Тонкие натуры

Тяжело в нашем мире жить тонким натурам. Знаете, все эти отчаянные милые девочки, влюбляющиеся за одну ночь, а потом пьющие снотворное месяцами, все эти надоедливые мальчики с кипами недописанных стихов. И повезло еще тем, которых все-таки полюбили, забрали, умиляются их восторженности и раз в неделю покупают им томик Сартра, Достоевского и прочей ерунды, которая так нравится таким натурам. А вот с теми, которых не полюбили, вообще беда. Ими и полны вытрезвители, да психлечебницы. Таким натурам, не полюбленным и отвергнутым, только и остается искать никому не нужный смысл жизни. А потом они сами себя изнутри и сжирают. И ни Сартры уже не помогают, ни бары, ни водка. А все почему? Да потому что кроме души у таких людей ничего нет. Вообще ничего. Ни разума, ни здравого смысла, ни азарта, а зачастую и денег. Влюбляются тонкие натуры с разбега, любят так, что страшно становится, привязываются быстро и быстро переходят в ранг покинутых. А что потом? Таблетки, бессонницы и вечное самокопание… У кого-то не очень талантливые стихи, а у кого-то талантливые, по которым уже следующее поколение тонких натур будет учиться правильно страдать.
Я вот например помню, как в семь лет написала свое первое стихотворение. Лучше бы я первый куст розы тогда посадила, ей богу. Первого котенка утопила. Первого мальчика в щечку поцеловала. Может тогда бы вышел из меня толк. Но нет. Я написала первое стихотворение. Потом было второе, третье, четвертое… А дальше учителя начали восторгаться: «Откуда у молоденькой девочки столько чувств, столько эмоций, столько переживаний, такой богатый внутренний мир!» И правда, откуда? Вот тогда уже нужно было понять, что это — диагноз. Да, да. Я — одна из этих тонких натур. И меня надо было лечить. Заставлять учиться строить дома, гнать работать на завод, настаивать на профессии ткачихи. Но мне позволили писать эти чертовы стихи.
Мы с мужем шли по берегу реки. Было холодно. Октябрь уже выгонял засидевшихся дачников из их уютных домиков. Мы были не исключением. Пора возвращаться. Вот только куда?
— И дача? — я спросила не с укором. С надеждой. Он не ответил, продолжая идти рядом. Не подняв на меня взгляд. Кисти его рук сомкнулись сзади. Будто арестант, обреченный на повешение. Молчание.
— И дача тоже? — не выдержала я. Это «тоже» разорвало его уши.
— Ольга! — полным именем он называл меня либо в моменты удовольствия, либо в моменты ужаса. Я приготовилась к худшему. — Ольга! Ну, прости!
Упал. На колени. «И дача тоже» — сразу поняла я.
— Да! Да! Да! Все! Квартира, машина, дача — все!
Все. Конец. Я опустилась на колени рядом с ним. Солнце заходило. Мы смотрели в одном направлении, на заходящее солнце. Дон играл разными красками — от бурого до спокойно оранжевого. Кроны деревьев, стоящих по обоим берегам словно памятники человеческим страстям и страданиям, которых увидели множество за года, безразлично отходили ко сну. Вода омывала песочные берега. А мы стояли на коленях. Двое. Рыдающий в голос мужчина и сложившая для молитвы руки женщина. Ветер трепал нас. Пронзал. Мой головной платок улетел далеко назад. Черное свободное платье, охватывающее худое тело, тоже рвалось под порывами этого сильного очищающего ветра. Я молилась. Все. Конец. В этот день я начала сходить с ума.
— Мама, пожалуйста…. — я стояла в дверях родительской квартиры с парой увесистых сумок все в том же черном платье. — Я все расскажу. Только чуть позже.
— Конечно, детка, — мама взяла одну из сумок и впустила меня в дом. — Я и спрашивать ничего не собиралась! Проходи в свою комнату. Ты устала. Кушать хочешь с дороги?
— Нет.
Мой диван. Моя девичья обитель. Глубоко вдохнула. Пахнет отсутствием забот, безответственностью, пустыми, а от того такими милыми любовями. Пахнет мной. Прошлой мной. Мной без разочарований. Пахнет девственницей.
«Одинокое утро замужней женщины», — именно так я обозначила 6.00 утра 19 сентября. Дом спал. Я уже бодрствовала. Я боролась. С собой, с родителями, которым придется все рассказать, с мужем, так внезапно и подло предавшим меня, с чувством тошноты. «Я до сих пор замужем», — эта мысль казалась верхом людской глупости и чудачества. Меня растоптали. В один день, от одного откровения то, что было семьей из двух человек, стало двумя умирающими от тупой боли раскиданными по стране единицами. Мой паспорт будто вслух насмехался надо мной — «ты — его жена». Фамилия, пять лет жизни, три совместных отдыха, один медовый месяц на Байкале в гуще природы, две обеденных тарелки из одного набора (для гостей был другой набор посуды), две кофейные чашки с прикольными надписями о любви, пара запланированных детей и одна запланированная собака… И одно предательство.
9.00. Запах жареных помидоров и яиц. На кухне мама стряпает любимый завтрак, что-то напевая. Останавливаюсь в дверях. Улыбаюсь.
— Мамуля, пахнет вкусно!
Мама поворачивается ко мне лицом. Показывает на стул, приглашая присесть. Я сажусь. Молча завтрак раскладывается по тарелкам. В кухню входит отчим и с доброй улыбкой кивает мне. Будто и не было этих пяти лет моего отсутствия. Молча мы беремся за свои вилки. Каждый берет хлеб из корзинки в середине стола. Хватает взглядов для пожеланий приятного аппетита. Им хватает легкого пожатия рук для признания в любви. Мне хватает их ненавязчивого признания в любви друг другу в виде пожатия рук, чтобы разрыдаться. Завтрак окончен, не начавшись.
— Твое замужество казалось таким успешным, — задумчиво произнесла мама, когда я перестала всхлипывать. — Мы были уверены, что ты счастлива. Мы же дали вам все.
— Ну почему? — я снова начала подвывать, смотря на родителей сверху вниз. Они удобно устроились у моих ног, пока я оплакивала свои чувства и свое имущество. Вернее, имущество родителей, щедро подаренное мне на свадьбу. Нам на свадьбу.
Олег был хорош. Мне было восемнадцать, когда я привела его в дом. Красивый двадцатитрехлетний студент — любимец моих одногруппниц и мой жених. Мой. Жених. Я готова была кричать это на весь мир, пока лучи солнца играли с фианитом в моем обручальном кольце.
— Мама, это — убийство, понимаешь? — я откинулась в кресле. Сил больше не было. Тело ослабло, конечности не чувствовались. Смерть в сознании. — Он убил нас. Убил меня. Убил «семью». Веру. Взорвал нас на бомбе своего эгоизма. Я не знаю, зачем ему столько денег. Откуда столько долгов. Но мы потеряли все. Я потеряла все. Я потеряла дом. Мне всего двадцать пять и я мертва.
Никто ничего не ответил. Тяжелый вздох сожаления и беспомощности наполнил комнату до краев. Я сидела в кресле. Родители сидели на полу. И никто не мог мне ничем помочь. Сначала было больно, больно физически. Тело ломило, суставы выкручивало, солнечное сплетение, легкие болели от рыданий, а потом резко стало «никак». И потекли дни.
«Никак» преследовало меня с утра до вечера. Было со мной неотступно, село на мою шею и ласково гладило меня по голове, перебирало мои волосы, целовало мои щеки и губы с утра до вечера. «Ничто» заполнило меня изнутри. Бесцветное, безвкусное, безжизненное. «Ничто» не просило есть, поэтому я не ела, не просило пить, поэтому я не пила. «Ничто» было неприхотливо. Оно просто было и все. Оно было я. Полностью. Без преувеличений. Пятьдесят килограммов двигающегося, осунувшегося, перебирающего ногами «ничто». «Ничто» и «никак» иногда отступали. В такие дни я была деятельна. Мы обсуждали с родителями варианты возврата моего дома, варианты судебных исков, ездили на консультации к юристам. Я даже готовила еду, напевая под нос любимые песенки. И даже бывала довольна. Едой, солнцем, снегом, вином. День. Ну, может два. А потом снова «никак». Неделями.
Так прошла моя зима. Колебания настроения, не отступающая депрессия вымотали, вытряхнули меня. Я стала черной пустой дырой. Но что-то осталось не вытравленным. Первое весеннее солнце выгнало меня на улицу.
— Извините, зажигалки не будет? — мужчина устроился на противоположном краю парковой лавки и выжидательно посмотрел на меня. Я курила. Остальные лавочки парка были заняты. Протянула зажигалку. Он подкурил. — Вы не против, я здесь устроюсь?
— В принципе, не против. Располагайтесь, — мы сразу потеряли друг к другу интерес, задумались каждый о своем, он достал книгу. Но немое присутствие рядом чужого человека ощущалось, и любопытство взяло верх. Я, стараясь не привлекать внимания, повернула голову, пытаясь внимательнее рассмотреть его. Обычный. На вид чуть старше сорока, одет скромно, но со вкусом. Аккуратное пальто чуть ниже колена, джинсы, свитер — ничего особенного. Вот только потрепанный какой-то, что ли... Сосредоточенный, но не на книге. Не на тексте. Руки с изящными пальцами механически раз в строго отведенное время переворачивают страницы. Не читает. Книга — просто точка для взгляда. Муляж объекта, владеющего его вниманием. Подлинный объект его внимания располагается в голове. В его мыслях. Мне почему-то на миг показалось, что ему тоже больно. Примерно как мне. Я отвернулась.
— Это Маркес. «Вспоминая моих грустных шлюх».
Я вздрогнула от неожиданности. Повернулась.
— Что?
— Просто вы так внимательно посмотрели на меня и на мою книгу. Я решил, что вам интересно, что я читаю. Вот и ответил. Не люблю незаданных вопросов.
— Я… — растерялась. Ощущение, будто поймали с поличным. Нервно поправила шарф, проверила карманы, сложила руки на коленях. — Я не хотела задавать вопросов. Вам показалось. Извините.
— Не любите Маркеса? — ему стало интересно. Посмотрел на меня с прищуром. Понял, что застал меня врасплох. И остановиться бы моему взгляду в тот момент на моих же смущенно собранных на коленях руках. Но я тоже посмотрела. На него. В него.
— Извините еще раз. Не хотела вам мешать. Читайте на здоровье своего Маркеса.
— У меня целое собрание его сочинений, между прочим! — он смеялся. Смеялся над моим смущением, над моей молодостью, над моим желанием тепла, которое было настолько явным, что только совсем черствый не заметил бы его. Химия. Химия одиночества. Когда так нужны руки. Уже тогда я должна была понять. Но я продолжила сходить с ума. Отчаянно, осознанно и не сомневаясь.
Квартира была маленькой. Как говорят — «холостяцкая». Мы лежали на разобранном диване под пледом из овчины и курили. Он был. Рядом. Теплый. Живой. Чужой, а от этого неизвестный и подающий надежды. Надежда для сумасшедших — это убийство. Надежда для ждущих, для отчаявшихся — это пытка.
— Слушай, — заговорил он, — ты должна знать. Это не схема, ни система. Сам не понимаю, как оно вышло. Ты… Просто ты какая-то… магнитная, что ли. Точно. Как магнит.
Я — магнит. Для таких же больных как я, видимо. Молча снова закурила. Будто дала знак — «договаривай».
— Я развелся позавчера. Официально. Не живем уже пару месяцев. Вместе были всего год. Год знакомства. В браке пять месяцев. Сбежала.
— А почему сбежала? Ты что, тиран? Или деспот? Слово просто какое-то… «сбежала».
— В том-то и дело, что все полностью наоборот, — с горькой смешинкой ответил он. Ухмыльнулся. — Задушил заботой, как сказала она. Любовь чересчур.
— Странно как-то. Для женщины ведь много любви не бывает. Ну, вернее, не должно быть. Несправедливо ведь получается. Одна за единственное утро с любимым была бы до слез Богу благодарна, вот только просыпается в пустой постели каждый день, а другой домашний очаг и заботливый муж — это чересчур.
— Она тонкая натура, понимаешь? Художница. Постоянно на грани была. То в семью играет, готовит, веселится, смеется. Идеальная супруга. То закроется в комнате и не выходит сутками. Не ест, не пьет, самокопанием занимается. Она ведь хоть и художница, а при мне ни одной картины не написала. Так. Наброски да эскизы.
— А до тебя она видимо в галереях персональные выставки устраивала?
Он засмеялся.
— А ты в точку. В том-то и дело, что и до меня у нее всего пара работ-то и вышла, которые были замечены и на небольшой скромной выставке представлены. Остальное либо не получалось, либо пресно было, либо бросалось на этапе наброска. Мы познакомились, ей уже двадцать пять было. Мне до сих пор кажется, что она просто сломать себя попыталась. От злости на саму себя. Ну, что-то вроде: «Раз таланта нет, буду вон тому хмырю борщи варить. На большее все равно не способна». Как-то так.
— А ты тоже считал ее бесталанной и на большее не способной?
— Что ты. Я поддерживал как мог, ведь те пара работ, которые были замечены, были на самом деле талантливы. Просто она в себе разобраться никак не могла. Терпения ей не хватало, выдержки. Начнет что-то, в голове перемкнет — бросит и снова в идеальную жену играет, а потом депрессия. И так по кругу. Я правда старался. Не наседал, не требовал, не просил ничего. Ты только счастлива будь и работай. А она ушла. Сказала: «Задушил любовью своей. Жарко рядом с тобой. Пресно».
Он замолчал. Я решила, что мнение мое тут лишнее, да и не спрашивал его никто. Тут свою бы боль пережить, не то что в чужую погружаться. И, пытаясь не нарушить тишины, встала с дивана и начала одеваться. Он обнял меня сзади за талию и я вздрогнула от неожиданности.
— Куда ты?
— Мне пора. Я же всего-навсего книгу вышла в парк почитать на пару часов.
— Тебя кто-то ждет дома?
— Да.
— Останься, пожалуйста. У меня есть отличное вино, и я изумительно готовлю паэлью с морепродуктами. Любишь морепродукты?
Я улыбнулась.
— Оставайся. Мне так одиноко.
И вот здесь бы мне понять, что нужно хватать свои вещи и бежать из этой квартиры, от этого человека, не оглядываясь. Забыть этот день и его лицо. Но я набрала телефон мамы и предупредила, что останусь у приятельницы. Ведь мне тоже было одиноко. Вот только два одиночества с незажившими ранами вряд ли сделают друг друга счастливыми.
А потом мы долго болтали ни о чем. Я немного рассказала о себе, стараясь особо не погружаться в свою обиду. Было легко. Первый раз за много месяцев не хотелось плакать, улыбалось искренне, смеялось громко. Еда была очень вкусной, а вино не пьянило, а только больше усиливало восприятие этого чудесного вечера. Мы занимались любовью, курили, снова ели, просили городских таксистов привезти нам еще вина и они любезно соглашались. Я была болезненно счастлива. Слишком остро, слишком хорошо, чтобы продолжаться долго. Понимание того, что это слишком быстрое излечение для моей боли, не покидало. Поэтому я не верила и как-то очень сильно ждала наступления утра, которое принесет трезвость и такую привычную для моих плеч тяжесть болезни и воспоминаний. Но он не отпустил.
Примерно месяц спустя мы сидели на балконе его квартиры, курили, что-то обсуждали. В самых сложных ситуациях нужно себя лечить. Ничто не поможет больному лучше, чем плацебо. Самовнушение. При моей болезни нужно было лечить в себе «женщину». Не личность, не человека. Все это хорошо лечится водкой и психологами. «Женщина» лечится любовью и кухней. И я влюбилась. И много вкусно готовила.
— Милая, — он лениво и так по-домашнему потянулся к моей руке, — а нас завтра мои друзья пригласили на юбилей. Пойдем?
Ресторанчик оказался немного пафоснее и дороже, чем я предполагала. Компания богаче и старше, чем я привыкла. Новые люди, разговоры ни о чем. Он в другом конце стола. Неловкость. Встаю. Подхожу. «Не проводишь меня в туалет?» «Прямо выходи и за углом налево». Сдержанность. Холодная сдержанность. Возвращаюсь. Его за столом нет. «Они курить ушли», — щебечут счастливые жены состоявшихся мужей. Тошнота подкатывает. Давно не ощущала себя покинутой. Неуютно.
— Знаешь, — сижу на кухне в его квартире, — мне так неудобно сегодня стало, когда ты ушел. Я не в своей тарелке была, — виновато улыбаюсь. — Ты почему меня не подождал? Вместе бы покурить вышли.
— Ты слишком много куришь, когда выпьешь. И мне надо было одному побыть.
— Я думала ты с друзьями выходил.
— Нет.
В разговоре проскользнула злость. «Это его дом», — промелькнуло в голове. Я замолчала. И показалось, будто я в первом классе учусь и к подруге в гости с ночевкой пришла. А там папа строгий. И вроде не в первый раз ты у этой подруги, и даже щетка зубная у тебя в этом доме отдельная, и собака тебя не хуже, чем хозяев принимает, да и уроки все выучены и не виновата ты не в чем, но так хочется маме позвонить, чтоб забрала тебя от этих чужих людей.
— Слушай, — сказала я, — ты, когда вернулся, юбиляр тебе на ухо что-то сказал. Не секрет?
Взгляд внимательный.
— Он спросил, почему я не сижу рядом со своей женщиной.
— И?
— Я ничего не ответил. Вскоре мы ушли. Вот только… Оля. Ты не моя женщина, понимаешь? Нам хорошо. Но я предупреждал. У меня в сердце другая. Оно занято, понимаешь?
— Не продолжай, — я встала со стула. Затошнило. И началось снова. Именно в этот момент. Руки затряслись как у заядлого алкоголика. Мандраж не давал хоть как-то собраться и выйти из этой чертовой квартиры. Спина сгорбилась. Плечи сжались так, будто стремились сомкнуться и закрыть сердце, которое заболело. Прострелило от макушки до кончиков ногтей на ноге всю левую сторону. Крутило.
И пока все это происходило внутри, я спокойно насколько могла поднялась со стула, обула туфли на высоких каблуках, расчесала волосы и вышла. Он не сказал ни слова.
Вечер был теплым. Уже почти летним. И я пошла. Организм, промытый вином, сначала не слушался, каблуки мешали и за это были беспощадно выброшены с моста в водохранилище. В ближайшем ларьке взяла себе пива и сигарет. И шла. Потом останавливалась и думала. Потом снова шла. «Оля, на что ты обижаешься? — твердило подсознание. — Любовь ли это, дорогая? Вы же лечитесь. Оба. Он откровенен. Благодари. Никто не обязан тебя любить, Оленька».
«Нам стоит отдохнуть от общения. Прости», — оповестил меня мой телефон.
«Ок».
И снова пошли дни. И я снова понемногу сходила с ума. С каждым утром мое сознание все больше уходило от меня. Я цеплялась за него, пока понимала это. Но все чаще я забывала элементарные вещи, все меньше выходила из дома. Все чаще, общаясь с кем-то, забывала самые простые слова. И ждала звонка. Или сообщения. Ждала двадцать четыре часа в сутки. И мне звонили. Друзья. Просто спросить как дела. Родственники. Узнать, почему мама пять минут назад не взяла трубку. Кредиторы. Спросить, когда я смогу оплачивать свои долги. Незнакомые люди. Ошибались номером.
Это был вторник. Я не помню ни времени, ни числа. Но это точно был вторник. Я точно помню, что решила вымыть волосы. Как бы мне сложно это не давалось, но я была настроена вымыть волосы. Я собрала свои конечности и голову воедино, встала с постели. Снова зазвонил телефон. Воздух в легких резко встал колом, время перестало идти, все происходящее потеряло четкость и замедлилось. Рывок. Аппарат в руке. Определитель номеров издевательски высвечивает «Бабуля». У меня больше не было сил.
— Да прекратите же мне звонить! — закричала я и осела на пол. Телефон полетел в один угол. Я забилась в другой. Выла. Испуганная мама выбежала из спальни и упала рядом со мной. Взяла за руку.
— Ну, что такое, Оленька?
Я затихла. Сжала ее ладонь. Сложилась пополам, прижавшись к ее коленям.
— Я звонка жду, понимаешь? — шепотом спросила я. — А вы все линию мне занимаете. Я же и пропустить могу, — я отключилась.
— Доченька? Доча. Проснулась?
К левой руке присоединена капельница.
— У тебя нервный срыв был, — с виноватой улыбкой сказала мама. — Мне врач так сказал. Но я тебя в больницу отдавать не стала. Сами выходим. Все хорошо будет. Слышишь?
— Слышу. Мне больно просто. И все.
— Ну почему? Потому что он не звонит?
— Нет. Потому что у меня лекарства теперь нет. Обезболивающее кончилось.
Мама встала с моей больнично-домашней кровати. Открыла настежь окно.
— Ты же не любишь его, Оля. Чего ж убиваться-то так?
— Я не знаю, мама. Люблю или нет. Просто я пустая.
— Так вот ты им пустоту свою и заполняешь. Встречами этими. Вином. Ты — свою пустоту, он — свою. Только вот неправильно это. Ты сама себя наполни, а потом уже любовь ищи. Вы друг другу только больнее сделаете. А куда вам еще больнее? Выберись из ямы своей сама, а не людей чужих туда тяни.
— Но… Но, мама! — я дернулась. Игла больно дернула вену. — Он же не чужой. Нам же так хорошо вместе было! Мама! Я знаю, что он полюбит меня. Он должен меня полюбить. Меня всегда все любили, понимаешь? Даже муж-предатель. Он просто дурак. Но он любил меня. Я же знаю.
— Оля! Заигрываешься. Нарциссом я тебя вырастила. Не все и не всегда тебя любить будут. Этот твой жену свою любит.
— Бывшую! — меня раздирало в районе солнечного сплетения. Нет. Неправда. — А я здесь. Я рядом. Понимаешь?
Мама посмотрела на меня холодно. Мне показалось, что я даже толику презрения рассмотрела в ее взгляде.
— Понимаю. Вот только ты не понимаешь. Он такую «тебя», которую все любят, да в задницу целуют и на руках носят, уже встретил.
Зазвонил телефон. Мой. Он.
— Да.
— Оля, здравствуй. Ты как-то давно в соцсетях не появлялась. Ты в порядке?
— Нет. Я заболела.
— Можно я заберу тебя к себе?
— Да, — я повесила трубку.
Капельница тикает как часы. Молчание.
— Мама? — вопросительно обратилась я к ней.
— Что, — утвердительно сказала она.
— Ты винишь меня? Или его?
— Нет. Просто это убьет тебя.
Начались две недели счастья и гармонии. Пару дней еще я провела в постели. А потом. Я летала. Я получала свое «обезболивающее» в неограниченных количествах. Ждала его с работы, готовила вкусную еду, оплачивала продукты и вкусное вино его банковской картой, чувствовала себя нужной. Каждый сваренный мною суп будто зелье. «Ты полюбишь меня», — нашептывала я, помешивая варево в кастрюле. «17:17», «18:18», «20:20» на часах, парные цифры, когда по примете можно загадывать желание, сопровождались моим колдовским шепотом — «полюби меня». Да. Ничего больше мне не нужно было. Любовь ли? Просто меня всегда любили. Меня нельзя не любить. Я нашла смысл. Нашла цель.
В один из вечеров я накрыла стол на балконе. Звезды. Небо. Лучшее белье.
— Оленька! — донеслось из прихожей. Вылетела из кухни. Обнял. — Как ты себя чувствуешь, милая?
— Я — отлично! — соврала. Ведь тяжесть болезни можно только ослабить «обезболивающим». Причина боли никуда не уходит. Облегчаются лишь симптомы. Но этому человеку не стоит этого знать. Я хочу, чтоб он любил меня. А любят безбашенных, здоровых, веселых и не напрягающих. Каждый день я повторяла себе это как мантру. И этот вечер не был исключением.
И нам было хорошо. А потом еще раз хорошо, и еще. Но видимо что-то пошло не так, раз он решил поговорить. Вообще все это время мы негласно приняли решение не говорить. Не говорить о том, у кого где болит, о том, кто мы друг другу. Это решение не обсуждалось, не оговаривалось, но так было.
— Оля, а мы не увлеклись? — спросил он, лежа под голубым теплым пледом, который я купила на прошлой неделе. Купила я его потому, что цвет уж очень хорошо оттенял его бирюзовые глаза.
— Я даже и не знаю, — замешкалась я. — А что ты имеешь в виду?
— Просто ничего ведь не изменилось. Ты понимаешь это? Я хочу, чтоб ты понимала. Нам хорошо. По-семейному так. Тепло. А ты — одна из лучших женщин на земле. Ты индивидуальна. У меня ни с кем не было так, как с тобой. Ни в сексе, ни в быту. Очень хорошо. Но ничего не изменилось.
— Хорошо.
«Ты все равно меня полюбишь», — промелькнуло в голове.
— Хорошо, дорогой. То есть ты мне хочешь сказать, что она так и царит в твоем сердце?
— Да, — он закурил.
— Ну и пусть. В любом случае я сильнее. Я живая, теплая. Я рядом с тобой. А еще я детей могу тебе родить, хочешь?
— Нет, Оленька! — он перешел почти на крик. — Нет! О чем ты думаешь? — он взял меня за узкие белые плечи. — Ты молода и красива, милая! А я. Ну что я? Я старше тебя на пятнадцать лет, понимаешь? И я не могу. Понимаешь? Давай тебе найдем хорошего парня. Давай вместе найдем. Я никуда не денусь. Я рядом всегда буду. На свадьбе твоей отгуляем. У тебя все впереди.
Воздуха уже не хватало. Тринадцатый этаж. Не застекленный балкон. А звезды фантастические. Огромные. Не шагнуть бы.
— То есть ты так легко меня отдашь?
— Нет. Конечно нет, милая. Только достойный с тобой будет.
Я встала на колени в кровати. Луна, такая огромная, строила мне гримасы. Я с самого детства знала, что у луны есть лицо. Глаза, нос, рот — у луны все это есть. Вот только когда-то она плачет, а когда-то мило улыбается. В ту ночь я первый раз увидела, как она насмехается. «Не вышло из тебя ведьмы», — говорила мне луна.
— Какая разница какой? — я сидела на коленях совершенно голая, откинув голубой плед. — То есть в принципе ты меня отдашь? И не зашевелится ничего? И на свадьбе моей плясать будешь? Может свидетелем пойдешь? А потом крестным моим детям?
— Я только добра тебе желаю, малыш.
— Хорошо, — я добродушно улыбнулась. — Давай спать. Я устала.
С утра я проводила его на работу. А потом уехала домой.
— Оля, — мама осторожно вошла в мою комнату. Я лежала на кровати. — Оленька, пойдем покушаем. Пожалуйста.
— Не, мам. Я у него поем. Он позвонит когда освободится, я туда поеду и приготовлю что-нибудь. Вместе с ним и поедим.
— Детка, ты уже три дня дома. Он не звонил. И не позвонит.
— Позвонит! Он меня любит! — закричала я. Желудок жутко хотел есть, но сознание почему-то уверенно твердило, что скоро я окажусь в той квартире, ведь он скучает по мне. Ведь по мне нельзя не скучать. Ведь я хорошая.
Мама легла ко мне. Обняла. Запустила руку в волосы. Стало хорошо.
— Дочь, а давай ты сейчас тут покушаешь, а потом у него? Давай?
— Ну хорошо. Только немного.
Мама принесла что-то съестное. Я проглотила. Потом приехал врач.
— Ольга, может вам лучше отдохнуть в пансионате? — спросил он после недолгого разговора с мамой. — Там лес сосновый. Ягоды можно собирать. А воздух какой.
— А связь телефонная там берет? — спросила я. — Просто мне позвонить должны, понимаете? Жених, — я улыбнулась. — Нет. Я за это переживать буду. Да и притом, где я живу он знает, а где пансионат ваш — не знает.
— Так вы позвоните ему и скажите, что отдохнуть едете. Мы и адрес ему скажем.
Я засмеялась. Глупый фельдшер-недоучка. Неужели не знает, что девушки первыми не звонят?
— Нет, спасибо. Я дома побуду пока. Да и притом, он совсем скоро позвонит, и мне нужно будет переезжать.
Мама почему-то заплакала. Доктор пожал плечами. Что-то прошептал ей на ухо. Она заплакала сильнее.
— Мама! — закричала я из комнаты. Она вошла. — Мамуль, сколько я уже дома?
— Три недели, милая.
Я приподнялась на локте. Задумалась.
— Слушай. У меня видимо телефон сломался. Давай выйдем новый купим?
У мамы потекли слезы. Я не поняла.
— Ты чего плачешь? Из-за телефона? Денег на новый нет? У меня сбережения остались. Не переживай.
Я поднялась и обняла ее. Глупая мама. Плакать из-за телефона? Я засмеялась.
— Пойдем, доченька, — глухо отозвалась она. — Одевайся.
Мы вышли на улицу. Конец лета. Будто тысячу лет не была на воздухе. Эйфория захлестнула. Как же хорошо. Это сегодня я одна. Завтра я буду с ним. Я знала это. И мы вместе будем этим воздухом дышать. Я ведь столько для него сделала. Я столько чувств дала. А ведь когда даешь, то и взамен получаешь. Я это точно знаю. Он просто дозвониться не может. Это с телефоном что-то. Я же знаю.
— Мамуль! — закричала я. Засмеялась. — Я вот знаю. Ты думаешь, я с ума сошла. Ты вот точно думаешь о том, что если даже и с телефоном проблемы, что же он не пришел. Да?
— Да, солнышко. Почему не приходит?
— Ага! Вот видишь? Значит, не сошла я с ума, раз знаю, о чем ты думаешь! — смеялась я. — Все потому, что он стесняется. Он же проникновенный очень. Он сразу понял, что не понравился тебе. Вот и не идет. Поняла?
Я не винила маму. Каждый имеет право на свое мнение. Он любит меня, и мы будем вместе. Зачем же кого-то винить? Жизнь, она ведь не слезливый сериал. Мы когда хотим чего-то, мы это берем. Мы свое забираем. Ведь жизнь одна.
Я шла по тротуару. Мама шла чуть позади. И я увидела его. Остановилась. Мама поравнялась со мной. Я схватила ее за руку.
— Смотри, — я почти пропела это слово. — Посмотри! Это же он!
Впереди шел он. Это был точно он. Мама схватила меня под локоть.
— Оля! Хватит! Пожалуйста!
Она прижимала меня к себе. Я билась.
— Оставь! Ты зачем так? Он пришел за мной! Он любит меня! Ты что делаешь? Ты счастья моего не хочешь?
Я вырвалась. Подбежала к мужчине. Мама, рыдая пошла за мной. «Ну что ж ты плачешь, дура?» — зло подумала я.
Запах. Его запах. Я взяла его под руку. Он посмотрел на меня. Испуганно.
— Девушка, вы что-то хотели?
Лицо чужое какое-то. Ну ничего. Исправим.
— Милый, я телефон купила новый. Ты звонил наверное, но у меня с аппаратом что-то случилось, — проворковала я, сильнее прижимаясь к его плечу.
— Девушка! У вас все хорошо? — он повысил голос. Подоспела мама.
— Женщина! — это уже обращалось к ней. — Заберите, пожалуйста, ее.
Мама ухватила меня за талию и силой оторвала от его руки. Он ускорил шаг и скрылся за поворотом. Я зарыдала в голос. Уже оседая на землю и теряя сознание, я услышала мамин голос: «Оленька, это был не он». Я отключилась.
Я очнулась на его балконе. В кровати. Под голубым пледом. В своем любимом белье. На столе около постели стояло вино, несколько свечей, его любимая итальянская паста, которую я так хорошо готовлю. Я улыбнулась. Но рядом почему-то сидела мама. Держала меня за руку. Она плакала.
— Ты чего здесь делаешь? — спросила я. — Он скоро придет, а ты здесь! Ну, мам!
— Да, детка, — она расплакалась сильнее. — Уже ухожу.
Мама вышла, закрыв поплотнее за собой балконную дверь. «Чего же она рыдает? — подумала я. — Мне так хорошо!» Эйфория обнимала теплой волной. Горячий воздух ласкал мое тело. Луна смотрела на меня. А я на нее. Она снова насмехалась, пытаясь сказать, что я не на его балконе, и вина здесь никакого нет. И вместо белья сорочка. А смотрю я на нее в окно с решеткой. Ведь я в просторной больничной комнате с белыми стенами.