Даниил Хармс и традиции шутовства и юродства

Даниил Хармс: традиции шутовства и юродства

(Библиографическая ссылка на бумажный вариант статьи: Рог Е. Ю. Даниил Хармс: традиции шутовства и юродства// Проблемы славянской культуры и цивилизации: Материалы VII международной научно-методической конференции/ Отв. редактор А. М. Антипова. — Уссурийск: Издательство УГПИ, 2005. — 378 с. — С. 279-282.)

     Известно, что смех является самой бескорыстной, игровой формой антиповедения (антиповедение, по Ю. М. Лотману и Б. А. Успенскому, — это «преднамеренно неправильное поведение» [цит. по: 6: 49]) и поэтому может «переворачивать» бытие, менять местами вещи, находящиеся в сознании человека на противоположных полюсах, отрицать явления жизни, тем самым утверждая их. Смех и юмор всегда направлены против осознанной необходимости, против собственных знаний и убеждений смеющегося [6: 51]. Именно такова функция карнавального смеха. Шут и юродивый, в свою очередь, являются официально закрепленными постоянными носителями карнавального начала в повседневной жизни.
     Функцию шута (наряду с плутом и дураком) довольно четко определил М. М. Бахтин: «…самое бытие этих фигур имеет не прямое, а переносное значение: самая наружность их, все, что они делают и говорят, имеет не прямое и непосредственное значение, а переносное, иногда обратное, их нельзя понимать буквально, они не есть то, чем они являются; в-третьих, наконец, — и это опять вытекает из предшествующего, — их бытие является отражением какого-то другого бытия, притом не прямым отражением. Это — лицедеи жизни, их бытие совпадает с их ролью, и вне этой роли они вообще не существуют» [1: 194-195].
     Отражением какого же иного бытия является шут? Как указывал Д. С. Лихачев, изнаночный мир противостоял «не обычной реальности, а некоей идеальной реальности, лучшим проявлениям этой реальности» [7: 17]. Поэтому этот, как его называли на Руси, «кромешный» (то есть изнаночный, наоборотный) мир можно назвать «анти-идеалом».
     Согласно мнению известного антрополога А. Г. Козинцева, идеал и анти-идеал «должны уравновешивать друг друга. Чем весомее идеал и чем прилежнее он усваивается людьми, тем больше потребность в весомом анти-идеале. Анти-идеал может искусственно сдерживаться, подавляться идеалом, но это опасно для системы, ибо как только давление идеала ослабевает, анти-идеал может резко расшириться» [5: 156]. Во времена средневековья анти-идеал нашел свое выражение в карнавальном смехе и таких карнавальных фигурах, как юродивый и шут.
     «Любое лицо или понятие, взнесенное социальной иерархией вверх, шут опрокидывает в материально-телесный низ и таким образом поддерживает в обществе память о том, что вообще-то все люди имеют одинаковую природу» [3]. Таким образом, карнавальный смех напоминает об архаическом прошлом, а шут, в свою очередь, любым способом выводит на смех — в область анти-идеала, тем самым помогая системе держаться в равновесии. Такой сдвиг к анти-идеалу можно усмотреть в идеях, поведении и литературном творчестве обэриутов и, в первую очередь, Даниила Хармса.
     По свидетельству очевидцев, деятельность «ОБЭРИУ», одной из самых эпатажных литературных групп 20-х годов, порой превращалась в цирк, буффонаду, спектакль и балаган одновременно: «...Хармс объявлял об имеющем состояться вечере обэриутов, стоя на карнизе Госиздата <...> Олейников и Шварц ползали по коридорам Госиздата на четвереньках, “изображая верблюдов”. Во время делового разговора Хармс невозмутимо вынимал изо рта цветные шарики...» [2: 52].
     Из всех обэриутов Хармс, по воспоминаниям современников, выделялся наибольшей эксцентричностью, необычное и странное предпочитал удобному и целесообразному, что проявлялось даже во внешности писателя: это был «...высокий, странно одетый молодой человек, в кепочке с козырьком <...> в клетчатом пиджаке, брюках гольф и гетрах. С тяжелой палкой, и на пальце большое кольцо» [4: 31].
     Таким образом, поведение обэриутов на сцене, а отчасти и их внесценическую жизнь можно назвать своеобразным выходом за рамки обыкновенного — в мир антикультуры и анти-идеала, лежащим в основе деятельности шута и юродивого. Их выходки называли литературным хулиганством, а ведь последнее — это «прямой, хоть и незаконный, наследник древних праздничных обрядов» [6: 51]. Напомним и мысль Н. В. Понырко о том, что традицию юродства и масленичный, святочный, пасхальный и некоторые другие обряды на Руси можно считать аналогами карнавального действа и карнавального смеха на русской почве.
     Антимир противостоит осмеиваемой культуре, и «тем самым он готовит фундамент для новой культуры — более справедливой. В этом великое созидательное начало смехового мира», — говорит Лихачев [7: 3]. Юродивый своими вызывающими, порой безнравственными, на первый взгляд, поступками провоцирует своих зрителей (в нашем случае читателей) сделать выбор: воспринимать его поведение как аморальное и антирелигиозное или же как критику окружающего мира. Причем подразумевается, что в пользу последнего сделает выбор человек высокодуховный, свободный от догматов привычной, «санкционированной» нравственности.
     Фраза Хармса «Скоты не должны смеяться» доказывает, что писатель, как и юродивые, придавал смеху огромный эстетический и нравственный смысл. Он не дает (почти во всех своих произведениях) оценки происходящему, читатель волен выбирать сам, как к этому относиться. Хармс играет понятиями о положительном и отрицательном, переворачивая их, меняя местами, заставляя читателя смеяться над, казалось бы, совсем несмешными, ужасными вещами. Порой трудно определить его отношение к человеку: юмор ли это, легкое подтрунивание над человеческими недостатками — или злая сатира на человеческие пороки. Представляется невозможным однозначно ответить на этот вопрос при анализе таких рассказов, как «Начало очень хорошего летнего дня», «Машкин убил Кошкина», «Суд Линча», «Вываливающиеся старухи» и многих других.
     Например, в рассказе «Суд Линча» толпа, «за неимением другой жертвы», отрывает человеку голову. Казалось бы, страшно и совсем не смешно. Но «оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока»* — это смерть, но несколько игрушечная, как и сами герои, ведь застрять в обычном люке для водостока может только огромная голова человека с пропорциями куклы. Жуткая смерть оборачивается смертью куклы, которую сломала толпа [9: 323].
     В другом рассказе некий Швельпин изумляется: «Удивительная история! Жена Ивана Ивановича Никифорова искусала жену Кораблева! Если бы жена Кораблева искусала бы жену Ивана Ивановича Никифорова, то все было бы понятно. Но то, что жена Ивана Ивановича Никифорова искусала жену Кораблева, это поистине удивительно!» [9: 186]. Читателю остается догадываться, почему удивительно первое и вполне нормально второе, и достраивать в своем воображении описанный (вроде бы по сути своей неприятный) случай, наделяя его смешными подробностями. Комический эффект создается здесь и повторением собственных имен, и полным дублированием синтаксических конструкций.
     Хармс в своих стихах, рассказах, сценках создает неупорядоченный мир нелепости, стремясь сделать его максимально «дурацким», и в этом смысл его пародий. Произведения писателя являются «перевертышами», опрокидывающими мир, ставящими его с ног на голову. При этом цель такого «опрокидывания» — направить смех на то произведение, «которое читает или слушает воспринимающий его» [7: 14], то есть вызвать смех над самим собой. В качестве примера можно привести рассказ «Разница в росте мужа и жены» (1933-1934):
     Муж: Я выпорол свою дочь, а сейчас буду пороть жену.
     Жена и дочь (из-за двери): бэ бэ бэ бэ бэ! Мэ мэ мэ мэ мэ! [9: 110]
     Рассказ, казалось бы, создан с единственной целью — рассмешить читателя, заставить его смеяться над прочитанным и его автором. Эту же функцию имеют и элементы балагурства, служащие, по мысли Лихачева, «тому же обнажению, но обнажению слова, по преимуществу его обессмысливающему» [7: 21]. Все эти «бэ-бэ-бэ» и «мэ-мэ-мэ» обессмысливают слова, коверкают их. Иногда появляющаяся рифма служит той же цели оглупления слова, фразы, лишения их смысла. Пронизаны балагурством и стихи Хармса:
          Небо нябо небоби
          бубни небо не скоби
          кто с тебя летит сюда?
          небанбанба небобей!
          Ну ка небо разбебо [8: 160].
     Таким образом происходит критика юродивым реального окружающего мира, «разоблачаются существующие социальные отношения, социальная несправедливость. Поэтому в каком-то отношении “дурак” умен, — утверждает Лихачев: он знает о мире больше, чем его современники» [7: 4]. Хармс смеется надо всем из-за личной неустроенности, неприятия властями, арестов друзей и самого писателя.
     Хармс создает своеобразный «антимир», мир неупорядоченности, как бы отражающий мир реальный, но делающий акцент на смешном, неупорядоченном, нелогичном. Но жизнь сделала реальный мир слишком похожим на “антимир” смеховой культуры, создаваемый писателем, как и древнерусскими юродивыми, в своих произведениях: «…“антимир”, изнаночный мир неожиданно оказывался близко напоминающим реальный мир. В изнаночном мире читатель “вдруг” узнавал тот мир, в котором он живет сам. Реальный мир производил впечатление сугубо нереального, фантастического — и наоборот: антимир становился слишком реальным миром» [7: 53].
     Например, в рассказе «Кассирша» мы видим совершенно абсурдную ситуацию: в магазине умирает кассирша, вместо покойницы прибывшая милиция уносит совсем другую — живую — героиню, а мертвую кассиршу заведующий решает за кассу посадить: «...может, публика и не разберет, кто за кассой сидит». Абсолютно парадоксальный случай выдается за элемент «антимира», но равнодушие людей к проблемам (и даже смерти) друг друга так напоминает жизнь, что «в этих условиях смеховая ситуация становилась грустной реальностью» [7: 53].
     Начинается торговля, и автор дает совершенно правдоподобное описание советской действительности 30-х: «Публика побежала сразу в мясной отдел, а потом туда, где продается сахар и перец». Когда наконец кто-то первый обращает внимание на покойницу за кассой, собирается толпа, которая «готова была хоть до самого вечера стоять около кооператива, но кто-то сказал, что в Озерном переулке из окна старухи вываливаются. Тогда толпа возле кооператива поредела, потому что многие перешли в Озерной переулок» [9: 145-147]. Ситуацию перехода наблюдателя от одного зрелища к другому, более интересному, Хармс примерно в это же время (1936) использовал в еще одном рассказе — «Вываливающиеся старухи»: «Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошел на Мальцевский рынок, где, говорят, одному слепому подарили вязаную шаль» [9: 310].
     Антимир перестает быть смешным, так как может быть таковым, только будучи совершенно непохожим, противоположным, «изнаночным» по отношению к миру реальному. По мере сближения этих изначально противоположных миров «утрачивалась смеховая сущность изнаночного мира, он становился печальным и даже страшным.
     Смеховой мир, перестав быть смеховым, стал трагическим» [7: 53].
     Если посмотреть на творчество Хармса с другой стороны, то можно сказать, что с течением времени модернизм проникает в радостное карнавальное начало творчества писателя. Страшное и трагическое переплетается с радостным и комическим, а в конце 30-х — начале 40-х годов начинает преобладать в произведениях Хармса. Говоря словами Лихачева, «…сама жизнь переводила юмор в серьезный план. За реальностью деталей исчез смех» [7: 57]. В некоторых рассказах мы узнаем страшное время сталинского террора и предчувствие Хармсом, обладавшим даром предвидения — тоже, кстати, свойственным всем юродивым, — собственной судьбы (известно, что за писателем пришли из ГПУ, и больше его никто никогда не видел):
          И вот однажды на заре
          Вошел он в темный лес
          И с той поры,
          И с той поры,
          И с той поры исчез [10: 53-54].
     Хармс находится на грани смешного и серьезного, он создает смеховой мир, но в трагическом его воплощении. Вообще цель юродства — обличение пороков и грехов, независимо от социального статуса их носителей. Юродивый непременно должен презирать все общественные приличия, так сказать, «ругаться миру» [7: 79], не взирая ни на какие обстоятельства. И этому обличению, «опрокидыванию» в смеховой мир подлежит весь мир реальный, весь без исключения, включая самого писателя и его окружение (хотя это больше не обличение, а дружеский шарж): «Однажды я пришел в Госиздат и встретил в Госиздате Евгения Львовича Шварца, который, как всегда, был одет плохо, но с притензией на что то.
     Увидя меня, Шварц начал острить, тоже, как всегда, неудачно.
     Я острил значительно удачнее и скоро в умственном отношении положил Шварца на обе лопатки.
     <...>
     Почувствовав мое величие и крупное мировое значение, Шварц постепенно затрепетал и пригласил меня к себе на обед» [9: 295].
     Но за право «выворачивать» мир наизнанку юродивые расплачиваются своим благополучием и даже жизнью: «…Тяготы юродства, его “безобразие” — это одновременно и плата за позволение обличать», — говорит А. М. Панченко [7: 81]. Окружающий мир, сильные мира сего, не терпя насмеяния над собой, жестоко расправляются с ними. Хармс и почти все его друзья — писатели той же направленности — были арестованы и расстреляны, или сосланы, или умерли в тюремных застенках.
     Эффект, к которому стремится юродивый, — это плач над смешным. Нельзя не смеяться над поступками (словами, произведениями) юродивого, потому что они смешны и направлены на то, чтобы вызвать смех, но смеяться над ними, не задумываясь, может только духовно неразвитый человек. «Рыдать над смешным — вот благой эффект, к которому стремится юродивый» [7: 81]. Вообще «смех сквозь слезы» свойствен психике именно русского человека, это своеобразный «синтез» чувств в одном и том же человеке, в один и тот же момент.
     В произведениях Хармса имеет место и свойственное речи юродивых «кодирование» языка [7: 99], и парадоксальность, и рифма. В основном их элементы можно найти в стихотворных текстах писателя:
          Бог проснулся. Отпер глаз,
          взял песчинку, бросил в нас.
          Мы проснулись. Вышел сон.
          Чуем утро. Слышим стон [8: 136].
     Соединение высокого и низкого, смешного и ужасного, зауми и пророчества являются особенностями не только произведений Хармса: такое двойственное, парадоксальное восприятие мира — черта мировоззренческого характера, лежащая в основе жизни и творчества писателя. Хармс, как и средневековые европейские шуты и древнерусские юродивые, снижает, оглупляет мир, чтобы утвердить обратное, положительное, идеал. Это — утверждение через отрицание, движение «наоборот».
     В то же время каждое слово хармсовских творений призывает нас вернуться к докультурным истокам человеческого состояния, играя, нарушить вместе с автором все существующие «жизненные» и языковые запреты и правила («Хотите, я расскажу вам рассказ про эту крюкицу? То есть не крюкицу, а кирюкицу. Или нет, не кирюкицу, а курякицу. Фу ты! Не курякицу, кукрикицу и т. д.» [Хармс Д. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 2: Новая Анатомия. — СПб.: Азбука, 2000. — 416 с. С. 131]) — и получить от этого удовольствие, потому что «смех есть выражение удовольствия, испытываемого людьми при реализации их безотчетной и бескорыстной потребности вести себя не так, как они сами считают нужным» [Козинцев А. Г., Бутовская М. Л. О происхождении юмора// Этнографическое обозрение. — М., 1996, № 1. — С. 49-53. С. 49.].

Сноски:
* Здесь и далее цитаты из текстов Хармса даны с сохранением авторской орфографии и пунктуации.

ЛИТЕРАТУРА
1. Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе: Очерки по исторической поэтике// Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. — М., 1986. — 543 с. С. 121-290.
2. Герасимова А. Обэриу: (Проблема смешного)// Вопросы литературы. — М., 1988, № 5. С. 48-79.
3. Гладких Н. В. Даниил Хармс, шутовство и юродство: Тезисы выступления на Х Международной научной конференции «Проблемы литературных жанров» (Томск, 15-17 октября 2001 г.).
4. Глоцер В. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс. — М., 2000. — 196 с.
5. Козинцев А. Г. Смех и антиповедение в России: национальная специфика и общечеловеческие закономерности// Смех: истоки и функции. — СПб.: Наука, 2002. — 223 с. С. 147-174.
6. Козинцев А. Г., Бутовская М. Л. О происхождении юмора// Этнографическое обозрение. — М., 1996, № 1. — С. 49-53.
7. Лихачев С. Д., Панченко А. М., Понырко Н. В. «Смех в Древней Руси». — Л.: Наука, 1984. — 296 с.
8. Хармс Д. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 1: Авиация превращений. — СПб.: Азбука, 2000. — 576 с.
9. Хармс Д. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 2: Новая Анатомия. — СПб.: Азбука, 2000. — 416 с.
10. Хармс Д. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 3: Тигр на улице. — СПб.: Азбука, 2000. — 384 с.