Уехать

                УЕХАТЬ

                Дм. Порушкевичу               
 
               
           Тусклое пепельное небо, нанизанное на шпиль вымокшего вокзала, было разлинеено проводами, как нотный стан.
          Зашипев, что-то громко прохрипело железнодорожное радио.
          Крашин, не проходя внутрь четвёртого, обозначенного в билете вагона, обшарпанного, как и весь ростовский поезд, стоял в тамбуре и глядел, словно запоминая, на пустой, без провожающих перрон, на величественное здание вокзала, заштрихованное тонкой сеткой дождя, и тревожно размышлял о том, что же ждёт его дальше.
          – Оу-оу-оуо... – солировал ветер в проводах.         
          – Оуууууу! – громко, предостерегающе крикнуло в голове поезда, и вокзал, дрогнув, стал медленно уплывать куда-то к задним вагонам.
         Минутная стрелка на циферблате станционных часов судорожно прыгнула, указав 16 часов 40 минут.
          Быстрее и быстрее.
          Чаще и чаще задребезжала рама тамбурного окна, подчиняясь ритму, чётко отбиваемому ударной установкой колёс:
           – Уе-хать! Уе-хать! Уе-хать!
          Ветер перестал выть и начал шуметь, залетая в открытую дверь тамбура и плюясь дождём. Под полом застучало чётче и звонче – поезд взобрался на путепровод.
           Глубоко внизу, где рельсы, как два ручейка, блестя, утекали под эстакаду, стоял уменьшенный расстоянием трамвай-сцепка, похожий на жёлтых спаривающихся жуков. Возле него суетились чёрные и мелкие, как муравьи-листорезы, люди с зонтами. Им не нравился начинённый дождём ветер.
           Трамвай быстро уплывал за пределы двери, и Крашин, высунувшись в проём, проводил его. Он сто раз ездил на этом трамвае №5. Когда же у них с Зоей всё кончилось, по сути дела, не начинаясь, он заставил себя забыть этот маршрут.
            Сверху и сбоку клевался дождь.
            Крашин не спешил в духоту перенаселённого вагона. Он стоял, потерявший надежду, пустой и подозрительно безразличный, и механически наблюдал, словно в последний раз, как поезд, изгибаясь по широкой дуге, поворачивает навстречу ветру и дождю. Справа стало видно, как натружено дыша, паровоз увлечённо работал поршнями. Круглая ноздря прокопченной паровозной трубы непрерывно, словно курильщик, раскуривающий трубку, выбрасывала клубы вонючего каменноугольного дыма. Слева Крашин увидел прячущийся за товарные вагоны и пакгаузы, затуманенный треугольный фронтон далёкого вокзала с выстроившимися по парапету, словно шеренга солдат, буквами: «Решения ХХII съезда партии в жизнь!».
             Город уже заканчивался. Из-за белых параллелепипедов зданий тянулась к небу чёрная телевизионная вышка, ажурная, как сетчатый женский чулок. Рядом Крашин впервые увидел торчащий из-за крыш корпус нового телецентра, в строительных лесах, как за решёткой, и башенный кран, похожий на семафор.
            Поезд втягивался в коридор из мокрых, густых акаций.
            Ступенчатый перестук колёс замедлился – начинался подъём:
            – Уе-хать... Уе-хать... Уе-хать...
            Непереносимой тоской наливались душа, сердце, всё его тело.   
            Подошёл хмурый, чем-то озабоченный розоволицый проводник, с белыми бровями и ресницами, и официальным голосом, слегка заикаясь, произнёс:
            – Товарищ, пройдите в вагон, нужно за-закрыть дверь. Пройдите. Не по-положено!
             – Сейчас, сейчас, пожалуйста, подождите, я только взгляну туда, где город. – Попросил Крашин.
           Проводник, пожав плечами, отодвинулся.
           Поезд продолжал карабкаться, преодолевая затяжной уклон.
           Крашин чувствовал, как в нём нарастает, ворочаясь, смутное беспокойство, что он что-то недоделал, или делает что-то не так. 
            Он, перекинув понадёжнее через плечо лямку рюкзака, покрепче сжав левой рукой мокрый поручень, повис на подножке, подобрался и резко оттолкнулся. Прыжок случился удачный. Крашин пробежал несколько шагов по ходу поезда, словно нехотя расставался с ним, и помахал, прощаясь, растерянному проводнику рукой, но тот удалялся в рамке вагонной двери, остолбенев и раскрыв рот.
          Крашин поглядел на мглистое серое небо, с которого, не уставая, сыпался дождь, и решительно зашагал в сторону города, который дымчатой полосой заслонял горизонт.
          На трамвайной остановке было безлюдно и замусорено.
          Такси не просматривалось, и он сел в старый дребезжащий и скрипучий трамвай, который не катился по рельсам, а тащился, изредка оглушительно трезвоня и рассыпая огненную окалину. Входили и выходили неприветливые потухшие пассажиры, но Крашин ничего не отмечал, утонувший в себе. Он вновь ехал по маршруту №5 и едва не проехал нужное место.
         Он поспешно выпрыгнул из вагона в дождь. Медленно, словно боясь расплескать драгоценные капли ещё сохранившейся надежды, злой решимости и уверенности в том, что он делает всё правильно и, как бы преодолевая сопротивление вдруг ставшего вязким воздуха, зашагал туда, где она жила, инстинктивно ускоряя шаги. Но вскоре он уже почти бежал, сам того не замечая.
          Он поспешно пересёк улицу, вынудив водителя автобуса внезапно затормозить и обрушить в адрес сумасшедшего пешехода заряд визгливого мата. Крашин не слышал.
        Он подошёл к печально знакомому дому, потемневшему от дождя, поэтому смотревшему неприветливо и угрюмо, и остановился, словно сомневаясь, словно что-то вспоминая.
          Со взволнованным сердцем вошёл в подъезд, куда входил сто раз. Почему-то стало трудно дышать, но он всё-таки поднялся по серым ступеням, ставшими вдруг высокими и редкими. На третьем этаже он некоторое время набирался решимости, затем глубоко вдохнул, как перед прыжком в холодную воду, и вдавил в гнездо кнопку звонка, у дверей квартиры №63, куда сто раз звонил.
         На загрохотавший отчаянный звонок откликнулась изрытая старостью, неприветливая старуха, соседка. Без очков, она не узнала Крашина и сухо доложила, что Зои Евгеньевны нет, и неизвестно, когда будет. Потом она всё же разглядела на его лице, а скорее в его позе, нечто такое, что заставило её неожиданно сочувственно спросить:
        – Может, вы хотите ей что-то передать?
        Крашин хотел. Он достал записную книжку с тонким карандашиком, крупно написал, прорезая бумагу: «Я люблю тебя, Зоя!», затем немного поколебавшись, нервно вжав губы, добавил: «Прощай» и передал, внутренне дрожа, записку старухе.
           Ему вдруг стало горячо, и он как-то сразу ослабел. Прикрыв глаза, он привалился к стене и увидел, как Зоя читает его письмо, и от волнения у него пересохло горло.   
          Соседка взяла записку, молча, затворила дверь и загремела запорами. Крашин заторможено размышлял, что же дальше.
          Где-то наверху гулко хлопнула дверь и послышались множественные голоса. Крашин очнулся и резво спустился вниз.
          Он вновь пересёк блестящую от дождя улицу, удачно остановил такси, голубую забрызганную «победу», и поехал на вокзал. Там его встретило скопище возбуждённых людей, гомон и особый неистребимый вокзальный запах. Возле касс пришлось долго раскачиваться вместе с гудящей спорной очередью, добывая билет до Ростова. Ему достался плацкартный разболтанный вагон №4
          На перрон с мутного неба сыпался бесшумный дождь.
          Крашин поднялся в свой вагон, но проходить вглубь не спешил. Он, прощаясь, впитывал взглядом знакомую вокзальную картину, словно собираясь увезти всё это с собой, плохо представляя, что теперь будет дальше, и его не оставляло смутное ощущение что он делает что-то не так, что ему надо бы решиться на что-то.   
         Минутная стрелка на циферблате станционных часов судорожно прыгнула, указав 16 часов 40 минут. 
         – Оуууууу! – громко, предостерегающе крикнуло в голове поезда, и вокзал, вздрогнув, стал медленно уплывать куда-то к задним вагонам.
         Крашин провожал, впитывая взглядом, сквозь дождь, как сквозь матовое стекло, путепровод и жёлтый трамвай, телевизионную сетчатую вышку и строящуюся высотку телецентра, которую до этого ни разу не видел, поворот, далёкий, уже седой вокзал с неизменным партийным призывом и плачущие акации. И не мог подавить тягостное ощущение, что он, возможно... что он упустил что-то очень важное...
          Он колебался.
          Появился недовольный проводник, у него было лицо альбиноса:
           – Товарищ, пройдите в вагон, нужно за-закрыть дверь.
           Крашин попросил у него несколько минут, и когда тот отошёл, резко оттолкнулся от вагона и прыгнул. Мелькнуло растерянное лицо проводника.
            Крашин дождался под дождём гремучего трамвая и, измученный со-мнениями, чуть не проехал нужную остановку.
            Он знал, что ему надо, необходимо сделать какое-то дело, но не мог никак определиться. Переходя знакомую улицу, он едва не попал под автобус.
           Он размыто как-то осознавал, что вбежал в знакомый подъезд, и ему вдруг стало не хватать воздуха, что очутился, наконец-то, у знакомой до дрожи, до каждой щербинки, двери.
          Зои не было дома, но старая, измученная жизнью, соседка оказалась участливой и согласилась передать Зое записку.
           «Я люблю тебя, Зоя!» – написал он, потом подумал немного и с болью добавил: «Прощай». Услышав верхних соседей, он понял, что не может никого видеть и, по сути дела, сбежал из подъезда.
             Ему подвернулась потёртая замызганная «победа», затем его встретил душный переполненный вокзал с мучительной толкотнёй у билетных касс и ожидавший его ростовский поезд. Вагон №4, был неуютный, как и весь состав.   
         Крашин остановился в тамбуре вагона, оглядывая с затаённой тоской, словно в последний раз, громаду вокзала, занавешенную сизой шторкой дождя, и мучительно размышлял, всё ли он правильно делает, и старался предположить – а что же дальше... в Ростове?  Впереди состава требовательно вскричал густой гудок, минутная стрелка на станционных часах судорожно дёрнулась и замерла, показывая 16 часов 40 минут...
           Дёрнулись и двинулись к хвосту поезда перрон, станционные постройки, редкие люди... Крашин провожал их взглядом, прощаясь.
           Уе-хать... Уе-хать... Уе-хать...
            Проплывали мимо и пропадали, словно исчезали из жизни, путепровод, жёлтый трамвай, телецентр, город целиком. Не исчезала только неизгоняемая, острая, как боль, мысль: а правильно ли он всё делает? Потянулись мокрые акации. Краснолицый проводник что-то, заикаясь, говорил, и Крашин понял, что тот собирается закрыть дверь.
           Крашин скороговоркой попросил чуть подождать и, собравшись с духом, спрыгнул с поезда, ошарашив проводника...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
        .                «Так пел я, пел и умирал.
                И умирал, и возвращался
                К её рукам, как бумеранг,
                И – сколько помнится – прощался».
                Б. Пастернак