Шпион

                ШПИОН
                (Рассказ  спецпоселенца)

Памятная  история  эта  случилась  в  Балхаше.  Бывать  там  не  приходилось?  Любопытный,  скажу  вам,  городишко.  Представляете:  на  голой,  пустынной  земле – словно  кто  лампу  Аладина  потёр – вдруг  город  настоящий.  Маленький,  правда, – домов  20  всего,  но  вполне  городских,  знаете  ли.  Два   окраинных, красивых  таких, этажей  в  5-6,  смотрят  на  кривое  блюдце  залива  огромного  озера  Балхаш.  Впечатление: гигантская  волна  вынесла  их  метров  на  двести  от  берега  да  и  оставила  там  белыми  кораблями.  За  ними  дома  попроще,  но  тоже  каменные,  в  несколько  этажей.  Посередине  сквер  поливной  с  экзотическими  узколистыми  растениями.
Здесь  и  всё  какое-то  необычное.  Около  школы,  где  я  работаю,  журавли  важно  вышагивают,  словно  заколдованные  халифы  из  восточных  сказок.  Тут  и  люди  поразительные:  искусствоведы,  доктора  наук,  работающие  медбратьями;  кандидаты  наук,  преподающие  в  школе;  артисты,  режиссёры,  подвизающиеся  в  самодеятельности.  И  внучку  Троцкого   встретить  можете,  и  поэта,  и… кого  здесь  только  нет.  Одним  словом, репрессированные.
И  погода  под  стать – такая  же  необыкновенная:  зимой  мороз  трескучий,  а  в  марте  уже  тепло  совсем;  с  мая  по  октябрь  солнце  вообще  палит  немилосердно.  Потому  арбузы,  дыни – ну  просто  изумительные!..  С  весны  все  в  безрукавках  ходят, светлых  парусиновых  брюках,  матерчатых  туфлях, белых  от  зубного  порошка.   Все  загорелые,  буквально  прокопчённые.  Чужака  сразу  видно.
В  один  из  сентябрьских  дней  1951  года,  закончив  уроки  первой  смены  в  образцовой  мужской  школе  имени  Горького,  поспешил  я  к  озеру  освежиться  после  школьной  духоты  и  напряжения.  Такое  блаженство  погрузиться  в  эту  ласковую,  густую  на  вид,  непрозрачную  влагу,  набегающую  волнами  Дно здесь  такое  пологое, что  долго  бредёшь,  пока  наконец  метрах  в  пятидесяти  вода  грудь  омоет.  Можно  постоять  свечкой,  поблаженствовать. И  что  удивительное, озеро  как  море,  а  вода  пресная – и  в  дома  идёт,  и  на  полив; а  восточная  половина,  говорят,  солёная.После Каспия втрое в мире море-озеро.
Купающихся  в  это  время  дня  немного – все  на  виду.  Вот  две  голенькие  казашки,  лет  пятнадцати,  медленно  выходят  из  воды.  И  можно  вдоволь  налюбоваться  упругими  юными  грудками  наяд.  Они  немного  стесняются, но  купальники  неведомы  этим  вольным  степным  созданиям.
Обратил  я  невольное  внимание  и  на  невысокого  поджарого  мужчину  с   курчавящимися  волосами.   Явно  приезжий,  судя  по  отсутствию  загара.  Незнакомец  оказался  словоохотливым.   И  вот  уже  расспрашивает  меня, кто  я  да  откуда.  Представился  и  сам :  “Лифшиц  Борис  Семёнович”.
Узнав,  что  я  прохожу  с  семиклассниками  “Евгения  Онегина”,  тут  же  яростно  набросился  на  Чайковского:  “Такую  вещь  исковеркал,  поганец!”  Я  не  раз  с  удовольствием  слушал  в  исполнении  своего  папочки  арию  Гремина,  даже   Ленского,  но  всё  же  в  операх  я  не силён  и  возразить  странному  ниспровергателю  классики  не  решился.
Вскоре  мы  сблизились.   Собеседник  он  яркий,  интересный. Рассказал,  что    после  лагеря   в   Балхаш   на  поселение  сослан.  О  мытарствах  своих  поведал – ему  даже  в  башне  Емельяна  Пугачёва  сидеть  довелось,  Прочёл  стихи  свои  лагерные.  Поразил  меня:  он  же  пострадал  от  власти,  а  стихотворение  такое  светлое,  патриотичное,  полное  любви  к  Родине.  Странно.
Любил  он  пооткровенничать  и  о  женщинах.  Конечно, истосковался  по  любви  в  заточении,  но  проявлял  её  весьма  странным  способом.  Вместе  с  товарищем  по  несчастью  они  заманивали  в  холостяцкую  комнатку  общежития  на  “Метро”  двух  лагерных  охранниц  и  не  просто  получали  удовольствие,  а,  издеваясь  по-всякому  над  разомлевшими  подружками,  мстили  в их  лице  всем  лагерным  мучителям  своим.  “Вот  тебе!..  Получай,    стерва!..” – только  и  слышалось  из  двух  половинок   комнаты,  разгороженной  простынями.       
Похолодало,  и  мы  перенесли  наши  встречи  в  небольшой  ресторанчик,  что  занимал  полуподвальное помещение  на  углу  последнего  из  2-х  домов-красавцев,  что  обозначали  границу  города  со  стороны  озера.  За   рюмочкой  вина  в  уютном  немноголюдном  зале  засиживались  мы  подолгу.  О  чём  только  не  говорили.
– Юрий  Георгиевич,  меня  поражает  здешняя  вольница, – начал  как-то  Лифшиц,  когда  мы  уселись  за  привычным  столиком  у  окна. – “Дома  мастеров”– вот  сидим  в  таком, –    клуб   “ИТР”.  И  это  в  рабоче-крестьянском  государстве, – последние  слова  он  произнёс  с  иронией  и  усмехнулся. 
– Как-то  и  не  задумывался  об  этом, – пожал  я  плечами. – Наверное,  медиплавильному  заводу  очень  мастера, техники, инженеры  требовались – вот  и  создавали  для  них  условия.  Видите,  даже  магазин, столовую, ресторан  в  подвалы  загнали,  чтоб  квартир  побольше.  Да   что  клуб  ИТР,  у  нас  в  школе физик  целый  радиоузел  оборудовал.  Откуда-то  передатчик  привёз – представляете?   Он  что  хочешь  достанет.  Любитель  охоты – а  уток  здесь  тьма,  по  мешку  настреливают, – он  гидрокостюм  себе  добыл,  чтобы  уток  из воды  доставать.  Так  чуть  не  утонул:  потянулся  за  подранком,  воздух  в  ноги  и  перетек.  Вниз  головой  его  и  опрокинуло.  Каким-то  чудом  вывернулся  в  беспамятстве.   
– Просто    чудеса    какие-то   здесь .   В  центре   ни  за  что  передатчика      не  допустили  бы.  И  ещё     одна  странность у  вас  тут – “Метро”.  Откуда  эта  экзотика? – удивляется  мой  собеседник.
– Я  тоже  сначала  поразился – Москвой  дохнуло,  родиной.  Оказалось,   метростроевцев  послали  сюда  году  в  35-м   завод  строить.  Бараки,  где  они  жили,  так  и  прозвали – "Метро".  Мы  с  сокурсником  тоже  комнату там  получили.  Но  мой  дружок,  математик,  печного  отопления  испугался.  И  однажды  зашли  мы  к  преподавателю  рисования – да вы  знаете  Степана  Слабоспицкого.  Иван  и  говорит  решительно:  “Знаешь,  мы  у  тебя  жить  будем.  У  тебя  батареи,  вон  даже  кран  приделан, горячая  вода  зимой.  Всё,  переезжаем!”  Степан,  тоже  новенький, из  Алма-Аты  он,  возразить  не  посмел.  Так  и  зажили  на  пятом  этаже  три  шалопая.  Степан  на  кровати,  а  мы  на  пол  матрац  к  столу  кинем  и  дрыхнем  без  задних  ног. Я  даже  в  школу  просыпал  частенько. А как  только  соседи  нас  выдерживали?  Увлеклись  втыканием  ножа  в  дверь.  Ужас!..  Грохот…  Пока  научились,  всю  дверь  истыкали.  Потом  пышногрудую  соседку  щупать  начали.  Муж  за  Степаном - он постарше, фронтовик, -   с  ножом  всё  гонялся.  Не  догнал,  зато  все  галоши  ему  изрезал.       
Посмеялись. И  вдруг  Лифшиц  спросил  неожиданно: “Что  за  часы  у  вас,  большие  такие?”  – “Папа  подарил  к   восемнадцатилетию, Кировские. Он  их  в  Москве  ещё  носил”, –    говорю  с  гордостью.
 – А  вот  посмотрите  мои,  французские, – сказал  Лифшиц  многозначительно  и  протягивает   изящные  часики,  совершенно  прозрачные.  Видя  моё  удивление,  пояснил: – Я  же  физик,  кандидат  наук. После   защиты  и  вручили  мне – французы, – сделал  он   ударение  и  посмотрел  как-то  особенно.
–  Французы?! – невольно  вырвалось  у  меня. 
–  Это вас турнули  сюда  ни  за  что,  а  ведь  я  сидел  за  дело.
–  Как это?!!
– Очень  просто.  Был  молод, шалопай,  как и вы.  Тоже  выкрутасы всякие  вытворял.   Французская  разведка  меня  и  прижала:  не  будешь,  мол,  работать  на  нас –   сдадим.  А  я  тогда  в  исследовательском  институте  работал, знал  кое-что, – Лифшиц  хвастливо  хмыкнул  и,  видя  мое   нетерпеливое  внимание,  продолжил: – Я рассудил  как:  подсуну   им    ерунду  какую-нибудь,  не  ахти  и  секретную,  никто  и  не  узнает.    И   волки  сыты,  и  овцы  целы.  Так  и  делал.   Появились  деньги,  девочки,  рестораны… Завертелось  колесо  фортуны.  Гляжу:  одна  молоденькая  хвостом  за  мной.  А  уж  когда  в    поезде,  будто  бы  случайно, в  одном купе оказались,  стало  ясно – сексотка.  Ну,  подожди,  думаю, поднесу  тебе  дулю.  Прикинулся,  значит,  ухажёром.  Комплименты,  нежности  всякие… И  уделал  деваху,  пока  до Воронежа  дымили – я  в  командировку  туда  ехал.  И  сразу  в  лоб  ей: “Заложу      тебя,  сука  продажная..  Скажу,  что  на  меня  работаешь,  поэтому  и  любовницей  стала”.  Напугал  молодку.  Стала  мне  докладывать,  что  чекисты  на  меня  имеют.  Но  ведь  сколько  верёвочка  ни  вейся…  Подловили  меня  всё-таки.  Отпираться  не  стал.  И  за  добровольное  признание,  за  сотрудничество  со  следователем – а  главное,  ничего  существенного  французишкам  не  выдал – впаяли  мне  десятку  всего  и  пять  по  рогам.  Вам  понятно,  думаю? –  Я  кивнул.
Слушал  я  его  как  зачарованный  – в  первый  раз  живого  шпиона  видел.  Надо  же  такого человека  повстречать!..  Да  ещё  приятели!..
А  он,  словно  угадав  мои  мысли,  спросил :  “Не  приходилось  вам,   Юрий  Георгиевич,  интересных  людей  встречать  на  высылке?” 
– Как  же, – говорю, – здесь  таких  сколько  хотите.  Хотя  бы  вон  физик  наш,  Голоенко –    Иван  в  квадрате,  как  он  представляется  ученикам  своим.  В  белорусском  институте  был  любимцем  профессора.  Замели  того,  ну и  студента  за  компанию  взяли.  Так  вот  и  попал  сюда.  Ученики  его  боготворят,  хотя  получают  одни  тройки:  “Бог – на  пять,  я – на  четыре,  а  вы  знаете  только  на  три”, – говорит  он  обычно  очередному  троечнику.  Его  даже  на  педсовете  разбирали  за  это  в  присутствии  горкомовских  чинуш.  Как  же – процент  успеваемости  снижает.  Так  допекли  его   партийные  секретари-невежды,  что  он  как  гаркнет:  “Бульдоги  вы!..”  И  дверью  хлопнул.   И  никаких  последствий – такой  авторитет  у  него  в  городе   через  учеников.  Он    провинившегося  на  колени  даже  мог  поставить,  и  никаких  жалоб.  А  другим,  смотришь,  за  пустяк  выговор  влепят.  Легенды  ходят.  В  Москве,  рассказывали,  вор  чемоданчик  у  него  выхватил, когда на  трамвай  садился. Иван  как  рявкнул:  “А  ну  поставь  чемодан,  питекантроп!..”  Воришка  присел  и,  оставив  добычу,  бросился  бежать.
И  я,  знаете,  верю  этому:  сам  “чудеса”  его  видел.   Как-то  у  нас  с  ним “окно” совпало.  Сидим  в  учительской,  я  тетради  проверяю.  Вдруг  слышу: “Юрий  Георгиевич,  стекло  молотком  разобьёте?”  Я  плечами  пожал – что  за  вопрос,  мол?  Смотрю,  Голоенко  прозрачную  каплю  на  ладони  подаёт  и  молоток  небольшой.  Беру  молча  и,  положив  каплю  на  учительский  стол,  тюкаю потихонечку – никакого  эффекта.  “Да  вы  не  бойтесь, –    подзадоривает  Иван  Иванович. – Бейте  от  души”.  Я  и   ударил!    Капля  лишь  вдавилась  в  дерево,  но  цела,  как  ни  странно.  “Смотрите, – говоря  это,  Иван  зажал  каплю  в   кулак   и   сразу   открыл:  на  ладони  один  порошок. – Такая  вот,  значит,  сила  у  меня (Не  знаю,  что  и  подумать). – Шучу,  конечно.  Поверхностное  натяжение – элементарно.  Ученикам  показываю,  чтобы  законы  физики  вживую  видели.  Мне  эти  капли  ученики  бывшие  на  заводе  отлили,    расплавленное  стекло  в  воду  капали.  Ну  а  я  хвостик  надломил,  капля  и  рассыпалась.  Элементарно”, – снова  повторил  он,  довольный  произведённым  впечатлением.  И  тут  же  вышел.  Не  успел  я  тетрадь  проверить,  как,  смотрю,  возвращается.  В  руке  бутылка  светлая  с  водой.  “Как  думаете, – обращается  ко  мне, – кусочек  спички  потонет?” -  “Ну,  если  серную  головку  бросить”, -  говорю  неуверенно,  чувствуя  подвох.   “Проверим”, - сказал  коротко,  хитровато  прищурив  небольшие  глазки  свои.   Ждём-пождём   несколько  минут,  головка  всё  так  же  покоится  на  поверхности  воды.  “А  вот  теперь  следите  внимательно,  как  я   силой  воли  заставлю  дерево  тонуть  и  всплывать”, – сказав  это,  он  приподнял  бутылку  на  уровень  моих  глаз,  и  я  увидел  чудо:  спичинка,  повинуясь  невидимой  силе,  начала  медленно,  потом  всё  быстрее  опускаться  вниз;  вот  зависла  над  дном,  всплыла  немного,  пошла  ко   дну  и,  наконец,  вынырнула  у  горлышка.  Стою  в  полном   недоумении. “Про  силу  воли   я  пошутил.  Пока  вы   на  бутылку  смотрели,  я  незаметно  нажимал  подушечкой  большого  пальца  на  воду.  Она  не  сжимается  и  передаёт  давление  на  головку,  воздух  в  её  порах  вдавливается  вглубь,  уступая  место  тяжёлой  воде – вот  спичка  и  тонет.  Отпущу  палец, сжатый воздух  вытеснит  воду  из  пор,  головка   всплывает.  Элементарно,  Юрий  Георгиевич.  Ученикам  после  показа  задание  даю – изготовить  наглядное  пособие  на  этом  принципе.  У  меня  в  кабинете  целая  коллекция  баночек  с  мембранами  и  поплавками,  покажу  как-нибудь.”               
– Вы  знаете,.  Борис  Семёнович,  таких  педагогов  я  не  встречал.  Подстать  ему  и  жена:  такаю  же  волевая  и  талантливая.  Говорят,  она  подобрала  спившегося  Ивана  на  улице  и  к  жизни  вернула.  В  противоположность  мужу, аскетично-поджарому, Надежда  Ивановна  Ламзина обладательница  роскошных  женских  форм.   Она  биолог,  и  надо  видеть,  с  какой  любовью ученики  её   дежурят  у  инкубатора c яйцами, выращивают  всякие  цветы  на  пришкольном  участке,  ухаживают  за  животными  в  живом  уголке.  Видели  наших  журавлей?   Это  всё  она.   А  посмотрели  бы  вы,  какие  наглядные  пособия  приносят  ей  дети!   Препарированные  скелеты  местных  рыб,  уток.  Лучше  государственных  пособий.   Ну,  конечно,  подставки  родители  на  заводе  отполируют,  но  препарируют-то  ребята  по  учительскому  описанию сами.   Преподаватели  они  от  Бога,  право. 
 – Слушал  вас  с  удовольствием,  дорогой  Юрий  Георгиевич.   Вы  прямо-таки  патриот  своей  школы.   Учителя  талантливые,  вижу.   Но  я  спрашивал  вас   о  людях,  известных  за  пределами   не  только  города,  но  и  пошире.  Таких   не  знаете  ли?
– Со  мной  в  самодеятельности  играл  старик,  говорили,  он  даже  в  истории  театра  Корша  упомянут.  Всё  советовался  со  мной  бедный,  не  накажут  ли  его,   если  в  Москву  съездит.  Так  тосковал…  Я  ему:  “Да  чего  вам  бояться  в  ваши  годы ?  Конечно,  поезжайте!  Ничего  с  вами  не  сделают – ну,  вернут  в  худшем  случае.”   Так  и  не  решился  бедняга.  И  зря:  умер  вскоре.
   Потом вот, вспомнил,  был    учитель  литературы   в  посёлке  номер  24, куда  нас  сослали.  Он  в  шестом  классе   преподавал  у  нас.  Эйхлер  Генрих  Леопольдович..   Что-то    слышал  тогда,  будто  он  большой  редактор.  Но  что  это  для  пацана  13-и  лет.  Запомнилось  лишь,  как  он  меня  понуждал  в  комсомол  вступить,  партийную  рекомендацию  обещал.  И  настоял-таки, чему,  признаться,  я  был  вовсе   не  рад.  И  лишь  позже  узнал  я  от  мамы, хорошо   знавшей  его  жену-хирурга,что это за человек.Оказывается,  он  в  16  лет  познакомился  близко  с  писателем  Короленко,  ездил  даже к  нему  на  Полтавщину.Потом  на  всю  жизнь  сдружился   с  его семьёй.  Там  и  невесту  себе  нашёл,  увёз  дивчину  в  Москву. А  в  17  лет  он уже  участвует  в  штурме  Зимнего,  в  19 – комиссар  моряков-балтийцев  под  Царицыном.  После  Гражданской,  в  конце  20-х, кажется, создаёт  и  становится  главным  редактором  Детского  Государственного  Издательства (ДЕТГИЗА).  Он  и  раньше  лично  знал  многих  поэтов – Блока,  Есенина,  Маяковского, а  уж  как  редактор  и  вовсе  близко  знаком  со  множеством   литераторов   Москвы,   Ленинграда,  да   и   других   городов.       Он  тесно  общается  с  Горьким,  Ахматовой.  Ближайшего  друга  своего, Гайдара, на  фронт  провожает.  Представляете,  каково  ему,  старому  коммунисту,  чувствовать  себя  ссыльным? Чуковский  из  Ташкента,  Паустовский  из  Алма-Аты,  да  и  друзья, оставшиеся   в   военной  Москве,  хлопотали  за  него.  Только  окрик  в  ответ:  “Пусть   не  высовывается!”    Вот  с  таким  человеком   случайно  свела  меня  Судьба.  Подходит?
 – Да,  это  уже  величина.  Спасибо.  Интересный  человек.  А  вот  послушайте  о  моей  удивительной  встрече.  До  войны  это  было.  Отдыхаю  я,  значит,  в  санатории  на  юге.   Как  водится,  на  танцплощадку  по  вечерам  бегаю – молодой  был.  И  вижу:  появилась  среди  танцующих   девчонка  интересная – лет  18-и, пожалуй.  Я – к  ней.  Танцуем.  Держит  себя  просто,  безо  всякого  жеманства.  Я  сначала  интеллигентно  этак, за  талию  её  держу,  никаких  вольностей.  Потом  осмелел,  прижимать  начинаю – не  протестует, вижу. Я  уж  размечтался  было… Как  вдруг, только  я  собрался  на  следующий  танец  повести  её,  полковник  подскакивает:  “Разрешите?”  Молодка  моя  и  руки  расставила,  приготовилась.  Даже  обидно  стало.  Единственное  утешение – сумочку  мне  протянула  как  залог  верности,  подожди, мол.  Делать  нечего,  стою  в  нетерпении,  сумочку  тереблю.  Замочек  вдруг – щёлк,  сумочка  и  приоткрылась.  Заглянул  невольно…  И  что  бы,  вы  думали, я  там  увидел?..  Пре-зер-ва-тивы!.. Ах,  вон  ты  какая  птица!..  И  дальше  я  церемониться  с  ней  не  стал,  жму  во  всю.  Она  позволяет.  Безо  всякого  ломания,  как  некоторые.  Помните  анекдот: “Я  не  такая! У  меня  эдесь  не  пуговицы,  а  кнопки.”  Я, разумеется,  случая  не  упустил – провожать  домой  пошёл.  А  там… О!..  такого  женского  сервиса  не  встречал  больше  никогда – на  всю  жизнь  запомнил!  И  настолько  был  потрясён,  что  не  посмел   про  цену  услуг  её  спросить.  Утром  выложил  на  тумбочку  все  деньги,  что  с  собой  были – сумма   не  малая.  Пришлось  потом  ужиматься.
   В  ближайшие  дни  очаровательница  моя  не  появлялась. Пойдёмте  на  улицу,  я  там  доскажу –  без  ушей, – удивил  меня  Лифшиц  неожиданным  предложением.  Мы  вышли   на   тёмную  окраину,  освещаемую  лишь  окнами  домов,  и  направились  мимо  Горкома  партии  к  моему  дому.  Прохладно,  ёжусь.   Но  дослушать  такой  пикантный  рассказ  хочется.
– Так   вот, – после  недолгого  молчания  продолжил  Борис  Семёнович.  – Я  и  ждать  уже  перестал. Как  вдруг  днём  прошуршала  мимо  меня  правительственная  машина  и  плавно  остановилась  неподалёку.  Гляжу  с  любопытством.  Вижу,выскочил  военный,  заднюю  дверцу  открывает;  а  из  неё,  пригнувшись,  выбирается,  держа  за  руку  мою  кралю… –    Лившиц   держит  паузу,  разжигая  моё  нетерпеливое  любопытство. – Да  вы  его  знаете. Прекрасно  знаете!..  Но  назвать  его  я  не  могу.  И  не  просите,  Юрий  Георгиевич,  не-мо-гу! – ответил  он  на  мою  попытку  заверить  его  в  моей  надёжности. – Лучше  слушайте  дальше.  Я  тут  же  отвернулся  и  ходу.  Не  дай  Бог!  ещё  кивнет  дева – костей  потом  не  соберёшь. Ну,  всё,  думаю,  не  видать  мне  больше  красотки. И  что  вы  думаете?  Чрез  несколько  дней,  вижу,  порхает  опять  среди  танцующих.  Заметив  меня,  подлетела  лихо,  вся  сияющая,  разгорячённая: “Давай  в  ресторан  смотаемся!  Надоело  дрыгаться.”
Деньжат  у  меня  в  обрез,  но  не  могу  же  я  сказать  об  этом такой  фифочке. Иду – как  кролик  в  пасть  удава . А  она,  видно,  Крезом  меня  считает:  разных  фруктов  назаказала,  закусок,  вин  дорогих,  десертов   Сижу  как  ягнёнок  на  заклании – погибели  жду,  скандала. А  она  щебечет  себе  птахой  беззаботной.  Подошёл  официант,  сумму  называет  астрономическую. Я – руку  в  карман… Решил  сцену  разыграть:  ох,  забыл-де  бумажник  в  номере.  “Не  надо,  дружок, – остановила  меня  снисходительно. – Ты  хорошо  тогда  выручил  меня,  ни  о  чём  не  спрашивая.  Теперь  моя  очередь – я  при  монетах.”  И  вытаскивает  из  сумочки  пачку  сотенных.  У  кельнера  даже  губа  отвисла.  О  себе  уж  не  говорю.  Вот  такая  удивительная  история  со  мной  случилась.  Тут  уж  повыше  Эйхлера  вашего  поднимай, –    добавил  с  превосходством. 
Расставшись  с  необычным  своим  приятелем,  я  всё  голову  ломал,  кого  же  так  боялся  он   назвать  -  Сталин?..  Берия?..
Тем  временем  наступили  холода,  И  встречи  наши  с  Лифшицем  пошли  на  убыль.  Я  молод,  хочется  и  на  каток  сбегать, и  в  бильярд  со  Степаном  сразиться,в волейбол  в  спортзале  постучать.  И  однообразное  сидение  в  ресторане  меня  уже  тяготит.  Тем  боле  раздражать  стало  неуёмное  стремление  Лифшица  обратить  на  себя  внимание.  Знает  же,  что  по-немецки  я  ни  бум-бум.  Так нет же,   начинает  громко  “шпрехать”. Видя,  что  я  не  реагирую,  на  английский  переходит.  Ну  что  за  бестактность!  Знакомые  с  любопытством  уже  посматривают.  Не  знаю,  как  и  отвязаться  от  надоевшего знакомца. И  решил  сплавить  его Евгеше, как звали между собой  со  Степаном  близкого  приятеля – Евгения  Александровича  Штейнбрехта.  Московский  режиссёр  этот  вынужден  был  в  нашей  школе  драмкружок  вести.  С  Лифшицем  они  и  по  возрасту  подходят, и  эрудиты  оба,  решил  я,  и  свёл  их  вскоре.  И  угадал:  Борис  Семёнович  больше  встреч  со  мной  не  искал  Я  даже  из  виду  его  потерял.  Слышал  только  от  Евгеши  восторженные  отзывы  о  нём.
Как  вдруг  года  через  два  получаю  повестку:  явиться  в  12  часов  ночи  в  здание  НКВД.  Испугались  с  женой  ужасно.  Стали  гадать,  где   ляпнул  что-нибудь  не  то.   В  темноте  идём  на Набережный  посёлок  за  гордом.  Люба  остаётся  ждать,  а  я  вхожу  в  жутком  напряжении  в  саманный  барак  и  в  длинном  коридор  ищу  указанный  в  повестке  кабинет. 
Вошёл,  здороваюсь.  Вижу   в  глубине   склонившегося  над  столом  военного.  Иду  туда,  но  меня  останавливает  резкий  окрик:  “Не  сюда! На  табуретку  садитесь.”  Она  стоит  посередине  комнаты  и  ярко  освещена  направленным  со  стола  фонарём.  “Допрос!..” –    мелькнула   тревожная  мысль.               
     – Мы  знаем,  Юрий   Георгиевич,  что  вы  дружите   с    Лифшицем    Борисом Семёновичем.
     Ах,  вон  оно  что!  Сразу  легче  стало.  “Да  не  дружу:  мы  уж  года  два  как  не  встречались, – спешу  я  откреститься  от  опасного  знакомства.  -   Просто  знаем друг  друга.”
– Что  вы  можете  сказать  нам  о  нём? – продолжает    чекист,  не  обратив  никакого  внимания  на  моё  заявление. – Как  он  к  Советской власти относится,  чем  недоволен?
 Я  сразу  понял,  к  чему  клонит  мой  собеседник.    Припомнились  не  совсем  лояльные  наши  разговоры  о  беззаконии  в  стране.  “Знаете, он  как-то  прочёл   мне  своё  стихотворение,  и  я  удивился:  сидел  в  тюрьме,  лагерях –  должен  бы  обиду  иметь.  А  у  него  такая  любовь  к  родине  прозвучала,  такая  светлость. А  ничего  такого  я  не  слышал.  Да  мы  с ним  о  политике  и  не  говорили – о  стихах  всё,  о  музыке.  Разве  вот,  любил  очень  внимание  на  себя  обращать, – решил  я  для  правдоподобия  чуточку  дёгтя  капнуть. – Начнёт    при  людях  по-немецки  со  мной  болтать  или  на  английском.  Зачем?  Я  же  не  понимаю.”
      – Болтлив  в  общем  был, – подытожил  следователь  по-своему. – Ну хорошо, Юрий   Георгиевич,  мы  вас  знаем  и  претензий  к  вам   не  имеем. Но  советую  вам   поосторожнее  друзей  выбирать.  Разумеется,  о  нашей  беседе  никому.  Понятно?    Вы   свободны. До  свидания.   
 Я  так  и  вывалился  в  объятия  перепуганной  жены..  Идём  в  темноте,  оживлённо  обсуждая  подробности  миновавшей  нас  грозы.  Чей-то  силуэт  замаячил  впереди. Ближе,  ближе…  Да  это  же  Евгеша!..  Я  было  к  нему:  надо  же  предупредить,  как  вести  себя.  Но  приятель  отвернулся  и  торопливо  прошагал  мимо. Странно… Чего  испугался?  Из  деликатности  спрашивать  его  об  этом  я  потом  не  стал.
А  Лифшиц  исчез.  Прошёл  слух,  что снова  посадили. О  его  судьбе  узнал  лишь  много  лет  спустя.   После  снятия  с  немцев  ограничения уехал  я  с  семьёй  на  родину  жены,  по  Оби  километрах  в  шестидесяти  от  Бийска. С  Евгением  Александровичем  переписывались.  Пить  он  бросил – белая  горячка  напугала.   Хорошую  квартиру  получил  в  Доме  мастеров,  где  мы  когда-то  в  ресторанчике  сиживали.  В  Москву  даже  съездили,  и  с  Клавой,  женой  его, там  истерика  случилась.  Ещё  бы,  ведь  она  же  коренная  москвичка.  В  41-м   заканчивала  театрально-музыкальное  училище,  где  Евгений  Александрович  как  раз  деканом  был.  Тогда  и  поженились.  А  тут  война  проклятая,  высылка.  И  вместо  театра,  большой  сцены  шагала  Клава  по  колхозным  полям  с  саженем,  замеряла  этим  “циркулем” деревянным  работу  крестьянскую.  А  Евгеша  в  шляпе,  при   галстучке   на  быков  покрикивал:  “Цоб-цобе”. Семена  на  поля  подвозил.  Каково?  Посчастливилось  приятеля  довоенного  встретить,  устроил  их  в  областной  драмтеатр.  Но  и  тут  злую  шутку  судьба  сыграла:  эвакуированная  украинская  оперетта  вытеснила  театр  в  Балхаш,  а  когда  он  вернулся  году  в  47-м в  Караганду,  актёрам-немцам  выезд  из  Балхаша  запретили.   И  остались  наши  узники  ни  с  чем:  Евгеша   драмкружки  вёл  за  мизерную  зарплату,  Клава  в  школьной  библиотеке  работала.  Только  и  спасались  художественной  самодеятельностью.  Но  что  это  для  профессионального  актёра.  Поневоле  запьёшь.  И  вот  в  Москве,  встречаясь  с  удачливыми  друзьями,  с  родными  Клава  увидела  во  всей  реальности  крушение  всей   жизни  своей,  всех  надежд.  Кому  нужны теперь старые  актёры,  потерявшие  уже  мастерство  былое.  Клава    не  выдержала,  и  когда вернулись  опять  в  Балхаш,  в   истерике  забилась.  Целую  неделю  болела.
На    счастье,  в  Караганде  телевидение  появилось,  и  их  приняли  туда  режиссёрами.  Как  они  ожили!  Лет  через  пять  в  Целиноград  перебрались.
А  мы  к  тому  времени  в  подмосковный  Клин  переехали  и  переписка  наша  заглохла. И  не  случись  невероятное  совпадение,  так  бы  и  не  узнали  с  женой   ни  об   их  судьбе,  ни  о  Лифшице.
Оказывается,  похоронив  в  начале  70-х  мужа,  Клава  через  неожиданный  обмен   получила  квартиру  в  Киеве.  Но  каждый  год  ездила  в  родную  Москву – старшего  брата  навестить,  с  друзьями  повидаться,  в  театрах  побывать.  И  однажды  в  одном  купе  с  ней  возвращалась  с  юга  женщина  из  Клина.  “Ба! – воскликнула  Клава  удивлённо. – Да  там  же  друзья  мои  живут!  Адреса  вот  не  помню… Но  она  детский  врач,  позвоните – очень  прошу  вас – в  поликлинику, спросите  Любовь  Антоновну  Ковалевскую.  Там  должны знать её.   Передайте,  что  я  целый  месяц  в  Москве  буду.  Вот  адрес  мой,  телефон.
Так  неожиданно  и  встретились  мы  в  столице  у  Екатерины  Александровны  Смирновой.  Она  тоже  выслана  была  в  41-м   с  матерью  немкой  в  колхоз,  хотя  по  отцу – русская, да он умер уже тогда.  С  трудом  добилась   разрешения  работать  врачом  в  Балхаше.  По  совместительству  детишек  осматривала  в  Горьковской  школе,  пока  из  Алма-Аты  молодых  педиаторов  не  прислали.  Моя  жена  это  место  и  заняла.  Так  что  Екатерину  Александровну  мы  знали  хорошо.
Какой  же  незабываемой  была  эта  встреча! Вспоминали  балхашцев,  город , ставший  будто  бы  даже  родным.   Рассказывали   о  судьбах  своих.  Екатерина  Александровна  чудом  в  Москву  вернулась,  сумев  доказать,  что  выслали  её  незаконно.  Дочь  помогла.  Уехав  в  Москву  к  отцу  ещё  в  44-м,  пока  ограничение  в  паспорт  не  влепили,   она  так  отчаянно  о  матери  хлопотала,  что  тронула  чиновничье  сердце.
   Не  забыл  я  и  о  Лифшице  спросить.  “Да  он  снова  в  Балхаше  объявился,  как  лагеря  распускать  стали, –  удивила  меня  Клава   неожиданным  известием. – Всё такой  же  неуёмный  женолюб.  Ну  и  застал  его  муж  в  квартире  своей. Стучит,  а  его  не  пускают:  жена  открыть  боится.  Чтоб  от  скандала  уйти,  любовник и  сиганул  с  балкона.  А  вы  же  помните, какая  каменистая  почва  в  Балхаше – насмерть  разбился,  бедный”. 
Так  вот   печально  и  закончилась  история  моего  знакомства   со  шпионом.