Дым с молоком

Миша, а куда мы попадем после того, как состаримся и умрем?

Этот вопрос я задавала ему довольно часто, а он подыгрывал мне, всякий раз смотрел удивленными глазами, будто впервые слышал от меня эти слова. Он нарочито хмурился и делал вид, что глубоко задумался над ответом, и мне так нравилось, что у нас есть общая тайна, что мы понимаем без слов, когда можно подыграть, а когда нужно стать серьезным.

По правде говоря, этот вопрос я задавала не просто так. Вот уже почти полгода, как мне снился сон. Что мы прожили вместе много лет и вот-вот умрем от старости, что мы с ним в небольшом деревянном доме где-то на краю целого мира, а вокруг поля, расстилающиеся до самого горизонта, покрытые серой пеленой предрассветного тумана, густого, как дым с молоком. Каждую ночь я ложилась спать с просьбой к кому-то высшему о том, чтобы мне не снился больше этот туман, тяжелый как свинец, и чтобы не снилось состарившееся лицо моего Миши, его сутулые старческие плечи и увядающие глаза, и каждое утро, видя его свежим и молодым, я находила облегчение, сбрасывала с себя груз ночного кошмара и радовалась каждой минуте с ним наяву.

Я очень любила Мишу. Бывало, что ночами мне не спалось от мыслей, не освобождавших мою голову: я боялась его потерять. Наверное, оттого, что еще не до конца верила, что нашла. А потом вдоль шоссе за окном проезжала машина, светом фар освещала всю нашу комнату, и я видела, что вот он, спит здесь рядом, и только тогда успокаивалась. А бывало и так, что я подолгу не засыпала, ждала, пока вдоль шоссе проедет машина, и свет фар очертит силуэт Миши, лишь тогда закрывала глаза.

- Пойдем прогуляемся? По полю, - спрашивал он меня. Его голос был сухим, как если бы в нем поселился холодный осенний ветер. С каждым словом этот ветер начинал дуть, и оттого дыхание его словно поднимало ворох пожелтевших осенних листьев.

Его щуплые плечи шевелились, когда он говорил, слегка дрожали, как будто слова ему давались с трудом, и он подкашливал старческим кашлем прерывисто и часто.

Мы выходили с ним из дому, спускались с крыльца, и туман впереди становился гуще, будто набросили белую льняную занавеску.
- А мы не заблудимся? Успеем вернуться к обеду? – спрашивала я.
На этом сон всегда обрывался. На действии, начатом и не законченном. На вопросе, который был подвешен в воздухе, и пауза ожидания ответа все еще висела, когда я просыпалась.

А однажды я проснулась, а Миши нет. Вместо него – смятая подушка и откинутое одеяло. Телефон лежал на тумбочке у кровати, а нашей с ним фотографии в рамке не было.

Я искала его отчаянно, но нигде не находила. Ни звонка, ни записки, ни случайно забытого где-то носового платка… Без следа.

Я плакала всю ночь, пыталась понять его. Только под утро смогла уснуть и тогда увидела сон, который мне никогда больше не снился с этого дня.
- А мы успеем вернуться к обеду? – спрашивала я моего Мишу.
- Да мы ведь только туда и обратно, только одним глазком взглянем, что там, за этим туманом, и вернемся обедать.

Мы взялись за руки и пошли вперед. Туман принял и поглотил нас, а я так была увлечена тем, что за поля он хранит и есть ли на них цветы, что совсем не смотрела на Мишу, а когда повернула голову, то увидела, что его рядом нет, а вместо его ладони я сжимала собственный кулак.

Я кричала, звала, но густой туман забрал его у меня. Заманил. Наверное, обещал ему вечную молодость, а потом закрыл за ним дверь, белую, густую, как дым с молоком, и я ее не заметила, прошла мимо. А Миша попал туда, где меня нет и никогда не было, в другой мир, где свет фар не освещал среди ночи нашу с ним комнату, где я его не любила, и где мы не состарились вместе.
 
Когда я проснулась, телефон все так же лежал на тумбочке, а рамка была пустой. Я взяла телефон и позвонила маме.
- Мам, а где мой Миша?
Она молчала.
А потом спросила меня:
- Кто это?