Прощение

— Женя, вы больны.

Она сидит напротив меня за своим до блеска отполированным столом. Стол достаточно большой и почти весь завален историями болезни таких же пациенток, как и я. Кто-то из них болеет сильнее меня, кто-то уже справился и идет к выздоровлению, кто-то, скорее всего, скоро умрет, этих рак уже сожрал, от них осталось максимум тридцать килограмм костей, кожи и страха. Я внимательно смотрю на эти папки, каждая из них — отдельное ни на кого не похожее женское лицо. У меня складывается впечатление, что все эти женщины незримо стоят за моей спиной. Их десятки, сотни, тысячи… Мне становится безразлично и неинтересно. Я отвожу взгляд от стола.

— Это уже скучно.

Я достаю сигареты из кармана джинсов и прикуриваю.

— Здесь нельзя курить. А вам тем более.

Она смотрит на меня внимательно и с сожалением. Это сожаление заполняет весь кабинет главного врача онкологического диспансера. Моего врача. Она тяжело вздыхает, и от этого вздоха по всей комнате разливается щемящая мелодичная тоска, которую как будто даже слышно.

— И это скучно.

Опускаю глаза, скрещиваю руки на груди, пытаясь укрыться от ее искреннего волнения, от такого навязчивого желания мне помочь, подхожу к окну.

— Женя, к сожалению, это — рак.

Оборачиваюсь. Смотрю на нее пристально.  Ей около пятидесяти. Моей маме столько же. Моя мама не знает обо мне ничего.

— Лариса, я знаю что это. Я болею не первый день.

— Женя, я лечу тебя уже полгода.

Сама не замечает, как переходит со мной на «ты». Это не в ее правилах. Снимает очки. Переводит взгляд на свой стол. Протирает салфеткой линзы. Я жду.

— И я прекрасно знаю, — продолжает она осторожно, — что во всех заполненных тобою для нашей клиники анкетах, во всех разговорах с врачами, в том числе и со мной, есть неверная информация.

Я докуриваю. Остаток сигареты, освобождаясь из моих пальцев, летит с головокружительной высоты шестнадцатого этажа, на котором располагается кабинет. Я понимаю, к чему она ведет.

— Детка, скажи мне, сколько абортов на самом деле ты сделала?

Она задает этот вопрос так, как люди ныряют в прорубь на Крещение. В ледяную воду с головой. И я прекрасно понимаю, что не раз этот вопрос был мне уже почти задан. Почти, поскольку постоянно откладывался, переносился на потом. Ну вот, нырнула. Я внимательно смотрю на Ларису и вижу, что ей неподдельно больно разговаривать со мной об этом, как искренне ей жаль меня.

— Шесть.

У меня нет желания далее продолжать этот разговор. Ничего уже не вернешь, так к чему он? Подхожу к белому кожаному стулу и беру в руки свою толстовку. Я собираюсь уйти. В ее глазах читаю огромное количество вопросов. Улыбаюсь.

— Женя, я назначаю число операции?

Она берет себя в руки. Немного натягивает рукав белого халата на запястье. Вытирает им выступившие нечаянно слезы. Делает это быстро, чтоб я не заметила. Я замечаю.

— Да, назначайте.

Я стою к ней в пол-оборота и держусь за хромированную ручку деревянной двери.

—  Вы же осознаете, что нам придется удалить матку и яичники? У вас нет детей, поэтому вы должны понимать всю серьезность ситуации.

— Я не хочу детей. Извините, мне пора. Я позвоню вам в понедельник.

Я ухожу. Поворачиваю хромированную ручку на деревянной двери, тяну на себя, делаю шаг за порог и ухожу. Вот так все просто.

Иногда все катится к чертям, и ты злишься. Бьешь стаканы с недопитым виски, кричишь, не выходишь из дома. Все потому, что жизнь катится к чертям, и ты никак не можешь это изменить. Ты уже пытался что-то сделать, что-то предпринять, но все впустую. И все, что тебе остается — это бить стаканы и кричать. А иногда бывает так, что все катится к чертям и тебе наплевать. Ты ходишь на работу, занимаешься сексом, допиваешь свой виски и аккуратно ставишь стакан на место среди другой кухонной утвари. Ты всем своим нутром чувствуешь, что все катится к чертям, но каждый вечер упрямо ставишь пустой стакан на место. Не разбиваешь его. Потому что тебе плевать, куда там катится твоя жизнь.

Сегодня мне двадцать восемь лет пять месяцев и шесть дней. И я танцую. Включаю музыку погромче, тушу везде свет и танцую. Я живу одна и могу себе это позволить. Сегодня я ношу в себе болезнь. До этого вынашивала в себе шесть детей. Кого-то месяц, кого-то — два. Одного из них я выносила семь месяцев. Он был пятым. Я родила его в какой-то далекой деревне и заплатила за его убийство тысячу рублей. Я не знаю, что сделала с ним акушерка, но я его даже не слышала, не видела. Это тоже был аборт. Не законный, кустарный, но все же аборт. И он был не моим ребенком, а абортивным материалом. Сегодня я ношу рак в своей матке. Именно в том месте своего тела, где я выносила шесть детей. И я хожу в церковь по воскресеньям.

Однажды моя подруга сказала мне:

— Ты — верующая? Никогда бы не подумала!

— Знаешь, — ответила я ей, — когда осознаешь, что ты — чудовище, выбора у тебя не остается.

Меня разбудил телефонный звонок. На экране отчетливо высветилось «ПП». Это аббревиатура от слова «папа». Я ее сама придумала. Не могу я назвать кого-то этим словом. «ПП» проще и ни к чему не обязывает. А вот слово «папа» обязывает. К любви.

— Алло, — отвечаю я сонным голосом.

— Я в городе. Мы можем встретиться? — пауза. — Я соскучился.

Открываю глаза, смотрю в потолок. Трубка возле уха, слушаю его тяжелое дыхание. Интересно, сколько ему сейчас лет? Почему-то вспоминаю ситуацию, которую недавно наблюдала в клинике. Я проходила мимо кабинета детского гинеколога. Там сидела симпатичная русоволосая девочка лет семи. Врач, заполняя какие-то бумажки, весело спросила у малышки:

— Настенька, какая у тебя интересная фамилия! Кто у тебя папа?

Девочка непонимающе посмотрела на врача и немного помедлила с ответом.

— Папа? — переспросила она. — А у меня нет папы.

Настенька отвернула голову от врача в сторону открытой двери, и мы случайно встретились взглядами. И я увидела непонимание во взгляде ребенка и немой вопрос в глазах: «А кто такой этот папа?»

Припарковываюсь на стоянке возле ресторана. Захожу в помещение.

— Женя! — слышу его голос.

Поворачиваю голову влево. Он совсем не изменился. Высокий, красивый, дорого одет. В правой руке сигарета «Мальборо». Не изменил свои привычки. Сколько мы не виделись? Сколько лет прошло? Тушит только что подкуренную сигарету в пепельнице, где уже собралось несколько окурков. Встает, подходит ко мне. Обнимает. Отвечаю так же объятием. Приятельским. Похлопываю его по спине. Присаживаемся.

— Женечка, дорогая! — смотрит на меня нежно. Берет мою руку в свои ладони. ПП.

— Я не ждала тебя, — вежливо улыбаюсь. Мне больше нечего сказать.

— Я знаю. Я сам не ожидал. Дали командировку сюда, я и подумал… — виноватая улыбка. Я отворачиваюсь. — Как твои дела, доченька?

«Папочка, у меня рак! Папочка, мне страшно, я плачу по ночам!» — проносится в голове.

— У меня все отлично! — улыбаюсь я теплой приятельской улыбкой. — Работа — дом, дом — работа. Ничего интересного.

Он сжимает мою руку в своих ладонях.

— Совсем ничего? И замуж не вышла?

«Я одинока, папа! Я одинока и обижена! Я несчастна, мой единственный мужчина!»

— Нет, не вышла, — вежливо пожимаю его ладони в ответ. — И не собираюсь пока. Карьера, как-никак. У меня авто в кредит, квартира в ипотеку. Какое тут замужество? — смеюсь.

Улыбается в ответ. Смотрит на меня пристально.

— А как же внуки мне? — полушутка, полуправда.

            «Папочка! Папа, не надо! Их уже могло быть шесть! Но я убила их, потому что ненавижу тебя!»

Я закуриваю.

— Ты куришь? — возмущенно спрашивает ПП.

— Ну, как видишь.

— Давно?

Прищуриваю один глаз, прячась от дыма, улыбаюсь краешком губы.

— Лет десять, наверное.

— Я… — он в замешательстве. — Я не знал.

«Это и неудивительно, если учесть сколько лет назад ты про меня забыл», — с горькой иронией думаю я.

— Теперь знаешь, — я тяжело вздыхаю, перевожу взгляд с его лица на приборы перед собой, ерзаю на стуле. Мне неуютно. Мне хочется сбежать.

— У меня вообще-то новость для тебя есть, — обращается ко мне ПП. Я не удивляюсь. С самого начала я видела, что он что-то хочет рассказать, но почему-то боится. Достает из кармана фотографию, протягивает мне. Ребенок. Примерно полутора-двухмесячный. В голубой шапочке с голубыми глазами. Улыбается.

Исподлобья смотрю на ПП. Светится. Виновато светится. Я уже все поняла.

— Это Ваня. Твой братик, — касается моей руки, в которой я держу фотографию. Пытается заглянуть в глаза. Ждет реакции. — Он родился два месяца назад.

— Я уже поняла. Я поздравляю тебя. И Кате передай мои искренние поздравления.

Наверное, восторга в голосе маловато. Что ж, извини меня, ПП. Вглядываюсь в фото внимательнее. Да, наверное, именно таких детей называют милыми, хорошенькими, красивыми. Я была такой же. Ну, по крайней мере, мама так говорила. Она любила рассказывать, как он был рад моему рождению. Как все ждали мальчика, а когда родилась девочка, он подошел к маме и тихо на ушко шепнул, что на самом-то деле все девять месяцев молился, чтоб родилась я. Еще мне рассказывали, что он часто любил, никого не предупредив, взять коляску со мной и долго-долго гулять по городу. Мама говорила, что он каждый вечер сидел перед моей колыбелью и рассказывал мне о моем будущем, о том, что я вырасту самой красивой девочкой в мире, и что никто и никогда меня не обидит. «Как жестоко тебя обманули», — усмехается кто-то внутри меня.

— Ты познакомишься с ним? — его голос заставляет меня поднять голову и оторваться от фото. — Ты приедешь к нам в гости? Или, может… — запинается. Не стоит! Не произноси этого! Помолчи. — Может, переедешь к нам?

Я как будто получила удар под дых. Чувствую, что держаться больше нет сил. Сейчас расплачусь. Встаю.

— Прости, мне на самом деле пора.

— Уже? Так скоро? — он растерян. Не понимает, почему я срываюсь и убегаю. Хватает меня за руку, когда я прохожу мимо него. — Я позвоню тебе.

Я останавливаюсь и поднимаю на него глаза. Его глаза. У нас совершенно одинаковый цвет глаз, разрез. Всматриваюсь в свои же глаза напротив меня.

— Сколько лет мне ждать твоего звонка? — спрашиваю шепотом.  Вырываю руку и ухожу.

Отъехав несколько километров, останавливаю машину прямо на обочине дороги. Здесь нельзя стоять. Включаю аварийку. Слезы душат. Но я горда собой. Я не расплакалась, не наговорила всего, что накопилось. Я ведь, черт возьми, стойкий солдат. Солдат армии брошенных и забытых детей. Одна из миллионов недолюбленных девочек, которых мамы после своих разводов с папами учат быть самостоятельными и ненавидеть мужчин. И детей, которых они этим мужчинам подарили. Я не родила ни одного из своих детей. Не сидела ночами у колыбели, ни заплетала своей дочери косы в школу, не отводила сына на тренировку по футболу. И никогда этого не сделаю. Зачем в этом мире дети, если мы не умеем их любить?

Пищит мобильник. Открываю. СМС.

«Женя, я назначаю операцию на 22 августа. Подходит? Лариса» 22 августа — это через три дня. Подходит. Чем быстрее, тем лучше. Я без сожаления прощаюсь со свой маткой. Без единого сожаления. Отправляю ответ: «Отлично. Двадцать второго с утра я у вас. Спасибо». Еду домой.

Снова писк телефона. Открываю. СМС.

«Милая, все же подумай по поводу переезда. У нас тебе будет лучше. Папа»

И снова ощущение, будто меня ударили. Переехать. Будет лучше. За последние шестнадцать лет моей жизни это была третья встреча. Три встречи, шестнадцать телефонных звонков — шестнадцать поздравлений с днем рождения, одно сообщение и ни единого «прости». И одно предложение переехать. Нет. Пожалуй, я не готова переехать жить к чужому мне человеку. Не хочу отвечать на это сообщение.

Подъезжаю к своему подъезду. Одна. Я одна. Резко разворачиваю авто и направляюсь за город. К маме. Никогда не приезжала к ней без предупреждения, а сегодня захотелось. Одна ли она? Занята ли? Может, уехала с мужем куда-нибудь? Со своим пятым по счету мужем. Мне все равно. Если что, вернусь ни с чем. Для бешеной собаки, как известно.

Звоню в домофон.

— Да.

Мамин голос. Вздыхаю с облегчением.

— Это я.

Дверь открывается, поднимаюсь на третий этаж. Она стоит на площадке перед входом в квартиру. Она мне рада, я вижу. Обнимаю ее.

— Прости, что не предупредила, — выдыхаю, уткнувшись в родное плечо.

— Да что ты! Такой сюрприз! — улыбается искренне. Все такая же молодая, красивая, ухоженная. И пахнет вкусно. Родным. Я знаю, что нужна ей. Пусть даже только в перерывах между мужьями. Я люблю ее.

Проходим на кухню. Мама суетится с чаем, успевая похвастаться новой парой бриллиантовых сережек, подаренной мужем на годовщину. Что-то щебечет о работе.

— Мама, — тихо прерываю ее. Оборачивается. — Я с отцом только что виделась.

Присаживается рядом со мной. Берет меня за руки. Смотрит выжидающе в глаза. Молчит. И тут я уже разражаюсь рыданиями. Здесь это можно.

— Я не знаю, зачем поехала, — выдыхаю между спазмами, сжимающими горло. — У него сын родился, мама.

Обнимает меня. Я немного успокаиваюсь. Она встает, заливает чай кипятком и дает мне кружку. Мята. Мята успокаивает.

— Дочка, — осторожно начинает мама, — надеюсь, ты рада за отца и нормально отнеслась к рождению этого ребенка. Дети ведь ни в чем не виноваты.

Смотрит на меня пристально. Ждет ответа.

— Да, я понимаю. Я поздравила и отца, и его жену. Дети ведь ни в чем не виноваты, — повторяю я ее слова. — Он предлагал переехать к ним, представляешь.

— А ты? Что ты ответила?

— Ничего, — шепчу я. — Как можно бросить своего ребенка и через шестнадцать лет подобрать его обратно? Мама, как? — я смотрю умоляюще ей в глаза. Мне на самом деле нужны объяснения. Может, я просто чего-то недопонимаю в этой жизни? Может, это нормально?

— Я не знаю, — тяжело вздыхает. — Правда, не знаю. Он так любил тебя, а ты его. Мы ведь были так счастливы, — смотрит на меня пристально. Ей меня жаль. — А ты так на него похожа, Женя. Ты ведь любишь его до сих пор.

— Да.

Я встаю из-за стола. Мне пора. Мне стоит поспать. Болезнь отнимает очень много сил. Мама об этом ничего не знает и мне не хочется ей рассказывать. Направляюсь к двери. Мама крепко обнимает меня. Я вижу, что она хочет сказать что-то еще, но боится. Не хочет расстраивать меня еще больше. Вижу следы внутренней борьбы на ее лице.

— Знаешь, — решается она, — я просто хочу тебе сказать, что… — заминка. Пауза. — Просто это ваши с ним отношения и только твое дело, мне не хочется влезать и на что-то настраивать тебя. Это только твое решение, но все же подумай, может стоит простить его? Тебе самой станет легче. Притом он пытается наладить общение, делает первый шаг.

— Знаешь, мама, как бывает, — я присаживаюсь на низкий комод у входной двери. — Ты же помнишь мою длинную белую юбку в пол? Летнюю. Она мне очень нравилась — удобная, красивая. Вот только я вечно то пятно от соуса на нее посажу, то каблуком порву. И как-то раз я поехала с подругой по реке на лодке кататься. Я была в этой юбке и взяла с собой в лодку бокал вина. Мама, я ведь знала, что в лодке качает, и что вино я на себя пролью. Я это знала, но все равно взяла с собой бокал, и естественно залила свою любимую юбку. Красное вино не отстирывается, и мне пришлось закинуть любимую юбку на антресоль. Я заставила себя забыть про нее. Но не смогла. Через два года достала, в химчистку отнесла. Они там какими-то волшебными средствами за бешеные деньги вино с юбки вывели и ее теперь и носить вроде можно. Вот только пятна желтые еле заметные все-таки остались. Так что вряд ли я теперь куда-то ее надену. И ведь все понимала, когда брала в лодку бокал красного вина…

Мама берет мои ладони в свои руки и подносит к губам. Целует костяшки пальцев: «Просто, Женя, он не молод, а время идет. Все можно исправить, пока мы живы. Все».

— Я поеду, мама. Я люблю тебя.

Двадцать второе августа. 9:30 утра. Я лежу на операционном столе. К правой руке подсоединена капельница. Сейчас я усну под действием наркоза и проснусь примерно через час уже не женщиной. Я без сожалений прощаюсь со своей способностью иметь детей. Зачем в этом мире дети, если мы не можем их полюбить?