удалось выдавить, конечно не к месту, невпопад, но, все же мизансцена пошла, но, когда мы бросились за кулисы, Бенедикт начал крыть меня таким матом, что я не выдержала и разревелась.

Я-то понимаю, что ругался он даже не столько на меня, сколько на все сразу, и изливал свою досаду и тоску, но у меня  слезы так и катятся, и я их глотаю, а сама смотрю роль и чувствую, что в душе у меня поднимается такая злоба, что сейчас выскочу на сцену и ничего не страшно.

И вот я выхожу, а по роли мне как раз полагалось жаловаться, что вот все с мужьями, а у меня нет мужа, дескать, бодливой корове бог рог не да, и, когда я начала кричать в зрительный зал: «Мужа хочу, мужа, мужа, мужа!», - то с такой видно неподдельной страстью, ведь у меня на душе черте что творилось и все это требовало выхода, что зал как-то размяк и начал ржать!

И тут меня прорвало – из меня полез шекспировский стих! Как, где успела я его усвоить – не знаю,- тех двух репетиций, которые я смотрела вполглаза, конечно не могло хватить, но, тем не менее, я говорила без ошибок и без всякого напряжения.
У меня шла роль, и у всех как-то отлегло от сердца и наши оживились и во втором  акте мы сорвали аплодисменты,  хотя первый акт кончился в гробовой тишине.

Самое удивительное, что, когда спектакль кончился, я опять не могла произнести ни слова из тех монологов, которые я только что прочла на сцене. Ничего кроме – «Мужа, мужа, мужа!», - я не помнила.
Проснулись во мне на какой-то момент эти силы, а потом снова все погасло.
Вот и Блин сейчас…

24. 12. 1979