Вон из Москвы. Гонимые

               
                ПРЕДИСЛОВИЕ
Повесть "Гонимые" написана на основе подлинных событий. Ее герои - реальные люди: он - московский режиссер, она - актриса. Я хорошо знал этих людей и был задет за живое их выразительными рассказами о пережитом, да и сам прошел через те же терния. И отобразил типичные картины бедствий и унижений, выпавших в военные годы на долю московских немцев.
Выброшенные осенью 41-го года из столицы в глухие степи Казахстана, они потеряли свободу, родину, профессию и невероятно страдали от этого и от своей полной неприспособленности к колхозной жизни, от несовместимости совершенно разных культур.
Через год на героев повести обрушилась еще одна беда - вторая депортация. Произвол ли это местных властей или центр закручивал репрессивные гайки, но только весь немецкий поселок, возникший в районе будущей Караганды во времена столыпинских реформ в начале века, был вырван из родных домов и брошен в глубь степей на слияние с казахским колхозом.
Пожилые москвичи не выдерживали этих испытаний, многие легли в чужую неласковую землю. Те, что помоложе, как-то приспособились, выжили, дождались конца войны в напрасных надеждах на возвращение. Но так и остались навсегда пленниками чужбины - Москва для них была закрыта. Только единицам посчастливилось после снятия ярлыка спецпоселенцев вернуться чудом на родную землю.
Мои герои - не из их числа. Коренные москвичи, люди искусства, они были отлучены и от родины, и от любимого дела. Шли годы. Терялась квалификация, и все несбыточнее становились мечты о Москве, о театре.
Им еще повезло: в 60-е годы в Казахстане возникли телевизионные студии, друзья мои как-то зацепились. Караганда, Целиноград... Короткая поездка на родину и нервный срыв после этого от сознания, что возврата к былому нет...
О том, как злая воля ломала судьбы людей и как они, гонимые, жили, боролись, страдали, и рассказывает эта повесть.
                Ю. Ковалевский



                ГЛАВА I

Познакомился я с ним в Балхаше в 1950 году. Городок этот был тогда крошечным: десятка два кирпичных домов в несколько этажей да поодаль четыре саманных поселка, что остались от первостроителей медеплавильного завода, - вот и весь город.
Искусственный поливной парк и каменистые возвышения отделяли городок от поселков, а потому он казался еще меньше и уютнее. Эти ощущения усиливались контрастами окружения: с одной стороны городок внезапно обрывался, споткнувшись о степную бескрайность, с другой гигантское озеро выбросило к городу круглый язык своей бухты. Среди этих стихий, голой земли и воды, воспринимаешь городок оазисом - оазисом цивилизации.
В августе 50-го года я приехал в Балхаш по направлению Карагандинского учительского института. Город как-то сразу очаровал меня своей восточной экзотичностью. Непривычно почти все: и скверики на совершенно голой земле с незнакомыми узколистыми блеклыми деревцами и пушистыми безлистыми кустиками, и ручейки, лениво струящиеся возле их корней; непривычно знойное небо, на котором неделями не увидишь ни облачка, - одна пустая синева; поразительны и эта жара на пороге осени, и бронзовые лица людей в непривычно белых одеждах, парусиновых туфлях.
И я в своем осеннем пальто, в темных брюках, черных ботинках, кепке выгляжу так нелепо, так неестественно, словно пришелец из другого мира. А ведь от Караганды всего каких-то 400 верст!.. А когда во дворе школы, где мне предстояло работать, я вдруг увидел важно вышагивающих журавлей, то и вовсе пахнуло на меня ароматом восточных сказок, так любимых мной в недалеком еще детстве.
В первые же недели своей работы в школе я обратил внимание на мужчину лет сорока. Среди озабоченных и строгих учительских лиц он явно выделялся живой насмешливостью глаз, раскованностью, демократичной небрежностью одежды. На его слегка полнеющей, но все еще стройной, рослой фигуре и парусиновые брюки, и шелковая выцветшая безрукавка смотрелись довольно ладно, но все же свидетельствовали о равнодушии хозяина к своему туалету.
Кто это? Мне шепнули: "Руководитель драмкружка Штейнберг Евгений Александрович, барон..." Любопытство мое обострилось: я никогда еще не встречал живых аристократов. Порода видна - узкое европейское лицо, удлиненный нос с небольшой горбинкой, крупный лоб, переходящий в четко очерченную загорелую лысину. Одним словом, благородное одухотворенное лицо. Только вялость уголков губ несколько портила общее впечатление. И ни тени чопорности, поведение самое демократичное. Это как-то совсем не вязалось с моими книжными представлениями об аристократах. Даже с детьми, что посещали драмкружок, отношения у него были на равных. Те, естественно, злоупотребляли этим равенством и в минуты шалостей не обращали никакого внимания на грозные окрики и свирепый вид своего старшего товарища. Евгений Александрович частенько просил меня поприсутствовать на репетиции, поддержать его учительским авторитетом.
Надо ли удивляться, что мы, новоиспеченные учителя, очень скоро вошли с Евгением Александровичем в самые простецкие отношения, когда и грубоватая шутка, и некоторая фамильярность не кажутся неуместными. Даже называть между собой стали его попросту - Евгеша.
Нашему с ним сближению способствовало и то обстоятельство, что Евгеша имел слабость к спиртному и частенько был "подшофе", как он выражался. Зная эту склонность, мы в дни получек приглашали его в немудреный балхашский ресторанчик. Эрудит, интересный рассказчик, Евгеша был желанным гостем наших холостяцких посиделок. Мы угощали его, понимая, что при его-то зарплате семейному человеку разгуляться не на что. "Мне беленькой", - говорил он стеснительно, делая красноречивый жест двумя пальцами. И мы заказывали ему немного водки, себе - красного, закуски простенькой. Пьянел Евгеша быстро, от первой же рюмки оживлялся и выдавал такие сюжеты, что мы завороженно немели.
- В студенческие годы, - начинал он таинственно, - было нас трое друзей, шалопаи вроде вас. Причаститься любили, а денег, сами понимаете... И вот заключили мы как-то договор: каждый должен угостить друзей - трава не расти.
Первый черед Павлу достался. Жуир был, зубоскал неимоверный. Вот однажды он и говорит нам: "Ребята, завтра едем пропивать мою свободу. Женюсь. Только, чур, с вопросами в душу не лезть. Женюсь ради вас, чертей, и все тут!" Ну мы, обескураженные слегка, поехали с Павлом. Любопытно даже. Привез он нас в подмосковную деревеньку, а там и вправду ждут уже, встречают с почетом. Жених со свитой под бубенцами в сельсовет верст за 5 укатил, а потом, как и положено, загудело застолье. Погуляли мы тогла славно, хотя и жаль было товарища, восседающего рядом с такой Матреной дебелой. А ближе к ночи Павел шепнул нам: "Ребята, незаметненько, чтоб хозяев не обидеть, сматывайтесь потихоньку. Меня за околицей подождите, провожу вас". Оно и вправду, пора честь знать. Павла мы так и не дождались и увиделись с ним только на другой день.
- Ну, как добрались? Как повеселились? - спрашивает он нас, а у самого чертики в глазах.
- Ты-то как?..
- А мне что? Зарегистрироваться не сумел: не работал в тот день сельсовет - такое дело. Невесту тоже не приголубил: как, думаю, без документа к деве подступиться? Сбежал, разрази меня гром! Я же честный человек, - и он, ударяя кулаком в выпяченную грудь, начал ерничать. От неожиданности мы стали хохотать, не очень-то задумываясь о моральной стороне сего поступка.
- А закончилась эта история неожиданно, - продолжал Евгеша. - Первые-то дни мы, по настоянию Павла, уходили из училища черным ходом - чем черт не шутит. Потом позабыли осторожность и налетели как-то раз на разъяренную жертву нашего легкомыслия. Павел столбом застыл, а оскорбленная дева со всего маху влепила ему такую оплеуху, что он споткнулся, засеменил, засеменил бочком и... бросился бежать, провожаемый увесистыми проклятиями. А нас давно уже как ветром сдуло. Долго еще потом Павел предпочитал выходить не парадным подъездом. А мы все потешались над ним. Но вот настал черед другому приятелю угощать нас с Павлом...
Были ли то импровизации искусного рассказчика или подлинные события беспечной юности Евгеши, сказать не берусь. Но тогда мы нисколько не сомневались в достоверности, настолько правдиво вязал рассказчик нить повествования. В конце застолья Евгеша впадал обычно в слезливо-лирический минор и начинал читать свои стихи о неумолимой быстротечности времени: "Часы, как в яйцах цыплята, тук-тук..." В таком нетвердом состоянии приходилось провожать его довольно далеко, в поселок Набережный, где в обшарпанном саманном бараке обитал он вместе с женой и престарелой тетушкой. Там и передавал я его в руки супруги, весьма недовольной и мужем, и нашим вниманием к нему.
Тем не менее под Новый год я получил от Штейнберга приглашение на семейный ужин. И так запомнился мне этот рождественский отблеск старины! Комнатка в убогой мазанке была патриархально уютной: в старинных подсвечниках мерцают свечи, теплый отблеск их вспыхивает искорками на хрустальных бокалах, рюмочках, графине... Салфеточки, красиво разложенные приборы - все казалось таким роскошным, утонченным после убожества нашего быта! До сих пор сохранилось во мне то ощущение.
Это тетушка Эмилия постаралась придать всему надлежащую благопристойность. Маленькая сухонькая старушка в разговорах наших почти не участвовала, но присутствием своим, одеждой, манерами создавала удивительную атмосферу старинного немецкого дома с его порядком, основательностью и устоявшимися фамильными традициями.
Здесь не место было громким выкрикам, фривольности, дурашливости. Мы вели непринужденный, но серьезный разговор о жизни, о нашем будущем. Звучали оптимистичные тосты-пожелания, слышались и горестные сетования о Москве, об утерянном.
Потом вдруг возникла тема искусства. Евгеша и его жена Клавдия Владимировна Багрова оживились и, сменяя, дополняя друг друга, стали весело и ярко вспоминать смешные истории из своей сценической жизни. А под занавес завели старинный патефон в форме скворечника, и сквозь натянутые в его передней стенке струны зазвучала неповторимым резонансом вагнеровская музыка. Все притихли. Глубокое раздумье на лицах. Какие же глубины ждут нас?..
Такой она была, незабываемая ночь начала 1951 года.


                ГЛАВА II

В конце этого года я неожиданно женился, и отношения с Евгешей стали прохладнее: семья требовала внимания. Да и компания наша волею обстоятельств распалась. Но года два спустя произошли события, вновь сблизившие нас с Женей. Он очень тосковал по театру, по живой актерской работе. И вот решили они с женой собрать старых актеров и создать в Балхаше любительский театр, чтоб душу отвести и хоть как-то сохранить свой профессионализм.
Молодых актеров-профессионалов, естественно, не нашли и привлекли молодежь из самодеятельности. Уговорил Женя и меня, перспективу нарисовал грандиозную: добьемся-де звания народного театра... Жена моя, было, ни в какую. Привлек и жену, польстил, что в ней скрыт сценический темперамент. Сумел, одним словом, возжечь огонек тщеславия в скромной женщине и поддерживал его небольшими ролями, всевозможными заданиями, коих на репетициях отыскивается великое множество.
С той поры возникла между нашими семьями настоящая дружба, и частенько забегали мы с женой к Штейнбергам на огонек, а то и на торт оригинальный, который мастерски делал сам хозяин. Недавние голодные годы были еще так свежи в памяти, что кулинарные сюрпризы Жени мы встречали искренним восторгом. Но больше всего запала в память непринужденная задушевность тех вечеров, их притягательная духовность. Она, словно воздух, наполняла маленькую комнатку Штейнбергов.
Это уже не та комната в саманном бараке, где встречал я 1951-й год. Нет в живых и тетушки Эмилии. Старушка милая так и угасла в барачной убогости с напрасными надеждами увидеть родину... Теперь Женя с Клавой живут в городе, в кирпичном двухэтажном доме с двумя подъездами.
Таких домов политзаключенные Балхашского лагеря понастроили за два года немало. Улицы три протянулись в степь небольшими рукавами. И сейчас вспоминается мне великолепный певческий голос, рвущийся из-за возводимых стен за колючую проволоку - на волю. Если бы стены могли говорить!..
Комнатка у Жени на втором этаже крохотная. Впрочем, в Балхаше таких большинство. У нас с женой тоже немногим больше. Но мы "голенькие" - кровать да стол, вот и кажется попросторнее. А у Штейнбергов кое-что сохранилось еще из московских вещей, поэтому все уголки заполнены. Узлы прикрыты ковриками, накидками, и тесноватый их мирок кажется радушно-уютным, гостеприимным.
Многих влекло на теплый живой огонек этого дома: то бывшего доктора искусствоведения, а ныне медбрата, повстречаешь здесь, то старого актера театра Корша, то других "бывших". Охотно забегали школьники-кружковцы и - засиживались, полоненные рассказами, подготовкой капустников. Здесь никому не было скучно.
Особенно нравилось мне бывать у Жени без гостей. Он ставил на стол очередную кулинарную выдумку, и за чашечкой чая, примостившись на продавленной кушетке, познавали мы тревожную силу песен Эрнста Буша. Женя переводил нам упругие, барабанные фразы певца. Слушали и Вагнера, проникаясь титанической мощью его "Тангейзера".
Потом начинались тихие разговоры о печальной действительности, и они сами собой переносили нас в довоенное прошлое. Ну, мы-то с женой только детскими воспоминаниями о родине могли поделиться. А Жене было о чем рассказать. До войны он, оказывается, был деканом актерского факультета театрально-музыкального училища им. А.К. Глазунова. Там и Клава училась. Отец Жени сначала и слышать не хотел об актерской карьере сына. Как? Отпрыск старинного рода фигляром станет?! И немецкая основательность, и былой аристократизм восставали против такого легкомыслия.
Но после революции все так изменилось... Былая уверенность отца поблекла, и он в конце концов уступил упрямому юнцу. Правда, с условием, что тот прежде хотя бы техникум закончит. Наверное, надеялся, что блажь за время учебы выветрится. А может, вспомнил собственную судьбу? Его-то отец крутенько с ним обошелся, на всю жизнь обида осталась.
А было вот как. Престарелый барон Штейнберг жил с семьей в Митаве. У него было три сына. Младший, Александр, недавно вернулся в отчий дом с дипломом инженера-экономиста. И тут вдовый барон вздумал вдруг утешить свою старость молоденькой женой. Кто посмеет перечить своенравному аристократу? Да только молодые сыновья рядом с юной мачехой стали невольным укором и предметом постоянной ревности. Однажды в порыве очередного раздражения старик попросту выгнал сыновей своих из родного гнезда - живите, мол, как хотите, не маленькие.
Куда старшие подевались, скрыто временем, а Александр в Москве осел. Году в 1912-м тридцатидвухлетний инженер, человек уже с положением, женился на девице Штанге. Она из многодетной семьи железнодорожного машиниста в городе Моршанске. Отец их овдовел рано, и шестерых детей растила старшая сестра Эмилия. Она так и осталась вечной нянькой и с рождением у четы Штейнбергов первенца, Евгения, перебралась к ним.
После революции вся респектабельность семьи опрокинулась. Невероятно трудно было привыкать к новому быту, карточкам, тесноте. А сыновей уже двое - в 1919 году родился еще один, Георгий.
Воспоминания эти были у Жени отрывочны, непоследовательны. Это потом уже, много лет спустя, расспрашивал я Клаву о подробностях и нанизывал былое на нить времени.
В 1929 году, как раз в год моего рождения, поступил Женя в четырехгодичный химико-механический техникум. Отец был доволен, но сын-упрямец мечту свою все-таки не забыл: стал заниматься одновременно еще и в театральной студии.
Оба заведения закончил Женя в один и тот же год. Да только выбора не было: учебу в техникуме положено отработать. И попал юноша на мыловаренный завод лаборантом. Вот тебе и мечты, не случись на следующий год призыва в армию... Попал наш герой в Читу, в Забайкальский военный округ. Как узнали в штабе, что "артист" к ним прибыл, тут же направили его в Читинский театр самодеятельность армейскую поднимать.
- Служил играючи, - каламбурил Женя, - зато какую практику режиссерскую прошел...
Он прищуривал глаза, уходил, видимо, в то далекое время, но, так ничего и не рассказав, переводил разговор на другое. А я, по молодости лет, не очень-то интересовался подробностями чужих биографий, расспрашивать не стал.


                ГЛАВА III

Служба в армии и определила судьбу молодого человека. Вернувшись в 1937 году в Москву, раздумывать не стал и устроился преподавателем в театрально-музыкальном училище им. Глазунова. Клавочка Багрова как раз поступила в это училище. Худенькая, необыкновенно живая, с несильным, но редкого диапазона голосом, она невольно обращала на себя внимание преподавателей. Говорит быстро, темпераментно, голос грудной, крепкий - ну, прямо контральто, да вдруг как взовьется сопрано! Такую разве не заметишь? Вот и Женя выделил ее на своих занятиях по актерскому мастерству. Ну, а повышенное внимание мостит нередко дорожку и для более нежных чувств... Начал Женя искать встреч, домой провожать. Клавочке и лестно, и ужасно стеснительно - такой человек!..
В феврале 1941 года, когда Клавочка заканчивала уже училище, они поженились. Никаких церемоний - тогда не принято было. Расписались, пошумели немного среди друзей - вот и вся свадьба. Родителей Жени на вечеринку не пригласили - Клава настояла, она стеснялась, чувствовала, что не одобрят они все это. Да и чему им радоваться? Сын от солидной профессии отказался. Ну да ладно, все-таки преподаватель. Так на тебе: еще и жена - "примадонна" без роду и племени!..
Тут родители явно погорячились: родовитость в те времена - предмет опасный, лучше было в родословных не копаться. Но ради истины все же замечу, что род Багровых не так уж и прост. Прадед Клавы был в Сергиевом Посаде архимандритом, жил, как и положено по чину, при монастыре, но родню навещал, поддерживал. Дом Багровых и после революции долго еще помнили в городке.
Пяти братьям своим выделил архимандрит средства на обзаведение. Купили они в Москве кузницы, и - заветвился в первопрестольной род Багровых-мастеров.
После революции третье поколение Багровых распалось на многочисленные островки. Последний раз, пожалуй, собралась обширная родня в 1928 году: от сердечного приступа в неполные 37 лет умер внезапно отец Клавы. Ей тогда десять лет всего было. И мелькание плачущих лиц, сердобольные ласки - все смешалось и распалось в детской памяти на едва различимые образы, сценки, смутные ощущения...
Кроме дочери, осталось на руках у вдовы еще и трое сыновей - что лестница через две ступеньки, ноша непосильная. И через десять лет, когда первоапрельские капели звонко шлепались в ледяные копытца убегающей зимы, не стало и матери. От белокровия истаяла она как-то тихо, незаметно. Метнулся в последний раз болезненный огонек материнской души и страдальчески угас.
Только теперь поняла Клава, что значит быть старшей. И хотя братья уже повыросли, семейные заботы ошеломили. Потом втянулась, приспособилась как-то. Спасибо Косте, он хозяйственный, помогает. Отслесарит на заводе - и домой скорее. И в магазины зайдет, и ужин приготовит. Гулять он не очень тянется - у него с девчонками проблемы, стесняется их сильно. Брату Володе тоже домашнее дело нашлось: Клава поручила ему комнату убирать. Организовать мальчишек она умеет. Когда пионервожатой в школе работала, ее отмечали за это - вон сколько благодарностей дома хранит!
Но как братья ни помогали, забот и ей хватало - стирка, шитье, тысячи мелочей наваливались. Как только мама все это успевала? Хорошо хоть старший брат Иван года полтора назад женился. Он тогда как комсомолец в школу старшим пионервожатым был направлен райкомом. В школе и присмотрел себе учительницу литературы, у нее живет теперь. К выбору брата Клава отнеслась ревниво - свой всегда лучше кажется. Но невестке и вида не показывала: при встречах радостно улыбалась, лобызалась, грудной голос ее ласковыми словами звенел. Да и что делить им, если раза два в год видятся? Иван сейчас комсорг большого завода. То комсомольские собрания, то партийные, актив, бюро, организация молодежных починов, соревнований, праздников, пролетарских субботников - голова кругом. Жена жалуется, что мужа только и видит по ночам и утрам. А теперь вот и у Клавы своя семья.
Жить стали у нее. Иначе она и не мыслила - еще чего! Чтобы она пошла в Женин муравейник?! Квартира там, конечно, прекрасная - три комнаты, такое чудо! Большинство по 4-5 человек ютится в одной. Соседи по дому завидуют их семье. А чему завидовать? Там тоже семь человек теснятся. По московским меркам не так и много, но для Клавы три совершенно чужих женщины, да еще бывшая супруга Жени - это уж слишком, только и не хватало появиться ей в этом букете!.. Но отказаться совсем от такой квартиры было бы глупо: решили, что Женя прописку оставит прежнюю, а у нее будет жить "гостем". Ей-то соседи не завидуют, не донесут.
Перебрался Женя в новое жилье очень буднично, просто. Тетушка Миля с мамой подготовили ему вещи кое-какие, белье, постель. Как увидел узлы, засмеялся: "Муттерхен, да вы с тетей опозорить меня хотите - я, как старьевщик, через Москву потащусь?" "Старье берем, собираем!" - заголосил он вдруг, подражая старьевщику, что нередко приезжал на телеге в московские дворики, чтобы выменять у мальчишек, слетающихся к нему при первых же напевных его выкриках, старые вещи в обмен на заветные для ребятишек револьверы-пугачи, свистульки, мячики на резинках.
- Женя, перестань дурачиться, - огорчилась мать. - Это же все, - она показала на узлы, - нужно тебе.
- Нужно будет, я и приду лишний раз. Не против? - с усмешкой спросил он. - Не огорчайтесь, я сам отберу, что надо.
Он положил в чемодан костюм выходной, штиблеты, пару рубашек, белье нижнее, постельные вещи... Туго. Пришлось уступить совету женщин и твердые вещи переложить в сумку.
- Возьми свитер теплый, холодно же, - предложила тетушка.
- Wohlan, liebe Tante, - согласился Женя, не желая огорчать в последний момент своих родных.
Все же расстаются, что там ни говори. И в глубине души все это чувствовали. До сих пор, даже в отлучках, он был неотделимой частью семьи Штейнбергов, и вот...
- Я на днях забегу, - бросил он обыденно, словно предупреждал, как бывало: вернусь, мол, в восемь.
По традиции обнялись на дорожку, чмокнулись в щечку, и поспешил Женя на трамвайную остановку.
Клава быстро рассовала вещи мужа по полкам старенького шкафа, ящикам такого же допотопного, изъеденного червем комода, положила на свою железную кровать, отгороженную складной ширмой с цветочками, Женину подушку. Пошутила: "Наш уголок я убрала цветами..." Приятный глубокий голос певицы сразу заполнил всю комнату, так что Женя невольно прижал палец к губам: "Тсс..."
Вечером, когда сели ужинать и Женя откупорил припасенную им для такого случая бутылочку хорошего вина, Клава сказала, обращаясь к братьям: "Вот и опять нас четверо. Давайте за наше счастье! Чтобы год удачным был для всех нас!" Подняла бокал. Дружно чокнулись, выпили.
Но 41-й год начался для молодоженов несчастливо - серьезно заболел средний брат Клавы, Володя. Кашлял он еще раньше, а теперь ошеломляющий диагноз - туберкулез легких! Срочно всех на рентген. Боже мой - у Клавы тоже обнаружен очаг... Что же будет? В смерть как-то не верится - этого просто не может быть! Но настроение ужасное: сможет ли петь, примут ли в театр? В июне - выпуск. Тревожные мысли роятся, роятся. Женя, как мог, успокаивал жену, поддерживал, следил, чтоб лекарство пила, не простужалась. Сочувствовали невестке и родители. Они уже смирились с выбором сына, оценили деловитость и приветливость молодой женщины. Надо же такой беде случиться...
А Володе становилось все хуже. Навещая его в больнице, ободряя, Клава просто душой надрывалась. Ну как же так?! Смотреть невозможно на эти бестелесные тоненькие ручки, бескровные пальчики, на лихорадочные пятна щек...
Первого мая, когда улицы пестрели флагами, цветами, бантами, шумели песнями, музыкой, разноголосицей большого праздника, Володя умер. Скоротечная чахотка вмиг спалила мальчишку.
Горе-то какое!.. Отчаяние усиливает жуткая мысль: "Неужели теперь и мой черед?" Но молодость, что весна, быстро сушит слезы ненастья. И вот уже повседневные заботы, подготовка к выпускным экзаменам приглушили горечь. Даже страхи как-то отодвинулись, притаились. И самочувствие вроде ничего.
В суматошном галопе пронеслись выпускные выступления, вручение дипломов. До обидного прозаично прошел этот выпуск июня 1941 года. Не повезло Клаве: училище их закрывали, сливали с другим, и трудоустраиваться придется теперь самостоятельно. Театральные связи у Жени остались, но положение осложняла болезнь Клавы: туберкулез легких прогрессировал, и врачи нашептывали Жене неутешительные прогнозы. Что-то дальше?..


                ГЛАВА IV

А дальше - началась война. Вначале инерция мирной жизни еще тащила всех по накатанной колее. Где-то война, а в Москве вроде бы ничего не изменилось: все так же звенели трамваи, спешили куда-то озабоченные люди. В магазинах по-прежнему богатый выбор продуктов, появилась даже новинка - вкуснейший горчичный хлеб. Разве что очереди подлиннее стали, да мальчишки отчаяннее замахали игрушечным своим оружием и всё шпионов ловят.
Деятельная натура Клавы никак не могла примириться с вынужденным бездельем. Ну, приготовит мужчинам немудреный ужин, утром Костю на завод проводит. Вернется он поздно, Женя уйдет работу искать. С ума сойдешь в одиночестве - мысли всякие лезут, тоска наваливается. К подругам съездить? Настроение у всех не то, иные эвакуировались. Нет, надо что-то предпринять, нельзя же на зарплату брата жить. У мужа тоже не ладится. Пошел в комитет по делам искусств, а он - тю-тю, уже и след простыл. И чего это бегут все из Москвы? Даже неприятно. Нет, надо устраиваться на работу.
Пошла в районо. По старой памяти ее охотно взяли вожатой в пионерлагерь "Мир" под Истрой. Направили на завод редкоземельных элементов "Родолен", которому принадлежал лагерь, для оформления документов.
Вечером "обрадовала" мужа скорым отъездом. Тот запротестовал: "Да ты что? Не выдумывай, нюшка ты этакая!" Словечко "нюшка" он подцепил от Клавы. Ругая братьев, она частенько обзывала их в сердцах: "Говнюшка этакий!" Женя смягчил понравившееся ему "ругательство", получилось очень милое домашнее словцо. Можно подумать, что-то вроде намека на деревенскую неотесанность: Нюшками в деревнях кликали девчонок по имени Анна.
- Тебе же режим нужен, лечение, - продолжал Женя. - Да и кто тебе справку о здоровье даст?
- А! - махнула рукой Клава. - Сейчас время не такое. Лекарства принимать и там можно. Режим даже лучше, воздух, питание. А здесь, Жень, я с тоски помру! Да и деньги нужны, - добавила рассудительно, - все-таки 75 рублей в месяц на земле не валяются.
- Деньги, деньги... - неуверенно пробурчал Женя. - Главное здоровье, а остальное... - он прищелкнул языком. - Мне сегодня обещали на киностудии съемки в хронике - им "немцы" нужны. А я видишь какой?
Он шутливо задрал подбородок и показал жене свой арийский профиль.
Разговор перешел на немцев. Из скупых радиосводок ясной картины не составишь: "Идут упорные оборонительные бои..." Но по всему чувствуется: дела на фронте неважнецкие.
- Всегда наши шапками грозились закидать врагов, - раздраженно заметила Клава.
- Да уж... - поддержал Женя, оглянувшись на дверь. - Как там поется: "Чужой земли - ни пяди, а своей..."
- Вершка не отдадим, - добавила Клава.
- Вот-вот, не отдадим, - тихо повторил он со злой иронией.
- Расскажи лучше, что там на студии, - попросила Клава, уходя от неприятной темы.
Слушала мужа с интересом - он умел очень комично копировать людей. Потом вдруг поймала себя на том, что мыслями уже далеко: перебирает, какие вещи взять с собой.
- Жень, как думаешь, - перебила она мужа, - взять пальто летнее?
- Что за вопрос? Мало ли завернет погода, - отозвался тот и тут же спохватился. - Ну как ты поедешь... без справки?
- У меня и не спрашивали ее. Перестань, Жень! - сердится Клава.
Возражения мужа раздражают ее - она упрямая. Женя обычно вынужден уступать. И на этот раз решил не ссориться перед разлукой. Переживать потом, виниться... Может, Клава и права, что хорошего сейчас в Москве?
- С какого вокзала? - спросил примирительно.
- Кажется, с Рижского или Савеловского, - неуверенно ответила она. - Я завтра уточню.
- На Савеловском вокзале, - негромко запел Женя известную московскую прибаутку, - нашли труп без головы. Пока голову искали, ноги встали и ушли.
- Жень, перестань! Настроение не то, - укорила она мужа.
Пришел с работы Костя. Узнав о решении сестры, только и сказал: "Ладно, поезжай, обойдемся". Выглядел он очень усталым. В их цехе, рассказал, многих призвали в армию, и работы невпроворот.
- Могут и Костю скоро... - подумала с тревогой Клава.
За Ивана пока не беспокоилась - он на брони. Мужа тоже вряд ли... Вызвали недавно в военкомат, целый день продержали, не выкликали, а потом: "Ждите. Если надо будет, вызовем". Дураку понятно: немец. И вызывать нечего было.
В день Клавиного отъезда встали пораньше - Женя непременно хотел проводить жену и успеть к одиннадцати на студию. Клава привыкла к обходительности мужа и не возражала: одной тащиться через всю Москву с чемоданом и сумкой не хотелось.
В трамвае тесно, духота, многие с вещами - примета военного времени. Грохочущий вагон, постоянно трезвоня, долго тащил их на окраину.
Вокзал, что растревоженный улей: неясный гул, среди наваленных всюду чемоданов, узлов, мешков копошатся темные фигурки, другие ползут туда-сюда, тяжело нагруженные вещами, спешат военные, стремительно обегая одну за другой группы пассажиров, словно перепархивают с места на место.
У пригородных касс напряжение слабее, но толчея и здесь. До Истры недалеко - час-полтора. Но время военное, можно и застрять: в первую очередь эшелоны пропускают.
Вышли на перрон. Как всегда бывает при проводах, люди уже как бы разделены во времени, думают о своем. И нависает неловкость: все уже сказано и повторено несколько раз. Посматривают на часы - стрелка едва переместилась. И эта привязанность ко времени ужасно давит: будто из прошлого вышел, а в настоящее не попал еще.
- Жень, ты иди. Что я, не сяду, что ли? - первой не выдержала Клава.
- Нет-нет! - запротестовал тот. - Я должен посадить тебя на поезд. Мало ли что...
- Ты же на студию не успеешь, - настаивает Клава.
- Успею.
- Это, Жень, несерьезно: можешь без работы остаться. Вот будет номер!
После недолгих пререканий Женя уступает.
- Жди меня скоро, - в который уж раз обещает он, целуя жену.
И пошел. Оглянулся: улыбаясь, она махала рукой.
Без Клавы стало ужасно пусто. Чтобы отвлечься, забегал к родителям. Но это помогало ненадолго. Отец начинал обычно ворчать, рассказывая о непорядках на работе, матушка и тетки обрушивали невероятные слухи, ахи-охи, младший брат Жорж все спешит в свой медицинский институт, да с ним и не поделишься наболевшим - не поймет. Куда деть себя? Заглядывал к дочери, но та, настроенная матерью, дичилась его.
К счастью, студия откликнулась, наконец, конкретным предложением, и это спасло от хандры и вина. Каждый почти день надо было поспешать на студию имени Горького, а это - не ближний свет. Пока до Калужской доберешься, оттуда троллейбусом в самый конец Москвы... Едва успевал к десяти.
Сниматься определили, как и договаривались, в "Хронике" - немцев изображать. Тут особая достоверность нужна - вот, мол, лицо врага. Не дай Бог, комиссия фальшь обнаружит. Чаще играл немецких офицеров, но ставили и солдатом в массовках. Здесь за час меньше платили.
Попробовать себя в кино поначалу интересным показалось. Только очень уж непривычно все.
- Понимаешь, совсем другая специфика, - вспоминал как-то Евгений Александрович. - Я, по театральным канонам, на партнера смотрю, на реплики его реагирую, в образ вживаюсь. А режиссер мне: "Куда смотришь?! Вон туда смотри!" - "Да там же кошка!" - раздражаюсь я. - Что он меня, за новичка держит? Но подчиняюсь. Только какая уж тут игра, если и вправду кошка передо мной. И знаешь, смотрел потом этот кадр, глазам не верю: на партнера ведь гляжу, как ни странно, - не на кошку. У кино какие-то свои законы. Мне не понравилась эта работа - не театр.
Но вот кадр сделан. Женя стаскивает осточертевшую униформу, от которой взмок под лучами июльского солнца, плюхается на деревенскую мураву - какое блаженство! Небо такое нежное, причудливые пуховые облака неспешно надвигаются, рвутся, тают в бездонной голубизне... Трудно даже представить, что где-то сейчас идет война, которую они так фальшиво изображают.
Неприятно, что в "Хронике" показывают немцев такими жестокими, дикими - он ведь тоже немец. А тут как раз актер, что играл партийного секретаря, словно угадав его мысли, начал рассказывать про зверства немцев - по радио слышал.
- Люди разные бывают, - не смог удержаться Женя. - Дело не в национальности.
- Так ты их защищаешь? Радио не веришь? - задиристо наскочил "секретарь", повернувшись к нему всей грудью.
Так и хотелось сказать этому борову: "Мы в хронике вон какую липу показываем, так и на радио твоем". Но промолчал. Не дождавшись ответа, тот отвернулся к своей компании и стал доказывать, что немцы вообще нелюди, они и своих-то в концлагерях гноят.
- Ну и глуп мужик! - мысленно обругал его Женя. - О наших лагерях не знает, что ли?
В компании тем временем заговорили об эвакуации. Многие уже отправили свои семьи от Москвы подальше. Краснобай опять за свое:
- Вообще-то паниковать нечего, - изрек нравоучительно. - Сталин покажет Гитлеру, где раки зимуют. Но учреждения культуры, думаю, эвакуировать надо. Театры там, кино, артистов...
Женя видел насквозь этого трусливого гада, скрывающего за звонкой фразой ничтожную корыстную душонку. Не выдержал:
- Ну, вас, конечно, в первую очередь спасать?
Ох и взвился "секретарь". Видно, Женя угадал тайные мыслишки "героя".
- При чем тут я?! При чем я? - он в гневе не находил слов. - Это вас... вас надо из Москвы... проклятая немчура!..
Женя промолчал, не стал связываться с дураком, брызжущим слюной. Но неприятно ужасно. Так захотелось вон отсюда - к Клаве, душу отвести. Однако вырваться из душной и тревожной Москвы удалось только после окончания номера "Хроники".
Томительное ожидание опаздывающего пригородного поезда. И вот, наконец, Женя в покачивающемся стареньком вагоне. Мимо бегут станционные домики, перелески, деревеньки. Пасется стадо на лугу. Все дышит покоем, летней умиротворенностью. И таким диссонансом врываются вдруг пронзительные гудки встречных эшелонов - с зачехленными грузами, красноармейцами на тормозных площадках... Война.
В Истре долго не мог узнать, как добраться до лагеря: оказывается, местные называли его по-своему.
- Дык это "Мир" и есть! - пояснил, наконец, неторопливый пешеход, гордясь своей осведомленностью.
- А далеко? - поинтересовался Женя.
- Недалече, верст 8 с гаком.
Увидев огорчение на лице приезжего, добавил:
- Может, подвода какая догонит, али грузовая. Дорога вон, за теми казенками...
Он махнул рукой в сторону нескольких кирпичных домов, возвышающихся над деревянными строениями, - видимо, какие-то учреждения.
Вскоре Женя вышел на большак, спросил около последнего дома, туда ли идет, и зашагал уверенно и быстро.
По грунтовой дороге идти было легко: теплый ветерок, напоенный запахом трав, приятно овевал лицо и руки; в придорожных кустах щебетали птицы, цвиркали отовсюду кузнечики, прогудел шмель; вон сорока перелетела дорогу, застрекотала; обгоняли стрекозы, бабочки мельтешили у самых ног... Боже, хорошо-то как! Ни окриков режиссера, ни московской суеты. Захотелось, как в детстве, босиком пробежаться по теплой земле. Разулся, заодно и рубаху снял, перебросил узелок через плечо и зашагал совсем счастливый.
Очень скоро пожалел, что обувь скинул: изнеженная подошва моментально намялась мелкими камешками, стало неприятно идти. Радость всегда что-нибудь да испортит.
К счастью, сзади послышался шум мотора. "Полуторка", - сразу определил Женя.
Тогда и всего-то четыре вида машин знали: легковые по имени заводов называли - "Эмка", ЗИС, а грузовики безо всяких затей: которые поменьше - "полуторка", побольше - "трехтонка". И все понятно.
Женя поднял руку. Шофер охотно прихватил пассажира. В кузове - молодой человек лет двадцати. Познакомились. Юра, как назвал себя попросту попутчик, оказался физкультурником из того же лагеря.
- Клавочка? Как же, знаю, - он улыбнулся.
Это доверительное "Клавочка" и улыбка задели, вызвали ревнивую мысль: "Вон какие молодцы крутятся около нее". Себя старым не считал, под тридцать всего, но по сравнению с женой или этим юнцом... А Юра болтал всю дорогу, не подозревая, какие чувства всколыхнул в душе попутчика.
Доехали мигом. Денег брать шофер не хотел - стеснялся, но Женя все-таки оставил ему мелочь на папиросы.
Клаву нашел на маленькой эстрадной площадке. Она под навесом-ракушкой репетировала с девочками. Заулыбалась, обняла мужа - вроде бы рада. Попросила немного подождать - она сейчас.
- Посмотри, кстати, - попросила, - как получается.
Женя присел на скамью первого ряда, прислушался. Незатейливый танцевально-песенный номер с приплясом и частушками про немцев, как Гитлеру по мордасам дадут. Поморщился: и тут война. Привычным режиссерским глазом заметил слабые места, но прерывать не стал - не суть важно.
Огляделся. Лагерь мало отличался от виденных ранее: разбросанные дачные домики, деревянный барак с дымящейся трубой - видимо, столовая, футбольное поле в стороне, где несколько ребятишек терзали старенький мяч, за рядом деревьев видны крыши других домов.
- Тихий час, что ли? - подумал Женя, не видя ребячьей беготни около домиков. Взглянул на часы: третий час. Подошла Клава.
- Малышня отдыхает, - подтвердила она догадку мужа, - а старшие группы в поход ушли. Голодный, наверно? Пойдем покормлю.
- Юра мне рассказал, как вы тут костры с ним жжете, - с иронией ввернул Женя, идя за Клавой.
- А-а... - засмеялась она. - Он организатор хороший, но ужасный болтун, надоест.
Спокойно-ироничный тон жены успокоил - и чего это он вообразил?.. Как бы извиняясь за глупые подозрения, обратился участливо:
- Как чувствуешь себя? Сыро ведь вечерами, а ты у костров...
- Это же не каждый день, - ответила Клава. - А потом, знаешь, Женя, я даже забывать стала о болезни. Чувствуешь, какой воздух здесь!
В столовой и суп и каша показались такими вкусными. "Кушайте, кушайте! Будьте ласковы", - предлагала дородная повариха вторую порцию. Клава все шутила, подтрунивала потом:
- Во как очаровал ты нашу тетю Нюсю!
После обеда ушли бродить по окрестностям. Уединенная лесная полянка в неярких цветочках, всплеск накопившихся чувств, великолепие пейзажа... Женя просто захлебнулся от избытка впечатлений.
- До чего же... - Женя не знает, как и выразить свое восхищение, - ...душевно. Подмосковье! Просто дух захватывает!..
Он глубоко вздыхает.
- В Сибири тоже вроде бы леса, деревни. Но как-то не так - суровее, однообразнее. А здесь... ты посмотри, - он широко повел рукой, - веселая какая, милая картина. Вот это - родина!..
Два часа, отведенные Клаве, промелькнули мигом. Пора возвращаться. Проводила мужа до тракта и все глядела вслед, махала рукой, когда оборачивался, пока не скрылся за деревьями.
По дороге на станцию Женя переживал заново прекрасные минуты встречи, не заметил, как и дошел. И очень удачно: как раз к поезду.
После деревенских впечатлений Москва показалась неуютной, изменившейся, полной тревоги. Зловещие слухи ползут: немцы десанты выбрасывают, позавчера мост взорвали. Называются точные места, подробности. Раньше пропустил бы мимо ушей городскую трепотню, а теперь поневоле задумаешься: паникуют люди или на самом деле?.. Обратил внимание, как много покупают соли, спичек, круп. Из-за этого приходилось подолгу стоять в очередях, хотя ему и надо было мелочь какую-нибудь купить. Раздражался и все мечтал поскорее снова очутиться за городом.
На студии тоже тягостно стало. Все та же неразбериха, рык режиссера, помощников, ворчание огрызающихся актеров, измотанных бесконечными дублями, ожиданиями. "Секретарь" с Женей не разговаривает и всячески демонстрирует свое пренебрежение. "Ну и черт с тобой!" - мысленно ругается Женя, но на рожон не лезет. Месячишко можно и потерпеть, а в сентябре начнется театральный сезон. Обязательно что-нибудь подвернется, даже нечего сомневаться.
Через неделю снова представился случай поехать к Клаве. С таким подъемом бегал по магазинам - надо на этот раз гостинца жене привезти. Едва дождался намеченного дня и скорее, скорее на вокзал.
Но, как говорят, в одну и ту же реку дважды войти нельзя...


                ГЛАВА V

На этот раз не заладилось с самого начала: поезд тащился раздражающе медленно, все пропуская воинские эшелоны. В Истре тоже не повезло: попутных машин не нашел, а догнавшая в пути полуторка не остановилась. Настроение испортилось, и мысли невеселые лезут. Тряхнул головой: да что это я?.. Попытался отвлечься видами природы, думами о предстоящем свидании. Как там женушка без него?.. А что, если подсмотреть незаметно? - пришло вдруг в голову. Нехорошо? Ну не в щелку же подглядывает! Зато как разыграть Клаву можно, какой сюрприз преподнести. Надо только удобный момент выбрать. Так и решил.
На подходе к пионерлагерю свернул в лесочек и вскоре вышел к невысокому забору недалеко от входных ворот. Тут в кустах и затаился.
В этот приезд лагерь показался куда оживленней: на футбольном поле множество мальчишек роится около мяча, кричат, мечутся; на маленькой эстраде с раковиной и около нее несколько девичьих стаек. Клавы не видно, а вот физрука Юру заметил - тот как раз в машину садился. Грузовичок тронулся к выходу, и Женя отпрянул в тень. "Когда не надо, и машина попутная", - подумал сердито. И тут увидел Клаву. С группой мальчишек, лет 10-12, она вышла из-за деревьев и направилась к эстраде. "Ух ты, ловко командует!" - восхитился Женя, видя, как все группы, стоявшие там, мгновенно пришли в осмысленное движение и заняли определенные места.
Смотреть было неудобно: кусты то и дело заслоняли картину, приходилось отодвигать ветви, вытягивать голову... Сзади захрустели сучья. Обернувшись, увидел солидного мужчину, мелькавшего в просвете деревьев. Оглядываясь, тот удалялся.
- Ну и нелепо, наверное, я выгляжу, - подумал Женя. - Надо кончать эту бузу.
Но уж очень не хотелось отказываться от придуманного плана, тем более Клава все равно занята, только мешать ей будет. Решил подождать, пока она освободится, и уже без напряжения стал посматривать, как ребята разыгрывали на площадке какие-то сценки. Клава останавливала, давала указания, действие возобновлялось. Слов слышно не было, и Жене показалось даже забавным разгадывать эти немые шарады.
За этим занятием и напугал его неожиданный окрик: "Гражданин! Ваши документы!" Испуганно обернулся - влево, вправо. По обоим бокам стояли военные. Никак не сообразишь сразу: откуда они, зачем, как же не услышал?
- В чем, собственно, дело? - наконец нашелся он и повернулся к своим стражам.
Прямо перед ним стоял третий, нацелив в грудь дуло револьвера. Женя совсем растерялся. Из документов у него - только пропуск на студию, что всегда лежал в заднем кармане брюк. Протянул. Военный справа перехватил и, едва взглянув, сунул в планшетку, висящую через плечо.
- А в чем дело? - уже более уверенно спросил Женя.
- Там объясним, - угрожающе пробасил правый конвоир и подтолкнул в сторону леса.
- Да вы что, товарищи?! - взволнованно и торопливо заговорил Женя. - Я вот из Москвы - к супруге приехал. Она здесь пионервожатая. Спросите...
Он оглянулся, надеясь увидеть Клаву, крикнуть ей, обратить внимание, и - не нашел. К тому же военный с правой стороны тотчас переместился и отрезал этот спасительный путь.
- Там разберемся, - пробасил он, снова подталкивая пленного в сторону от лагеря.
- Да что разбираться, - взмолился Женя. - Вот же, рядом!.. Спросите - жена моя там...
- Ты перестанешь, сволочь, скулить! - взвизгнул левый конвоир и носком сапога больно ударил по лодыжке.
- Зачем же так?.. - обиженно простонал Женя, припадая на ушибленную ногу.
- Иди, а то еще получишь, гад! - пробасил правый. - И помалкивай!
Женя покорно захромал в сопровождении охраны, совершенно подавленный происходящим. Он никак не мог взять в толк, что же случилось и как вообще его обнаружили.
Отойдя немного от лагеря, военные остановились, велели вывернуть карманы, обшарили сверху донизу. Какое унизительное и омерзительное ощущение!.. Двинулись дальше. У дороги ждала армейская легковая машина с брезентовым верхом. Усадили между двух прежних стражей. Тот, что пистолетом грозил, сел рядом с шофером. Машина рванула с места и понеслась, безжалостно подбрасывая на жестких рессорах. Зажатый с двух сторон неприятными спутниками, тыкаясь при каждом толчке в их бока, Женя никак не мог сосредоточиться: мысли рвались, перескакивали с одного события на другое, третье и постоянно упирались в один и тот же недоуменный вопрос: за что, в чем виноват?
Высадили Женю около одного из двухэтажных зданий в центре города. Пару часов назад он шел здесь, радуясь приволью, предстоящему свиданию. Даже и внимания не обратил тогда на зарешеченные окна, которые теперь с мрачной многозначительностью смотрели на него. Повинуясь команде, двинулся безвольно за одним из конвоиров. Только теперь осознал, что у того шпала в петлице - капитан. Совсем не к месту вспыхнула ироничная мысль: "Честь какая!"
В небольшом вестибюле за столом, справа от двери, сидел плотный военный в фуражке с голубым околышем. Он встал, приветствуя вошедших.
- Поймали, - заметил удовлетворенно, оглядывая задержанного.
- А куда же он денется, - с хвастливой небрежностью проговорил капитан и добавил: - Определи его тут.
Дежурный принял изъятый у арестованного документ, записал что-то в журнал, потом приказал сдать брючный ремень, шнурки от ботинок, часы наручные. Женя успел взглянуть на циферблат: было около четырех. Унизительная процедура раздевания закончилась "шмоном", как выразился худощавый тонкоголосый конвоир, что ударил возле лагеря по ноге:
- Мы шмон сделали, но ты еще раз его хорошенько...
Воспользовавшись паузой и присутствием нового человека, Женя попытался защитить себя:
- Я из Москвы, со студии Горького, - обратился он к дежурному скороговоркой. - Вы позвоните, меня там знают.
- Выясним, - неопределенно и равнодушно сказал дежурный, деловито осматривая арестанта.
И Женя снова почувствовал отвратительные плотные прикосновения к своему телу чужих грубых рук. Они пробежали по вороту рубашки, плечам, нырнули подмышки, похлопали, опускаясь, по бокам, прощупали пояс и, обхватив ладонями, скатились по каждой ноге от паха донизу. Потом дежурный приказал спустить штаны, трусы и нагнуться. Какой срам, какое унижение! Но что делать, когда ты во власти этой безжалостной машины? Страх, растерянность притупили восприятие, и он подчинялся всему в каком-то оцепенении.
Осмотрев под конец ботинки, постучав ими по спинке стула, дежурный подытожил:
- Пусто, товарищ капитан.
- Ладно, в четвертую его! - откликнулся тот.
В камере ни души. Голые нары у противоположных стен, зарешеченное окно, забитое снизу досками.
- Ну и влип! - прошептал Женя, безвольно опускаясь на край топчана. Как НКВД работает, он кое-что слышал. Но разве думал, что и его зацепит эта коса...
Теперь, когда смолкли шаги дежурного и ничто уже не отвлекало от переживаний, обрушился целый вихрь вопросов, закружил, доводя до отчаяния от полной беспомощности и непонимания.
- Где же я мог поскользнуться?! Донес кто по злобе? Кто?..
В памяти всплыло лицо "секретаря", которого на киностудии за шкурничество поддел. Как он тогда взвился... А может, в его игре комиссия усмотрела политическую крамолу? Война - не простят ведь. Стал перебирать в памяти сыгранные роли, эпизоды разные и не нашел ничего подозрительного. Да и как могли из Москвы найти его здесь?! Будто точно место знали. Кому он говорил об отъезде? Костя знал, конечно. Но в кустах-то как обнаружили? Видел кто? Вспомнил мужчину, прошедшего у него за спиной. Неужели все дело в этом? Немного отлегло от сердца: тогда есть надежда выкарабкаться. Но почему же так безжалостно непреклонны они были? Им достаточно только шагнуть в лагерь, и все стало бы ясно. Тут что-то не так...
И опять нахлынула тревога, во рту совершенно пересохло, в голове - неприятное ощущение ударов пульса. Скорее бы завтра!.. Как нарочно, время словно остановилось, за окном вовсю полыхает солнце. В мучительных раздумьях тянулся час за часом, совершенно отнимая силы. Пытался прилечь, но жесткие доски не спасали от мыслей, напоминая о его ужасном положении. И Клава ведь очень долго не узнает об его исчезновении. Может, Костя тревогу забьет? Вряд ли.
Отвлек немного приход конвоира. Тот повел арестованного в туалет. Провожатый был новый, видимо, сменил прежнего дежурного, и Женя воспользовался этим.
- Меня с кем-то спутали, - начал он торопливо. - Надо в Москву позвонить - на киностудию, там подтвердят...
- Не разговаривать! - резко оборвал конвойный. - Завтра позвонят, кому надо, - добавил он уже спокойнее.
В туалете был рукомойник с краном, и Женя жадно припал к воде, потом долго полоскал пересохший рот, брызгал на голову, плескал в разгоряченное лицо. Конвоир терпеливо ждал.
Наверное, еще через час тот же дежурный принес кружку теплого чая и кусок хлеба. Есть совершенно не хотелось, но все же заставил себя. И только тогда почувствовал, насколько пуст желудок.
День медленно, нехотя все же угасал. Но долгожданная ночь не принесла забвения. Темнота только обострила воображение, усилила сомнения, страхи. Лишь под утро, совершенно истерзанный мыслями, провалился, наконец, в забытье.


                ГЛАВА VI

Оставим беднягу в спасительном забвении и перенесемся в то послеобеденное время печального дня, когда Клавдия Владимировна Багрова репетировала с ребятами пионерлагеря "Мир" шуточную сценку. Нервничала, сердилась, заставляла повторять. Предстоял концерт с соседнем пионерлагере "Ленинец", и Клаве не хотелось ударить в грязь лицом - все-таки все знают, что она актриса.
Ей и в голову не могло прийти, что муж совсем рядом и нуждается в помощи. Через час примерно к эстрадной площадке подошел Юра.
- Клавдия Владимировна! - он поманил ее к себе. - Вы с мужем виделись?
- А что, он приехал? Где? - обрадовалась Клава.
- Я его в Истре только что видел.
- Почему же не захватил? - обиженно спросила Клава, зная, что Юра ездил туда на машине.
- Знаешь, я ничего не пойму, но трое повели его в НКВД.
Клава обомлела.
- Юр, может ты спутал? Не он был?
При ребятах они обычно называли друг друга по имени и отчеству, но тут Клаве было не до субординации.
- Да нет, я так ясно видел его...
И Юра принялся рассказывать, как вышел из райкома комсомола, пошел к складам, где машина ждала, а тут как раз...
Едва только она поняла, что Юра скорее всего не спутал, бросилась к начальнику лагеря - надо было что-то предпринимать. Пусть позвонит, машину даст... Начальник сразу все понял:
- Клавдия Владимировна, успокойтесь, - он налил из графина стакан воды и подал взволнованной женщине, - это я...
- Что вы?.. - не поняла Клава.
- Понимаете, из "Ленинца" директор позвонил, говорит: за оградой у тебя шпион прячется в кустах. Высматривает, морда не наша - в хронике таких видел. У нас дети с тобой, говорит, надо срочно в органы звонить. Ну и напугал меня. Вы уж не волнуйтесь, сейчас все выясним.
У Клавы даже нервический смех вырвался от неожиданного финала. Вот гротеск! Готовы от страха всех хватать. Директор между тем принялся названивать, но так ничего и не добился: то занято, то что-то невразумительное отвечают.
- Да... Надо вам ехать туда самой, иначе с ними не договоришься. Машину я дам и записку напишу. Думаю, все обойдется, не волнуйтесь. Вы и меня поймите - война, а тут дети. Вон какие слухи... - он осекся.
И вот Клава в Истре. Но с ней не захотели и разговаривать. Дежурный уже сменился, ничего не знает. И с какой стати должен он доверять какой-то бабенке?
- Но вам же директор звонил! - пыталась убедить Клава. - Вот записка от него.
- Нам директор не указ, у нас свое начальство.
- Позовите тогда начальника. Вот телефон московский, вот мои документы. Можно позвонить и все выяснить.
Но дежурный и пальцем не захотел пошевелить. У репрессивной машины свои законы, свои пружины. Все же Клаве удалось после долгого ожидания перехватить какое-то начальственное лицо. Услышав о невиновности задержанного, начальник, только что снисходительно внимавший симпатичной молодке, сразу посуровел.
- Вы кто такая?! - напустился он грозно. - Невиновных мы не задерживаем.
Клаве пришлось включить весь свой артистизм, всю изворотливость, чтобы удержать спесивого чекиста. Удалось кое-как вручить ему приготовленные телефоны, адреса, объяснить, что муж в "Хронике" снимается, он артист.
- Там разберемся, - многозначительно промолвил "чурбан", как мысленно обозвала его Клава. - А вы, гражданочка, идите по-хорошему.
Клава поняла, что большего она сегодня не добьется, и ушла. Заночевала, отпустив машину, в городе у знакомых. И с раннего утра дежурила около ужасного дома. Обращалась к одному, другому, доказывала, требовала, просила. Ее настойчивость, умение разговаривать с начальством и вчерашнее заявление все же сыграли, видимо, свою роль. А может, машина служебная пришла в свое естественное движение. Во всяком случае, Женю уже с утра повели на допрос.
Начался он в привычных тонах разговора с закоренелым преступником: признавайтесь!.. нам все известно!.. кто сообщники?.. Но после нескольких часов допроса, когда Женя совсем пал духом от сознания, что ему не выбраться отсюда, были получены из Москвы подтверждения. Сопоставив эти сведения с документами, начальство, наконец, смягчилось и разжало когти.
Получая отобранные у него вещи (не было лишь гостинца Клаве - ну да шут с ним, не до этого на радостях), Женя поверить не мог, что все позади. И буквально вылетел пробкой из этого ада... прямо в объятия Клавы. Взахлеб начали, перебивая друг друга, повествовать о своих злоключениях. И так хохотали, когда Женя принялся изображать свое "шпионское" высматривание из-за кустов "вражеских" ребятишек. Смешно. А было ведь совсем не до смеха.
В лагерь Женя не поехал - надо было возвращаться в Москву. Расстались с Клавой на станции.
- Смотри, не напугай в следующий раз начальство, - напутствовала она отъезжающего мужа. - Пожалуйста, без "сюрпризов".
Но следующего раза не было: уж очень тревожная обстановка складывалась на фронте, и в августе лагерь распустили.
                *  *  *
Клава вновь без работы. У Жени тоже проблемы: в "Хронике" все больше используют фронтовые репортажи, и прежняя "липа" сходит на нет.
Забегал в театры, училища: везде чехарда - уже уехали или ждут эвакуации. Знакомые директора только плечами пожимают. Не до него.
- Я ж его в люди вывел, - жаловался он Клаве. И начинал рассказывать, как помог в свое время "свинтусу" этому.
А война все ощутимее. Начались воздушные налеты, тревоги, бомбоубежища. По улицам плывут "под конвоем" аэростаты заграждения. Говорят, они какую-то сетку над Москвой растягивают. В очередях, во дворах разговоры о диверсантах, которые сигналят с чердаков фонариками немецким летчикам. Мальчишки всех подозрительных тащат к домуправу. В домах организованы группы дежурных для борьбы с зажигательными бомбами. Во дворах ящики с песком появились. На окнах крест-накрест бумажные полоски наклеены. Дворники по вечерам проверяют, хорошо ли окна затемнены изнутри. Ходят по квартирам, ругаются, грозятся, и напуганные жильцы завешиваются еще плотнее.
Всюду говорят об эвакуации, мобилизации. Вызывали в военкомат Костю, велели ждать. Иван на брони - комсорг завода. У них поговаривают о перебазировании на Урал. Жену свою с дочкой он отправил в Пензу, к ее родным. Два года только и пожили вместе. Проклятая война!
Клава настояла, поскольку свободна, чтобы Ваня перебрался в родной дом - в такое время надо вместе держаться. Да и как он один - голодный, неухоженный? И материально полегче будет. Место для него есть: в маленькой комнатке Кости - бывшей ванной - две кровати стоят.
Переезд старшего брата мало что изменил в их жизни. Все так же поднималась рано, чтобы проводить на работу тружеников своих. После их ухода спешила в постель подремать еще часик-полтора. В девять вставали оба. Отправив Женю в магазины, приводила комнаты в порядок. А там уж и обед пора готовить. Если муж не уходил по делам, то помогал. Он умел вкусненькое придумать, охотно уступала ему. Возиться на кухне не очень-то любила - так уж, по нужде...


                ГЛАВА VII

Утро 14 сентября началось как обычно. Затарахтел на столе будильник, Клава слышала, как тяжело заворочались братья и опять засопели. Подумала: "Надо вставать", решительно откинула одеяло.
Растормошив ребят, отправилась на кухню. Там уже хлопотала соседка. Клава разожгла примус, керосинку, поставила чайник. Нарезала на сковородку картошку и чайную колбасу недорогую, полила растительным маслом. Что еще? Ах, да! Посолила. Все, остальное сами доделают. Передав Косте хозяйство: "Картошку не сожги", - отправилась досыпать. Сбросив халат, нырнула под бочок мужа. Тот подвинулся и, сонно обняв жену, затих. Задремала и Клава.
Разбудил стук в дверь. Подумала недовольно: "Кого это несет в такую рань?" Вставать ужасно не хотелось, толкнула мужа. "А!.. Что?" - приподнял тот голову. - "Кто-то стучит, посмотри". Стук повторился. Женя перешагнул через супругу и, натянув штаны, направился к двери.
Клава сразу узнала голос тети Мили. Она никогда прежде не приезжала к ним, и появление ее в такую рань показалось тревожным.
За занавеской разговаривали тихо, но из отрывочных фраз все же поняла кое-что. Стала быстро одеваться. Услышала, как Женя с тетушкой вышли. Видимо, муж пошел ее проводить. Тут же и вернулся.
- В милицию вызывают. С паспортами, - сказал он, войдя в комнату.
- Я слышала. С чего бы это?
- Тетушка в панике. Говорит: выселять будут, как в ту войну. Я сейчас побегу - отец ждать не любит, а ты позвони часика через два. Но я думаю, сам успею вернуться.
- Ладно, - согласилась Клава. - Ты позавтракай только.
Наскоро перекусив, Женя поспешил к родителям. В десятом часу был уже в старом своем жилище. Таким родным повеяло сразу, как только дверь открыл. За те немногие месяцы, что жил с Клавой, еще не успел оторваться душой от родного дома. С удовольствием бы поселился здесь снова. Такую возможность даже обсуждали с Клавой, когда он узнал, что его первая жена неожиданно вдруг съехала недавно с их квартиры. Что бы это значило? Не хотела ведь...
Женился он сразу после армии, и поначалу семейная жизнь казалась такой счастливой. Жена была дочерью ответственного работника ЦК. И хотя вовсе не это определило его выбор, ореол большой власти невольно прибавил очарования невесте, вызывал чувство удачливости. Молодая женщина поселилась у них охотно: квартира престижная, у молодых - отдельная комната.
Бурные чувства молодого мужа, истосковавшегося в армии по женским ласкам, вниманию, заслонили все. Но как только первый угар прошел, Женя обнаружил, что жена его раздражает. Ее примитивное бахвальство папочкой, мелочные интересы и, главное, полное равнодушие к театру, искусству - как он раньше не замечал этого?..
У тестя старался почти не бывать - там все чужое, даже враждебное: эти потуги показать свою исключительность, кастовость при невероятном плебействе вкусов и манер просто бесили, вызывали презрение.
Неприятно было и отношение сослуживцев: многие завидовали, старались слишком уж явно показать свое расположение, заискивали, а за спиной злословили. И не без основания: в московских квартирах телефон довольно редок, а у Штейнбергов появился почему-то, деканом театрального факультета поставили беспартийного - это как?..
А когда родилась дочь, отношения разладились совершенно. Женя привык к суровой сдержанности отцовского воспитания и совершенно не мог смириться с педагогическим, как ему казалось, невежеством жены. Ну как же можно! То она сюсюкает с дочерью, мусолит ее поцелуями - та даже капризничать начинает, избалованная ласками, то вдруг по пустякам обрушивается на ребенка гневом, шлепками, доводя девочку до истерики.
У Жени вся душа вскипает, готов стукнуть эту дуру. Неудобно только перед дочерью - в семье у них не принято было настраивать ребенка против кого-то из родителей. Но наедине не мог удержаться от упреков. А это воспринималось женой болезненно, сыпались ответные обвинения: "забросил дочь", "шляешься где попало", "вечно тебя нет по вечерам, бабу небось завел". Пришлось, чтобы уберечь всех от скандалов, отказаться от попыток просветить эту женщину. Отчуждение нарастало. Домой тянуть перестало совершенно. В интересной работе, в окружении восторженной молодежи чувствовал себя куда счастливее.
Знакомство с Клавой, начавшееся два года назад, и вовсе порвало последние паутинки семейных уз. Дочери, правда, старался не показать наметившегося разрыва, чувствовал свою вину перед ней. Особенно когда она, забравшись на колени, доверчиво охватывала его шею ручонками и прижималась к нему худеньким тельцем. Но бесконечные упреки жены в неверности, слезы только подливали масла в огонь взаимной неприязни.
Угрозам не верил: знал, что она скрывает от отца их разрыв. В верхах не одобряли семейных неурядиц, и жена прекрасно понимала, как отреагирует ее родитель, вернись она домой. Наверное, поэтому осталась в доме мужа даже тогда, когда у того появилась новая семья. Надеялась ли она на недолговечность союза или же отца под удар подставить не хотела? Факт остается фактом: она жила себе в квартире мужа, явно не собираясь переезжать.
Как вдруг в начале июля исчезла вместе с дочерью, никому не объяснив ничего. Сообщая об этом сыну, отец намекнул: уж не национальность ли сослужила нам добрую службу? Посмеялись.
И вот теперь, едва Женя вошел, отец сразу заговорил об этом, но уже совсем не весело:
- Твоя фрау о чем-то, видимо, слышала. Как крыса сбежала... Готовят против нас что-то. Зачем паспорта?
- Ну, пап, все-таки война, мало ли какой учет.
- А ты что так долго? Не дождешься! - отец выливал на сына накопившееся раздражение.
- Долго? Пока позавтракал, добрался...
Нервозность отца передалась и Жене, но он сдержал себя и не ответил на ворчание родителя, надевающего пальто, - помог ему. На улице несколько успокоились и стали обсуждать по дороге возможные причины вызова. Что вызывали именно немцев, сомнений не было: вон и подруга матери прибегала, и племянник звонил. Эвакуация? Вполне возможно: пришлось же в 15-м году уехать в Моршанск из-за войны с немцами.
Около отделения милиции заметное оживление: группы озабоченных людей, приглушенный тревожный говор, у двери небольшая очередь. Дверь то и дело открывается, впуская и выпуская новых посетителей. К выходящим устремляются с вопросами, расспросами. Те отвечают коротко, хмуро и спешат скорее уйти.
Все стало ясно - эвакуация. Многим назначено на завтра.
- Что они там думают? - зло говорил отец. - Надо же дела сдать на работе, собраться. Невероятно!..
Его тут же поддерживают соседи по очереди. Каждый старается рассказать, что уж ему-то никак за сутки не управиться. Все в недоумении, взволнованы.
Пока ожидали, чего только не наслышались. Прием посетителей ведут представители прокуратуры, разговаривают довольно вежливо: временная, мол, это мера - сами понимаете, война, там вас обязательно трудоустроят.
Вот и их очередь подошла. В узком коридоре тесновато. В какую дверь-то? Наконец разобрались: им вот сюда.
- Ваши паспорта, - казенно-равнодушно потребовал сидящий за столом мужчина в форменном сюртуке. - Садитесь, - указал на потрепанный стул слева.
Пока он сверял каждый паспорт со списком в журнале, лежащем перед ним, Женя обратился с вопросом:
- Я снимаюсь в хронике на киностудии Горького. Как же с работой быть? Ведь срывать нельзя.
- Все согласовано, не беспокойтесь, там извещены, - ответил сидящий вяло, даже не посмотрев на Женю.
Он заученными движениями открывал паспорта на нужной странице и шлепал поочередно какой-то штамп, потом дописывал недостающее и ставил подпись. Закончив, поднял на Женю усталые глаза.
- Завтра в 10 утра будьте готовы с вещами, за вами пришлют машину, - сказал буднично, будто речь шла о поездке в близлежащий колхоз.
Подал стопку паспортов.
- Но позвольте, куда и на каком основании? - глухо заговорил отец, сидящий слева от стола.
- Решение правительства. Вы что, не понимаете - война с немцами?.. - в голосе начальника прорвалось раздражение. - В паспорте все указано.
- А как же вещи? - спросил Женя сиплым голосом.
Как ни подготовлены были к случившемуся, вся эта демонстрация унизительного бесправия взвинтила так, что сразу сел голос.
- Возьмите только самое необходимое - по 100 килограммов на человека. Остальное опечатают, - объяснил начальник с явным нетерпением.
- Но у меня библиотека!.. - отец никак не мог смириться.
- Не мешайте, гражданин, работать! Вы задерживаете себя и других. А времени у вас мало, - едва сдерживая себя, начальник привстал и указал на дверь. - Идите, я все объяснил.
За дверью отец взял один из паспортов, поискал штамп.
- Ну, что там? - поинтересовался Женя, пряча остальные паспорта в карман.
- Разрешается проживать только в пределах Карагандинской области Каз. ССР, - раздельно прочел отец. Женя торопливо взял раскрытый паспорт, вчитался сам. Вспыхнула острая мысль: "Ссылка!" Даже в голове зазвенело.
А к ним подходили, интересовались - что, как? Женя разводил руками и, не глядя на вопрошающих, отвечал коротко: "Завтра с вещами". Словно сам не верил. За воротами опомнился. Осознание неотвратимости происходящего подстегнуло: надо немедленно действовать! Но как? Клава будет звонить, надо прежде всего идти к отцу и помогать. У них-то с Клавой вещей немного, успеют. А что, если - даже дух захватило - Клава не поедет с ним? Она русская, может и похлопотать. Ладно, там видно будет. А сейчас - срочно к отцу.
Дальнейшие события понеслись стремительно. Женщины было заохали, запричитали, но мужчины, уже миновавшие момент шока, быстро погасили бесполезные "ахи", и работа запипела. Отец набрасывал список вещей, решал с сыновьями, какую тару приспособить. Вместительные сундуки, корзина четырехугольная с крышкой, картонные и фанерные коробки начали постепенно заполняться самыми нужными вещами.
Вначале все шло очень медленно: приходилось обсуждать множество противоречивых мнений - что и куда положить, стоит ли брать... Постепенно появилась молчаливая согласованность, определились границы ответственности каждого. Женя с Георгием взяли на себя силовые обязанности - уминать, увязывать, передвигать тяжелые предметы, женщины доставали и сортировали вещи, складывали в стопки, диктовали отцу, тот дирижировал слаженным домашним ансамблем - указывал, что и как, уточнял, отвергал. Сестра отца Марта взялась обойти магазины. Тут же обсудили список закупок, и она ушла.
- Как же с институтом быть? - решился, наконец, Георгий заговорить о своей беде.
Он давно уже искал случая улизнуть по своим делам. Только-только начались занятия их 4-го курса мединститута, столько планов строил с товарищами. На фронт собирались даже. И вдруг такой крах! Расставание с друзьями, да еще и Лена... Надо обязательно вырваться к ней. Сразу уйти не посмел, а сейчас, показалось, и без него обойдутся.
- Вот что, - отец оторвался от блокнота, - мы тут пока без тебя, а ты - срочно в институт: справку возьми, справку! Быстрей! И не задерживайся, сам видишь... - добавил он строго. - Я тоже должен до службы добежать.
Жорж испарился мгновенно. Жене стало труднее без помощи брата, но тревожить отца нельзя: у него грудная жаба.
Позвонила Клава. Очень волновался, сообщая ей ужасную новость. Но та восприняла ее на удивление спокойно. А вот предложение остаться обидело:
- Ты что, Жень!.. Куда же я одна? Даже не ожидала...
- Прости, Клавочка, - повинился он, - но ты пойми меня, ведь нас высылают.
- Что значит "высылают"? Сейчас всех эвакуируют. У Ивана вон - завод целый на Урал... Не навечно же. Потерпим несколько месяцев, правда? Комитет наш давно уж сбежал...
У Жени - гора с плеч. До чего же замечательная у него жена! А про комитет по делам искусств - это верно: в конце июля ходил туда почву прозондировать насчет работы - укатил комитет, первым постарался. Договорились с Клавой, что часам к шести он подъедет, а она пока подготовит их небольшой скарб к упаковке.
- Ты не волнуйся, - успокоила Клава, - тут и вещей-то раз-два... А вечером Костя с Иваном помогут.
- Ну и славно, - Женя вновь почувствовал нежность к жене, - целую, жди.
Подумал: успеем ли? Хорошо еще безработные, а то бы бегали, как запаренные, за документами.
Совершенно растерянная, задыхаясь от спешки и возбуждения, в прихожую ввалилась подруга матери. И сразу в слезы:
- Что делать?.. Я же совсем одна! Как же я? Разве мне выдержать?!
- Луиза, ну перестань! Успокойся, - обняла ее мать. - Когда тебе?
- Завтра в десять. Да разве я успею, разве по силам!..
- Успокойся и давай вместе подумаем, - рассудительно, как ребенку, стала говорить мать. - Ты подготовь все необходимое...
- Я не соображу, что и надо, - перебила Луиза.
- Тарелки, чашки, ложки собери. Железную кружку непременно. Ты поняла? Посуду... Постель, конечно: простыни, одеяла, подушки.
- А матрац?..
- Ну и матрац, если не пружинный, - улыбнулась мать. - Носильные вещи отбери. Выложи все на стол, на пол, стопками собери - белье отдельно, верхние вещи... А я приду потом - хотя бы с Жоржем, - поможем.
- И где эта дурья башка пропадает до сих пор?! - заворчал отец. - Тут дел столько, а он небось к Ленхен своей!..
- Не будь таким строгим, Александр, - вступилась за любимца мать, - все-таки расставание. И ты был молодым.
- Был, был, - передразнил отец раздраженно, - но такое мы себе не позволяли.
- Э, Schwager, а помнишь, рассказывал? - напомнила вдруг тетушка Миля.
Глава семьи умолк от такого дружного отпора, но тут же нашелся:
- Разве такое время было?! Он что, не понимает?..
Женя усмехнулся. Отец не любит сдаваться, признавать себя неправым - не в его характере.
Эта перепалка оказала на Луизу неожиданное воздействие: она успокоилась и заспешила домой.
- Ой! - спохватилась вдруг у двери. - Совсем из ума выжила. Я же пришла договориться вместе держаться. Ну как я одна? - опять всхлипнула она. - Анхен, милая! - простерла руки к подруге. - Не оставляйте меня, бедную...
- Ну что ты, Луиза? Конечно, вместе, - мать посмотрела на мужа.
Тот ничего не возразил, но вдруг неожиданно резко встал и решительно подошел к вешалке.
- Пока вы тут утешаете друг друга, я другим делом займусь, - послышалось оттуда его брюзжание. - На службу еще надо успеть, совсем закрутился, забыл. У меня и ключ от стола, и вообще...
- Анхен, - начала Луиза неловко после его демонстративного ухода, - ты уж извини. Александр, я чувствую, недоволен?
- Ну что ты, Луиза. Он просто очень переживает, нервничает. Не сердись. Мы обязательно будем по возможности держаться вместе.
- Мне, может, и вещи к вам перенести, чтобы уж заодно?..
- Как это? - мать явно растерялась.
- Георгий и Евгений помогут, - заговорила Луиза обрадованно. - Да и что там за вещи...
- Ну как "что за вещи", - попытался отрезвить ее Женя. - Вы ведь все вещи, кроме мебели, должны взять. Не оставлять же добро. Мало ли...
- Да что там всего-то у меня? - не сдавалась подруга матери.
- А как же с машиной? - заколебалась та. - Ведь приедут за тобой.
- Я соседей предупрежу, - Луиза явно не хотела расстаться со своей идеей.
- Даже не знаю, - неуверенно протянула мать, не представляя, как убедить Луизу в авантюрности ее затеи. - У нас столько вещей еще не собрано... - Она намекнула, что в один грузовик едва сами уместятся. - И Женя пока очень нужен здесь, а вечером ему за своими вещами ехать надо. Ты собирайся пока, а там видно будет. Если что, я Жоржа подошлю, - утешила она погрустневшую подругу.
Только ушла Луиза, как с полными сумками покупок вернулась золовка.
- Ох, ног не чувствую! Везде такие очереди... А я еще столько не купила! - затараторила Марта.
Стали обсуждать, что еще нужно и кого на помощь послать.
Позвонил двоюродный брат Жени. Ему тоже завтра, и он тоже предлагает вместе держаться. Как только освободится, приедет к ним, тогда, мол, и уточним всё. "Что значит беда, - подумал Женя. - Раньше и не заходил дядю проведать." Это был сын среднего брата отца. Тот уехал в июне с женой к ее родне в Пензу да и застрял там. И молодой человек оказался действительно в очень сложном положении.
Мелькнула у Жени мысль: чем еще родителям помочь? Посочувствовал в душе, и тут же своя тревога вспыхнула: Клавочка заждалась его, бедная, надо скорее сматываться. Но как бросить мать, теток, когда не собрано и половины? Только часам к шести отпустила его вещевая круговерть. Скорей, скорей домой. Пока от Сокольников до Каланчевки доберешься, еще час, считай... Почувствовал себя виноватым. Но жена встретила его довольно спокойно.
- Ну ты, Жень, совсем уж...
- Представь, какой там ералаш, едва вырвался, - стал объяснять извиняющимся тоном.
- Ладно, - примирительно остановила его Клава, - что делать будем?
Она уже уложила в чемоданы основные их вещи, узлы приготовила.
- О миледи!.. - Женя сделал глубокий театральный поклон, подошел к жене и с благодарностью прижался к ней.
Их комната с голой кроватью, узлами на ней, разбросанными по полу вещами, раскрытым шкафом, сундуком стала такой чужой, неуютной.
- Давай вместе подумаем, - предложила Клава, - не забыла ли я чего.
- Подожди, я запишу, как отец. Это надежнее.
Женя пошел в комнатку Клавиных братьев, бывшую ванную, нашел там тетрадку и карандаш. После нежилого вида комнаты Клавы этот простенький прибранный уголок казался забытым осколком милого прошлого, с которым - вот уж не ждал, не гадал - приходится прощаться. Эвакуировались учреждения, уехали многие знакомые, но к себе эти события Женя ну никак не относил, казалось еще вчера, что так и переждут они в Москве эту внезапную войну. Вон даже военкомат потревожил его повесткой всего раз, на этом все и закончилось, сказали: ждите. Уже месяц прошел, даже больше. И вот - нате вам, здравствуйте...
- Женя, ты где застрял? - крикнула недовольная Клава.
- Иду, иду, - поспешно откликнулся тот, - задумался.
Он стал записывать под диктовку Клавы взятые вещи и место их размещения. Прикинули, что бы еще взять. За короткую совместную жизнь ничем особенно и не обросли. Женя перевез из родительского дома только самое нужное, у Клавы тоже накопилось не бог весть что - несколько платьев, пары три обуви, туфли выходные, пальто зимнее старенькое, да демисезонное - осенью прошлого года купила. Все это, вместе с вещами мужа, уместилось в двух чемоданах. Что покрупнее, в узел упаковала, в другом узле - постель, внутрь нее посуду завернула, чтоб не разбилась; несколько сумок с продуктами... Вроде бы и немного всего, а смотри, сколько набралось. Без братьев и не справиться.
- Иван что-то задерживается, - забеспокоилась Клава. - Я же звонила, просила его. Вон сколько времени уже... О!.. Легок на помине, - обрадовалась, услышав звук открываемой двери.
Но это был Костя. Увидев такой разгром, узлы, он опешил.
- Чёй-то вы?! - спросил с недоумением, переводя взгляд с сестры на зятя.
- Помогай, братик, завтра уезжаем, - грустно ответила Клава.
- Кудай-то?.. - с недоверием посмотрел на сестру.
Клава коротко рассказала ему о вызове в милицию.
- Немец?.. - в голосе Кости неподдельное изумление.
Может, сестра что-то и говорила об этом раньше, но он забыл сразу. Для него Евгений был как все. Разве что манеры там всякие, слова, ручку сестре целует. Так это понятно - артист.
- Видишь ли, Костя, - стал объяснять Женя, - мы давно уж обрусели, конечно. Но фамилия у нас немецкая - Штейнберг, потом в паспорте национальность указана. А сейчас война, сам понимаешь. Да и Москву разгрузить надо...
- Хватит вам болтать, - деловито прервала Клава. - Лучше, Костя, чемоданы помоги перевязать, а то раскроются еще в дороге. Подумаешь, на несколько месяцев расстаемся, - подбодрила она брата, все еще стоящего в растерянности. - Давай, а то нам уже ехать надо.
Костя бросился помогать.
Когда пришел Иван, все почти было уложено и перевязано. Договорились, что Ваня поможет вещи перевезти и тут же вернется: ему на работу завтра с утра. А Костю как раз во вторую смену просили выйти, он сможет заночевать в Сокольниках и помочь с погрузкой.
Клава поспешила проститься с соседями. Кроме Багровых, на втором этаже деревянного их домишка жило еще две семьи рабочих. Знали друг про друга почти всё наизусть. Еще бы, каждый день на кухне виделись. Близости особой не было, но привыкли - будто дальняя родня.
- Я с Марьей Ивановной договорилась, - сообщила Клава, вернувшись. - Если Костю возьмут, а ты, Вань, на Урал уедешь с заводом, то ей пишите, она перешлет. Поняли?
Клава всегда отличалась предусмотрительностью, и братья доверялись ей вполне. Привыкли.
Пора. Присели на дорожку. И вот уже скрипят истертые ступени крутой деревянной лестницы под тяжелыми шагами нагруженных людей. Две соседки вышли на лестничную площадку пожелать счастливого пути. Рвутся последние ниточки...
Снаружи Клава невольно остановилась и окинула прощальным взором узенький дворик свой: старый деревянный забор, что отделяет от соседей, местами наклонился, поник, дом их тоже показался вдруг таким ветхим - совсем старичок... Раньше как-то и не замечала. Деревянная тесовая обшивка второго этажа облезла, потемнела, каменный нижний этаж смотрится покрепче, но тоже облупился весь. Может, сумерки угасающего дня придают всему такой печальный вид? Так грустно стало... Только теперь Клава по-настоящему осознала: расстается с чем-то бесконечно дорогим - и кто знает, насколько? Стряхнула оцепенение и через деревянную высокую калитку вышла вслед за мужчинами на улицу.
С Ваней простились на трамвайной остановке. Решили не рисковать: уже поздно, вдруг тревогу объявят - и домой не попадет. Теперь-то уж доберутся втроем как-нибудь.
Рассталась Клава с братом без слез: ей передалась уверенность Вани, что война долго не протянется. Она и сама так думает - такая сила у нас. Это прощание с домом немножко выбило из колеи. Уже прошло. Обнялись, расцеловались троекратно, и Ванечка зашагал торопливо - он еще не ужинал, бедный. Оглянулся, высоко взмахнул рукой и затерялся среди прохожих.


                ГЛАВА VIII

Грузовая машина подошла к подъезду около десяти утра. Засуетились все, бросились вещи выносить на лестничную площадку. Там Костя, Женя, Жорж подхватывают, спускают с третьего этажа к машине. Шофер, соседи грузить помогают. Закончили довольно быстро.
Постояли в последний раз в квартире, еще хранящей их тепло. Как же изменилась она без многих вещей, картин, привычных фотографий и всех тех мелочей, что наполняют дом жилым духом. Строго, словно бы с укором, смотрят книжные шкафы, полные дорогих сердцу книг. Отцу так жалко оставлять это богатство! Сколько собирал, как гордился... Но с собою не возьмешь такую тяжесть. Отобрал в дорогу книг с десяток, и то Эмилия недовольна: лучше бы из вещей что-нибудь добавить.
Да разве только книг жаль? Все их вещи вошли в плоть и кровь семьи. Вот кресло-качалка, дети так любили играть на нем. А старинный комод, шкафы для белья, тумбочки, столы, стулья венские... Каждая вещь - неотъемлемая часть всего твоего существа. Молодым что - сегодня здесь, завтра там, а каково отцу с матерью расставаться со всем этим. Так трудно наживали, за многие годы душой приросли...
- Надо присесть на дорожку, - едва слышно говорит отец, направляясь к стулу.
Проходя мимо тумбочки, поправил миниатюрку - избушка в окружении елей. Тут же всплыл в памяти мирный декабрь прошлого года, он сидит на кухне и выжигает на дощечке милую эту картинку, что в календаре увидел. Выжиганием увлекся сравнительно недавно, а вот металлопластикой много лет занимался. Но не повезешь же с собой деревяшки да железки!.. Он глубоко вздыхает и садится на краешек стула.
На кухне, основательно усевшись на широкой табуретке, дожидается конца драматического действа домуправ. Небольшого роста, с массивной головой под светлым картузом, он равнодушно посматривает на дверь. Входят отъезжающие. Вид у всех подавленный. Отец протягивает домуправу ключ и какие-то бумаги.
- Вот моя дарственная. Имущество мы в пользу государства передаем - мебель, книги, всё значит... Тут опись прилагается. А это - опись книг, их бы в библиотеку передать...
В сложившихся обстоятельствах жест отца немного смешон - он думал об этом. Но так не хочется, чтобы дорогие ему вещи растащили какие-нибудь стервятники. Особенно книги хотелось бы пристроить понадежнее. Может быть, заявление его поможет - хотя бы немножко. И еще была мысль: пусть знают, что не враги мы какие-нибудь, а порядочные люди, пусть стыдно им станет...
Кому "им", он и сам толком не знал: не в Кремль же его завещание попадет. Но мысленно споря с воображаемым собеседником, он бросал упрек за творимую ему несправедливую обиду именно кремлевским вождям. Допоздна писал вчера дарственную, описи составлял, обуреваемый такими вот опасными мыслями.
Домуправ безучастно сунул бумаги в затертый бесформенный портфельчик, выслушал, не глядя на собеседника, пояснения и торопливо промямлил, почти не шевеля губами:
- Не сомневайтесь, гражданин Штеберк, у нас не пропадет. Счастливого пути.
И в искажении фамилии, и в напутствии отцу послышалось злорадство. Хотел поправить домуправа, но тот уже хлопотал с ключом возле двери, готовясь опечатать ее. "Dummkopf!" - потихоньку выругался отец, выплескивая накопившееся раздражение, и вышел вон.
Около машины уже стояли все домочадцы, и шофер торопил скорее рассаживаться в кузове - ему велено в 12 в другом месте быть. Тетушку Милю, как самую старую, он уже усадил в кабину. Боковые борта трехтонки схвачены запорами, и только задний все еще висит. Кто-то из соседей вынес табуретку и поставил у заднего борта, чтобы пожилые люди смогли подняться в кузов.
- Как на похоронах, - некстати подумала Клава, стараясь поскорее отогнать неприятную мысль.
С Костей она уже простилась, и он стоял в стороне, наблюдая за посадкой.
Женя с братом помогают женщинам забраться в кузов - старший сверху руку подает, Жорж снизу поддерживает. Помогает немного отцу и ловко запрыгивает сам. Все уже расселись среди узлов. Шофер запирает задний борт, и машина трогается.
Последние взмахи рук, выкрики провожающих. Грузовик выползает на улицу, набирает ход. Дом их удаляется, его уже не видно, но все еще мелькают по сторонам привычные здания, магазины. Вот и они уплыли куда-то в сторону. Потянулись незнакомые улицы, невысокие простенькие домики окраины. Уходила, уходила в невозвратное прошлое московская жизнь.
После долгого кружения машина подкатила, наконец, к какой-то станции. Скорее даже и не к станции, а к товарному двору за дощатым забором. Все пространство за ним забито грузовиками, заставлена даже площадка перед въездными воротами. В этом запруженном месиве их трехтонка сразу увязла и встала. Шофер побежал узнавать, он очень переживал, что не успеет вернуться вовремя.
- А я вас давно высматриваю, - услышал Женя знакомый голос за левым бортом и привстал.
- О, и ты здесь! - обрадовался он, увидев кузена. - Значит, вместе будем, как ты хотел. Давно привезли?
- С полчаса, наверное. Едва движемся.
- Ты что же, вещи бросил? - недовольно стал выговаривать глава семейства племяннику.
- Они рядом здесь, - махнул тот в сторону забора. - Да и какие вещи, - добавил пренебрежительно. - Я их потом к вам переброшу.
- Конечно, Артур, нам обязательно вместе надо держаться! - это Марта поддержала племянника.
- Да, да, разумеется, - смягчился отец. - А успеешь?
- Э! Да, мне кажется, мы тут весь день проторчим.
Женя, а за ним и Жорж перелезли через борт и спрыгнули на землю.
- Вы куда? - тут же рассердился отец. - Нам потом волноваться всем?!.
- Пап, мы никуда не уйдем, - успокоил его Женя, - ноги затекли.
- А у нас не затекли? - продолжает ворчать отец. - Потерпеть не могут. Маленькие, что ли?..
Но сыновья, не обращая внимания на привычную воркотню отца - выросли уже, - принялись оживленно расспрашивать кузена о происходящем здесь.
Артур оказался прав: рассасывалась эта каша чрезвычайно медленно. Разгрузились они часа через полтора, когда чернявый военный препроводил, наконец, их машину среди всей этой неразберихи к нужному вагону. Шофер отчаянно торопит с разгрузкой, помогает сам, и на земле вырастает приличная куча вещей. Отец даже обеспокоен: не стали бы взвешивать, громоздкие вещи отнимать. Но видя, что и у соседей полно больших корзин, ящиков, сундуков, успокаивается - тут за несколько дней не взвесить все это...
К удивлению, поблизости оказалась и подруга матери. Чувствуя себя виноватой, что так и не поддержала Луизу с переносом ее вещей в их дом, мать стала уверять подругу, что была убеждена: их улица обязательно попадет в один вагон. На всякий случай Луиза с помощью Жени и Жоржа все же перетащила свои пожитки к их вещам. Помогли братья и кузену объединиться с ними. У того вещей сравнительно немного.
- Не буду же я вещи родителей тащить за собой, - объяснил он.
- Пропадут ведь, - посожалел Женя.
- А что сделаешь? - Артур пожал плечами. - Вдруг отец с матерью приедут, их же не высылали. Тогда как? Да и куда мне их вещи?
Многочисленная их группа оказалась спаяна теперь еще и общей кучей вещей, и отцу стоило немалого труда навести в этой мешанине хоть какой-то порядок, иначе потом вообще ничего не найдешь.
Огорчало всех, что вагон их не полностью оборудован нарами, как вон другие. Особенно отец возмущался этим непорядком. Нервировало и ожидание - когда же наконец? Погрузка началась ближе к вечеру. Были списки по вагонам, нет ли, но внешне казалось, что все шло стихийно, без чьего-либо вмешательства, и только самоорганизация придала движению людей и вещей некоторый порядок. Тут же выявились лидеры, которые потом станут старостами вагонов.
Нехватка нар создала дополнительные трудности, многим пришлось расположиться прямо на узлах, корзинах, имитируя подобие спальных мест и кресел. Женя с братом и кузеном все же успели занять места в левой части вагона, где имелись нары. По крайней мере, женщины лягут.
Наконец, вещи у всех погружены, устроены наспех, можно и оглядеться.


                ГЛАВА IX

Большой пульмановский вагон забит битком. Люди сидят на узлах, на нарах, что в два этажа тянутся вдоль стен. Только у наружной стены, где дверь, да с правой стороны нар нет.
- Сколько же нас тут? - присвистнул Женя, как бы приглашая желающих к разговору, первому знакомству.
Кто-то отозвался неуверенно:
- Семей, пожалуй, двадцать?
- Все тридцать наберется, - более уверенно вступает баритон справа.
- Восемь десятков нас, я прикинул, - это уже из глубины отзываются.
- Фу, как душно!..
- Дышать нечем...
Первые шаги к общению. Потом, словно устыдившись неприличного порыва заговорить со случайными соседями, мужчины переключаются на своих родных. Возникает новая волна обустройства. Коренастый юнец под бестолковые советы пожилого мужчины остервенело впихивает под нары ящик явно неподходящего размера, другая группа переставляет узлы, словно от этого станет свободнее. Штейнберги решают проблему ночлега. По общему согласию, мать и тетю Милю уместили кое-как на нижние нары. Отцу места уже не осталось: соседей и так сдвинули до предела, придется ему лезть наверх. Клаве тоже нашелся там закуток - она худенькая. Жене досталось на узлах устраиваться. "Оно и надежнее", - пошутил он.
Суета утомила людей. Слышны уже раздраженные претензии, но пока все в пределах приличия. Понемногу возня затихает, и почти тут же соседи, только что вступившие в такое деятельное и близкое соприкосновение, начинают переговариваться на правах давних знакомых. Мгновенно нащупываются общие интересы, взаимные симпатии, и вот уже слышны доверительные излияния: "а мы...", "не знаю, что и думать...", "как вспомню...", "я им и говорю..." Вагон, что растревоженный улей, гудит обеспокоенно. Всем так хочется разрядиться от накопившегося перенапряжения этих дней, так нужно поделиться сомнениями, горестями, впечатлениями.
- У меня вот сын, - жалуется старший Штейнберг, - только четвертый курс медицинского закончил. Как же теперь?..
Тронулись уже в сумерках. Ночью слышали истошный вой паровоза, далекие разрывы бомб. Последние прощальные "салюты" военной Москвы. И понеслись станция за станцией, день за днем...
Чем дальше на восток, тем все меньше ощущение войны: на стоянках, как в мирное время, предлагают картошечку, огурчики, молоко, яички, семечки. Но эта спокойная чистая гладь уже хмурится, уже морщится предвестием грозы... Станции забиты бесконечными эшелонами с зачехленными грузами, цистернами, углем, машинами, красноармейцами. Тут же эшелоны с выселенными немцами. Мешанина картин и звуков: снуют, покрикивают озабоченные люди; пыхтят, пересвистываются паровозы, плюют от нетерпения струей пара; лязгают трогающиеся вагоны.
Вначале станционные впечатления развлекали; через неделю бесконечные остановки, долгие ожидания стали привычными утомительными буднями. Пассажиры осмелели, свободно уходили за кипяточком, бродили с детьми по станциям, даже окраины Куйбышева и Петропавловска рискнули иные осмотреть.
Но однажды эшелон тронулся на удивление быстро. Какой переполох тут случился! Бегут отстающие с кульками, чайниками, лица удивленно-испуганные... Пожилой мужчина в отчаянии отшвырнул мешающий ему чайник и припустил во все тяжкие, его примеру последовали другие, и вот уже шмякаются о землю белые картофелины, соленые огурчики, лопаются, топчутся, мешаются с грязью. Кое-кто все же отстает. Что с ними?..
Все стали осторожнее, даже по надобности выходят с опаской. Старики присаживаются тут же у колес - чувство стыда притупляется у всех очень быстро. Иной раз поезд останавливается вообще в открытой степи - куда скроешься? Глаза опустишь, вот и весь интим.
На больших станциях к приходу эшелона готовят горячую пищу - огромные котлы с похлебкой уже наготове. Надо заметить, что москвичи и без того не бедствовали: у всех масло, сыр, колбаса копченая. Многие запаслись бульонными кубиками: бросишь в кипяток такой концентрат размером с ириску и готово - бульон вкуснейший, наваристый. Новинка эта появилась в Москве как раз незадолго до войны. Для дороги вещь незаменимая. Но все же от горячей похлебочки кто откажется? И вот уже вагонные старосты, избранные еще в начале пути, с отрядом помощников организуют раздачу супчика. Довольно сносным кажется это бесплатное подношение, и вагон дружно позвякивает ложками.
- Организация, ничего не скажешь, - добродушно замечает кто-то, завершая трапезу.
- Да, - соглашается другой, - только солдат с ружьем на тормозной площадке зачем?
Староста, сухонький пожилой интеллигент с маленькой бородкой, снимает пенсне, дышит на стекла, хмыкает, словно прочищая носоглотку, и сообщает осведомленно:
- А это, говорят, для нашей защиты: вдруг эксцессы какие возникнут - все-таки немцев везут.
- Ну-ну!.. - иронически замечает сосед и благоразумно замолкает.
Идет уже вторая неделя пути, а конца ему не видно. В открытый проем вагона все так же видится пустынная степь. Изредка пробегут мимо затерянные островки приземистых плоских хаток. Мелькают бесконечные шалаши заградительных щитов, телеграфные провода взбегают на столбы и опять соскальзывают вниз, скирда сена нарушила надоевшее однообразие - значит, жилье близко. Потянулись полосы блеклых мелколистых деревцев. Породы незнакомые, не российские, разве что акация порадует глаз чем-то родным. Все чужое, чуждое. И названия станций чужие, непонятные - Кокчетав, Акмолинск...


                ГЛАВА Х

В конце сентября вагон, в котором ехали Штейнберги, и еще несколько других отцепили в Карагандинской области, на станции Нуринская. Маленький каменный вокзальчик, в отдалении торчит водонапорная башня. Вокруг станции разбросано несколько саманных домиков. И бескрайняя пустота во все стороны. Так тоскливо, неуютно... Никто не встречает прибывших. Сумерки уходящего вечера только усиливают ощущение пустоты, заброшенности. Холодный ветер продувает насвозь.
Молодежь после выгрузки принялась решительно ломать вагонные нары и разжигать костры - не пропадать же на этом ветродуе. Так и провели первую ночь на незнакомой земле у костров.
Утром к переселенцам стали стекаться с разных сторон пароконные брички. Какие-то невиданные громоздкие повозки с грубыми лестницами вместо бортов медленно ползли, движимые длиннорогими быками. Среди этого первобытного транспорта так странно было увидеть появившуюся вдруг трехтонку.
Вскоре колесницы поглотили мешанину узлов и людей, вытянулись в длинную рваную цепочку - и потянулась, запылила по степи странная процессия.
Из-за многочисленности людей и вещей Штейнберги и еще две семьи попали на грузовую машину. От шофера узнали, что везут их в немецкий колхоз, в поселок Ново-Узенка Тельманского района. До Караганды, оказывается, всего 10 километров. "Даже не верится, - оглядываясь на степную бескрайность, думает Женя. - Наверное, за сопками?" Но уже веселее на душе. Поделился радостью с Клавой, однако она разговор не поддержала, занятая устройством своего сиденья.
Тронулись. С любопытством всматриваются москвичи в незнакомую местность. Пусто, голо. Ровная поверхность едва бугрится пупырышками жидких пучков белесой высохшей травки, грязновато-серые лишаи солончака рваными ранами виднеются то там, то здесь, только изредка седые волны ковыля скрасят унылый пейзаж. Пустым кажется и бледное небо, не оживляемое косыми лучами холодного утреннего солнца, лишь у горизонта волнистая дымка словно вспаханных облаков смыкается с грядой далеких сопок. Тоскливая космическая пустота во всем. Гонимые ветром сухие шарообразные растения катятся бесприютно по голой степи и только усиливают унылую безжизненность пространства. Перекати-поле... И здесь жить?!
Пока ехали, были хоть какие-то туманные надежды на провинциальный городок, привычный мир. Такого и вообразить не могли! И после вагонной тесноты у всех - чувство ужасной незащищенности.
Когда машина вкатилась на очередной едва заметный подъем, увидели Ново-Узенку. Все напряженно всматриваются. Ровные рядки саманных домиков. Такой же пустынный островок, какие видели через дверь вагона. Улицы две вроде... Или три? Улицы короткие - домов по десять. На задворках лепятся низенькие, похожие на землянки сараи, около них кучи навоза. Эти детали уже при въезде заметили. Сами дома после подмосковных изб, утонувших в зелени, кажутся убого голыми. Но побелены, ухожены, около входных тамбуров земля подметена, у многих дорожки красноватой крошкой посыпаны - видимо, из кирпича.
Распределили москвичей по старожилам. Те сюда за счастливой долей еще во времена Столыпина подались - из Поволжья, других мест России. И вот обжились, корнями вросли. Приезжих хозяева встречают с настороженным любопытством. Местный немецкий диалект мешается с литературным московским, идет слияние разнородных людских потоков.
Штейнбергов 9 человек, куда их втиснешь? Нашлась пустующая комната в саманном бараке. Оказалось даже, это отдельный домик с пристроенным слева скотным двором. Вход в него с противоположной от улицы стороны. Через скотный двор попадаешь в комнату, дверь в нее как раз посередине.
Комната не маленькая - в три окна: два на улицу глядят, а одно - оно ближе к задней стене дома - направо повернуто. Независимость от хозяев радовала. Но как же убого все: беловато-серые стены с пятнами осыпавшейся штукатурки, земляной грязный пол, маленькие оконца с мутными стеклами. А теснота-то, теснота!.. Как разместиться здесь, когда узлы, сундуки всю комнату заняли - ступить негде.
Артур, видя такое столпотворение, тут же переметнулся к знакомым, с которыми сдружился в пути. Их двое, оба молодые, ему удобнее с ними. Уход Артура изменил немногое, но все же...
И вот кое-как, после долгих пререканий, вещи обрели свое место. У задней стены встали корзина, сундук Луизы и сундук Жени - здесь и постель им устроили. А посередине комнаты, разгородив ее на две половины, поставили большой сундук родителей, вдоль него - в сторону Луизы - два сундука поменьше: это постель тетушки Мили. Сундук Жоржа от изголовья родительской "кровати" вытянулся вдоль правой стены дома почти до лицевой. Там, меж двух окон, посудный ящик установили - вроде шкафчика. Тут и плита близко, она между дверью и лицевым окном расположена и обогревает комнату и скотный двор. Постель Марты устроили у этой же стены, с другой стороны от двери - изголовьем к корзине.
В конторе удалось раздобыть две табуретки скрипучие и колченогий стол. Его между плитой и окном приткнули. А во время еды подтаскивали стол к постелям Жоржа и родителей, чтобы всем можно было устроиться. Позже Женя сварганил маленький столик, и он занял место у плиты. Устроились.
Но встала новая проблема - чем топить? По примеру местных жителей ходили с мешками, наволочками за соломой или вязанки подсолнечных бодылей с поля таскали. Но это топливо что порох - не напасешься. Кизяк коровий получше. За ним уходили в степь, на выпасы, искали засохшие лепешки среди травяных бугорков, словно грибы, складывали их в кучи, потом в мешок. Груз не тяжелый, но противная труха сыплется за шиворот, прилипает к потному телу. Фу, гадость!.. Впрочем, выбора нет, и говну рады - горит хорошо.
Как-то мать Николая Владиславовича Буйвило напросилась пойти с Клавой за этим добром. С ними сдружились еще в пути. Николай Владиславович - московский актер лет 50-ти, поэтому общий язык нашли быстро. А когда в один колхоз попали, и вовсе сблизились - несчастье объединяет. Мать Буйвило - сановитая старуха из "бывших". Живут они в комнате при школе, где свояченица Николая Владиславовича устроилась учительницей начальных классов. Заходить к ним из-за их независимости очень удобно, и Женя с Клавой при любой возможности забегают к коллеге вспомнить, поболтать, душу отвести. Пожилая дама встречает их всегда с соблюдением этикета, неизменно одетая по-старомосковски, аккуратная такая. Будто события последних месяцев и не коснулись ее.
С этой вот старушкой и отправилась Клава на кизячий промысел. И едва сдерживала смех, наблюдая за ней: в старинной шляпке, из-под которой выглядывали седые букли, с кружевным жабо и брошью на груди, в тонких перчатках и с изящной тросточкой в правой руке она так комична, нелепа в этой дикой первобытной обстановке. Сосредоточенно глядя, будто священнодействуя, короткими тычками накалывает она на острие трости коровьи лепешки и плавным движением отправляет добычу в сумочку. Довольная, идет величаво дальше, напевая себе тихо какой-то романс.
Такой кизяк для тепла не годился, но готовить на нем удобно: не так быстро прогорает, как солома, - ту ежеминутно в печку суешь. Для зимы местные запасались углем. За пачку зеленого чая у казахов можно было целую бричку выменять. А еще заготавливали прессованный кизяк. Его, как саман, в формочках делали, смешивая навоз с соломой. На горячем солнышке такие "кирпичи" твердели и горели жарко и долго. Особенно ценились овечьи кизяки. Их и делать просто: утоптанный овцами в кошарах навозный наст режут остро заточенными специальными ножами-лопатками - и "кирпичики" готовы. От них плита, как от угля, докрасна раскаляется, и горят они долго-долго.
Вот и стали москвичи выменивать "золото" это у местных за вещи - костюмы, покрывала, кофточки, платья. Горько посмеивались: "Dreck-то денег стоит, а мы такую драгоценность не берегли в Москве". Смешно...
Понемногу приспосабливались к новому миру - новым ценностям, новым словам. Но после Москвы привыкнуть к примитивному, пещерному почти бытию ой как трудно! К печкам без задвижек, так что выдувает тепло моментально, к саманным уборным без дверей на задворках, к унизительному положению бесправных переселенцев, которым комендант с явным удовольствием объявил запрет на свободное передвижение даже по району... Примиряла с действительностью лишь одна мысль: война, кому-то еще труднее.
В первые же дни через "десятидворки" распространил комендант распоряжение: всем здоровым выходить на работу. Вышли москвичи дружно, с сознанием важности предстоящей им уборки урожая. Многие женщины в светлых кофточках, на ногах туфли, мужчины в приличных костюмах, штиблетах. Несколько цветастых зонтиков плывут над головами. "А как же иначе? - недоумевают владелицы. - Целый день на таком солнце!.."
Во всей этой нелепости нет ничего удивительного: никому и в голову не приходило, что привезут их из Москвы на крестьянскую страду. Думали, на несколько месяцев всего увозят - переждать военные неудачи, поэтому иные семьи взяли с собой лишь самое дорогое. Говорили же в милиции: много не набирайте. Вот и щеголяют теперь на картофельном поле.
А местные потешаются. Их смешат зонтики, скамеечки под некоторыми старушками, да и все эти московские неумехи. Взрывы грубого хохота возникают то и дело то там, то здесь. Наверное, и впрямь марсианами кажутся приезжие в своей неприспособленности.
К обеду устали все ужасно и с облегчением вздохнули, когда привезли, наконец, похлебку и хлеб. А ложки?.. Местные подали пример: из огромных картофелин (урожай в тот год выдался небывалый) они ловко вырезали себе кургузое подобие ложек и принялись за еду. Век живи - век учись...
После короткого забытья нет сил оторваться от теплой еще земли. А надо: местные уже тронулись, бригадир покрикивает. Охая, ворча, чертыхаясь, разбредаются люди по своим рядкам. И начинается тоскливое поглядывание на зависшее солнце. До чего же нехотя сползает оно к горизонту! Ну скорее же!.. Сил нет совершенно, о норме и думать нечего - дотянуть бы. Бог с ним, с обещанным килограммом хлеба!.. Даже за водой тащиться к бочке не хочется. Безразличной стала и пыль, что до неузнаваемости изменила московские наряды, прилипла к потному телу и, кажется, даже в душу въелась.
Еле-еле плетутся приезжие к ожидающим их бричкам. Местные, что посмелее, несколько картошин нет-нет да и припрячут в просторные карманы. У москвичей и в мыслях такого нет - как можно!.. Это позже голод всему научит. А пока что московские запасы еще не кончились. Есть у каждого крупы, муки немного; кубики мясные и конфеты до сих пор удивляют местных жителей. Как, впрочем, изумляют их и московские вещи: накидки, покрывала узорные и многое другое. Ах, как хочется иметь такое!..


                ГЛАВА XI

Потянулись тяжелые, однообразные будни. Теснота, отсутствие элементарных удобств, тяжелая физическая работа навалились враз, сгибали пожилых людей. А тут еще тоска, невероятная тоска по Москве... Не выдерживали многие.
Мать сдала быстро, болеть начала и на работу не ходила. Оставались дома и Марта с Эмилией, и Луиза. Старых женщин не тревожили бригадиры. Остальных каждый день на работу гнали: и на огороды посылали, и подсолнухи убирать. В начале октября подкормились семечками на последнем поле. Научились ловко выколачивать головки подсолнухов и лузгали, лузгали... Домой рискнули намолотить приличную кучку. Жареные семечки - такая прелесть, и не представляли даже в Москве. Отец грызть так и не научился, он подточенными ногтями надламывал край семечка и аккуратно зернышко доставал. И все корил молодых, что они так вульгарны - шелуха мокрая на губах и пол заплевали.
Женя жалел отца, видел, как трудно ему. А тут как раз начались работы на овощехранилище - морковь, картошку перебирать, в подвалы таскать носилками, капусту рубить. Не по силам это отцу. Видимо, бригадир понял, послал овощи сторожить. Тоже не мед: поди-ка погоняйся за скотиной, которая так и прет на лакомый корм. Дух заходит, не отдышишься потом. С грудной жабой только и бегать. Уф!..
Не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорят: взяли в армию колхозного счетовода, и отцу предложили его место. Как же ожил он сразу! И оделся прилично, и плечи расправил. Еще бы, опять главой семьи себя почувствовал, добытчиком. Мало того, что почти два трудодня ему каждый день начисляли, еще и выписывал председатель конторским то крупы, то муки, а случалось, зарежут в колхозе быка по старости, так и мясца немного на складе дадут. И день ото дня буханку хлеба из пекарни приносил. Для семи человек все это на зубок разве, и все же, все же... Но главное, морально отец чувствовал себя не таким униженным, как прежде.
А Женю с Клавой в октябре на зерносклад перебросили. Она с женщинами деревянными и совковыми лопатами зерно с одной кучи на другую перебрасывает, чтоб ветром полову и сор отвеять. Это грубая очистка, потом еще через веялки пропускать надо. Женю поставили к молотилке тракторной - снопы сверху закладывать. Шум, пыль, полова в лицо - задохнуться можно. То и дело глаза засоряются.
Видит вдруг Клава: муж бежит к ней. Глаза красные, сам серо-белесый от половы, солома в волосах.
- Что случилось, Жень? - испугалась Клава.
- Пойдем скорее, что покажу! - кричит возбужденно. А сам за руку схватил, тащит под навес к молотилке, торопливо рассказывает:
- Помнишь, я в Москве тебе про сон свой говорил? Будто я колосья в какую-то машину бросаю, а оттуда зерно сыплется. Вот смотри...
Он подбегает к молотилке и запихивает в бункер сноп, за ним второй. Трактор сбавил обороты, заворчал натуженно, молотилка застучала глухо, полетели мелкие клочья соломы, полова, остья, пылью обволокло все вокруг. А сбоку машины заструился ручеек зерна и растекся по намолоченной уже куче.
- Видишь, сон в руку?!. - прокричал Женя, не прекращая работу.
И такое детское удивление увидела Клава на лице мужа. Ее и саму поразило это совпадение, хотя, надо признаться, этого сна она толком и не помнила: вроде бы говорил он что-то такое...
Вскоре перевели их на огороды. Клаве повезло, а может, бригадиру понравилась изящная москвичка, одетая по-городскому: поставил ее учетчицей огородной бригады. С аршином шагала она теперь по полям, замеряя выработку огородников. Вольная пташка. Куда легче стало, и для здоровья полезно. Вообще - тьфу-тьфу, не сглазить бы - заметила, что встряска, физическая работа, воздух здешний подействовали на нее благотворно. Она даже забывать стала, что больна.
А Женю приставил бригадир к быкам - овощи подвозить к складу. "Цоб-цобе" освоил быстро, научился и в ярмо быков запрягать. А вот управлять животными - ну никак не получается. Идут вроде сначала спокойно, покорно тащат груженую бричку. Он на соломенной подстилке сидит впереди, ноги свесил. Покрикивает лениво: "Цоб, цоб", подгоняя правого быка. Сам в светлом пальто, приличных шерстяных брюках, на ногах блестящие штиблеты. Со стороны посмотреть - нелепица невероятная: барин на быках фрукты-овощи везет. Местные потешаются, а что сделаешь? Никто же и мысли не допускал, что столичных жителей на "укрепление" колхозов бросят, старьем не запаслись.
Покачиваются быки из стороны в сторону, хвостами шевелят. Чего, кажется, сложного? Но вдруг, ни с того ни с сего как шарахнутся в сторону - и зарысили. Никакие "цоб-цобе" не помогают, пока испуганный возница - перевернут ведь - не спрыгнет на ходу и, забежав вперед, не стеганет кнутом по морде. А то другой номер выкинут: зады разведут в стороны, встанут почти лбами друг к другу - аж вывернутся в ярме - и ни с места. "Цоб! Цобе!" - орет Женя. А куда "цоб-цобе", когда они уперлись один в другого?.. У местных как-то получается, только жутко смотреть, как они, матерясь многоэтажно по-русски, колошматят непослушных животных вилами по крупу, а то и рожками ширнут так, что кровь выступает у бедного быка. Женя так не может. Наверное, быки чувствуют его слабость, вот и выкамаривают.
Как-то при очередной стычке с быками Женю осенило: а что, если хвосты связать? Попробовал, проверил, не туго ли, и поехал. Получилось здорово: быки разбегаться перестали. Подъезжая к селу, предусмотрительно развязывал своих "рысаков" и чинно подкатывал к складам. И так рейс за рейсом.
Другие ездовые обратили внимание на спокойные его поездки - ни криков, ни жалоб.
- У тебя быки, наверно, с хорошим характером, - пошутил один из возчиков.
- А я заговор знаю, - негромко и многозначительно ответил Женя, сделав выразительную паузу.
- Ну? - шутник доверчиво потянулся к нему. Остальные ездовые тоже прислушались.
- Я говорю: "Бычки, бычки, вы же не дурачки". Они и пойдут спокойно.
Все это разыграл Женя на паузах, с полным бесстрастием. Слушатели расхохотались. А шутник ответного юмора не принял, отошел обиженным.
Но одному москвичу Женя секрет свой открыл, пожалел беднягу. Как уж тот умудрился накрепко хвосты связать?.. Только быки его рванулись от боли - не пожалели себя. У одного хвост и оторвался. Бригадир чехвостил бедолагу, как мальчишку. Пригрозил даже: "Ты что - быков сюда уродовать приехал?! Да я тебя под суд!" Обошлось, конечно: подумаешь - хвост, но переживал москвич ужасно. Советчика возненавидел. "Ты, - говорит, - смеялся надо мной." - "А ты, - отвечает Женя, - зачем хвосты намертво связал? Посмотрел бы, как у меня."
...Очень комичный случай. Слушая Женю, я не мог отделаться от подозрения: уж не морочит ли он мне голову? А впрочем, в тех невероятных условиях и события случались самые невероятные. Мы тоже, помню, быкам хвосты крутили, чтобы наказать за непослушание. Но связывать?..


                ГЛАВА XII

Началась трудная зима 41-го года. Московские запасы давно съедены, но пока Бог милует: Клава овощей немного наносила, отцу дают в пекарне по буханке хлеба в день. Круглый, душистый, с невообразимо аппетитным наплывом по краям. Не удержишься: пока несешь, непременно отломишь кусочек ноздреватого припека. Пшеничный изумительный хлеб становился предметом почти религиозного почитания. Как трепетно, потихонечку откусывали по маленькому кусочку, как смаковали каждую крошку... Кажется, ничего подобного и не пробовали никогда. А уж если драгоценный ломтик хлеба еще и на плите чуть подрумянишь!..
- И как это в Москве не догадывались мы так вот, - удивляется отец, смакуя слегка подгоревший тонкий кусочек.
Смаковали не только хлеб. Еда становилась священным действом, в ее приготовлении охотно участвовали все.
Отцу раз в месяц удавалось выписать в конторе муки, немного проса, пшенички. Иногда, к празднику, председатель еще добавит. Такая радость!
Научились и зерно дробить, и просо рушить на ручных мельницах. Попросишься к местным, покланяешься - и крути себе маленькие жернова. Чем-то отблагодаришь потом хозяев. Научились затируху и галушки варить. Намочишь слегка муку, трешь меж ладоней, сыплется на стол мелкая крошка - вот тебе и затируха, суп из нее сытный. Галушки тоже ничего, вкусные - вроде клецек. Научились капусту тушить, посыпая мукой, чтобы посытней было. Многому научились у местных.
К москвичам они относились по-разному. Иные - доброжелательно, советом делились, хозяйственный инвентарь давали. Случалось, угощали даже голодных соседей кислячком, яичком. И все же это были несоединимые миры. Но именно несовместимость, как ни странно, смягчала неизбежные столкновения людей, вынужденных делить один кров. На грубость москвичи отвечали вежливой сдержанностью, уходили в раковину обиженной гордости. И хозяева, не получив привычного отпора, невольно затихали, отступали. Порой, правда, не без добычи: кому-то из москвичей приходилось с дорогими вещами расставаться, кому-то - другого угла искать. Жизнь есть жизнь.
Но были в поселке и люди жадные, жестокие, готовые и унизить городских, и нажиться на чужом несчастье.
Среди приезжих - много пожилых, встречались и одинокие. Где старикам хлеба заработать, особенно зимой? Вся надежда на какое-нибудь нужное селу ремесло да на вещи, которые меняли беспрерывно - на хлеб, муку, пшеницу, молоко, сало... А надо было еще и валенки выменять для морозов, и кизяк, и хозяйке за квартиру что-то дать - а не то выживать станет. Вещи тают, тают... А как трудно расставаться с лучшей одеждой! Самим ведь может понадобиться - не вечно же в селе торчать, в чем тогда на людях появиться?..
Одна Клавина знакомая швейную машинку из Москвы привезла, ею и спасалась. Нужда в швее на селе большая: тому перелицевать, другому прострочить, платьишко какое сшить...
Поселковое начальство в первую очередь с заказами потянулось. С приездом москвичей у жен первых лиц появилось столько соблазнов и возможностей... Одна простушка цинично заявила: "Мы только в войну и зажили по-настоящему!.."
И вот жена директора МТС пришла к мастерице с просьбой подогнать городское платье по ее фигуре - выменяла у одной москвички за 4 буханки хлеба. Оглядела швея плотную бабенку, платье серое шерстяное за плечики развернула. Хорошее платье, в крапинках темных. Бедствует кто-то: всего 4 буханки!.. Подумала: "Вот жадина - а ведь в достатке купается!"
Эмтээсовские вообще зажиточнее всех: трактористы, комбайнеры трудодней много зарабатывают за год, и оплата у них гарантированная - 2 килограмма зерна на трудодень; еще и деньгами получают, как рабочие. А о директоре и говорить нечего - первое лицо на селе.
- Работы здесь много, - с сомнением начала москвичка.
- Чего тут много! - недовольно возразила самоуверенная заказчица. - Распорите швы да отпустите.
- Запас в швах небольшой, - показывает швея. - Придется подрубать, вставки делать.
- Ну и делай, - грубовато предложила директорша. - Я заплачу.
- А сколько?.. - робко спросила портниха.
- Буханку хлеба, - ответила та, будто милость оказала.
- Что вы!.. - обиженно отказалась швея. - Здесь столько работы - и за буханку?..
- Будь у меня машинка, я бы и сама справилась. Не хотишь - как хотишь... - надменно процедила матрона, собираясь уходить.
Хлеб Клавиной знакомой ой как нужен был в то время, и бедная женщина уже готова принять унизительные условия. Лишь обиженная гордость удержала. И слава Богу: хитрая баба и не собиралась уходить. Видя, что обмануть не удается, она не только дала за работу еще буханку хлеба, но и сала полкило прибавила. Видимо, решила, что москвичка пока не в нужде и ее так просто не возьмешь.
Приходя потом на примерки, важная заказчица все машинку трогала, расспрашивала о ее работе. Когда портниха с немалыми трудностями все же натянула платье на крепкое тело и убедилась, что "седло на корове" как влитое сидит, лучше уже не сделать, то услышала невероятное предложение: "Продай машинку, я хорошо заплачу. Полмешка зерна дам". Видя, что мастерица не ухватилась за ее щедрую приманку, добавила: "Ну и - сала дам. Договоримся..."
Объяснять краснощекой мордастой бабе, что машинка - и память дорогая, и кормилица, не стала. Сказала проще: "Такую дорогую вещь за эту цену я не отдам". Как взвилась жена директора:
- Ишь ты, мало ей!.. Два пуда мало?! В конце зимы будешь с голоду подыхать, за буханку отдашь! - визгливо напустилась она на портниху, размахивая руками. - Сама еще придешь, просить будешь... - грозила уже с порога.
Что могла ответить бесправная одинокая женщина? Проглотила обиду. Ах, сколько унижений пережито... Поневоле смиряешься, привыкаешь. Но позже, в самые голодные дни, не раз вспоминала предложение злой бабы. Та оказалась пророчицей...
Кроме вещей, некоторую ценность имели деньги. В первые месяцы ходили даже в столовую подкормиться, молоко у местных покупали. Колхоз деньгами не платит, поэтому поселковые брали их охотно. Карагандинский базар недалече, деньги нужны.
И вот в ноябре приходит к Штейнбергам московская знакомая - жила неподалеку - и жалуется, слезы обиды на глазах.
- Какие люди! Вы себе представить не можете!..
Усадили ее женщины, слушают.
- Я молока пошла купить. Зашла к немцу. "За деньги продадите?" - спрашиваю. Он крынку налил. - "Тридцать рублей", - говорит. Я ему: "Да вы что?! Оно даже на базаре дешевле, но туда еще ехать надо, чтобы продать. А я сама к вам пришла. Как же так?.." - И что, вы думаете, он, дурак такой, сделал? - "Не хочешь? - говорит. - Дорого тебе?" - И опрокинул крынку наземь. Разве это люди?..
Тетушка Эмилия отнеслась к рассказу философски; продолжая вязать, она стала успокаивать расстроенную женщину:
- Э, милая, стоит ли так обижаться? Крестьяне везде жадноваты и грубы, жизнь у них такая. Попробуй-ка, повозись без конца со скотиной да с землей. Сам оскотинишься. Что они видят? Примитивная жизнь - примитивные люди.
- Вы что же, оправдываете их? - недовольно, с отчуждением спросила обиженная женщина.
- Я сочувствую вам, - ответила тетушка, - мне тоже неприятна эта дикость. Но что поделаешь, милая, если у этих людей жизнь такая с детства. Не надо обижаться, вы же развитее их - должны понять и простить. Он ведь свое молоко вылил, а не ваше. Купите у другого. Надо прощать...


                ГЛАВА XIII

С началом зимы работы на полях почти не стало. Женя возил иногда навоз на огороды, выходили с Клавой и на снегозадержание. Влаги в здешних степях крайне мало, дожди такая редкость - вот и надо снега на полях удержать побольше, а то бесконечные ветра выдувают его до голой земли.
Работа не тяжелая: нагребали снежные валки поперек поля, делали снеговые щиты из нарезанных лопатами кирпичиков. Остальное довершал ветер - такие сугробы наметал... Но несложная эта работа оказалась прямо-таки ужасной. Боты суконные у Жени и фетровые у Клавы никуда не годились: снег тут же проник внутрь, и сырые ноги на морозном ветру зашлись совершенно. Дома пришлось оттирать снегом побелевшие пальцы. Особенно Женя пострадал, он стонал от боли, чертыхался. Болели и руки. Городские его перчатки и варежки Клавы не защищали от холода - тут же намокли, хоть выжимай. Приходилось отогревать пальцы и в карманах, и за пазухой, и дыханием. Как-то дотерпели.
На другой день, несмотря на угрозы бригадира, на снегозадержание не пошли. Но это не выход: отец вечером выговаривал им - ему, мол, стыдно выслушивать в конторе, что сын с невесткой от работы отлынивают. Надо валенки, рукавицы доставать где-то.
С валенками проще, местные сами катают их из овечьей шерсти, потом подшивают подошву для прочности старыми голенищами. Отец узнал в правлении, у кого есть на продажу, и Женя с Клавой отправились туда.
Хозяева сразу почувствовали острую нужду покупателей в их товаре и заломили за женские валенки платье, за мужские - костюм. Цена несусветная! Но выхода нет, пришлось нести владельцам шерстяное синее платье Клавы и коричневый костюм мужа, в полоску. Женя отнесся к потере довольно спокойно, его больше возмущала жадность мужика, а вот Клаве так жалко было расставаться с любимой вещью - платье очень шло ей, в училище на праздники появлялась в нем. Думала: не отдать ли уж другое? Но то совсем новое, еще дороже получится.
Варежки вязаные тоже можно бы в поселке выменять. Но решили поберечь вещи: этак и на год не хватит. К тому же варежки для снега слабоваты, нужны меховые рукавицы. А варежки тетушка обещала связать, вот только кофту шерстяную старенькую распустит.
За рукавицами отправились через день, надо было торопиться: бригадир все напоминал отцу, чтоб на работу выходили. Мать дала Жене денег, завернула по куску хлеба с салом. И все беспокоилась, наставляла:
- Ты уж, Жень, побережливее с деньгами, последние...
- Не беспокойся, мамочка. Все будет в порядке.
- А ты куда их положил? Проверь, - еще раз напоминает мать.
- Ну что уж ты так, - сердится Женя. - Вот они, во внутреннем кармане. - Он хлопает себя по груди.
- Клавочка, - мать переключается на невестку, - Вы уж последите за ним.
- Перестань ты его теребить, - вступилась Луиза. - Даже неприятно - словно птенец.
На базар отправились целой компанией - еще вчера договорились. Дорога накатана санями, не собьешься, и идти довольно легко. Кое-где змейки поземки перекинули через дорогу снежные широкие языки. Тут приходилось налегать. Снег похрустывал, вдавливаясь, по нему идти тяжело. Но вот опять твердый наст, здесь снег не задерживается, уносится небольшим ветерком.
В валенках идти тепло, не нарадуются обнове. Даже жарко стало. За разговорами время бежит незаметно. Снежная белизна - куда глаза ни кинь, от солнца искорки переливаются. Глаза у всех слезиться начали от любования этим великолепием.
Старый город Караганды заметили издали: высокие конусы угольной породы далеко видны. Над терриконами темный дым стелется. Поближе подошли, обратили внимание на какие-то деревянные башни с колесами сверху - как колодцы гигантские. Кто говорит - вентиляция, кто - подъемники. А уж мазанки-то, мазанки саманные... Хуже, чем в Ново-Узенке. Разбросанные в беспорядке, темные, низкие, они больше похожи на землянки, чем на дома. Ужасное впечатление. Будто врылись люди в землю где попало, спасаясь от чего-то, да так и остались жить в этих катакомбах.
- Ну и трущобы! - с удивлением воскликнул Женя, оглядывая поселок.
- Говорят, Новый город не такой, - отозвался один из попутчиков.
- Далеко? - поинтересовалась Клава.
- Километров десять, я слышал, - ответил собеседник. - Туда рабочий поезд ходит.
- Какой уж тут театр, - иронично промолвил Женя, обращаясь к Клаве.
На базаре толчея густая. Несут разные вещи; пробираясь через шевелящуюся массу, товар к лицу подносят, зазывают. В другом месте продавцы разложили свое барахло прямо на земле, на чемоданах, санках. Вот плотный кружок любопытных загородил какое-то зрелище, слышны выкрики: "За даму плачу, за мальчиков не плачу..." Женя продвинулся немного, через плечи обступивших успел увидеть сидящего на корточках молодого парня, который ловкими движениями переворачивал то одну, то другую карту из трех лежащих на земле под непрерывные выкрики-прибаутки. Интересно бы посмотреть, о "трех картах" он слышал как-то. Сплошное надувательство, вроде "тройка, семерка, туз" в "Пиковой даме". Там графиня тоже Германа надула.
Клава потянула за рукав, оторвав и от зрелища, и от этих мыслей.
- Женя! Мы не за этим столько шли, - укорила мужа.
Компанию свою давно потеряли. Только Леша, мальчишка лет 16, все еще держится около них. Но вскоре и он пропал из вида. Каждому что-то свое надо купить, поневоле разбредаться приходится.
На рукавицы наткнулись в конце базарной площади, огороженной лишь саманными мазанками. Обрадовались, цена как раз по их возможностям. Быстро купили меховые прилично сделанные варежки и, довольные, что так удачно получилось, поспешили к выходу: может, уже ждет кто из попутчиков? Никого не нашли.
Решили не дожидаться, путь теперь знакомый, и вернуться хотелось засветло: мало ли что, а темнеет рано. Шли вдвоем с удовольствием. В поселке то врозь, то на людях... Не часто случалось побыть одним, поговорить по душам, когда никто и ничто не отвлекает. Хорошо.
Неожиданно обратили внимание, что ветер, который прежде посвистывал тихонько и не мешал идти, заметно усилился. И звук другой, басовитее, и лицо приходится отворачивать, и плечом наваливаться, чтоб с дороги не спихивал. А главное - тоненькие снежные змейки, перебегавшие дорогу так безобидно, сменились сплошным потоком, который быстро начал заметать санный путь. Он еще хорошо просматривался, но долго ли замести сохранившиеся пролысины? Чем дальше, тем грозней завывал ветер, и уже не только по земле, а и над нею завертелась снежная круговерть. Ничего не стало видно.
- Буран! - прокричал Евгений, наклоняясь к уху жены.
- Не заблудимся?! - испуганно спросила та.
Ветер рвал слова, относил, и они сразу же глохли. Женя едва понял невнятную ее речь, донесшуюся будто через вату.
- Нет, не бойся! - прокричал он опять в ухо. - Мы уже два часа идем. Сейчас Узенка будет!..
И правда, минут через двадцать они наткнулись на вынырнувшие из снежной молочной пелены темные бараки поселка и страшно обрадовались. Женя хоть и ободрял жену, но, признаться, перетрусил и сам порядочно. Это же был первый в их жизни степной буран, о которых они знали только понаслышке. Может, и не в такую уж переделку попали, да у страха глаза велики.
- Как хорошо, Жень, что мы с тобой до бурана успели проскочить! Чуть бы задержались... - все повторяла Клава, когда они очутились в объятиях встревоженных домочадцев.
- А нашим достанется, - обеспокоенно вспомнил Женя о попутчиках.
- Может, заночуют в Караганде? - прислушиваясь к завыванию ветра, предположила Марта.
- Надо будет сходить завтра, узнать, - сказала Клава.
- И как налетел внезапно - мы с Клавой не сразу и заметили.
- Александр бы не заблудился, - тревожится мать. - Вон как ветер расходился...
И действительно, кажется, что удары ветра в стекла все мощнее, и вой в трубе нарастает.
- Мы шли - бараки хорошо видны, - говорит Женя, пытаясь успокоить и мать, и себя.
Но в голосе его нет уверенности. Он и сам чувствует - отца встретить бы надо. А так не хочется вылезать из берлоги в холодный и враждебный разгул стихии.
На другой день буран угомонился. Ветер все еще змеил между домами снежную крошку и пыль, но воздух уже чист, видно небо. Рваные темные тучи стремительно несутся к югу. Около домов копошатся люди, прорывая траншеи в гигантских сугробах, что поднялись до самых крыш. Освобождают двери, окна, расчищают дорожки.
Выбравшись на волю, Женя с Клавой спешат к вчерашним попутчикам - вернулись ли?.. Ближе всех живет Вера, шатенка лет тридцати. У нее муж, годков на 10 постарше, и шестилетний сын. Ютятся втроем на кухне и очень страдают от недоброжелательности хозяйки. Пока подарки подносили, гостинцы московские, терпимо было, радовались, что в тепле живут, думать о кизяке не нужно. А теперь вот дарить нечего, и хозяева всячески дают понять, чтобы убирались. Вера вчера в дороге все делилась своими бедами.
Застали ее на улице, с мужем снег отгребала. Вера - эмоциональная, увидев Клаву, бросилась навстречу с восклицаниями:
- Ой, Клавочка! Представляешь, что было вчера!.. Вы-то как?!
- Нам повезло, - стала рассказывать Клава, - успели до бурана проскочить, километров в двух от Узенки застал. Но все равно испугались ужасно. Правда, Жень?
- Ой, а мы!.. - Вера не дает Жене и рта раскрыть. - На базаре задержались из-за Ляльки - ей платок вязаный нужен. Вышли уже после двух. На полпути нас и прихватило. Дороги не видать, глаза снегом забивает!.. Испугались страшно... Представляешь? Мужчины наши край дороги нащупывают: как проваливаться начинают, к середке сходятся. Я даже молиться стала. Насилу пробились, ужас!..
- А Леша с вами был? - вставил, наконец, Женя.
- Нет, его мы не видели. Он, может, раньше ушел?.. Ой, что пережили, до сих пор опомниться не могу, - Вера снова вернулась к своим ощущениям.
Постояли еще немного. Кроме яркого впечатления вчерашнего, рассказывать особо не о чем: жизнь в поселке вся на виду, однообразная. Перекинутся при встрече житейскими заботами, воспоминаниями московскими... Война далеко, вести доходят скудно, словно бы ее и нет. В армию немцев не берут. Из конторы забрали одного, так он русский, из Токаревки. Женился на местной, вот и жил среди немцев. О войне только москвичи говорят: надеются после нее домой вернуться. Скорее бы...
Муж Веры с Женей тоже потолковали немного на эту тему, пока женщины друг с дружкой шептались, и прощаться стали - у всех свои дела. Живы-здоровы знакомые, и слава Богу. Леша тоже, наверное, пробился, а может, в Караганде на заезжем дворе переждал. У каждого поселка есть такой двор, где ночуют, лошадей кормят. В город часто подводы едут по разным колхозным делам.
Узнали о Леше через пару дней. Домой он не пришел ни в тот ужасный день, ни в следующие. Последними видели его поселковые мужики, что возвращались из города на санях. Они нагнали мальчишку почти в самом начале пути. Тот обрадовался, бросился за санями.
- Дяденька, довези! Буран...
- Не видишь, полно?! - крикнул возница и хлестнул лошадей. В санях скорчились, завернувшись в тулупы, четыре человека.
- Дяденька, замерзну ведь, - заскулил парнишка и, нагнувшись, вцепился в задок розвальней.
- А ну, отцепись! - заорал возница.
Перегнувшись через лежащих, он ударил Лешу черенком короткого ременного кнута по рукам. Один из мужиков ногой двинул, и паренек упал, споткнувшись о наметенный сугроб. Видели, как он поднялся, побежал, словно не веря, что его бросили одного в этом бушующем белом океане. И тут же фигурка пропала за плотной пеленой несущегося снега.
У кого-то из мужиков совесть, видимо, шевельнулась, рассказал о случившемся. А может, комендант нажал: он ответственность несет перед начальством - как же это, спецпереселенец пропал?.. Вот и поползли по поселку слухи.
Первые дни после исчезновения юноши несчастные его родители отчаянно цеплялись за любую надежду, отгоняли ужасные мысли. Кто-то сказал, что сын вернулся на заезжий двор, ездовые будто даже видели его там. Они бежали узнавать и, поникшие, возвращались в осиротевшее свое жилище. Новый слух: обморозился, но живой, в больнице лежит. Летели на хрупких крыльях надежды и снова падали в пропасть отчаяния: ни в больницах Караганды, ни в милиции - ничего... Им сочувствовали, но вокруг столько горя и драм, что на сопереживания не хватало душевных сил. Да и как им поможешь?..
А мальчишку нашли - весной. Километра три до села не дошел. Сбился с дороги, закружился, да и выбился из сил, бедняга. Мороз довершил черное дело бессердечных людей.
А еще до весны новое событие всколыхнуло поселок и затмило трагедию одной семьи: немецких мужчин призывали в трудармию. Забурлила Ново-Узенка, запечалилась.
Загремели и Жорж с Артуром. Ошеломленные предыдущими испытаниями, Штейнберги не имели уже сил на излияние своих чувств и расстались с сыном и племянником тихо, с фатальной обреченностью. Тетки простились дома, а родители и Женя с Клавой пошли к правлению, где стояли уже подводы. Все сказано еще вчера, когда парней собирали в путь, и родители с молчаливой скорбью смотрят на своего младшего: увидятся ли?.. А он бодрится, шутит, перебрасывается с Артуром пустяковыми фразами.
Женя присмотрелся: отъезжающих человек 12. Местные с увесистыми сидорами, в полушубках добротных, рукавицах, девушки вокруг. Москвичей сразу отличишь: тощие сумочки, городская одежда, провожающие около них постарше, их мало.
Наконец, дана комендантом команда, все рассаживаются, и четыре подводы трогаются. Мать скорбно сложила ладони у подбородка, тихо плачет; отец поддерживает ее под локоть правой рукой, а левой махнул безнадежно: прощай, мол, сын... Он еле сдерживает подступившие слезы. А молодые улыбаются, машут руками.
Какое-то время родители идут за удаляющимися санями, но вскоре останавливаются: у матери нет сил. Остановилась и Клава. Женя проводил брата до самой околицы. За селом возчики пустили лошадей рысью, и сани быстро заскользили по слежавшемуся снегу, увозя будущих трудармейцев к новым испытаниям.


                ГЛАВА XIV

После буранов поля хорошо снегом укрыло, и снегозадержание делать перестали. Потянулись тоскливые дни зимнего безделья. У местных хозяйство, им и зимой работы хватает. А москвичи, загнанные холодами в крохотные комнатушки, остаются один на один с голодом, неустроенностью, грубыми хозяевами, тяжкими мыслями своими и невероятной тоской по прошлой жизни. Всего-то пару недель пути - и Москва, родина. Но нельзя, нельзя... Кажется, что ты на краю света и отгорожен от всего мира бесконечным непреодолимым пространством. Даже Караганда - и та далеко-далеко.
В один из таких унылых дней, после скудного обеда, разбрелись Штейнберги по своим сундукам. Мать и Марта прилегли. У обеих самочувствие и настроение отвратительные - так бы и не вставали... Тетя Миля уселась в своем уголке, рукодельничает неутомимо. Клава читает за столом "Айвенго" Вальтера Скотта, увлеклась. Женя присел около плиты, полкирпичика кизяка в топку запихивает, поднес руки к открытой дверце, потирает, греет.
- А зря мы за рукавицами не ближний свет мотались, жизнью геройски рисковали, - шутит он. - Не понадобились.
- Как же это не понадобятся? - болезненно отозвалась мать. Разве они только для снегозадержания? А морозы, бураны...
- Так всегда бывает, - замечает тетушка Миля, - приготовишься к дождю, а он, как нарочно, перестал.
Тетушка во всем любит закономерность находить. Делает что-нибудь, слушает разговоры, а потом и подытожит. Тихая, незаметная, она для семьи незаменима - весь дом держит: готовит, штопает, шьет. Вот и сейчас кофту местным вяжет. И за работу платят ей то маслицем коровьим, то яичками, то молоком. На прошлой неделе кисляком семью побаловала - раза три по крынке принесла. Описать невозможно, до чего вкусный! И как местные его делают? Ничего похожего на кефир московский. Кисляк - густой, тягучий, острый. Макаешь хлеб и оторваться не можешь. Женя плошку свою дочиста языком вылизывает. Хорош! Жаль, мало - семь человек...
А день медленно тянется, и Женя никак не найдет, чем занять себя. Ну подбросил топлива в плиту, карты разложил... Взял было книгу - не читается что-то днем. Вспомнилась Москва - друзья, работа...
- Клав, а не пойти ли в клуб? - предложил неожиданно. - Я слышал, освободили его, кино показывали.
- А что делать там? - отозвалась Клава, не отрывась от интересной страницы.
- Мы же с тобой актеры...
Клава отвлеклась от книги, посмотрела выжидающе.
- Давай организуем концерт, - предложил Женя. - Мы же закисаем от безделья, форму теряем.
- Фантазируешь? - недоверчиво посмотрела на мужа. - С кем тут?..
Ах, как она мечтала о первом своем появлении на профессиональной сцене! И все это где-то там, в другой жизни осталось. Здесь главное - выжить, живот набить. Человек практичный, она не любила предаваться иллюзиям и мечты давние спрятала глубоко, до лучших времен.
- Москвичей привлечем, - Женя с увлечением стал развивать мысли, которые давно уже бродили в неуемной его голове. - Буйвило Николая Владиславовича или вот...
Он стал перечислять фамилии, загибал пальцы.
- Видишь, уже семь человек, - показал Клаве растопыренные пальцы. - Найдутся и еще охотники, стоит только начать.
- А молодых где возьмешь? - все еще сомневается жена.
- Молодых? - на мгновение задумался. - Из наших найдем, я думаю и местных привлечь. Главное - начать. Пойдем сразу к Володе.
У Жени часто так: обдумывает что-то про себя, копит мысли, копит, а потом вдруг взорвется. И такую деятельность разовьет - не удержишь.
Клуб, куда отправились с Клавой, стоял на главной улице. Рядом - столовая, школа, с другой стороны - правление. Здесь и дорога сквозная проходит. Здание клуба покрупнее жилых домов, повыше, а в остальном он такой же - саманный, побеленный, разве что окна побольше да дверь поприличнее.
В этом году хороший урожай выдался - центнеров 12 с гектара против обычных 4-6. Склады забиты, вывозить по госпоставкам не успевали. Велел председатель зерно в клуб ссыпать, и только недавно зал, наконец, освободили. Но и свободный он чаще всего пустовал. Привезет заведующий кино раза два в месяц, покрутит несколько дней. В кои-то веки агитбригада из района заглянет. Изредка танцы молодежь устроит после уборочной. По большим событиям собрание парторг проведет - если не поленится, не запьет. Народ здесь не избалован, любому зрелищу рад, все отдушина в однообразной серой жизни.
Заведующего на месте не застали, пошли к нему на дом. Он за предложение прямо-таки ухватился, обещал местных привести, захотел и сам участвовать.
Теперь и Клава заразилась уверенностью мужа и готова начать немедленно подготовку к вечеру.
- А Володя ничего, симпатичный, - заговорила она на обратном пути. - Смотри, как заинтересовался.
- Еще бы ему возражать, - пояснил Женя. - Он за нас благодарность получит.
Стали обсуждать, какую программу сделать, какими талантами знакомые обладают. И тут же направились по хатам.
Завертелась карусель, ожила музыкой, голосами. Клуб допоздна светился окнами, хлопал дверью. Женя с Клавой прямо-таки ожили. Сочиняли номера, репетировали, проводили спевки, готовили костюмы. Столько интересных людей собрали вокруг себя, даже не предполагали такого массового энтузиазма. До ночи пропадали в клубе. Подключился парторг: все следил, чтобы про войну не забыли, агитация была, идейная выдержанность. Терпели, мешал он не очень. К Жене с большим уважением относился, с восхищением даже.
В конце декабря, как раз к Новому году, дали первый концерт. Что делалось!.. Настоящий триумф. Для местных - событие редкостное, народ валом, зал битком. Программа обширная. Клава и одна немочка пели. У Клавы школа - надо ли удивляться ее успеху, но и вторую певицу, с довольно сильным сопрано, встречали шумно. Женя и чтецов подготовил - басню про Гитлера (без политики нельзя), лирические стихи. Лирику зрители приняли теплее. А танцевальные номера пришлось бисировать - никак публика отпускать не хотела. Были и музыкальные паузы, и сценки из пьес. Настоящий большой концерт. А потом в фойе танцы начались под оркестр. Впечатлений!..
О вечере заговорили. Председатель вызвал Женю, чтобы отметить особо. Долго руку тряс, снисходительно хвалил: "Молодец! Можешь. Старайся, ну и мы вам..." И "наградил" Женю должностью могильщика. По местным понятиям, работа хорошая: трудодень с четвертью ежедневно, хотя хоронят не так уж часто. Вырыл могилу, засыпал - и свободен. Да и не один копаешь, с напарником. Дома долго потешалась Клава над таким "вниманием" к мужу. Смеялся и он.
Узнали о небывалом концерте в соседних колхозах, прислали гонцов к председателю. Тот разрешил. Так и стали разъезжать. Везде успех.
Дошло до района. Председателю - почет, на совещаниях его в пример ставят. Совсем зауважал он Женю и в знак особого расположения пригласил его с Клавой Новый год отметить среди избранных. Удостоил, значит, чести высокой.
И вот вечером пошли к назначенному часу. Дом у председателя большой, аккуратный, наособицу стоит в последнем ряду. Здесь начальство дома поставило, да магазин сельпо в самом конце.
В сени вошли гости и ахнули: висят на крюках колбасы, птица, окороки. Ух ты!.. После полуголодного их существования будто в другой мир попали.
Заходят в прихожую. Полушубки висят, шапки, иные вещи на лавке валяются. Слышны голоса. Из комнаты вышел председатель, привечает:
- Проходите, проходите, гости дорогие. За стол, за стол садитесь!
Посреди большой комнаты длинный стол к окнам вытянулся, лавки вдоль него. А на столе!.. Такого еще не видали: заливное, котлеты, гусятина, утки, куры, колбасы - кровяные, ливерные, мясо - жареное, тушеное, печености всякие. Вина поставлены, в углу ящик водки и еще один - с шампанским. Царский стол!
Хозяин налил себе стопку, чокнулся со всеми, поздравил с праздником, благополучия пожелал, здоровья. Выпил. И - направился к соседней комнате.
- Угощайтесь, гости дорогие, веселитесь, - широким жестом показал на обильную еду и питье. Сказав так, ушел.
Приглашенные ждать себя не заставили. Из них Женя знаком только с парторгом; коменданта, а также правленцев - бухгалтера, председательского зама, счетовода и других - знал лишь в лицо да по рассказам отца. Да какая разница! Для него с Клавой самое главное сейчас - попировать, насытить себя впрок, когда еще придется. И они ели, пили и снова ели... Даже вкус перестали чувствовать всех этих роскошных яств, настолько смешались ощущения - объелись. От обильной и жирной пищи Женя совсем не пьянел. Им овладело приятное чувство свободы ото всех забот, уверенность в скорых переменах к лучшему. Он охотно принимал от соседей пьяные поздравления с успехом, чокался. Тем хотелось показать, что и они умеют ценить мастерство. Женя откликался, обещал новым концертом удивить всех еще больше. Комплименты сыпались и на Клаву - не такие выспренние, но от души. Это жены правленцев, размягченные едой и особенно вином, вспоминали о своих восторгах, испытанных на концерте.
Раскрасневшись от шампанского, она радовалась своему успеху. Пусть здесь невзыскательная публика, но это ее дебют на сцене, и как же не радоваться публичному признанию! Клава с удовольствием откликнулась на просьбы женщин - поддержали и мужчины - и спела концертную песню, потом еще одну - из московских. Запели и женщины привычные застольные песни, немецкие и русские. Застолье теряло сдержанность и заодно содержание - пора было уходить.
Председатель словно ждал этого момента: он появился и пригласил их с Женей зайти к нему.
Небольшая комната, очень чистенькая, у стены пышная кровать под покрывалом - видимо, спальня. Стол у окна, застеленный вышитой скатерью. На нем - кофейник, самовар, на блюдах кнедлики, еще какая-то незнакомая выпечка, пироги с мясом, рисом и яйцами.
Усадил хозяин гостей, налил по чашечке настоящего кофе, пироги предложил отведать. Такой прелести давно не приходилось пробовать! К тому же после спиртного и обильных закусок страшно хотелось пить. А тут кофе - благодать!..
Подождав, пока гости насладятся его дарами, председатель спросил неожиданно:
- Вот скажите, вы в Москве жили, в столице, артистом там были, положение... А могли бы так, как я, гостей принять?
- Нет, конечно, что вы!.. - ответил Женя, поняв, как важно хозяину перед ним богатством своим похвастаться - больше-то нечем над их талантом подняться.
- Мы скромно жили, - вступила и Клава. - Зарплата небольшая, все из магазина. Гостей принимали, но так... - она развела ладошки, указав на шумящую за стеной гостиную.
- А мы вот в глуши, но можем...
В голосе хозяина - горделивое превосходство человека, утеревшего нос столичным штучкам.
Как хотелось Жене немножечко этих яств старикам своим захватить! Но гордость не позволяла намекнуть, особенно после павлиньего важничанья хозяина. А тот не догадался одарить.
На другой день, рассказывая домашним о праздничном пире, Женя комично разыграл сценку наивного хвастовства председателя.
- А что ты хочешь? - остудила его тетушка Миля. - Все люди одинаковы, каждому хочется себя показать. Вы на сцене стараетесь, другой - силой, женщины - красотой, одеждами. Он - так вот. Кто чем может.
Жене стало неловко. Тетушка в общем-то права: негоже смеяться и превосходство своих вкусов показывать. Тем более - после такого угощения.
 
                ГЛАВА XV

А зима набирала силу. Таких морозов в Москве вроде бы и не знали. Или это потому кажется, что ветер до костей пробирает? С непривычки многие москвичи обморозили и лицо, и руки в первый же морозный день. Потом умнее стали.
Снегу-то, снегу сколько намело всюду! Ведь нечасто идет, откуда же такие сугробы? Откуда бесконечные змеи поземки? Удивительно! Суровый край, но есть в нем своя прелесть: в редкий безветренный день так первозданно блестит, искрится на солнце девственная белая пустыня, снежные барханы причудливыми наплывами разрисовали ее, сочный хруст под ногами веселит душу, в глазах разноцветные искорки переливаются, даже щуришься от нестерпимо сияющей белизны, над поселком застыли столбики тающего дыма, чуть наклонившись над трубами... Дух захватывает от морозного чистейшего воздуха и этой красоты!
Кизяк пока есть, жить можно. Удалось даже бричку угля добыть у казахов, и скотный сарай пригодился. А знакомые топливо под топчан ссыпали, на котором спят.
С углем хорошо. Разожжет Женя кизяк, на него - кусочки угля. Ох, и раскаляется плита! Горит уголь долго, спекается в ноздреватую массу. Синие язычки мечутся над этой раскаленной лавой - угарный газ. Много людей, рассказывают, от него погибло по неопытности. Потому-то печки здесь без заслонок, иначе угоришь.
Но тепло в таких печах не держится. А тут еще уголь плохим оказался - пыли много. Догадался Женя мочить ее и угольные шары в ладонях лепить. Высохнет на огне такой катышек и почти как каменный горит.
Пока гудит огонь в печи, вроде бы тепло в комнате, у раскаленной плиты погреться можно. Но за ночь так выдует через открытую трубу, что вода в ведре коркой льда покрывается, от земляного пола холодом несет.
Местные мажут пол коровьим "дреком", смешанным с соломенной крошкой, иначе земляная пыль замучает, да и выбоины появятся. Женя тоже мазал, пришлось обучиться и этому "искусству".
Но мажь не мажь, а земля есть земля, зимой ее не прогреешь. И утром все медлят вставать: из теплой постели, из-под вороха всякого тряпья вылезать ужас как не хочется. Б-р-р-р!.. И вот под одеялами начинается возня: натягивают на себя белье, чулки. Спят-то голыми, иначе вши заедят. А ведь, кажется, откуда? Днем то и дело отправляются "на охоту" в уголочек свой. Все швы в белье проверяются, потом голову вычесывают частым гребнем над белой бумагой или тряпочкой. Смотришь, опять этих тварей полным-полно. Мерзость!..
Вначале стеснялись этих процедур, потом припекло. С остервенением, злобным сладострастием давили жирных "чудовищ", приговаривая: "Вот тебе, гадина!", "Ишь разъелась, корова!", "А мы тебя к ногтю!.." А то в поле зрения блоха попадалась. Возгласы, хлопанье ладошек... Да разве ее схватишь?.. Потеха.
Одно спасение от насекомых - нагишом спать. От клопов да блох не убежишь, не скроешься под одеялом, а все же полегче. И так привыкли без белья, что даже удивлялись, как же раньше не знали такого вольного сна.
- Вернемся - непременно раздетым спать буду, - говорил не раз отец.
Позже Луиза обнаружила вдруг на дне своего сундука запас пиретрума. Как это она запамятовала?! Стали обильно посыпать постели, вещи. Немного помогло, но спали по-прежнему в чем мать родила. И идет по утрам под одеялами долгое одевание, еще и вещи предварительно погреют около себя.
Наконец все встали. Ежатся. Стучат льдинки о ковшик, шуршат, плюхаются в воду. Началось умывание, поливают из ковша друг другу над поганым ведром. Оно, пардон, существенная деталь быта: ночью нагишом на мороз не выскочишь. Жизнь...
Женя колдует над печкой, это его забота. Хорошо, если под панцирем шлака сохранился уголек. Иначе к соседям идти с поклоном - спичек-то давно уже нет. Позже приспособились - обзавелись кресалом, трут в гуталинной коробочке хранили или фитилек обожженный в трубочке. Целое действо совершалось. Чирк-чирк кресалом по кремнистому камушку - затлел трут. Раскуривает Женя заранее приготовленную козью ножку, набитую соломенной трухой; несколько затяжек глубоких - даже в горле запершит, - и вспыхивает вдруг конец цигарки небольшим пламенем. Тут уж не зевай. Случается, кашлем изойдешься, слезы из глаз, а никак...
Наконец нехотя, с дымком, занимается кизяк. Гудит веселое пламечко, от чугунной плиты теплом потянуло, все сгрудились, руки тянут, оживают понемногу. Сразу просыпается голод, вовлекает всех в вожделенную стряпню. И вот уже нервически подрагивают ноздри, раздражаемые запахами мучной кашки и жженого зерна. Чуть сдобренная маслицем, что выменяли недавно на вещи, каша-размазня кажется такой вкусной! Едят все истово, аккуратно подбирая каждую крошечку. Пустой кипяток, чуть заболтанный горелым зерном, удовольствия не приносит, но душу согревает.
За окном сереет. Занимается лениво один из многих однообразных холодных дней. Отец спешит в контору, остальные домочадцы уходят в себя, стиснутые четырьмя неуютными холодными стенами. Изредка вспыхивает короткий разговор и тут же вянет. Нет событий, нет впечатлений, все на виду друг у друга. Разве вот сон обсудят: к чему бы это? Мать взялась через силу за штопку. Самочувствие отвратительное, а надо - так ветшает все. Клава ушла в роман, взятый у знакомых, забылась. Женя углублен в пасьянс, стоит над столом, комбинирует. Видно, загадал что-то для азарта. Тетушка вяжет, очередной заказ выполняет.
Тихо в комнате. Только уголь, насыпанный поверх прогоревшего кизяка, нет-нет да и стрельнет гулко. Изо дня в день одно и то же, одно и то же... Примитивные радости полуживотного существования, нет живого дела, нет цели. Одно ожидание. Чего?.. Меншиков в Березове, да и только. Как же верно, однако, передал Суриков эту тоскливую безысходность.
- Нет, так невозможно, - Женя с раздражением разрушил неудавшийся пасьянс, собрал карты. - Надо хоть к Эльзе пройтись.
Человек не может без общения, а беда быстро сближает людей. И как-то само собой завязались дружеские отношения. Особенно удобно было собираться у Эльзы. Она с мужем квартирует у доброжелательной одинокой женщины, отношения с хозяйкой славные, и Эльза охотно привечает знакомых. Посиделки - единственное средство не взвыть от бесцельного однообразия. Дома давно уже все переговорено и рассказано, а в гостях и пустячок какой-нибудь внове. О чем только не говорили: о войне, о погоде, о печальном своем положении...
- Вчера Зитцер по домам ходила, вещи предлагала на обмен, - буднично начал Женя. Все прислушиваются. - Стучала и к нам, - у Жени в глазах лукавинка, - "Не надо ли веревочки?" - он просяще тоненько тянет, выпятив подбородок. - А отец ей: "Благодарю, я еще вешаться не надумал!"
Неожиданный финал вызывает горький смех.
- Бедная женщина, - сочувствует Эльза, - совсем одна.
Начался невеселый разговор о несчастьях, одиночестве. Сколько всего этого кругом!..
- Думали с Женей: Караганда рядом, сходим, - это Клава вдруг вспомнила. - До чего же наивные. А сейчас такое чувство, что мы на краю света. Степь, степь... Я, знаете, - вдруг оживилась она, - вначале все понять не могла, зачем здесь дороги. И так ведь во все стороны света путь, езжай, куда хочешь.
- Жопу отобьешь, - простодушно замечает хозяйка. Она возится у плиты.
- Да, - со смешком соглашается Клава, - я однажды испытала. Душу растрясло, пока до дороги по кочкам допрыгали.
- А меня бураны здешние изумили, - поделился Отто, муж Эльзы. - Ведь по суткам воет, проклятущий!.. В туалет носа не высунешь. Ничего похожего, по-моему, на наши метели.
- Это что, - вступила хозяйка, - мы по неделе, бывало, из дома не вылезали. Вот подождите, еще не то увидите.
Она словно гордилась пережитым: что, мол, вы, вот мы... После небольшой паузы, довольная произведенным эффектом, продолжила:
- В прошлую зиму вышел мужик в уборную из крайнего дома - и все. Весной и нашли только. И ведь рядом с домом крутился в степи. Замерз...
И посыпались страшные истории. Кто что слышал, пережил...
- Говорят, здесь волки на людей нападают, - заметил Женя. - Отец рассказывал, что бухгалтер их из района возвращался, так насилу ускакали. Один волк догнал-таки, бросился сбоку на лошадь, да промахнулся, видать, отлетел в сторону, а обезумевшие лошади рванули - и ушли все же. Потом посмотрели: зубы по постромке резанули, на липушке осталась. Но все же не порвалась, а то бы...
- В иную зиму, - хозяйке очень хочется блеснуть здешними ужасами, - и по поселку шастают, к скотине лезут.
- Эх, жили в Москве - не тужили... - заметила с грустью Клава. - Как домой хочется!
Такая тоска в ее голосе, что все замолчали, споткнувшись о больную тему, прислушались к своим ощущениям. И - хлынули дорогие, бередящие душу воспоминания. Как тут к Судьбе не обратиться, не вопросить?.. Гадали на картах - Эльза мастерицей была, - а иногда над блюдцем сидели в спиритической отрешенности, вопрошая то умерших родных, то Великих... Определенного ничего не получалось, а все же надежда маленькая затеплится от какого-нибудь намека. Понимай, как хочешь. Вот и понимали себе в утешение.
За воспоминаниями да гаданиями засиделись у Эльзы почти до вечера. Темнеть уже стало.
- Ба! Да на улице-то, кажется, буран?.. - забеспокоился Женя.
Отто посмотрел в помутневшее, залепленное снегом окно.
- Подождите, я сейчас.
Одевшись, он вышел. Через несколько минут послышалось царапанье о стекло, и в комнате сразу посветлело. Это Отто отбросил наметенный перед окном сугроб. Клава всмотрелась было в полузамерзшее стекло, но, так ничего и не увидев, отошла. Весь в снегу ввалился Отто. Тяжело выдохнув, он сообщил:
- Ну и круговерть!.. Дух захватывает! Ничего не видно. Надо обождать, попозднее ветер должен поутихнуть.
Глядя на Отто, так не хотелось выходить из обогретого уютного мирка, и Женя с Клавой охотно остались. Незаметно еще часа два набежало. Прислушались: ветер все воет, налетает порывами, а стал ли потише, не поймешь. Дальше ждать нельзя - на улице, по всему видно, уже темнеет, дома, наверное, беспокоиться начали. Распрощались с хозяевами, закутались поплотнее и, провожаемые Отто, вывалились из тамбура на улицу.
Кругом молоко сплошное. Снежный вихрь словно только и ждал появления людей, обрушился, закрутил немилосердно. За воротник норовит снежинки пропихнуть, по глазам бьет. "У-у, проклятый!.. Только бы не сбиться. Значит, так: как стоим спиной к дому Эльзы, так и идти надо, не сворачивая, - думает Женя, - наш дом напротив."
Тронулись, держась за руки. Только от хаты отошли, ветер совсем остервенел, с ног валит, глаза открыть не дает. Поневоле отворачиваешься, сгибаешься дугой. Руки расцепить пришлось, чтобы воротником и рукавичкой лицо прикрывать. Медленно, переваливаясь через сугробы, пробиваются сквозь плотную лавину снега. Странно! Пора бы уж дойти... В душу закрадывается тревога: не сбились ли? А свернуть нельзя - совсем закрутишься. Да и куда? Продолжают неуверенно двигаться вперед.
Вдруг Клава спотыкается и падает. Что это?.. Шарит руками. Навозная куча?! Да это же огороды! Клава с осени еще запомнила, как сюда навоз свозили. Рядом еще парники должны быть. Она подается вправо. Точно, парники! Даже жутко стало: в открытую степь ушли с Женей. Это же конец, не наткнись они чудом на навоз! Боже мой!.. Теперь надо от теплиц идти точно в обратную сторону, там дом должен быть, а уж рядом и их халупа.
Со страхом великим, но домой все же добрались. Домашние уже тревожиться начали. С этой поры Клава твердо поверила в Судьбу. А как же? Ведь чудом спаслись!..
Тоскливая зима первого года чужбины медленно, день за днем уходила. Перемен к лучшему не ждали, но хотелось тепла и освобождения от осточертевшего всем торчания у печки - сколько можно?!
                ГЛАВА XVI

После бурана, бесновавшегося более суток, умерло двое стареньких москвичей. Да еще в степи наткнулись случайно на замерзшего местного - по торчащему концу палки нашли. Вот и работа Жене, а то он как-то и думать перестал, что могильщиком числится.
Напарник у Жени опытный, из местных. Коренастый мужичок лет сорока, лицо грубоватое, обветренное, будто подкопченное слегка. Относится к молодому сотоварищу своему снисходительно, как к подмастерью, но с уважением. Тут и почтение деревенского человека к интеллигенту, артисту, а еще, как понял Женя, напарника настораживал ореол председательского благоволения.
Пока они очищали намеченное место от снега, Женя изрядно взмок с непривычки. А пошла мерзлая земля, выдохся моментально. Лом в его руках чуть тюкал в каменную твердь, одни крошки отлетали. Виктор, так звали мужика, остановил его, дал перекурить, а сам уложил в небольшое углубление приготовленную заранее солому и стал прогревать землю.
Женя с удовольствием прикурил от пучка горящей соломы, затянулся. Едкий дым самосада перехватил дыхание, запершило в горле, Женя закашлялся. Он никак не мог привыкнуть к здешнему куреву. Московских папирос хватило только на месяц, пришлось переходить на всякую гадость местного "творчества". Курил и сенную траву, сбрызнув ее никотином. Местные привозили его из города. Пробовал, по примеру бедствующих курильщиков, сворачивать цигарки даже из сухого конского навоза. Если невтерпеж, все перепробуешь. А уж когда табачком разживался, радости-то!.. "Много ли для счастья надо", - шутил Женя, блаженно вдыхая запах настоящего табака. Но уж очень крепок! Словно перца глотнул...
Костер между тем прогорел. Снова надо долбить чуть оттаявшую землю. Спасибо Виктору: он попривычнее, покрепче, берет на себя основную тяжесть. Но все равно у Жени душа вон. Самому впору лечь в эту неглубокую яму, а надо еще...
Тяжко дались первые могилы. Знал бы... А каково смотреть на варварское погребение! Доски здесь на вес золота, и москвичей хоронили без гробов, по-первобытному. Вся душа перевернулась, когда, спрыгнув в могилу, принимал он завернутого в какое-то рядно покойника. Причитания несчастных родственников, убитых и горем, и картиной дикого погребения, выжимали слезу.
Постепенно привык к скорбной своей работе, огрубел душой, и она не откликалась уже так пронзительно звеняще на чужое горе.
Как-то раз отогрели с Виктором пядь земли на краю кладбища, у самого оврага. Земля поддавалась трудно, часто меняли друг друга. Наконец пробили мерзлоту, работа пошла веселее. Но рано обрадовались: часть могилы на старый гроб наползла.
- Не долбить же нам снова! - обозлился Виктор и чертыхнулся - "Hol's der Teufel!.."
- А ты подрой в сторону, туда и подпихнем покойника, - предложил Женя. Он произнес это устало, безразлично, словно о скотине речь. Холодно, пальцы одеревенели от лома, хотелось курить.
Оставив напарника в зияющей черной яме, спустился под откос, чтобы спрятаться в овраге от пронизывающего ветра. Но он и там доставал, не давая прикурить. Пришлось расстегнуть пальто, загородиться бортом и плотно прижаться к скату оврага. Стало хорошо слышно, как напарник шуршит лопатой. "Э, да я как раз напротив могилы нахожусь, - подумал он. - Не пробил бы Виктор дыру сюда." И в этот момент услышал глухой голос приятеля, доносившийся из-под земли:
- А ну подвинься! Разлегся тут...
Виктор, видимо, пытался отодвинуть гроб в выдолбленную им нишу.
Женю рассмешил панибратский разговор с покойником. Он хохотнул, поперхнулся едким дымом цигарки, натужно закашлял. И услышал визг... Из могилы, словно укушенный, взвился его напарник и, поджимая зад, нелепо понесся, прыгая через снежные холмики.
- Что это с ним? - мелькнула недоуменная мысль. - Кто его укусил?..
Женя вскочил и припустился за беглецом, чтобы помочь ему. Расстегнутое пальто распахнулось на ветру крыльями и мешало бежать.
- Виктор, стой! Что случилось? Да постой же!..
Ветер гасил его крики, но беглец все же оглянулся и, узрев темную бесплотную фигуру в развевающемся тряпье, скакнул в сторону, запрыгал, запрыгал... И, зацепившись за что-то, рухнул в сугроб. Тут и настиг его Женя.
- Что с тобой?.. - в полном недоумении, с тревогой склонился он над лежащим.
- Фу!.. - испустил тот возглас облегчения. - Ну и напугался...
- Чего?!
- У-ф... Дай вздохнуть. Ты не поверишь, стучу лопатой: "Подвинься", а из гроба хохот и кашель глухой... Оборвалось все внутри - до чего испугался.
- Это же я, - усмехнулся Женя.
- Что - ты?..
- Кашлял. Я спустился от ветра в овраг, как раз напротив тебя.
И Женя, смеясь, выложил напарнику всю историю. Анекдот, да и только. Но Виктор все равно в могилу больше не полез. Пришлось Жене самому двигать "веселого" покойничка. Тот нехотя, но все же уступил нажиму.
В последние месяцы зимы работы на кладбище хватало, и Женя изрядно вымотался физически и морально. Но свободных дней было много, и тогда наваливалась хандра. Единственное спасение - клуб. Эх, выпить бы...
Подъем, который был у артистов в самом начале, заметно спал. Старую программу сделали на одном дыхании, а теперь репетиции идут вяло. Виной тому отчасти, наверное, стремление Жени усложнить, расширить номера. Это требует большего времени, усердия и не всем по душе. Многим - покрасоваться бы скорее, а тут до весны жди... Тогда не до концертов будет.
Клава пыталась урезонить мужа. Но ему профессиональная гордость не позволяет скороспелки выпускать. Первое-то выступление в новинку было, и это многое извиняло.
- Теперь публика иначе воспримет, - объясняет он Клаве.
- Жень! Ну какая тут публика?.. - сердится она.
- Какая-никакая, а публика, и халтурить я не хочу, - говорит он твердо.
Клава отступает. Может, он и прав. Беря над мужем верх в делах житейских, она всегда признавала его профессиональное превосходство, прислушивалась, уважала.
Кроме клуба, большим утешением были друзья. Частенько отправлялись к Буйвило душу отвести. Его мать, сам Николай Владиславович и Женя иной раз в преферанс пулечку распишут - потешат себя былой радостью. Но главное для всех - о Москве вместе потосковать, надежду вернуть, укрепиться друг в друге...
Судя по скупым сведениям, докатывающимся до поселка, война затягивается, гася надежду на скорое возвращение. А тут еще местные злорадно пророчат: не видать вам Москвы.
- Быть не может, чтобы не вернули, - уверенно утешает всех мать Буйвило.
- Отправят, возможно, не так организованно, как сюда, - поддерживает ее невестка, - самим придется возвращаться.
- Первая бы бросилась!.. - горячо ухватилась Клава за такой вариант. - Скорее бы война эта кончилась!..
В начале марта колхоз по итогам прошлого года выдавал зерно на трудодни. С госпоставками рассчитались, семена засыпали. Урожай был немалый, такие раз в 4-5 лет случаются, так что удалось председателю своим на трудодень граммов по 200 хлеба выдать. Больше никак нельзя: район много выгреб сверх госпоставок. Фронт и тыл требовали ой сколько, а самые хлебородные районы потеряны. Вот и выкачивали почти подчистую. Не во всех местах уродился хлеб к тому же, приходилось Узенке и за это отдуваться.
Местные за год работы трудодней по 200-400 заработали, мешка два зерна на семью получили. Не бог весть что, конечно, но у них запасы есть еще с довоенных лет. В один из урожайных годов столько всем начислили, что брать не хотели. Так им бричку подвезут и высыплют на землю. Тут бережливые немцы поневоле заботу проявят. Закрома забиты - зарывали в ямы. Колхоз богатый был.
А приезжие что могли за три последних месяца года заработать? При их неприспособленности к крестьянскому труду даже летом едва ли трудодней 150 выработают. Больше проедят, мучение одно.
Штейнбергам повезло: высокие трудодни отца да приличные у Жени с Клавой позволили им, после вычетов за полевой хлеб и приварок, получить килограммов 40 пшеницы. Такая неожиданная радость!..
И в один из мартовских дней они отправились с торбами на загривках в МТС, там своя мельница на тракторном приводе работает. Груз у каждого не так уж велик, но поселок механизаторов от Узенки в километре, и под конец пути спину и плечи намяли здорово. А еще назад идти...
На мельницу попали впервые. С интересом разглядывали большое высокое помещение, покрытое серой мучной пылью. Толстый слой ее, пушистые покачивающиеся тенёта в углах придавали картине какой-то сказочный вид. Это впечатление усиливали надстройка над мельничным камнем, откуда мельник загружал зерно, и громадный старый жернов, что валялся у стены. "Только циклопам такие жернова ворочать", - подумал Женя.
Мельник в это время освободился и спустился по крутой лесенке со своей капитанской палубы. Мучная пыль въелась в его одежду, лицо, руки настолько, что он казался неотделимым от нее и выглядел таким приветливым, добрым. И ожидания эти не обманули: мельник встретил посетителей со вниманием и обещал тут же смолоть их небольшой груз.
- Давайте ваше богатство, - он усмехнулся. - Сейчас вот докончу молоть ему, - он показал на мужичка в полушубке, приткнувшегося к лотку, из которого сыпалась в подставленный мешок мука, - потом вам. Чего тут, мигом.
Он легко приподнял оба мешка и ловко взбежал с ними на свой мостик. Прокричал оттуда, перекрывая гул трущихся камней:
- Пять килограмм возьму с вас! Положено!
- Ничего себе! - удивленно сказала Клава. - Это же больше десяти процентов...
- Ладно, - махнул Женя рукой. - И так неплохо.
Он вдруг рассмеялся:
- Нести легче будет.
Мужичок тем временем оттащил от лотка полный мешок к нескольким другим и стал не спеша увязывать. Он приподымал мешок за верх, ударял о землю, отчего над мешком и вокруг поднималось белесое облачко, собирал в складки горловину мешка и перевязывал веревочкой.
- Эй! Не спите там. Давай мешок!..
К ногам Жени плюхнулся один из их мешков. Клава сообразила быстрее, подхватила его и подбежала к лотку. Через несколько минут потекла по деревянному желобку струйка муки, стала обильнее, и вот уже мешок надувается в одну сторону, тяжелеет. Женя перехватил у Клавы зажатые в руках концы мешка, встряхнул.
К удивлению его, муки оказалось больше, чем зерна. "Лишнее, что ли, нам попало?" - подумал Женя. Поделился с Клавой. Та практичнее, смекнула сразу.
- Ха, лишнее!.. Мука пушистее, вот и все.
Когда, поблагодарив мельника, вынесли свои мешочки за дверь, мужик как раз закидывал на сани последний чувал. Поправил солому на передке, осмотрел по-хозяйски мешки - дырок нет ли, похлопал, вожжи взял.
- Ну, чего стоите? - обратился неожиданно к стоявшим у дверей. - Кидайте свое барахло, подвезу. Топать не близко, чай.
- Вот спасибо вам! - обрадовалась Клава. - А то мы с мужем замучились, пока сюда тащили.
- Небось, - согласился мужик.
Положив поклажу, Клава с Женей сесть на сани постеснялись - лошадям, наверное, тяжело, а возчик не предложил.
Сани тронулись и легко заскользили на железных полозьях по укатанному следу. Путники двинулись за ними, но расстояние до возка быстро увеличивалось. Как ни ускоряли шаги, отстали прилично. И тут, оглянувшись, мужик засмеялся и хлестнул по лошадям, те понеслись прытко.
Женя побежал быстро, закричал. Да по снегу разве угонишься за санями? Отстал, остановился. Подбежала Клава, запыхалась.
- Ах ты, Господи! - закричала она в бессильной ярости. - Что же это за люди?!
Женя так расстроен, что слезы на глазах от обиды. Какая горечь! Столько сил потрачено... Так на эту муку надеялись, радовались, глядя на струйку, бегущую из лотка. Вдыхая мучную пыль, предвкушали, как лепешек напекут, затируху сварят. Эх!.. Лучше бы помучились, чем доверяться незнакомому куркулю.
Ругая себя за доверчивость, проклиная всех и вся, не заметили, как вышли к первым поселковым баракам. Душа саднит, что своим скажут?.. Прошли между бараков и - обомлели. Ноги ослабли, Клава даже на сугроб опустилась...
За бараком "вор" дожидается. Смеется, довольный произведенным впечатлением. Поучает:
- Разве можно так-то, едрена мать? Села бы бабенка сразу, а то пешей пошла. Так вас всякий облапошит. Благод в уголочек свой. Все швы в белье проверяются, потом голову вычесывают частым гребнем над белой бумагой или тряпочкой. Смотришь, опять этих тварей полным-полно. Мерзость!..
Вначале стеснялись этих процедур, потом припекло. С остервенением, злобным сладострастием давили жирных арите, на честного нарвались.
В тоне мужика снисходительное презрение к городским неумехам. Жестокий урок! Женя с Клавой рады ужасно, а вот благодарить - язык не поворачивается. Ничего себе шуточки! Питекантроп, дикарь!.. Забрали молча торбы свои, закинули на плечо и домой скорее.
Мужик постоял немного, сворачивая козью ножку, прикурил. Посмотрел самодовольно на сгорбленные удаляющиеся фигурки и повернул лошадей в другую сторону. То-то повеселит дома своих этой историей. Умора!..
               
                ГЛАВА XVII

Весной 42-го года Ново-Узенка забурлила, задымилась слухами невероятными. Будто колхоз ликвидируют, совхоз будет, а всех нынешних колхозников в казахский "Кзыл-Жар" перевезут. Это же километров 60 от Караганды!..
- Не может этого быть, - уверяли одни. - А дома? Сараи?..
- Тут могилы наши... Как же это? - поддерживали их другие.
- А со скотиной как? С кормами? - тревожно прикидывали менее доверчивые.
Слухи не обманули, на стене клуба появилось крупное наспех написанное объявление: "Общее колхозное собрание..."
У клуба - толпа народа, пришли и стар и млад. Зал набит битком, стоят у стен, в дверях, у сцены. Председатель, парторг, комендант, некоторые члены правления на сцене за столом уселись. Председатель вышел к краю сцены, поднял руку. Гудящий зал замер.
- Genossen!.. - он помолчал, собираясь с мыслями. - Нам партия доверяет поднять отстающий колхоз "Кзыл-Жар" до нашего уровня. Сами понимаете, война. Красной Армии нашей нужен хлеб, много хлеба! - выкрикивал он звонкие фразы, отмахивая такт рукой. - И мы оправдаем доверие наших дорогих руководителей, великих наших вождей во главе с гениальным товарищем Сталиным!
Зал ответил напряженной тишиной, в которой тут же увязли жидкие хлопки президиума. Люди пропускали мимо ушей привычную партийную тарабарщину, со страхом ожидая главного.
Не видя никакой реакции, председатель несколько растерялся и уже буднично сообщил:
- Нам приказано перебираться туда. Будем там жить и работать. Я...
Собрание взорвалось. Шум, выкрики, многие повскакивали с мест. Все смешалось. Напрасно парторг стучит по графину, людей так просто не унять.
- Тише, мать вашу так! - заорал, срывая голос, комендант и грохнул по столу тяжелым пресс-папье. - Чего раскричались?!
Он снова выругался. Собрание немного притихло.
- Думаете, я не говорил в районе, что нельзя срывать нас? - изменил тактику председатель. - Говорил, убеждал. Сказали, голову снимем, если не обеспечишь. Чего уж тут... Что непонятно, спрашивайте.
Он с обидой повернулся и пошел к столу.
Искренность председателя, доверительный тон подействовали. Собрание немного угомонилось, но тревожное гудение стойко держалось над испуганным залом. Народ обсуждал неизбежные перемены, посыпались вопросы...
- Дома? - переспросил председатель, чтобы все поняли вопрос. - Будем строить после работы, дни сейчас длинные станут. Кирпич печной, конфорки в районе обещали. Помогут и лесом. Справимся...
- Жить где? Подселим к казахам. Молодые на соломе будут ночевать - летом тепло. Им не привыкать ночами-то... - пытается он шуткой приободрить собравшихся.
- Скотину, говоришь? А что ей, скотине?.. Какую на машинах перевезем, какую так по степи перегоним потихоньку. Корма доставим. Не пропадем.
- Сеять где? Там и начнем. Молодежь отправим в первую очередь. Стариков пока здесь оставим, работы им хватит. Потом и их перевезем.
- Жалко? А мне разве не жалко?! Больница, клуб, пекарня, склады... Сколько строили! А дом свой, думаешь, не жалко?..
Он нервно пригладил шевелюру и быстро выбросил руку вперед, потряс ею.
- Но надо - значит надо!..
И опять перешел на язык лозунгов.
Выступил и парторг. Намекнул, что немцам особенно надо показать свой патриотизм, готовность не пощадить себя ради победы над коварным врагом. Его слушали плохо, обсуждая меж собой нежданно обрушившуюся беду.
Комендант тоже слово взял. Невзрачный пузатый маломерок во френче и широченных галифе, в которых он словно бы утонул по грудь, церемониться не стал, а начал сразу с угроз.
- Всем ясно?! - закричал он басовито. - А кто мешать станет выполнению приказа партии, управу найдем. Это я вам говорю точно. Цацкаться не будем - война!.. Все поняли, едрена вошь?!
Он потряс перед собою увесистым кулаком.
Расходились все угрюмые, злые. Слышались со всех сторон недовольные речи: видано ли, с родины гонят; ладно москвичей, но и до нас добрались...
Женя с отцом - женщины на собрание не пошли - рассказали домочадцам обо всем подробно. Не так драматично, как местные, новость восприняли, но огорчились очень.
- Здесь хоть угол свой, а там... - мать удрученно покачала головой.
Такой постаревшей, изможденной показалась она сыну. А тут еще фитилек коптилки чадит, покачивает язычком пламени, серая тень колышется, слизывая живые краски с дорогого лица. Мать...
- Меня ужасает - опять собираться, увязывать... - подала голос Марта.
Она последнее время серьезно занемогла и почти не вставала. Слабость, апатия. Даже к пище стала безразличной. Тетушке Миле приходилось убеждать ее хоть супчика поесть. Приходил фельдшер. Истощение, говорит, подпитать надо бы: куриный бульончик, молоко, яйца, жиры. Легко сказать...
- Как подумаю, что ехать куда-то... - присоединила и Луиза свой голос к печальным речам. - Мне кажется, я это не переживу.
Женя, а за ним и Клава стали подбадривать старых женщин. Они же не одни и - подумаешь, переезд: пешком дойти можно.
- Я вот прикинула умишком: враки это - насчет помощи казахам, - подала голос занятая штопкой тетушка Миля. - Нас из Москвы турнули, а этих - к казахам: как бы немцы шахты не взорвали. А то с чего бы это область каким-то колхозом заинтересовалась?
- Тетушка ведь, пожалуй, права, - с удивлением заметил Женя. - А мы-то уши развесили.
- В конторе рассказывали, - подтвердил отец, - что раскулачивали местных так же: перебросят километров за сто-двести, чтоб, значит, корни "вражеские" вырвать.
- Да-да, Александр, - присоединилась к разговору мать, сидевшая у стола и наметывавшая заплатку к брюкам мужа, - я тоже слышала или читала...
- Какая нам разница, зачем переселяют, - заговорила Клава. Возбужденная сообщением о переезде, она раздражена пустопорожней болтовней. - Лучше подумать, как вещи упаковать, а то будем метаться. Не сегодня-завтра ведь...
Разговор перекинулся на ожидающее их переселение. Стали прикидывать, что, куда...
Но на другой же день все прикидки, планы неожиданно рухнули: председатель срочно отправлял Женю с Клавой на огороды "Кзыл-Жара". Надо было готовить почву к посадкам, шел апрель.
Это известие огорчило семью чуть ли не больше, чем сам переезд, к мысли о котором уже попривыкли. Как же пожилым людям одним с сундуками справиться?! Отцу тяжести поднимать никак нельзя, старые женщины - в чем только душа держится...
Женя очень переживал за своих стариков. Ходил даже к председателю - едва нашел. Тот на бегу бросил: "Поможем. Чай, не одни..." Ему не до таких "мелочей".
Отец стал настаивать, чтобы Женя несколько сундуков взял с собой. Все-таки ему проще, он среди мужиков будет.
- Да ты что, пап?! Что я там на огородах с ними делать буду? Засмеют. А то и украдут, - уперся сын.
Но все же уступил отцу. И Клава поддержала:
- Надо, Жень, свои вещи при себе держать. Знаешь ведь, как при переездах, свалят все в кучу - потом ищи-свищи... Родителям уследить не по силам.
Женя согласился. Порешили, что они возьмут два сундука со своими вещами.
На другой день заехала за ними рано утром пароконная арба. Распрощались. В предотъездной суете некогда было чувствам предаваться. Ездовой торопил - ехать бог знает сколько... Но когда поселок остался позади, так грустно стало! Родители и тетушки такими беспомощными показались, немощными, что у Жени душа заныла. С огородов не прискачешь, не навестишь, если что случится - не узнаешь. Раньше осени могут и не увидеться. Такие вот отрывочные мысли крутились в голове, давили. Разговаривать не хотелось.
Но постепенно весенний степной пейзаж, болтовня словоохотливого ездового отвлекли, отогнали назойливые мысли, Женя немного успокоился.
Впервые увидели весеннюю степь. Тепло здесь рано начинается, и сразу же оживает она, напоенная влагой растаявшего снега. Зеленеют травинки, бодыли тянутся поскорее вверх, пока жаркое солнце не иссушит землю, не опалит беспощадным зноем. Тогда пожухнут травы, задубеют бодыли, грубыми станут, колючими. А ранней порой у степи своя прелесть: светлозеленый простор беспределен, все залито солнцем, теплый ветерок ласкает тело, пара орлов затерялась в бесконечном небе, стайка каких-то птиц обогнала трусящих лошадей. Вон суслик от любопытства встал столбиком, наблюдает, испугался вдруг, исчез. Цветы попадаются - да какие яркие! Женя не выдержал, соскочил, нарвал букетик.
- Клавочка, смотри, прелесть какая!..
- Пахнут как! - удивилась та, почему-то ожидая, что дикий цветок должен быть непременно без запаха.
Вскоре однообразие степных впечатлений утомило. Ехали долго. Останавливались кормить лошадей, перекусили и сами. Возчик оказался человеком не жадным, поделился яичками, салом, молоком. У Штейнбергов, кроме хлеба да воды, почти ничего и нет. Лепешек вот разве тетя Миля в дорогу напекла.
На место приехали к вечеру. Увидели несколько длинных землянок. Одни крыши торчат над землей с тонкими круглыми трубами - овощехранилища. В них овощеводам предстояло жить.
Когда спустились в это подземелье, дохнуло холодом, сыростью, запахом прели, гнилью.
- Ну и преисподняя! - Клава поежилась. - Б-р-р-р...
- А спать на чем? - поинтересовался Женя, оглядывая пустое темное помещение, освещаемое лишь через распахнутые широкие двери. - Спасибо отцу: сундуки всучил.
Вскоре два плотника сбили из досок топчаны, козлы сделали и от стен к проходу установили нары - эти допотопные "кровати", распространенные по всей стране. Печник временную плиту поставил, чтобы подсушить помещение, прогреть, ну и для готовки - кому понадобится. Основную-то печь, для поварихи, соорудил на улице неподалеку. Всё.
- Живить, товарщ-граждан, - сказал огородный бригадир из казахов.
Вот и стали жить в этом подземелье. Тут и казахи из "Кзыл-Жара", ново-узенских еще подослал председатель. Землянка что улей стала. Днем пустует, а поздно вечером заполняется трудовым людом, зашумит ненадолго и затихнет, разве что храп, стоны, бормотание глухо нарушают подземный покой. Устают люди за длинный летний день.
Клаву опять учетчицей поставили за тот же трудодень с четвертью. Повезло и Жене: его поливальщиком назначили - канавы прочищать, заслонки открывать, когда полить нужно. И плата полтора трудодня - не кот начхал! Уж не председатель ли все еще покровительствует? Приезжал он как-то хозяйским глазом взглянуть. Женю заметил, разговаривал. Ну спасибо, коли так.
Работа Жене по душе - нетрудная, независимая, сам себе хозяин. Можно и для себя время найти.
Увидел как-то на реке, откуда воду брали, как казах верши проверял. Соблазнился. "Почему бы не попробовать?" - подумал. И вот наладил полив на другой день часам к одиннадцати и отправился на берег за лозой, там много ивняка - целые заросли. К вечеру смог начать. Казалось бы, чего тут сложного, но... Пришлось идти на поклон к старику-казаху. Тот по-русски ни бельмеса, а на пальцах объяснил очень даже понятно. Начало показал, а на почти готовой верше и остальные тонкости открыл. Добрый старик.
Дня за три в свободные часы осилил одну вершу. Не бог весть что получилось, но ловить можно.
Присмотрел на реке местечко подходящее и в сумерках, чтобы не заметил никто, отправился туда. Небольшая степная река тянулась довольно ровной лентой вдоль небольших холмов, выбежавших грядой в степь. Со стороны огородов пологий берег заняли кусты лозняка. Потом река выбегала в голую степь и исчезала из глаз, ничем не обозначенная. Говорили, что к концу лета она вообще пересыхает и дробится на отдельные бочажки, где руками рыбу ловить можно. А весной река выглядела хотя и не широкой - метров 20, наверное, но вполне удовлетворяла новоявленного рыбака: в такой речке должна быть рыбка.
Вода оказалась холодной, обожгла сперва, когда Женя, сняв одежду, забрел по пояс и опустил свой снаряд на дно. Подумал - и направил горловину по течению: рыба же против всегда плывет. И - скорее на берег. Согрелся быстро, майские ночи теплые.
На другой день с нетерпением ждал момента, чтобы посмотреть, что там. С каким азартом подбредал к верше, оглядываясь, не видит ли кто. И так был обрадован, вытряхнув на землю десятка два плотвиц с ладошку. Как горд был, готовя сюрприз Клаве!
Она очень даже одобрила, уплетая Женину жареху. Так приятно было слышать восхищенное цоканье Клавы. Почувствовал себя добытчиком, мужчиной настоящим.
Умудренный опытом, принялся за вторую снасть. Потом додумался прикорм в верши бросать, у поварихи отходы выпрашивал для этого. И так преуспел в добыче, что стал рыбку коптить. А то без масла - какое жарево?
Договорился с поварихой - за угощение, конечно, - пользоваться трубой ее печи. Повесит над дымом связочку плотвиц, за день за милую душу прокоптятся. С солью, правда, туго, коптил рыбу пресной. Подсаливали немного, когда уже ели.
Очень даже недурственно казенную затируху и мучную кашу рыбкой разнообразить. Такой деликатес!..
Удалось с попутной подводой послать гостинца и старикам своим. Как-то они там?..
В минуты тревожных мыслей о родных всплывает невольно в памяти печальная картина недавней зимы. Он выносит печную золу и видит, как на их свалке московская старушка, наклонившись над кучей угольного шлака, выбирает не совсем прогоревшие кусочки. Раскаляясь на огне, они светились синенькими язычками и долго держали печное тепло. Так резанула по сердцу та картина! Не выдержал тогда, принес бедной женщине несколько кусков антрацита, хотя у самих...
Стал вспоминать стихи, которые сочинил потом под впечатлением увиденного. Как это там:
                А за домом, у свалки, в сторонке,
                Там, где угли с золой пополам,
                Разгребала, в плохой одежонке,
                Старушонка хозяйственный хлам.
                Рылась, бедная, чтобы немножко
                Не совсем прогоревших углей
                Отыскать незаметную крошку, -
                Станет в хате, быть может, теплей.
Прочел, уйдя вслед за подводой в степь, и так не по себе стало. Что там в поселке делается?..
Подвода вернулась на огороды через день. Новостей много привезли вернувшиеся, а для Жени - печальную: вскоре после их отъезда умерла в апреле сестра отца - Марта.
Представил Женя беспомощных родителей, погребение без гроба и не мог рыданий удержать... Ушел на огороды, чтобы там тоску свою выплакать.
- Бедная, родная тетя Марта! - говорил он сам с собой, обращаясь к ее душе. - Прости, что не пришлось мне проводить тебя в последний путь, землицы на могилку бросить. Если обидел чем, прости ради Бога!..
Слезы душили, рвали мысли. Уезжая, чувствовал: больна она серьезно, даже поцеловала как-то по-особенному, словно навсегда. Надо бы... Что "надо", он и сам не знал. Стал вспоминать разные случаи.
Праздничный день. Тетушка Миля хлопочет у стола, а тетя Марта, такая необыкновенно нарядная в расшитом платье, показывает ему свою вышивку - какие-то экзотичные цветы в дорогой вазе. Он знал, что она работает в художественной мастерской, выполняет специальные заказы - даже хвастался иногда приятелям, но интереса к ее работам не испытывал и старался поскорее улизнуть, отделавшись вежливой скороговоркой: "Да-да, очень красиво, здорово!"
А еще раньше, вспомнил вдруг, позвала его тетя Марта в воскресенье и предложила учить английскому. Сама она несколько языков знала, как и положено было в аристократических семействах. Подростку терять замечательные выходные на какой-то язык? Он руками и ногами уперся - ни в какую! Хватит того, что русский знает да немецкий немного.
Так и жил он рядом с тетушкой, отделенный от нее своими интересами. И только теперь почувствовал, каким бесконечным количеством нитей они были связаны все эти годы. С тетушкой ушла в могилу и частица его души.
Вспомнил и о том, как в марте ходили раза два с Клавой в Караганду выменять на продукты кое-что из вещей - на базаре выгоднее обмен получался, чем в поселке. И вот прошли они однажды мимо фабрики-кухни, а там пончики продают. Купили. После поселковой скудной пищи, да еще в дороге проголодались, вкус пончиков показался таким божественным, напомнил Москву. Не мог не поделиться дома испытанным удовольствием. А тетя Марта укорила: "Что же нас не побаловал?" Неловко стало, как-то и не подумали. А потом, ведь на четверых надо брать и денег столько потратить. Но как это объяснишь? И вот теперь чувство вины гнетет - конечно же, должны были порадовать своих, хотя бы по пончику принести. Если бы вернуться назад...
Увидел приближающуюся Клаву и пошел навстречу.
- Ну что уж ты так?.. - обняла его жена. - Мы же знали, как плохо она чувствовала себя в последнее время.
Клава стала утешать. Однако Женя уже излил свое горе и несколько отошел. Клавино сочувствие принял с благодарностью, но без слез.
Это была первая потеря в их большой семье. Возможно, поэтому пережил смерть тетушки так глубоко...
                ГЛАВА XVIII

Не успели Штейнберги проводить молодых, как Марту хватил удар. Сказались, видимо, волнения последних дней.
Вставая со своего сундука, она вдруг завалилась навзничь и рухнула на скомканное одеяло. Все старания ошеломленных родных привести ее в чувство были тщетны. Она смотрела бессмысленным взглядом, слезы катились одна за другой. Видимо, была без сознания.
Дыхание постепенно слабело, появились хрипы. Поздно вечером она умерла.
Ужасную ночь провели близкие. И внезапность случившегося, и беспомощность надрывали сердце. Нет Жени - как хоронить?..
Рано утром отец, осунувшийся, почерневший за ночь, побежал скорее в контору, опасаясь не застать председателя. Тот и в самом деле был уже одной ногой в коляске - в район торопился. Все же посочувствовал, задержался и распорядился выдать несколько досок со склада.
Плотник поначалу не хотел и браться: из этих, мол, обрезков домовину не сделаешь. Насилу умолил, пообещав кое-какие вещи покойной.
Оставалось к могильщику пойти, на завтра договориться. А еще к Буйвило обратиться - гроб поднять некому... Женщинам тоже горестных забот хватает: обрядить по-человечески, найти, во что завернуть. Навалившиеся тревоги настолько подавили всех, что притупили остроту переживаний.
На другой день плотник привез часов в 8 утра гроб - грубо сколоченный ящик со щелями. Плоская крышка сделана поплотнее, но тоже убога - вроде узкого топчана из неструганых досок.
Это примитивное сооружение поставили на стол, застелили байковым одеялом. Мужчины опустили покойную в домовину и отошли. Приблизились родные. Тетушка Миля и Луиза накрыли тело простыней. Ужасный этот "гроб" и вся убогость обряда совершенно придавили близких своей варварской грубостью. Смерть, не прикрытая блестящими покровами, там омерзительна в своем нагом естестве. И каждый, наверное, содрогнулся от мысли: неужели и меня скоро вот так?..
Возчик подтолкнул отца, кивнул в сторону двери: пора, мол, тороплюсь. Стали прощаться, женщины всплакнули.
Жиденькая процессия тронулась за покачивающейся телегой в сторону кладбища. Тетушка Миля с сестрой шли сзади. За ними - Буйвило с женой. Отец - сбоку от телеги,  сгорбившийся, подавленный. Его мучила все время возвращавшаяся мысль: скоро увезут нас - некому и навестить будет могилку, зарастет, исчезнет...
- Надо бы хоть крест какой поставить, - прошептал он, повернув к гробу исказившееся лицо.
Горло перехватил спазм, и обильные слезы потекли по небритым его щекам. Долго сдерживаемое напряжение прорвалось безутешными рыданиями.
                *  *  *
Смерть пожилой москвички мелькнула в жизни поселка заурядной новостью, затерявшейся в череде куда более важных событий. Переселение - вот что занимало, будоражило всех.
Несмотря на предупреждения председателя и обещания достать в районе кирпич и лес, иные хозяева начали потихоньку разбирать печи, ломать загородки для скотины, хлебные сусеки. На новом месте все пригодится, не оставлять же такое добро - годами наживали.
Председателю за всем не уследить: он мотался с утра до самой ночи то в район, то в Кзыл-Жар, то в Узенку. Надо было и сев организовать в двух колхозах, и скотину перегнать на новое место, и строить начинать...
В первую очередь решили колхозных свиней перевезти на машинах, корм для них захватить на пару дней. Пока казахи присмотрят, потом свинарки прибудут. А там и стадо перегонят - коров, волов.
И вот огласили степь непривычные звуки - хрюканье, визг напуганных животных. Довезли их сопровождающие без потерь, загнали в сарай для скотины. Казахам объяснили, как кормить свиней, и тут же назад поспешили, чтобы успеть засветло в Ново-Узенку добраться.
Никто и не подумал о том, что казахи-то мусульмане: для них свинья - нечистое животное, чушку не едят, плюются. А тут целый гурт накормить... Долго казахи не знали, как быть: и ослушаться боятся, и Коран нарушить не хотят. По совету аксакалов, стали корм голодным животным через люк в крыше бросать. Так и кормили три дня.
Когда свинарки открыли двери сарая, лавина ревущих животных ринулась осатанело на волю, сметая все, что попадалось на пути. Женщины в испуге разбежались по сторонам.
То, что они увидели, было ужасно. У иных свиней отгрызаны хвосты, у многих кровоточащие раны на боках, брюхе, заду, в сарае валяются погибшие животные. Корм, сбрасываемый в центр сарая, доставался, видимо, только тем свиньям, что оказывались поближе и были посильнее остальных. И обезумевшие от бескормицы животные начали рвать друг друга.
С большими мучениями удалось свинаркам накормить голодное стадо свое, наладить его содержание.
Недоразумений немало случалось. Обрастая преувеличенными слухами, они превращались в анекдоты, где другая сторона изображалась в самом неприглядном виде. Вот хотя бы история с картошкой. Привезли ново-узенцы семенной картофель, поле подготовили. Казахам поручил председатель завершить посадку. На всякий случай двух колхозниц своих послал проверить: уж очень быстро закончили посадку казахи. Женщины докладывают: "Они, как семена, разбросали картофелины по полю, говорят - готово". Смеются колхозницы: вот темнота, мол.
Из Узенки прибывали в Кзыл-Жар все новые немецкие семьи, теснили недовольных казахов. Но деваться некуда - хотя бы вещи, стариков, живность всякую под крышу пристроить надо.
Энергичные немцы сразу же за строительство взялись. Но двигалось оно медленно: целый день - в полях, на фермах, на стройке общественного коровника, конюшни. Когда самим-то?.. Прихватывали ночь. При свете керосиновых фонарей и луны рыли ямы большие и малые, месили в них мокрую глину с соломенным крошевом. Где лошадьми топтали это месиво, где женскими ножками. Вручную формы набивали подготовленной массой, уплотняли. День за днем, ночь за ночью так и росли рядки самодельных саманных кирпичей. За месяц высохнут они на жарком степном солнце, можно и строиться. А пока сохнут, в степи нарезают кирпичи из дерна. Бесформенные, крупные, непрочные, но зато скотные дворы сразу класть можно - скотину в первую очередь устроить надо. Осенью обмажут землянки эти глиной, времянка на зиму и готова.
Глина в степи большую ценность имеет, ее выходы на поверхность искать надо. Такие места берегут.
Вот так, в две смены - днем в поле, ночью на своей стройке - и надрываются переселенцы. Молодые москвичи понемногу помогают, но все же для них не свое это жилье - не век здесь куковать. А коренные ново-узенцы себя не жалеют, не хотят зимовать в чужих хатах.
Сейчас все предпочитают вольным табором жить под открытым небом. Поналепили летних печурок около своих строек, тут и готовят, тут и спят. Да и какой сон: только лягут, а уже будит в 4 часа бригадир или помощник - пора в поле собираться. Пока поедят на общественной кухне или своего приготовят, и солнце встало - надо торопиться, подводы уже стоят, чтобы развезти людей. Прополка, культивация, сенокос - одно наплывает на другое. Вот и зерно налилось, не упустить бы, а то осыпаться начнет. Убирать его в две смены можно - здесь нет по ночам росы. Но все равно не успевают люди. Урожай выдался на удивление. Может, зима снежная, буранистая помогла, а еще целину подняли.
Председатель все переживает, куда зерно определять. У казахов зернохранилище крохотное: урожай вдвое, если не втрое больше ожидается. А до приемного пункта целый день пути!..
У колхозников другие тревоги: уже осень подступает, а дома не достроены. Успеют ли до холодов?
Со стороны посмотреть, Кзыл-Жар - словно полуразваленное селение: торчат темные остовы сараев из дерна - без крыш многие, рядом воронки ям зияют, кучи глины, соломы всюду разбросаны, саманные дома глядят пустыми глазницами окон, кособочатся стенами разной высоты. И только усердно "танцующие" в ямах женщины с забранными выше колен юбками, да ровные рядочки поставленных на ребра саманных кирпичей свидетельствуют о зарождении здесь новой жизни.
                ГЛАВА XIX

Таким увидели селение и Женя с Клавой, когда в октябре подъезжали к новому месту жительства. На огородах работы закончились, овощи собраны и подвезены к хранилищам. Надо было срочно освобождать подвалы от людей, и всех огородников отправили в Кзыл-Жар, остались только заготовители и грузчики.
С любопытством присматривались к незнакомому поселку. После зажиточной Ново-Узенки здесь все кажется таким убогим. На одной стороне селения низенькие темные мазанки казахов, очень похожие на полуземлянки Старого города Караганды, на другой разбросаны недостроенные дома и земляные сараи немцев, вокруг - строительный беспорядок.
Приезжие, разобрав свои небольшие узлы, разбрелись по родным. Штейнбергам с их сундуками пришлось подъехать к местной конторе и искать председателя. Тот в отъезде, но заместитель в курсе всех дел по расселению людей. Он велел ездовому ехать к казахам. Шагая за бричкой, рассказал по дороге, куда определит Женю с Клавой.
- Многих ваших мы к своим немцам прикрепили. Вместе строят, вместе и поселятся. А то как же? На готовенькое - это не годится. Вас двое всего...
- Нет, нас много, - перебил Женя, стараясь объяснить ситуацию. - Отец с матерью, тетки...
- Да разве я не знаю? - недовольно оборвал заместитель. - Все знаю. Но пока поживете у двух казашек. Они одни, места хватит. А там видно будет.
По пути зашли к казаху-бригадиру - он по-русски говорит неплохо, поможет. Казах подвел их к маленькой глиняной хибарке, она словно в землю вросла, а точнее - из земли выросла: такого же цвета, приземистая.
Женя сразу стукнулся головой о притолоку, выругался от неожиданности и очутился в полутьме сарая. Крошечное подслеповатое оконце, проделанное почему-то в крыше, давало мало света. После улицы пришлось всматриваться. Слева у стены увидел ограждение из плотно пригнанных досок. Скорее всего тут зерно хранят. У правой стены - коровье стойло и загончик поменьше, в нем лежала овца. "Почему не на воле? Больная, что ли?" - подумал Женя.
Сопровождающий их казах подождал, пока все не протиснутся в маленькую входную дверь сарая, и направился к противоположной стене, где напротив овечьего загончика виднелась обитая тряпьем дверь. Через нее и зашли гуськом в небольшую комнату - пожалуй, 10-12 квадратных метров, удивительно пустую. У левой стены - железная старая полуторная кровать. В изголовье затерялся за ее спинкой небольшой стол на карликовых ножках, перед ним прислонена к стене скамеечка, она немного повыше стола. "Как же сесть за него, если даже скамейка выше?" - удивился Женя. Слева от двери прижата к стене печь с вмазанным в нее котлом литров на 10. И опять недоумение: как жарят-парят?
Небольшое окно напротив печи высвечивает убогую пустоту комнаты, серый пол с вдавленными в землю зернами, соломинами. Неуютно, голо.
На кровати, небрежно покрытой коричневой кошмой, сидела в окружении двух грязных подушек пожилая казашка, мастерила что-то. Белый платок на голове повязан по-старушечьи, темное ситцевое платье в светлых кружочках выцвело, засалено, на ногах - старые кожаные сапоги.
Увидев незнакомцев, проворно вскочила, смотрит вопросительно, на лице ее тревога. Выслушав бригадира, сердито залопотала. По всему видно, не хочет постояльцев пускать. Казах, рассекая воздух ребром ладони, принялся горячо убеждать строптивую женщину. При этом он то и дело оборачивался к стоящим у дверей и обеими руками как бы приглашал ее посмотреть на подселенцев.
- Словно продает нас, - прошептал Женя, усмехнувшись.
В это время открылась дверь и вошла вторая казашка, очень похожая на первую. Впрочем, с непривычки казахи на одно лицо, все сестры-братья.
Вторая женщина оказалась куда покладистее. Она тоже не в восторге от подселения, но спорить с бригадиром не стала и сестру одернула. Потом повернулась к Жене с Клавой и на пустую стену показала, что-то произнеся по своему.
Все понятно. Женя с помощью ездового и бригадира затащил сундуки, поставил на пустующую половину. И распрощался с провожатыми, сердечно их поблагодарив. Хорошо бы одарить за помощь да участие, но чем?..
Вот так и устроились у сестер-казашек. Из душной, полной мух и незнакомых неприятных запахов комнаты поспешили выйти на волю. Решили посмотреть ближайшие окрестности, а главное - повидать знакомых и насчет стариков своих узнать.
Вокруг Кзыл-Жара - ничего интересного, разве что Нура неподалеку, можно будет и здесь рыбку половить. А вот селение удручило ужасно: в Ново-Узенке около каждого дома два-три кустика карагача или акации глаз радуют, здесь же - вытоптанная голая земля между убогими домишками.
О своих мало что узнали: отец в правлении, женщины дома, а подробнее никто не в курсе, знакомые тоже из Ново-Узенки давно переехали - о своих-то не больше знают. А председатель отделывается заверениями: скоро, скоро перевезем всех.
С первых же дней почувствовали, как им здесь непросто будет. На огородах хотя и скудно кормили, но никаких забот. Да и капустки, морковки всегда пожевать можно было. А тут готовить самим приходится. Но на чем, из чего?..
Кое-как столковались с хозяйками, что можно летней их печуркой воспользоваться. Да только она вся в дырах, замучились. И Жене пришлось заново очаг этот допотопный глиной обмазывать.
А чем топить? У казашек - корова, навоз. Вон какие кизячьи круги лежат около дома. Не воровать же это у хозяев? Опять пришлось ходить в степь за коровьими лепешками. И вновь менять вещи на муку, молоко, пшено, сало.
Понемногу приспосабливались. За топливом проще оказалось ходить на речку, там лозняка наломать, нарезать можно. А вот с продуктами сложнее: вещи убывают быстро.
В первые же дни, пока в работу не впрягли, надумали съездить к родителям, а то душа у Жени не на месте - как они там?.. Удачно как раз подвернулась подвода с сеном. Возчик не против попутчиков взять - веселее так-то, надежнее.
- Сено-то зачем? - поинтересовался Женя, удобно устраиваясь на мягком душистом ложе.
- Да скотину никак не перегонят сюда, - пояснил ездовой и, помолчав, добавил: - Коровник-то не достроили.
- Когда стариков перевезут, как думаете? - вступила в разговор и Клава, стоявшая рядом с возчиком около подводы.
Цепляясь за веревку и протянутую руку мужа, она довольно легко забралась на высокий воз вслед за мужчинами и устроилась рядом с Женей.
- Перевезут когда? - переспросил ездовой, возобновляя разговор, прерванный устройством на громоздкой мажаре.
Он вновь сделал паузу, подкладывая под себя ватник, тронул лошадей, взмахнул для порядка кнутом и, положив его сбоку, продолжил:
- А кто ж его знает, когда. Сперва скотину перегонят. Да скоро, верно. Осакаровских вон понагнали, место нужно.
- Из Осакаровки? - удивилась Клава. Они с Женей слышали, что новые понаехали, но чтобы из такого далека да еще силком...
- Что за люди, не знаешь? - заинтересовался Женя.
- Разговаривал, - охотно откликнулся возчик. - Раскулаченные. Их, говорят, в 30-м году привезли к зиме и бросили в голую степь. Тысяч 15 было, к весне половина осталась. Может, врут?
Калякая о том о сем, а то замолкая в долгой полудреме, так и тащились до позднего вечера. С груженым возом не разбежишься. Мягкое поначалу сено стало казаться ужасно грубым, колючим. Оно неприятно заползало за шиворот, кололо, кусалось, раздражало. Разве сравнишь его с нежной подмосковной муравой?
Надоела и однообразная картина - не на чем взгляду отдохнуть. Осенняя степь кажется такой безжизненной, унылой. Выгоревшие за лето и высохшие бодыли торчали тонкой проволокой; пучки высохшей короткой травы, похожие издали на лишайник, придавали всему пространству коричневато-серый оттенок; несомые ветром шары перекати-поля своим сиротливым безжизненным движением несли тоскливую печать смерти.
После захода солнца сумерки как-то сразу сменились ночным полумраком. Стало свежо. Лошади совсем утомились и еле переступали, не обращая внимания на механические понукания и щелчки кнута.
Справа от воза, несколько сзади, загорелось вдруг над землей с десяток красивых танцующих огоньков.
- Жень, смотри! - восторженно всколыхнулась Клава и толкнула мужа в плечо. Тот не сразу очнулся от дремотных несвязных мыслей своих, наконец, перевалившись на бок, посмотрел назад.
- Зверьки какие-то...
Обернулся на удивленные голоса возчик. Сообразил быстро: "Никак волки?!"
Встревожились и кони, всхрапнули, зафыркали, и воз начал набирать скорость. У всех улетучились последние сомнения, страх захолонул душу. Пассажиры, повернувшись к "огонькам", встали на четвереньки и, вцепившись руками в сено, в такой звериной позе ожидали исхода.
Кони нажимали из последних сил, понуждаемые страхом и беснованием возницы. Воз катастрофически раскачивался, грозя опрокинуться, и двигался тяжко. Огоньки явно приближались, хотя, как показалось Жене, не так уж и резво.
- А может, летом не трогают?.. - попытался ухватиться Женя за спасительную мысль, но тут же и пресекся: - Ведь сейчас осень!..
И сердце вновь ухнуло куда-то вниз.
Вдруг дикое напряжение взорвалось серией рокочущих, хлопающих звуков: р-ры-р-ры-р!.. Они пронеслись над затихшей степью так неожиданно, резко, что все вздрогнули. И тут же поняли: это заработал в Ново-Узенке тракторный эмтээсовский движок. Может, успеем?..
Звук мотора ударил и по волкам. Видно было, как светящиеся точки хаотично запрыгали, стали отставать и вдруг разом потухли. Видимо, волки свернули в сторону.
Очухавшись, путники взахлеб стали рассказывать о своих мыслях, переживаниях, все еще не в силах унять колотившую их дрожь возбуждения. И разразились внезапно истерическим хохотом, вспомнив и четвереньки, и дикие выкрики возницы.
- Это они... ха-ха!.. нас... ха-ха-ха... испугались, - взвизгивает от приступов хохота Клава.
- Обдристались... хи-хи-хи... волки... - бисерно рассыпается возчик, не в силах продолжать. - А то бы... ха-ха-ха...
- У тебя, Женька, даже... ох-хо-хо-о!.. зубы... ха-ха-ха... клацали... - утробно захлебывается Клава, мокрая от слез. - Еще укусит... хо-ох-ох-о!.. подумали небось волки... Ой, не могу... хо-хо-хо!..
До самой Узенки не могли унять этот бесовский неудержимый хохот-рыдание. Животы болеть начали. И только в притихшем поселке, переключившись на ожидание встречи с родными, наконец успокоились.
В потемках упали, как снег на голову, в объятия родных. Хорошо, те спать еще не легли, только собирались.
При свете коптилки родители показались Жене такими дряхлыми, жалкими, защемило даже сердце: "Родимые вы мои!.." Тетушка Миля и то бодрее выглядит. А может, стареть ей уже некуда? Ведь родители-то моложе. В Москве даже и не мыслил их старыми. Боже мой!.. Но что поделаешь?
Вспомнил вдруг:
- Копченой рыбки вам привезли, - ласково заговорил Женя и принялся развязывать узелок. - Специально берег.
Все оживились и, несмотря на поздний час, с удовольствием стали лакомиться копчушками. На ночь - не на ночь, а есть всегда хочется. Кто знает, что будет завтра? Эта сиюминутная философия давно уже въелась в сознание изгнанников.
Такой деликатес невольно настроил всех на идиллические воспоминания. Припомнили былое - осетринку, балычок, анчоусы, сардинки...
- Помнишь, Александр, - вздохнула мать, - в плетеных стружечных коробках - сардины копченые? Ах!..
- Как же, Анечка, не помнить, - откликается отец.
- Вы лучше о себе расскажите да детей послушайте, - отрезвляет всех тетя Миля, которой не терпится новости узнать и самой поделиться наболевшим. Разговор переменился.
Помянули в первую очередь Марту. Завтра надо на могилку сходить. Но острота утраты за эти полгода поутихла, вытеснилась другими переживаниями, поэтому на печальной теме не задержались.
- Жорж и Артур письма прислали из трудармии, - стал рассказывать отец о накопившихся новостях.
- Где они сейчас? - спросил Женя.
- Лес валят на Урале. Пишут - нелегко им. В лагере живут, голодно. Спят в бараках общих, на нарах.
- Еще хуже, чем мы, - посетовала мать.
- Не расстраивайтесь, они молодые, - пытается Клава утешить свекровь.
- А моего братца из Казани турнули, - словно забавную новость сообщает отец о родителях Артура.
- И далеко они? - поинтересовался Женя.
- Рукой подать, - с иронией заметила тетя Миля и усмехнулась.
- Тоже в колхозе сидят, под Акмолинском, - добавила мать.
Разговор переметнулся на свои невзгоды. Без поддержки молодых старики тяжело пережили эти месяцы. Сейчас спасало время года. А как будет зимой?..
- Я чувствую, не выдержу, - обреченно заговорила Луиза.
Она и вправду выглядела неважно: желтый цвет лица, усиленный пламенем коптилки, казался неживым, нездоровая одутловатость... Женя только теперь обратил на это внимание.
- Ну что вы, Луиза Карловна, - стала утешать Клава подругу свекрови. - Какой-то месяц потерпеть, а там достроят скотный и всех перевезут.
- Скорее бы уж. Так надоела неопределенность, - вставила тетушка Миля.
А Клава подумала: "Спешат, но куда? Здесь хоть жилье отдельное. А там что запоют?.." Но разочаровывать не стала. Заметила лишь осторожно:
- В Кзыл-Жаре все голо, даже кустика нет.
И сразу расспросы посыпались, как и что там. Рассказали о жизни на огородах, о Нуре, рыбалке, о новом поселке, казашках. Над историями со свиньями и картошкой посмеялись еще раз - уже слышали эти полуанекдоты.
- А что смеяться? - заступилась за казахов тетя Миля. - Народ степной. Они свое знают - овец, верблюдов. Разве виноваты, что заставляют их делать несвойственное, незнакомое? И никто ведь не объяснит ничего.
- Я тоже думал об этом, - согласился Женя. - Ведь и над нами потешаются местные. А мы - над ними...
- Чего только на свете не бывает! - откликнулась на какие-то свои мысли Луиза.
- Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, - процитировал Женя.
- Уй-юй-юй! - испугал всех отец, щелкнув крышкой часов. - Уже двенадцать скоро!..
Все засуетились, устраиваясь на ночь. И вскоре тьма и безмолвие опустились на этот взбудораженный уединенный мирок.
Клава с Женей, утомленные дорогой и перенапряжением, провалились в беспамятство сразу. А старики, чувствовалось по вздохам, ворочанию, покашливанию, долго еще переживали столь яркое событие в их тусклой горемычной жизни.
               
                ГЛАВА ХХ

После встречи с родными тревога за них утихла - были уверены, что они вот-вот приедут. Узенка заполонена уже пришлыми людьми, всюду слышна непривычная хохлацкая речь - "гуляйте до нас", "заходьте", "сидайте", "кухвайка"... По всему чувствовалось, последние часы доживают в своем селе оставшиеся старожилы. Но дни шли за днями, а их старики не появлялись.
Штейнберги по-прежнему жили у казашек. Точнее сказать, ночевали: с утра и до позднего вечера мотались по полям. Клаву опять поставили учетчицей - бригадиры уже привыкли к ней, доверяли. Работа эта ей нравилась. А главное, она чувствовала, как поздоровела за год, несмотря на все лишения, окрепла. От ее инвалидности - тьфу-тьфу, не сглазить бы! - не осталось и следа, все прежние проявления болезни исчезли. Она неутомимо вышагивала по полям со своей деревянной треугольной "саженью" и, как циркулем, с ножки на ножку замеряла число двухметровых "шагов". Поле длинное, версты на две раскинулось. Шагает и шагает учетчица, переставляет ножки сажени. Никто ее не понукает - вольная пташка. Однако к вечеру изматывалась прилично.
А Жене вновь пришлось окунуться в тяжелую полевую работу. Возил на быках и зерно к складам, и навоз на поля. Самому и грузить часто приходилось. А позже поставили рыть огромные ямы под зерно. Опасения председателя оправдались: девать щедрый урожай было некуда.
Власти даже не задумались, сливая колхозы, куда зерно определять. До приемного пункта многие десятки верст - заготовки на месяцы затянутся, под снег попадет зерно.
И решил председатель, на свой страх и риск, спасать хлеб в ямах глубоких, а весной снова на заготзерно возить. Районное начальство сделало вид, что ничего не знает: тебе, мол, отвечать, сам смотри. Но и не запретило - как-то выходить из положения надо. Вот и копают бункера, соломой сухой устилают.
Жене тяжко пришлось, за лето отвык он от каторжного труда. К счастью, глубокая осень уже, заготовительная страда затухает. Можно вздохнуть.
Стали больше бывать дома. И вот тут-то соприкоснулись вплотную с удивительным миром чужой культуры. Да и сами многим поразили казашек.
Собралась Клава как-то помыться. Сколько месяцев уже не мылась по-настоящему!.. В Нуре, правда, купалась, но какое мытье в холодной воде, да еще без мыла! Эту роскошь давно уж позабыли. Научились даже стирать без мыла, оттирая белье золой или специальной глиной. И так захотелось мочалкой да горячей водой смыть накопившуюся грязь. Белье сменить и хоть чуточку человеком себя почувствовать...
Женя отгородил простыней уголок в комнате, нагрел воды, таз поставил. В нем и поливал жену из ковша.
Как же возмущались казашки такими "дикими" нравами постояльцев! Они выкрикивали ругательства, мешая казахские и русские выражения, где "плохой баб" было самым безобидным, и всячески демонстрировали свое презрение к "гяурам".
Клава унижать себя перепалкой с фанатичками не стала. С удовольствием завершила свое "омовение" и почувствовала такую радость от ощущения свежего тела, свежей рубашки... Как же могут эти люди жить в такой грязи?.. А может, моются где? Ни разу не видела.
Удивляло Клаву и то, что казашки, не моясь сами, головы ополаскивали довольно регулярно. Но делали это примитивно: в том же котле, где пищу варили, грели воду для мытья и прямо над котлом волосы и промывали, поливая друг дружке из кувшина.
А котел не вытащишь, не промоешь, разве что тряпкой обтереть можно. И смотришь, тут же начинают в этой огромной посудине молочную лапшу варить. Раскатают тесто, нарежут дольки небольшие и бросают в кипящее молоко.
В этом же котле и мясо готовят. Гурманы, как узнали, его сначала за котлом держат, чтоб провяло и подпортилось немного. Варят уже с душком. Вареное мясо вынимают, а в бульон жирный - "сурпа" по-ихнему - лепешки опускают и варят. На эти лепешки кусочки мяса раскладывают. Получается "биспарма" (или, как русские говорят, "бешбармак") - "пять пальцев" означает. Пятью пальцами и едят: усядутся на кошме вокруг коротышки-стола, ноги подожмут под себя кренделем (Клава пробовала - не получилось) и по очереди запускают пятерню за лепешкой в общую миску. Мясо втягивают губами, а сочной жирной лепешкой заедают. Рукава халатов засучены повыше, жир течет по руке до самого локтя, и его то и дело слизывают языком, чтоб не капал, а заодно и пальцы облизывают. Ложками только лапшу едят, а в основном всё руками в рот несут.
Сурпу, что осталась в котле, не выливают, в ней потом боурсаки варят - катышки высохшего кислого молока. Разгрызешь такой сухарик - на языке вкус кисло-соленого порошка. Женя пробовал, угостили как-то хозяйки, попривыкнув к чужакам. Клава так и не рискнула взять в рот серые сомнительные кругляши, уж очень своеобразно готовили их хозяйки. У печки ступа всегда стояла, большая такая, деревянной колотушкой в ней иногда масло сбивали из сливок. Долго ею плюхают в ступе, пока небольшой комочек жира образуется. Остается обезжиренная пахта. Нравилась она Клаве и Жене: на сметану похожа, кисленькая, нежная. Ел бы и ел...
В эту ступу казашки сливали все время остатки молока. Оно закисало, и получался айран - простокваша. Его пили как напиток. Но айрана оставалось много, он кис-кис, пахнуть начинал, от сыворотки отслаивался. Эту массу отделяли, сгущали - кажется, мукой; в ладошках катышки с грецкий орех лепили и потом в сурпе варили. Когда изделие высыхало около печки до хруста, оно могло храниться сколько угодно. Для кочевника - очень удобный и важный продукт.
Удивление первых дней, как же это в таком котле готовить можно, сменилось у Клавы пониманием, насколько приспособлена эта универсальная посудина к своеобразию степной жизни.
И все же преодолеть некоторое чувство отчуждения к казахам так и не смогли. Взять хотя бы их наивное хвастовство. Стоит казаху крошечную власть получить, как он таким большим начальником себя чувствует, словно председателем назначили - несет себя важно, командует, пыжится...
Поражало и их отношение к коллективной собственности. На колхозное добро они смотрели, как на чужое, не берегли его и при удобном случае старались умыкнуть то, что "плохо лежит", - "скоробчить", как здесь говорили. А чуть припрут их к стене, сразу "бельмейт": не понимаю-де по-вашему ни бельмеса.
Как-то зоотехник отел просмотрел - теленок тут же и исчез. Казах-пастух заладил "бельмейт", и всё тут. Зоотехник ему: "Корова-то стельная была. Где же приплод? Покажи". А тот смотрит невинно и талдычит одно: "Бельмейт". Хоть тресни.
Зоотехник-хохол хитрый: подожди, думает, узнаешь ты у меня "бельмейт". Следить стал, должны же сосунка к корове подпускать. На этом и поймал воришку.
Теленка отняли у него, а привлечь нельзя: "хозяин страна" они себя величают, своих не судят. Тут же и объяснение придумали: хотел-де как лучше. Зато других здесь и за пустяк за решетку загонят - не посягай на социалистическую собственность! Даже за колоски, что в поле остаются после комбайна, если их от голода стричь кто осмеливался. Пусть пропадает, а трогать не смей, иначе...
Угроза не пустая, сколько историй слышали об этом! Вот хотя бы недавно, когда родителей навещали. Женя тогда полюбопытствовал у одного приезжего, кто да как и откуда. Посочувствовал, что из обжитых мест вырвали. Тот и разговорился. Потом об урожае речь пошла: на трудодни, мол, не платят ничего почти, хоть воруй. Тут и всплыла история с греком. Откуда греки? Да в поселке у них все почти с юга - кубанские казаки, армяне, греки, осетин много. В тридцатые годы оттуда тех мели, у кого хозяйства посправнее. А там все, кроме лодырей, в достатке жили.
Так вот, в поселке этом - километров в сорока от Осакаровки в сторону Караганды - урожай уже убрали, на склады свезли. Дело осенью было. Хлеб в основном комбайнами убирали, но техники не хватало, косили и лобогрейками. Потом снопы вязали, обмолачивали на току. Вот грек и пошел на старый ток, что за поселком, посмотреть, не остались ли крохи какие - кур совсем кормить нечем.
Утрамбованная ровная площадка пуста, по краям кучи соломы разбросаны. А в центре много зерна в землю втоптано вперемешку с половой. На такую мелочь никогда внимания не обращали - какие-то жалкие килограммы, птицам на пропитание. Так же и грек рассудил: кому вред, если я зерно из земли выковыряю, все равно пропадет. Жесткой метелкой он и сгреб вместе с землей несколько килограммов этого мусора - куры разберутся.
Из зависти, по злобе ли, но только донес кто-то. А начальство по сигналу обязано делу, значит, ход дать, не то сам загремишь. Пришли к греку, а он и не отпирается: смотрите, мол, грязь какая, только курам хотел. Отправили его в район, там ухватились: показательный суд, чтоб другим не повадно...
Привезли грека опять в поселок, судья-казах из района приехал, в клубе суд. Народу немного, но собрались все же, жалеют односельчанина. А чем поможешь?
Обвиняемый объяснить хочет - про кур да что грязь там одна, а не зерно, пропадет же. Судья на него кричит, обрывает, и слушать ничего не хочет. Видят люди, что все заранее решено, чего уж комедию ломать?
Быстро судья дело провернул - видно, домой спешил или к председателю на водку. Зачитал торопливо приговор: "Именем Казахской Советской Социалистической Республики - к 10 годам..."
Жалко было смотреть на осужденного - сломленный, растерянный, со слезами бессильной обиды. Зато казах стоял за столом хозяином, даже живот выпятил от сознания важности содеянного.
Расходились люди молча, напуганные, подавленные несправедливостью, своим бесправием.
Слушая рассказчика, Женя подумал тогда: дело не в казахе, конечно, которого представил приезжий так недоброжелательно. Русские судьи добрее, что ли? Уж он-то в Истре видел, как эта система работает...
Уезжая в октябре от родных, были с Клавой уверены, что вот-вот перевезут стариков в Кзыл-Жар. Но вот уже ноябрь, дожди то и дело моросят, холодно, особенно по ночам, а переезд всё откладывают.
Не по снегу же везти, беспокоится Женя. Как с топливом-то у них? Не у кого и выменять, наверное. Как же это он не попросил председателя?..
Им с Клавой о тепле думать не надо, вот и забыл, корит он себя. У сестер кизяка много, не жалеют, и в комнате даже жарко пока. А жили бы самостоятельно, пришлось вещи и на кизяк выменивать. Разве напасешься?
Клава и так подолгу сидит над раскрытыми сундуками в раздумье: каждую вещь до ужаса жалко. А есть-то хочется... Не успеешь оглянуться - снова надо выискивать, что бы такое похуже на обмен пустить.
Пока в поле работали, можно было кормиться в бригадной столовой. А на дальние поля даже на лошади еду привозили. Это давало возможность вздремнуть с часок после обеда, передохнуть малость. А теперь опять надо самим изворачиваться. Как осточертела эта нищета!..
В один из тоскливых ноябрьских дней Клава в очередной раз открыла сундуки. "В Женькином, что ли, поискать?.." - подумала она и стала выкладывать вещи мужа. Ничего подходящего не попадалось. Так в сомнениях и добралась до самого дна. В углу сундука заметила баночку. "Это что еще?" - удивилась, рассматривая находку. Батюшки, никак гвоздика! Надо же такую безделицу запихать в сундук, да еще на самое дно... Насколько все-таки наивны были они - до пряностей ли здесь? Клава даже засмеялась. И на душе отчего-то стало хорошо, словно прикоснулась к чему-то милому-милому. Москва, гвоздика, корица - как бесконечно давно это было...
- Ты над чем ржешь? - спросил Женя, стоявший у окна.
- Посмотри, Жень, что нашла! - сказала и опять весело рассмеялась. Подала банку мужу.
- По запаху чую, - улыбнулся тот и тоже подумал о невероятной наивности московских представлений. - Нам как раз и не хватало гвоздики. А я все соображал, где бы достать, уж не в Москву ли сгонять?..
Довольный шуткой, он засмеялся. "А пахнет как!.." - зажмурил глаза и потряс головой. Протянул банку Клаве. Та поискала, куда бы сунуть эту никчемность, как вдруг подскочила казашка, что их пускать не хотела, и радостно завопила: "Калямбр! Калямбр! Давай!.." Она протягивала обе руки, будто нечто хрупкое поддержать хотела. От неожиданности Клава опешила и подала банку хозяйке.
- Э, нет! - прошипел Женя, перехватив подарок из руки Клавы.
Он мгновенно сообразил, что такое повышенное внимание женщины к их находке таит скрытые возможности. Надо только выяснить степень этого странного интереса.
Он достал из банки четыре гвоздички и, держа их в кулаке, спросил: "А что дашь?" Видя непонимание, добавил "давай-давай" и для полной ясности губами почмокал.
Казашка обиженно скривила рот, но засеменила довольно шустро к двери. Принесла из сарая крынку молока. Сказала что-то по-своему и на стол поставила, ждет. Женя тоже паузу держит: ему уж очень хочется узнать, какую же ценность имеет гвоздика в их глазах.
Женщина решила, что дала мало. Вытащила из своего угла пару лепешек и на крынку положила.
Очень хотелось Жене и дальше потянуть обмен - ради любопытства хотя бы. Но счел, что негоже издеваться над пожилой женщиной. Не стоит зарываться, и так прекрасно! Это же выход: казахов много, если все они вот так... И он протянул казашке сложенную лодочкой ладонь.
Та бережно понесла драгоценную добычу к кровати, завернула в тряпочку и сунула под подушку. Когда пришла сестра, обе долго переговаривались, рассматривая приобретение. И видно было, что очень довольны выгодным обменом. Уже знакомое "калямбр" то и дело звучало в их разговоре.
Позже Клава узнала, что пряность - очень ценный для казахов компонент чая, придающий ему особый аромат и вкус. Объясняя это, казашка выразительно цокала языком, втягивала носом воздух и говорила, говорила. Клава поняла, хотя, кроме "чай" и "карасо", ничего не могла разобрать в чужом наречии. Ну и ладно, главное - жить можно!
Свободное время и относительная сытость позволили подумать и о душе. Вместе с бывшим завклубом Володей стали наседать на председателя. Володе очень не хочется терять свою уважаемую и удобную во всех отношениях должность. Поэтому он что ни день тащит Женю, Клаву, других активистов к начальству - общественность, мол, требует.
Председатель - князек в колхозе, дня него вся эта общественность - фу! и нету. Крутой мужик. Но молодец, не прогнал, хотя потонул весь в насущных заботах - скотина, лес, стекло, кирпич, уголь. Людей последних надо срочно вывозить из Ново-Узенки, пока морозы не ударили. Принял просителей, поворчал для солидности, что не до этого ему, сочувствие выслушал: "Мы понимаем, понимаем..." Обещал подумать.
И не обманул: выделил пустующую старую хату, Володю, к радости его, опять заведующим поставил. Тот воскресники организовал, привели помещение в божеский вид и стали по вечерам собираться. Поначалу холодно было, неуютно, но и тут помог председатель - бричку угля выписал.
Женя репетиции возобновил, планы с Клавой составлять начали. Оживал клуб понемногу. Этому способствовало и то обстоятельство, что окончание основных колхозных работ позволило немцам целыми днями корпеть над завершением своих новостроек, а потом и помогать друг другу. И поселок, так поразивший в начале осени Клаву своей незавершенностью, развалом, словно по мановению волшебной палочки стал молодцевато выпрямляться, постройнел и веселил глаз аккуратностью, свежестью только что обмазанных глиной хаток, сараев.
Освобождавшаяся молодежь, одуревшая от строительной лихорадки, охотно потянулась на клубные посиделки. Ярко горит семилинейная керосиновая лампа, тепло. Женя посредине комнаты немую комическую сценку изображает. Сидящие на длинных лавках парни и девки восторженно хохочут. Около печки, в тени, Клава стоит, петь готовится...
Жизнь на новом месте проклюнулась с трудом, зацепилась корнями за каменистую грубую почву и начала понемногу вверх подниматься, крепнуть.
               
                ГЛАВА XXI

У сестер-казашек прожили герои наши больше месяца, пока не перевезли, наконец, в Кзыл-Жар с последними переселенцами родителей. Для стариков переезд этот был ужасным. В Темир-Тау сбросили плотиной лишнюю воду, Нура разлилась, привычные броды скрылись под глубокой водой, пришлось больше суток ждать ее спада. И это на ледяном пронизывающем ветру, при скудном питании всухомятку.
Луиза - как чувствовала - не выдержала. Она полулежала на мажаре среди узлов и все пыталась скрыться за ними от ветродуя. Анна, спрятавшаяся от ветра за возом, услышала стон, окликнула подругу. Не дождавшись ответа, взглянула поверх вещей и закричала - отчаянно, страшно. Отец от другого воза подбежал, соседи...
Наспех вырыли яму, положили туда - в чем была - покойницу, прикрыли тряпицей. И затемнел в дикой степи безымянный одинокий холмик. Развеют его ветры, зарастет жесткой травой степной. И ничто не напомнит о страдалице, нашедшей здесь сиротливый приют - последний, вечный.
На больную мать смерть подруги обрушилась невероятным потрясением - над Мартой так не горевала. Весь оставшийся путь она плакала, причитала, что скоро и ее зароют вот так же, по-собачьи. Мужу и сестре стоило немалых сил успокаивать совсем упавшую духом Анну. Они тоже угнетены трагическим событием - плохое начало нового житья. Но все же смерть Луизы для них не столь пронзительна: Анна похоронила в степи дорогие воспоминания молодости, они же - лишь доброго человека, с которым делили тяжкое изгнание.
На третьи сутки громоздкий обоз втянулся, наконец, в Кзыл-Жар. Старики жадно всматривались в незнакомый поселок. Все чужое, что тут разглядишь?..
Женя уже знал о скором прибытии родных: верховой, посланный предупредить о задержке, рассказал обо всем. Поехали с Клавой, услышав об ужасной смерти Луизы. Но для них она и вовсе из далекого прошлого, настолько отвыкли за эти месяцы от прежней коммуны.
Приезда родных ждали около здешнего правления. И когда увидели первые подводы, бросились навстречу разыскивать своих. Вот и их старики...
Мать, обнимая сына, опять безутешно разрыдалась. Жене пришлось долго успокаивать ее, утешать. Помогло то, что навалились сразу заботы устройства на новом месте, которые отвлекли от душевных переживаний.
Подселить к казашкам еще троих было немыслимо, и председатель не знал, куда их и ткнуть. Помог заместитель: "А в пекарню. Там в одной комнате казахская семья, а в другой муки несколько мешков. Освободить можно". Председатель Вейт ухватился за эту идею, туда и направил арбу с приезжими.
Так не понравилось новое жилье по сравнению с ново-узенской "благодатью". "Как на вокзале", - заметил отец. Пекарня занимала половину большого саманного дома. Там печь хлебная, месильные чаны, стол для разделки теста, лавка. Одно окно света давало маловато. Дверь выводила из пекарни в узкий коридор, в конце его - выход на улицу. С одной стороны коридора - дверь в помещение, где мука, зерно ссыпано; с другой, вероятно, то же самое было. Но сейчас большую комнату, разделенную перегородкой надвое, приспособили для жилья. Поставили плиту на 4 конфорки, в проходной комнате, примыкающей к коридору, поселили казахов, а вторую, дальнюю, отдали Штейнбергам.
Перегородка, отделяющая от казахов, не доходя до плиты, обрывается довольно широким проходом, поэтому никакой уединенности нет. Не говоря уже о том, что выходить из дома приходится через комнату соседей. Там в углу около перегородки широкий топчан с набросанными лохмотьями, да кошма на полу. Как цыгане живут. Видимо, тоже пришлые откуда-то, муж с женой.
Постоянно слышать и видеть присутствие чужих, около плиты сталкиваться... Поначалу так сетовали, так жалели о потере узенского уюта. Да, теперь та неустроенность казалась чуть ли не раем.
Чтобы хоть как-то обособиться, спальные сундуки поставили один за другим вдоль самой дальней стены. От угла - два сундука молодых, за ними - сундуки родителей, а замыкают ряд два сундука тетушкиного ложа. Два сундука покойной Марты и один - Луизы поставили вдоль перегородки. У окна, что смотрит на улицу, установили стол, а слева от плиты соорудили хозяйственный столик из ящика. Жить как-то надо.
Все эти расстановки потом уже сделали, а в день приезда, обессиленные от дороги ужасной, переживаний, таскания узлов, улеглись пораньше в наспех приготовленные постели среди хаотичного нагромождения вещей.
Женя с Клавой ночевали у себя и утром сразу же поспешили с переездом. Женя попросил у Вейта быков и вскоре подогнал к дому казашек бричку. Клава к тому времени уже увязала постель, собрала в узел мелочи хозяйственные. Жили все время по-походному, так что и собирать особенно нечего.
Погрузились. Казашки, занятые своими делами, куда-то подевались, не видно. И Женя рискнул стянуть пару кизячьих кругов, что лежали целой кучей около сарая. У них вон сколько этого добра, не заметят.
Решился на такое из-за крайней нужды. Нет, не для тепла - что эти два круга дадут? Совсем другой план. Были у него простенькие брюки, за город в них выезжал в Москве, дома "щеголял". В них и пришлось работать здесь. А они светлые, и в передрягах колхозной жизни некогда приличные штаны превратились в мозаику черных пятен и полос. Пока на огородах да в поле работал, сходило - все как пугала наряжены, но сейчас неловко стало по поселку в них людей смешить. А костюмные брюки жалко, да и вычурно слишком выглядят среди деревенской простоты. Клава наткнулась в сундуке не только на гвоздику, но и на пакетик с черным порошком. Ну и родители!.. Молодцы - даже краску для вещей прихватили. И решил Женя брюки свои пегие перекрасить - все приличнее будет. Вчера еще наметил: в пекарне плита подходящая для этого, у родителей бачок есть для кипячения. Сегодня или завтра можно будет попробовать. Но кипятить брюки в баке, топя прутиками, - кур смешить. Теперь другое дело, двух больших кругов кизяка должно вполне хватить.
В день переезда ничего не получилось: сундуки таскал, расставлял, потом стол пришлось сбивать заново, в дороге совсем расползся - дел хватило. Только на следующее утро принялся за покраску. Женщины, разумеется, тут же советами помогать стали. Хорошо хоть отец ушел в правление.
Отколол молотком кусок кизяка от круга. Твердый оказался кизяк, схваченный ночным холодом. "Смотри, как спрессовали! - подумал обрадованно. - Гореть жарко будет." Развел огонь в плите, побольше прутиков сунул, а когда разгорелись ярко, кизяк положил и дверцу закрыл. Можно теперь краску разводить.
- Женя, что у тебя с печкой?.. - испуганно воскликнула мать.
Увлеченный своей химией, Женя и забыл следить за плитой. Он стоял у стола к ней спиной. Оглянулся: батюшки святы!.. Изо всех щелей валил дым, быстро заполняя комнату. Женщины усиленно махали возле лиц руками, откашливались. Бросился к дверце плиты, открыл - и все понял. Выхватил чадящий, как дымовая шашка, кизяк и, зажав раскисший кусок прутьями, выбежал на улицу.
- Так тебе и надо: не бери чужого! - корил себя шутливо. - Не бери...
Услышав объяснение мужа, Клава принялась хохотать. Уж очень смешной показалась та серьезность, с которой он священнодействовал над подготовкой крашения, на фоне финальной сцены.
Пришлось греть воду на прутиках, вскипятить ее так и не удалось. Брюки кисли в теплой воде, никак не желая равномерно впитывать краску. После долгих мучений красильщик, наконец, плюнул - уж как получилось.
Неопределенный цвет в разводах самых разнообразных оттенков делал брюки предметом весьма любопытным. Клава долго потешалась над "мастером красильных дел". А Женя утешал себя тем, что все же не такими маркими стали брюки. Действительно, разглядеть грязь на этом "серо-буро-малиновом" фоне было невозможно.
Кизяк, который он с такой надеждой спер у казашек, был совершенно сырым, не готовым. Прихваченный ночным морозцем, он затвердел и казался вполне пригодным для употребления. В пламени хвороста кизяк оттаял, раскис навозной массой и отчаянно задымил, не желая гореть. "Бог, он все видит", - смеялась Клава.
Надолго запомнился этот крошечный эпизод их трудной, полной приключений колхозной жизни.
Только немного устроились после переезда, как навалилась зима. Снега мало, но ледяной обжигающий ветер, мгновенно выдувающий домашнее тепло, дает знать о себе.
Местным он нипочем: толстые стеганые телогрейки, такие же ватные штаны, заправленные в широкие голенища валенок, никакой ветер не возьмет. Одежда простая, нередко с заплатами, но для степной жизни незаменимая. Казахи ватные халаты длинные понадевали, на голове - малахаи меховые. Им тоже зима не страшна. А москвичи в городской своей одежонке ежатся на пронизывающем ветру, зарываются носами в воротники зимних жиденьких пальтишек, варежкой прикрывают лицо. Нет, без особой нужды лучше носа из дома не высовывать.
Но холод и дома донимает: Караганда далеко, уголька так просто, как в Узенке, не добудешь. А местные кизяк придерживают, не меняют на вещи - кто знает, как зима на новом месте обернется. "Может, самим еще не хватит", - обычный ответ на просьбы москвичей продать кизяка. Осторожничают: из-за переселения заготовить впрок не удалось - только-только...
После смерти Марты и Луизы у Штейнбергов лишние вещи появились для обмена, можно и не ежиться, а вот поди ж ты... Едва уговорили одного местного немца уступить немного кизяка. Но цену заломил!.. Надо будет у казахов попробовать, те пока не избалованы. Но у тех коров почти нет, все больше овцы, от них навоза мало.
А пока единственная надежда - на Женю. Вот и бегает он, каждый день почти, за хворостом на реку. Горит ярко, но какое тепло от него!.. Если карагач попадется, куда ни шло. А прутики что - так, руки погреть. Холод донимает ужасно, особенно мать страдает. Самочувствие отвратительное: слабость, голова словно чужая. Двигается она совсем мало, и холод отнимает последние крохи тепла, как ни укутывается бедняжка.
Морозы застали Женю врасплох: валенки прошлой зимой до дыр протер. Способствовало этому то несчастье, что к весне ближе промочил он подошву основательно и поставил на плиту сушить. Проглядел - валенки и поджарились снизу. Там тепло подошло, так и не подшил подошву. Родителям летом и осенью не до того было, вот и привезли худые валенки сюда.
Приходится ходить за топливом в ботинках. Холодновато, но при быстрой ходьбе ничего, терпеть можно. Все никак не выкроит время на валенки, обходится. Сегодня во что бы то ни стало надо хвороста принести, а на улице мороз, судя по холодине в комнате, видимо, приличный.
- Жень, может, не пойдешь? Как ты?.. - беспокоится Клава.
- Да выдержу, думаю, - бодрится тот. - Сколько морозца-то, как считаешь?
Клава пожимает плечами.
- Ты много не заготавливай, поспеши, - тихо советует мать, наблюдая, как сын поддевает меховую жилетку. - Шарф не забудь, варежки.
- Хорошо, мамочка, - успокаивает он.
Мать полулежит на высоких подушках, накрытая двумя одеялами. Лицо бескровное, в темных пятнах, страдальческое выражение застыло на нем.
- Ну как тут не пойти? - думает Женя, отгоняя печальные мысли, закравшиеся в душу: плоха мать, плоха...
Пока добирался до реки, оценил мороз вполне - градусов под 30 будет, если не больше. Во всяком случае, ноги прямо-таки зашлись. Но пустым назад не побежишь - его там как Бога ждут. Попрыгал, поколотил ногой об ногу и принялся остервенело рубить ветки. Из Москвы еще топорик, лучину им кололи для самовара. Но не до воспоминаний тут: пальцы совсем чувствовать перестали. А хочется вязанку побольше заготовить, раз уж пришел. Рубит, рубит, торопится...
Назад с тяжелой вязанкой двигался медленно. Ноги совсем омертвели - даже ступней вроде нет. Когда ввалился, наконец, в комнату, рухнул на пол вместе с вязанкой.
Клава бросилась стаскивать заледеневшую обувь, ужаснулась. Ботинки от коньков задубели настолько, что колодками стянули ноги - не снимешь. "Ой, ой!.." - стонет несчастный.
- Женечка, милый, потерпи, что же делать-то... - Клава совсем растерялась. - Очень больно?
- Ступней не чувствую, а выше - как пилой. Не могу...
- Я сейчас ножом попробую, - сообразила Клава.
- Испортишь же, - страдальчески морщась, возражает он.
- Женя, ну о чем ты? - укоряет тетя Миля. - Об этом ли сожалеть?..
Расторопная тетушка уже принесла столовый ножик, Клава принялась обрезать шнурки, растягивать взъемы, надрезать. И, наконец, сорвала злосчастную обувку. Но носки, носки - они буквально вмерзли в кожу... Тетя Миля посоветовала тереть снегом поверх носков, начиная от голени. Вот так, снегом и ножницами, содрали примерзшую шерсть. Чуть ли не с мясом - тут уж не до жалости.
Вид белых бескровных ступней болезненно резанул душу. Клаву даже передернуло - какой ужас! И, оставив мужа на попечение заботливой тетушки, она побежала в поселковую больничку.
Неказистый саманный барак мало чем отличался от таких же серо-белых поселковых строений. Разве чуть побольше. Он давно примелькался наружным своим видом, а вот внутри Клава не была ни разу - Бог миловал. И вот - пришлось...
Врач Антонина Эмильевна Динцер - тоже из москвичей - откликнулась незамедлительно.
- Конечно, конечно, Клавочка, - затараторила она участливо, пойдемте скорее. И как же угораздило его - в ботиночках в такой-то мороз! Надо моментально меры принять, иначе и до гангрены недалеко. Вы снегом пытались?
- Тетушка трет. Но уж очень белые ступни - смотреть жутко. И не чувствуют...
- Да, хорошего мало. Возможно, в районную больницу везти придется. Подождите, дорогая, я фельдшерицу Клару позову.
Сухощавая пожилая женщина стремительно вышла. Из коридора донесся ее зычный требовательный голос. Клава огляделась. Грубый дощатый шкаф в углу у двери, на соседней стене - такие же грубые полки, заставленные склянками, напротив - лежак, накрытый желтовато-серой застиранной простыней, облупленная клеенка сверху, у окна - голый стол с двумя табуретками. Если что и отличало приемный покой от убогих поселковых жилищ, так это пол. Настоящий деревянный пол, как в Москве! После земляного пола, мазаного глиной с навозом, такого холодно-неуютного, - ощущение удивительное. Деревянный пол - да еще со следами краски...
- Ну, мы готовы. Пойдемте, - прервала Антонина Эмильевна невольные воспоминания.
Вместе с ней вошла закутанная в пушистый платок женщина неопределенного возраста - видимо, фельдшерица. В валенках, стеганом ватнике, она ничем не отличалась от поселковых баб. И не запомнишь, тем более, только глаза да нос видны из-за толстого платка. Это москвичи поражают экстравагантной неприспособленностью к здешним условиям. А местные - холодами ученые: телогрейки на один фасон, толстенные брюки ватные, бараньи полушубки, шапки, рукавицы - вот и вся "мода".
В сопровождении медичек Клава заспешила к дому. Когда Антонина Эмильевна увидела безжизненные ступни пациента, только руками развела. Для вида потрогала, пощупала омертвевшую ткань. Но и без этого ей сразу стало ясно - без хирурга не обойтись.
- Не хочу вас обманывать, Евгений Александрович, положение серьезное. Откровенно скажу: нужна операция. Придется в район ехать. Я пойду к председателю подводу требовать, он обязан дать, - говорит категорично, ни тени сомнения.
- Да вы что?! - взорвался Женя. - И не думайте! Чтобы ноги резать?.. Уходите!
В его голосе злость, раздражение. Сказывается ужасное напряжение последних часов.
- Евгений Александрович, - укоризненно и в то же время снисходительно, как ребенка, начинает уговаривать врачиха, - вы же культурный человек, понять должны: может гангрена начаться. Спешить надо.
К таким взрывам недовольства больных она за долгую свою практику уже привыкла, относится терпимо. На ней ведь ответственность, а в этих кошмарных условиях чем она помочь может? Ни лекарств, ни хирургической сестры, ни помещения соответствующего...
- А вы-то понимаете? - все так же возбужденно возражает Женя. - Я же актер. Актер - и без ног, представляете?
- Ну, может быть, операция щадящая будет, не совсем без ног оставят. Но без операции вы погибнете. Жизнь-то дороже.
- Не уговаривайте, не пугайте!.. Мне лучше умереть, чем без ног.
Клава молчит подавленно, понимая мужа вполне и ужасно переживая случившееся. И зачем она пустила его в такой мороз?! Неожиданно вмешалась мать, дотоле безмолвно лежавшая в своей постели. Опершись на локоть, она привстала, дышит тяжело, седые пряди, смятые подушкой, торчат в беспорядке, усиливая вид болезненной немощи. Заговорила тихо, прерывисто, в глазах слезы:
- Сын, милый, как же так... Все-таки район, там помогут. Ты уж не упрямься, пожалей нас.
Почувствовав поддержку, Антонина Эмильевна заговорила еще увереннее.
- Конечно же! Какие тут могут быть сомнения? Район есть район. И слушать вас не хочу, - прерывает она неразумного пациента. - Я ухожу за подводой, и чтоб к завтрему были готовы!.. - Резко дверью хлопнула.
- И не подумаю! - крикнул Женя вслед.
Фельдшерица, казалось, безучастно наблюдавшая всю эту сцену, поспешила за своей патронессой. Слышно было, как проскрипели мимо окна торопливые шаги.
- Скатертью дорожка, - Женя все еще не может успокоиться.
Упоминание врача о гангрене напугало. Вот уж не думал, что все так обернется. Наедине со своими мыслями он уже не уверен, что "лучше умереть". А тут еще Клава подталкивает:
- Жень, а может, она права? Нельзя же бездействовать. Ждать-то чего?..
За окном опять послышался хруст.
- Чего она позабыла? - в голосе Жени все еще сквозит раздражение.
Ему трудно вот так сразу отказаться от роли героя-мученика. Но вместо ожидаемой Антонины Эмильевны в дверях показалась ее помощница Клара. Прикрывая уголок рта ладошкой, она таинственно зашептала:
- Только не говорите ей, - кивнула в сторону окна. - У меня мазь есть особая. Я попытаюсь спасти ноги. Но очень прошу - ни слова об этом.
Милая женщина! Какую надежду всколыхнула она в бедных сердцах... И на другой день, когда с бодрой вестью о подводе явилась Антонина Эмильевна, Женя встретил ее решительным отказом. Так и ушла ни с чем, возмущенно упрекая его в безрассудном упрямстве. И главное, домочадцы не понимают. "Да что же это?.. Как с ума посходили! Ну, пеняйте на себя!" - гневно думала она, раздосадованная бесплодностью своих хлопот. Перед председателем неловко - так упрашивала...
А фельдшерица мазала и мазала каждый день своим снадобьем. И как обрадовалась, когда через неделю Женя почувствовал вдруг глухую боль в большом пальце. Медленно, но явно оживала обмороженная ткань.
Клава щедро одарила чудодейственную спасительницу и все просила дать удивительный рецепт. Целительница - ни в какую.
- Клавдия Владимировна, это мой секрет. Он же кормит меня, - добавила извинительно.
Понять ее можно. Спасибо и за то, что спасла человека. Догадывалась ли о чем-нибудь Антонина Эмильевна, сказать трудно. При встречах она не вспоминала о мрачных своих прогнозах. Сказала лишь, что очень рада исцелению - это такая редкость. Видимо, организм сильный.
А Женя долго еще мучился с ногами, местами нагноения пошли. Приходилось постоянно ихтиолом смазывать, гусиным жиром. В конце концов зарубцевались раны. Но при малейшем переохлаждении ломить, жечь начинало ноги. След на всю жизнь. Сколько таких болезненных отметин на душе и теле этот край оставил!..
После злоключения с хворостом занялись топливом всерьез. Но где его достать в этих-то условиях? Кое-как из положения вышли - опять "калямбр" выручил. Родители и тетушка так удивились находке этой, они и позабыли, что такую мелочь в сундук сунули. Посмеялись Клавиному живописанию, как Женя коршуном налетел, перехватив у нее драгоценную находку. За пряность удалось выменять у казахов кизяка месяца на два. А там, Бог даст, еще что-нибудь подвернется.
Куда удачнее устроились с питанием. Прежде всего здорово повезло Клаве. Начальство настолько привыкло считать ее учетчицей, что как-то само собой и в Кзыл-Жаре направило для учета на молочную ферму. И сама сыта, и домой нет-нет да принесет что-нибудь вкусненькое. После сепарации молока обрат оставался, и своим его продавали свободно. Денег, правда, кот наплакал, но понемногу приносила иногда. Каким вкусным казался он с голодухи - деликатес!.. Очистка на ферме не такая уж тонкая, жира в обрате много еще - словно сметану пили жидкую. А то хлеб крошили, творог делали чудесный.
Ну и отец в конторе частенько получал и овощи, и муку. Председатель вдали от райцентра чувствовал себя свободнее. Смотришь, овцу какую спишут на буран или болезнь, а то старого быка забьют. У казахов в почете конское мясо, пробовали и его. Привкус непривычный, но приспособились как-то. Когда голод недавний в памяти, все съешь.
Хороший урожай этого года давал возможность свободнее выдавать печеный хлеб работникам, рассчитывали и на трудодни кое-что получить. Одним словом, зиму пережить Штейнберги надеялись без особых трудностей.
Другим москвичам пришлось куда хуже. Иные по возрасту, по слабости работать не могли и даже печеного хлеба не получали. Одна надежда - на привезенные вещи. Не у всех их много, немало семей, понадеявшихся на скорое возвращение, вещи свои оставили русской родне, а с собой захватили лишь самое ценное, необходимое, как казалось. И теперь бедствуют ужасно: что можно было, давно уже обменяли за бесценок. Голодают, холодают неимоверно. Получая хлеб в пекарне, отец постоянно натыкался на голодные взгляды москвичей. Они стояли в пекарне и униженно дожидались, не окажет ли заведующий милость, не даст ли буханочку. Случалось, тот облагодетельствует иного несчастного, запишет на него хлеб в счет летней работы. Такой счастливый возвращается бедняга, обламывает набежавший на боковые корочки припек, блаженствует. А то понуро шагает голодный к ожидающей его с нетерпением семье. Жалко смотреть на несчастных страдальцев. А чем поможешь?
Трудно жили люди и порой непечатно крыли и мерзкую жизнь свою, и войну, и колхоз, и начальство. Вот и Клава, наслышавшись всяких острых словечек по-немецки, как-то обмолвилась: хотела "Кзыл-Жар" сказать, а получилось "Кзыл-Арш". Ну и хохотали же ее немецкие собеседники! Захлебываясь от смеха, они без конца всхлипывали:
- И впрямь жизнь наша... ха-ха-ха... "Кзыл-Арш"! "Красная задница" - ну уморила... ха-ха-ха-ха!..
Моментально анекдот этот, обрастая деталями, распространился среди немецкого населения, и долго еще можно было услышать это комбинированное ругательство как выражение протеста против несправедливости подневольной жизни. Так вот и облегчали душу шуткой да крепким словом.
Молодые быстрее приспосабливались и не так трагично воспринимали свое положение. Клаве даже на пользу пошло казахстанское бытие. Сухой климат, обилие солнца, чистый воздух, молоко, физический труд под открытым небом оказались для нее настолько целительными средствами, что туберкулезный процесс как-то незаметно заглох.
А вот старшее поколение не выдерживало физических, а еще больше нравственных страданий и быстро сдавало. Все хуже чувствовала себя Женина мать, очень ослабла, много лежала. Видно было, что долго не протянет.
Но случилось неожиданное: первым в начале 43-го года внезапно умер отец. Сердце!.. Знали, что у него грудная жаба, но никак не думали, что так быстро... Ведь ему было только 62 года!
Навалилось сразу столько печальных хлопот, что и погоревать некогда. А тут еще буран разыгрался - носа не высунешь. Жене с его больными ногами только и оставалось помогать тетушке собирать отца в последний путь. Мать так слаба, что ей и на горе сил уже нет. Клаве пришлось одной продираться сквозь снежную круговерть к правлению. С подводой председатель обещал помочь, как только буран чуть поутихнет. А досок на гроб так и не дал - нет, мол. Клава, конечно, знала, как трудно здесь с деревом - что для живых, что для мертвых; слышала, как хоронили москвичи своих близких: в одеяла старенькие завертывали, в простыни. И все же обидно - пока жив был, ценили вроде, а теперь... Деятельная натура ее никак не мирилась с неудачей. Решила попробовать к завклубом сходить. Столько помогали с Женей ему самодеятельность налаживать, может, посоветует что.
Держась вблизи домов - по стеночке, по стеночке, до клуба кое-как добралась, а он на замке. Но не сдается Клава. Задыхаясь от встречного ветра, бьющего в лицо колючим снегом, наваливаясь на снежную лавину всем телом, дотащилась все-таки до Володиного дома. К горю Штейнбергов Володя отнесся с участием.
- Досок у меня нет, а вот забор старенький, - он помолчал, что-то прикидывая в уме, - проредить, пожалуй, можно на несколько лесин.
- Ох, как я благодарна вам! Какой же вы... - от избытка чувств она не знает, как и выразить великую свою признательность, - какой человек!..
- Ладно, чего уж там, - засмущался Володя. - Я же понимаю. Вы не беспокойтесь, Клавдия Владимировна, с плотником я сам договорюсь. Знаю, не до того вам. Завтра привезем, не волнуйтесь.
И ведь выручил - к обеду следующего дня привез с приятелем гроб, в тамбуре поставил. Не ахти домовина, но для несчастных страдальцев - дар бесценный. Клава даже расцеловала благодетеля. Смущенный, он тут же и ушел, заглянув лишь на минуту, чтобы проститься с покойным, - все же знал его.
А буран дул уже вторые сутки, и не видно было никакого просвета. Окно занесло совсем, полумрак в комнате. Отца уже обрядили, он лежал на сундуке. Щеки ввалились, лицо суровое, нахмуренное. Если бы не налет безжизненной желтизны, можно подумать, что вздремнул от усталости. Завывание ветра, темнота, присутствие покойника давили всей своей тяжестью.
- Надо папу в гроб все-таки положить, - не выдержал Женя гнетущего бездействия. - Пойду посмотрю.
Он вышел в тамбур и снял крышку. На дне гроба белела горстка стружек. "Надо бы печь подтопить, - подумал Женя. - Тепло ветром совсем выдуло." Сгреб ладошкой мусор со дна и в топку для разжигания сунул, пальцами примял. И вдруг ясно услышал глуховатый голос сзади:
- Не трожь! Это мое.
Даже сердце захолонуло от неожиданности. Тембр, ворчливая интонация - все отцово, не спутаешь. Вспотел сразу: что за мистика, с ума, что ли, схожу?.. Вздрогнул от голоса матери:
- Женя, ты что там делаешь? Слышал, что папа говорит?
Оторопь взяла. Пролепетал виновато:
- Да я... вот... хотел печь стружкой растопить. Холодно.
- Разве не знаешь, - вразумила тетя Миля, - что из гроба ничего брать нельзя? Поверье такое.
Дрожащими руками, в страхе и полном недоумении Женя выбрал из топки все до единой стружечки, назад положил. Что же это было? Коллективная галлюцинация? Или действительно душа отца говорила с ним?.. Надо у Клавы спросить: она-то слышала? Еще жутче стало, когда жена подтвердила: не совсем четко, но и она похожее услыхала. Надо бы, говорит, отца скорее хоронить, а то душа его, видно, мучается.
Спал в эту ночь Женя плохо, тревожно, все переживал случившееся. Необъяснимо: мертвый отец - и вдруг такое... Но ведь не он один слышал.
А матери снился ее Алекс. Наутро рассказала:
- Я ему говорю: что же ты оставил меня? А он: ничего, я за тобой через 9 дней приду.
- Ну это все-таки сон, - думает Женя. - Мало ли что в голову взбредет. Но как вчерашнее понять?..
Когда чуть-чуть ослаб ветродуй, отца отвезли на погост. Жене в такую погоду из дома соваться нельзя - ноги и без того ломит. Матери и вовсе не под силу. Простились с отцом в хате. Никогда уже не услышат больше его милую воркотню. Мать беззвучно плачет, Женя пытается утешить ее. А чем?.. И не выдерживает сам. Единственное утешение, что все-таки гроб достали. Клава, тетя Миля провожают, двое правленцев, спасибо, пришли. Все же по-человечески...
Буран бушевал целую неделю. Выл, надрывал душу, выдувал тепло - топи не топи. А на седьмой день мать тихо умерла. И снова бежит Клава по стеночкам, и опять Володя выручил, сломал остатки заборчика. Плотник было отмахнулся: из чего тут мастерить-то? А может, цену набивал. Подарком задобрили. Со щелями, крошечный, а все-таки гроб. Как-то душе спокойнее.
Чтобы можно было хату натопить, уговорили заведующего пекарней комнату с остатками зерна открыть. Туда, в холодное помещение, и поставили гроб с покойной.
Могильщики сунулись было на кладбище, да чуть не заблудились в степи. Ждать, говорят, надо. Только на девятый день после смерти отца ослаб буран, и правление прислало подводу. На сей раз Женя рискнул поехать на кладбище. Клава чуни ему соорудила, еще и тряпьем обмотала сверху.
Какие сугробы наворочало, ахнул Женя, только крыши торчат. Сани с трудом продираются сквозь эти горы - не опрокинулись бы. Какая уж тут печальная торжественность? А на погосте свежую могилу уже наполнило снегом.
И вот неказистый грязный холмик отделил живых от невозвратно ушедшей. Кричаще одиноко чернеет он среди ослепительной белизны. Три темные фигурки отрешенно застыли, словно страшась оборвать последние нити, что связывают их с покойной. О чем думают они?..
Когда, поддерживая безутешную тетю Милю, вернулись домой, взгляды невольно притянул внушительный ряд сундуков. Уже не коснутся их дорогие руки, закипают слезы при виде опустевших постелей. Тетушка не выдержала, разрыдалась глухо и уткнулась лицом в подушку сестры.
- Боже мой!.. - запричитала она сквозь всхлипы. - Сколько нас год назад было... А теперь - одни сундуки... - Она заплакала еще горше. - Зачем нам они?..
Женя и Клава стояли у входа в комнату и молча глотали слезы. Утешить тетушку не было сил, да и нечем. Действительно, одни сундуки, словно надгробья, скорбно напоминают об ушедших.
Вот так и остались втроем среди девяти сундуков. Долго не могли привыкнуть к образовавшейся пустоте. Матери было всего 53 года...
Потянулись тоскливые однообразные дни второй зимы на чужбине. Они мало чем отличались друг от друга и от таких же дней первой зимы. Выпали из памяти, словно их и не было. Все те же каждодневные заботы о топливе, еде... Буран отрежет от мира на несколько суток... Отведут душу у знакомых ненадолго, и опять тоска по родине наваливается, по любимому делу. Сплошная черная меланхолия. Единственная отдушина - клубные встречи. На разве может примитивная самодеятельность насытить изголодавшуюся душу артиста... Так хотелось на настоящую сцену выйти, окунуться в артистическую атмосферу театра. Еще пара таких лет - и потеряют окончательно профессиональные навыки. Особенно горько Клаве: расстаться с мечтой о настоящей сцене, так ни разу и не выйдя на большие подмостки!..
                ГЛАВА XXII

В начале апреля поселок всколыхнуло невероятное событие - арестовали Вейта. Председатель, который всем казался царьком, и вдруг враг народа?!
Жене вспомнился новогодний праздник у председателя, его бахвальство: "А вот мы можем..." Вот тебе и "можем".
А случилось вот что. Потребовал район сдать зерно, что зарыл председатель в ямы. К весне склады заготзерна опустели и могли без осенних очередей и многочасового ожидания принять сверхплановые эти излишки. Районному начальству - слава. И тут выяснилось, что зерно в ямах задохнулось - сгнило попросту. А район уже и в область раструбил о своих достижениях во славу Родины и лично товарища Сталина. Кто виноват? Да вот он - стрелочник. Не станет же районное начальство себя подставлять, что не обеспечило приемку и хранение зерна большого урожая.
Так Вейт и поплатился за инициативу свою. Ну а в НКВД один разговор: специально урожай сгноил, чтобы врагу помочь - признавайся, гад, фашистский прихвостень!..
В Кзыл-Жар прислали нового хозяина. Худой, злющий, принялся он сразу шерстить всех, особенно приближенных прежнего царька. Карами грозил, подлости всякие делал. Добрался и до клуба.
- Война, а у вас тут хиханьки! - начал он, заявившись на одну из вечерних репетиций. - Керосин колхозный палите зазря. Избаловал вас Вейт, вот и загремел. Поделом ему - нечего распускать!..
Женя не выдержал:
- От тюрьмы да от сумы... Могут и вас так.
- Это за что же? - взъерошился председатель.
- Найдут за что, - многозначительно сказал Женя.
Осекся новый хозяин, ушел молча. А клуб закрыл.
                *  *  *
Черная полоса на этом не закончилась. Вдруг узнаёт Женя, что председатель колхоза за что-то невзлюбил его. Может, за острое словцо, что осмелился ввернуть в подходящий момент? Кто его знает. Только стал председатель собирать на Женю материал. В те глухие времена прием этот очень даже распространен был среди людишек. Спасибо парторгу, человеком оказался, предупредил:
- Я вам советую куда-нибудь исчезнуть. И немедленно, а то худо будет...
- Куда же я без разрешения? - испугался Женя.
- Ну дня на три я вам разрешаю съездить по делам. Сошлетесь на меня, если что. Больше не могу. А уж вы зацепитесь где-нибудь.
Засуетился Женя: куда деться? В Токаревку податься, в районную агитбригаду? Выступление этой бригады они видели с Клавой в Ново-Узенке. Уж очень кустарный уровень, не хочется, право... Было как-то еще одно предложение: председатель соседнего колхоза звал клубом заведовать. Надо будет узнать.
Так и решили с Клавой. И на следующий же день отправился Женя в поселок 22. Председатель очень обрадовался такому случаю, обещал подводу дать и условия предложил приличные. Возвращался Женя в приподнятом настроении. Еще бы, так надоело иждивенцем себя чувствовать! Пока отец был жив, куда ни шло, а теперь Клава, что ли, кормилицей будет?.. Это уж, простите, нонсенс!
А степь вовсю уже пахла весной и не была больше такой сурово-равнодушной. В беспредельном степном одиночестве как-то хорошо мечталось, и путь показался не длинным.
Клава и рада была видеть мужа таким оживленным, и тревожно на душе: снова переезд, опять устраиваться... Здесь у нее твердое и сытное место, а там? Сумеет ли Женя обеспечить семью? Да и что у него будет за работа?..
Пошли к друзьям посоветоваться, а главное - погадать с Эльзой. За любую соломинку тогда хватались, судьба ведь решается. Разбросила Эльза карты, помялась...
- Хочешь верь, - говорит, - хочешь нет, только пустые хлопоты твои. Казенная бумага какая-то тебя ожидает. Пиковый валет загородил дорогу, путь далекий тебе предстоит...
Говорила она и еще что-то, но Женя слушал уже плохо. Да и малопонятен язык полунамеков. Мысли об одном мелькают: "Неужели обманет председатель?" Вслух же насмешливо:
- Ты хоть мыла, скажи, руки перед гаданием? А то карты у тебя что-то блудят, не туда ложатся.
Недоверие, насмешки явно задели гадалку.
- Не знаю... может, и врут карты, бывает, - и Эльза резко сгребла разбросанную колоду.
Неловкое молчание разрядила Клава.
- Ну тебя, Женька!.. Да верит он, Эльзочка, не сомневайся. Так, храбрится. У-у, пустомеля!
Зычный грудной голос Клавы, шутливый гнев, кулачок, стучащий по лысине мужа, показались комичными. Все рассмеялись. Посидели еще немного, вспоминая о гаданиях, и заторопились домой. Карты картами, а собираться надо.
На следующий день отправился Женя в 22-й поселок за обещанной подводой. В нетерпении быстро шагал знакомой дорогой. Степь уже освободилась от снега и понемногу пробуждалась. Красивыми волнами ковыль бежал на возвышении; пересвистывались суслики; увидев путника, замирали любопытствующими столбиками: не опасен ли? потом теряли интерес и углублялись в свои земельные работы; пролетела стайка шпаков, неведомая пичужка перебежала дорогу и затерялась между степных кочек. Посвистывание, попискивание, стрекотание... Птичьи трели не густо, но приятно оживляли путь.
- А ведь и в степи свое очарование, - подумалось Жене. - Привыкли, что ли?
Председателя нашел в правлении.
- Ай, как нехорошо получилось! - начал тот, едва поздоровались. - Прислали, понимаешь, демобилизованного. Раненый, из района... Я бы рад тебя взять, но как откажешь?..
Что тут сказать? Кисло попрощался Женя и поплелся назад. "Вот тебе и карты", - подумалось.
В степи похолодало. Промозглый упорный ветер дул прямо в лицо, под косыми лучами солнца степь посуровела, поскучнела. Отворачивая лицо от надоевшего ветра, Женя выплеснул раздражение: "У-у, Богом проклятый край!.."
В пути мыслям простор, чего только не передумаешь. Женя не очень-то верил гаданиям, но странное совпадение будоражило воображение. Всю дорогу он вел по этому поводу мысленный спор с воображаемым оппонентом, и эта игра успокоила.
А Клава вовсе не удивилась, она заранее была готова к такому повороту событий и тушила возмущение мужа короткими репликами: "Значит, Жень, не судьба. Ну не судьба..."
Оставалось одно - идти в Токаревку. И на другой же день с попутной подводой прибыл Женя в район. Ночевал вместе с ездовым на заезжем дворе, а утром отправился в агитбригаду. Там в профессионалах нужда большая, ухватились охотно. И завертелась машина. Районное отделение НКВД тут же дало разрешение на выезд из Кзыл-Жара и даже насчет подводы посодействовало. Ошарашенный предыдущей неудачей, Женя радовался: так удачно все складывается - и прием, и попутка... Заживем еще!
 И райцентр понравился. Те же мазанки, конечно, но деревца встречаются, разнообразия в домах больше, есть и солидные здания - все-таки район. Пахнуло чем-то давно забытым...
По записке Тельманского райкома партии в близлежащем колхозе "Первое мая" запрягли для него пароконную бричку. Сел он на передок и тронулся с опаской. Прямая напряженная фигура новоявленного возчика, нелепо взмахивающего куцым хлыстом, вызвала у конюхов пару соленых острот, и на этом свою задачу они сочли выполненной - мало ли чудного народа понаехало.
За пределами села Женя успокоился, расслабился и понемногу вошел в роль кучера. Ему даже интересно стало.
- Ну, пошли! Не балуй! Э-гей!.. - припомнил он слышанные не раз покрикивания на лошадей.
А те только ушами поводили, не принимая всерьез вялые команды. Видя такое неуважение, Женя достал-таки огрызком кнута круп гнедого мерина, чертыхнулся громко, и - лошади потрусили. Вскоре игра в кучера надоела, он перестал понукать, лошади пошли тише. Ехать не идти, можно и подремать под усыпляющее постукивание и поскрипывание колес да фырканье лошадей.
Очнулся, когда подвода встала. Огляделся: дорога уперлась в речку.
- Вот и Нура, - подумал. - Не глубоко ли?
Но другой дороги не видно. Женя не обратил внимания, но, наверное, здесь же ехали они на пути в район. Тронул лошадей. К середине речки колеса погрузились в воду чуть выше ступицы, и это успокоило. "Ну, слава Богу", - подумал он и тут же услышал нарастающий гул. Только успел повернуть голову и оценить положение, как громадный водяной вал перекатился через бричку, развернул ее вместе с лошадьми.
Женя упал на дно повозки, вцепился в борт. Вся река гудела, вода стремительно поднималась. Вожжи плавали где-то впереди лошадей, и растерявшийся возница только и сообразил: "Распрячь! Скорее!.." Постромки отцепил судорожно, срывая ногти. По дышлу добрался до лошадиных голов, пытался рассупонить, от дышла освободить. И тут новый вал приподнял пустую бричку - и потащил. Женя очутился в кипящем водовороте. Успел чудом уцепиться за уздечку и, отчаянно барахтаясь, все пытался тянуть лошадей к берегу. Но, оглушенный стремительным потоком, обессиленный судорожной борьбой и страхом, захлебнулся и потерял сознание.
Очнулся уже на берегу. Тело парализовано слабостью, безволием. Тошнит, в голове туман. Вдруг жгучая мысль: "А лошади?!" Мигом сел. Но тщетно осматривался вокруг: ни на берегу, ни в степи лошадей не видно. Охватило отчаяние и какая-то обреченность: "Не простят лошадей. Значит, суд. От чего бежал, к тому и прибежал. Клава права: от судьбы не уйдешь..." Мысли вспыхивали, крутились по замкнутому кругу. Наступила апатия. Он вяло поднялся и, машинально поддерживая сползающие мокрые брюки, сомнамбулой поплелся к дороге.
Много позже узнал о редкостном совпадении: в Темир-Тау на водохранилище сбросили лишнюю весеннюю воду, и вал докатился до этих мест как раз в момент переправы. Надо же так "угадать"!..
                ГЛАВА XXIII

Как обескуражены были домашние... Ну что за напасти такие, словно не хочет проклятая глухомань выпускать свою добычу!.. Что делать, с кем посоветоваться? Опять к Эльзе идти? Клава и тетушка пытаются приободрить: "Ты же, Жень, не виноват... Не отчаивайся, дорогой, разберутся!.." Утешения слабые. Женя понимает, как "разберутся", если захотят. Свидетелей нет, председатель и комендант состряпают дельце...
Вчерашнее обморочное безразличие сменяется нервическим нетерпением. Хочется вновь и вновь рассказывать о пережитом, слышать слова ободрения. Неизвестность угнетает. Пошли к Эльзе. По дороге о гадании ни слова, но каждый с болезненным нетерпением ожидал, что скажут карты.
У Эльзы застали общих знакомых. Для Жени многолюдье даже желанно: ему хочется всеобщего сочувствия.
- А у меня беда, - начал он безо всяких предисловий.
Приковав к себе внимание, заговорил горячо. Его возбужденный рассказ обрастает подробностями, расцвечивается яркими красками, он вновь переживает случившееся. Слушатели ошеломлены. Повисло напряженное молчание. В глубине души Женя доволен произведенным эффектом. Заговорили все разом: "Это надо же!" - "Такая история!.." - "Не позавидуешь..." - "Ну и ситуация!" - "Как повернут еще". И тут, словно спохватившись, начали утешать, давать советы.
Женя понял, что и другие не очень-то уверены в благополучном исходе, и совсем пал духом. Он уже со страхом думал о гадании, не решаясь заглянуть в глаза Судьбе. Но Эльза сама вдруг предложила: "А давай карты бросим?" И, словно испугавшись ответственности, добавила: "Только ты не очень-то верь".
Выполнив ритуальные действия с особой тщательностью и серьезностью, она разложила карты и углубилась в их сочетания. Все застыли в нетерпеливом и уважительном ожидании. Эльзе нравилось это серьезное внимание. Даже маловеры в подобных ситуациях приглушали свой скепсис. Сама же она верила в непостижимую связь расклада карт и превратностей судьбы, а потому относилась к гаданию очень серьезно. И этим еще больше настраивала своих "клиентов" на мистическую волну.
Женя чувствовал ужасное напряжение, сердце билось тяжело, душа замерла. Он даже одернул себя: "Что это я в самом деле? Словно приговора жду".
- А знаешь, - нарушает гадалка тяжелое молчание, - вроде бы все обойдется. Вот смотри: крестовый король тебя защищает. Хлопоты твои по казенному делу закончатся благополучно. Видишь, как валет с десяткой легли...
Эльза словно и сама еще не верит, но в голосе ее появляется радость. У Жени вырвался вздох облегчения, тело все расслабилось, слова гадалки начинают долетать словно сквозь вату, смысл намеков ускользает. А Эльза все говорит:
- Расходы вот предстоят тебе, ценностей каких-то лишишься. Бумага казенная ждет тебя и дорога.
Женя плохо помнит, что еще говорила ворожея, он совершенно раскис и погрузился в дремотное блаженство.
На другой день подняла его Клава с трудом. И опять всколыхнулось в душе ноющее чувство тревоги: при утреннем свете гадание показалось очень хлипкой надеждой, а реальность, напротив, такой суровой. Надо идти лошадей искать - где-то же их выбросило на берег. А там с повинной... До чего же тошно от всего!..
Отправились с Клавой вдвоем. Долгий однообразный путь, разговоры приглушили тревогу - будь что будет.
Подходя к реке, увидели работающих в поле казахов. Ближайшие к дороге заговорили что-то по-своему, пальцами показывают. Многие работу бросили и к путникам тронулись. Окружили, головами качают, прицокивают, руками разводят, удивляются. Оказывается, это они вытащили Женю из воды. Видят, водяной вал накрыл человека, бросились к реке, хотя далеко были. Женя уже пузыри пускать начал, руки все вверх тянул. За руку и заарканили его.
- А он мал-мал чухал, где лошадь, говорил, - рассказывает казах лет пятидесяти. - Я вода покажи, он бух, - мужчина делает руками взмах, - ныряй-ныряй...
Из отрывочных возбужденных восклицаний, сопровождаемых красноречивыми жестами, поняли, что Женя и второй раз начал тонуть, и вновь сердобольные аксакалы попытались выудить обессилевшего пловца. После многих попыток зацепили-таки и выволокли обмякшее тело, но поздно, как показалось спасателям: утопленник не подавал признаков жизни. Видя, что уже ничем не поможешь, казахи поспешили уйти от греха подальше. И вот теперь удивляются, радуются, что живой.
Клава просит добрых людей помочь мужу, свидетелями быть. Объясняет, в каком он положении оказался. Казах помоложе переводит ее слова старикам. Посовещались они, послушали, что аксакал постарше говорит, малахаи деловито надвинули поглубже и повели Женю гурьбой к председателю. Долго ли, коротко ли, но пришли в селение, вроде Кзыл-Жара. Нашли председателя, жестикулируют, доказывают ему что-то, на Женю показывают.
- Вот, говорят, - перевел председатель, - видели, как ты лошадей спасал, сам чуть не утоп. Понравился ты нашим аксакалам. Ладно, помогу я тебе, раз такое дело. Мы калеченых лошадей списываем, мясо - на базар. Ты плати за мясо, а мы тебе двух лошадей здоровых дадим.
Ох, как обрадовался Женя, как благодарил казахов! Те тоже рады, руки ему подают, похлопывают ласково. Договорились, что и как, и пошагали Женя с Клавой домой. Радостен обратный путь. И ветерок теплый приятно обдувает, и жаворонки славно звенят над степным раздольем.
Схлынула первая радость, и вновь раздумья: где деньги такие взять - жизнь-то в колхозе натуральная. Да и примут ли чужих лошадей? Всю дорогу рядили, что да как. Вот когда поняли: действительно придется дорогих вещей лишиться, Эльза-то была права.
В обмен на многие-многие вещи дня за два набрали с трудом нужную сумму. И ранним утром третьего дня Женя был уже в пути. К обеду, устав изрядно, дошагал до казахского колхоза и вручил председателю обговоренную сумму. Тот повел Женю на конюшню, по дороге рассказал, что трупы лошадей нашли в километре отсюда, зарыли, а бричку притащили. Она "мал-мал бита", как выразился казах, но ездить можно. Мелькнула вдруг мысль: "Вот бы и списали погибших лошадей". Но тут же устыдился недобрых мыслей и снова стал благодарить председателя за спасение.
На бричке действительно ехать можно. Выбита у передка всего одна доска да колесо повреждено - конюх уже поправил на кузнице. Уцелела и сбруя. Запрягли Жене пару лошаденок ледащих, распрощались сердечно - и в путь.
Пересекая речку, подумал: "Ишь, какая смирная, даже не верится..." И в памяти вновь замелькали картины недавней драмы. В колхозе, где он брал лошадей, заартачились было - не те, но красочный рассказ Жени поколебал мужиков, посочувствовали. У него как гора с плеч. И тут же назад.
Ночь застала в дороге. Одинокому путнику как-то не по себе в безграничном черном пространстве. Неясные звуки напрягают слух, натягивают нервы: что там, не волки ли?.. Вот пара огоньков мелькнула. Чьи-то глаза? Женя подбадривает себя: весной волки вроде бы на человека не бросаются. А душа замирает. Женя останавливается, всматривается. Кажется, никого, шагает дальше. Вдруг черная тень бросилась в лицо и взмыла перед самым носом. "Ух, черт!" - невольно вскрикивает он, отскочив в сторону. И тут же понимает: "Это ведь ночная птица. Надо же так бесшумно... Интересно, что за птица? Большая..." Постепенно страх пропадает. Да и ночь вроде посветлела. Вон тушканчик улепетывает; далеко-далеко затарахтел трактор. Совсем повеселел Женя, звезды рассматривает. "Какие они равнодушные, - думает, - мерцают себе тысячи лет. А может, где-то там такой же бедолага бредет сквозь ночь и обо мне рассуждает?.."
Покой и философствование навеяли дремоту. Только теперь почувствовал Женя, как же невероятно устал он за эти дни. Так бы и лег на землю, ноги блаженно вытянул. Прохладное дуновение ветерка немного освежает, а то бы, кажется, заснул на ходу. Так в полузабытьи и шагает, шагает по бесконечной, едва различимой в ночи дороге.
Дошагал... Только и бросил Клаве шепотом: "Все в порядке, собирайся". А Клава долго еще заснуть не могла: все перебирала, какие же вещи надо взять, и получалось ужасно много. Как представит себе, что до Токаревки сорок верст шагать!..
Утром вместе с тетей Милей отобрали самое-самое. Два узла получилось - вроде бы сносно. Тетушка пришила лямки. Все, готово. Обговорили подробно, как тетушке одной тут быть, и пошли к Эльзе прощаться. Она рада, что все так удачно обернулось: "Видишь, карты не соврали..." А у самой слезы на глазах: жаль расставаться, все-таки два года вместе пережили. Клава тоже взгрустнула, да и мужчины посуровели.
- Ну что мы, словно в Москву уезжаем, - пробует шутить Женя. - Рядом ведь, еще за тетушкой приедем. А может, и совсем вернемся.
Шутку пытаются поддержать, но прощание получается грустным.
- Эльзочка, ты уж тут за тетей Милей присмотри, - напоминает Клава еще раз.
- Да что ты, Клавочка, не беспокойся, присмотрю, конечно.
Клава с Женей медленно уходят, оборачиваются несколько раз, машут руками. Расходятся дороги, куда-то ведут они?..
Тетушка провожать не пошла, чтобы не привлекать лишнего внимания к уходящим. Благословила на дорогу, всплакнула: никогда еще не приходилось ей оставаться совсем одной. Страшновато...
И зашагали задами наши путники, торопясь скорее покинуть Кзыл-Жар. От села подальше оглянулись на унылые саманные коробки и такая радость охватила!.. Вольную волюшку почувствовали, избавление от тягостной серости дней, где не жизнь, а прозябание. Клава даже подпрыгивать начала, словно школьница. Так бы и полетела! Само пространство звало - выбирай любую сторону и лети!..
В поселке редко заводили разговоры о сцене, словно боялись ранить друг друга несбыточными надеждами. Теперь же накопившаяся тоска по любимой работе выплеснулась на степном раздолье с такой страстью... Говорили, говорили, говорили. Весело, перебивая друг друга, строили планы, набрасывали программу своих выступлений. Женя вдруг воздел руки к утреннему солнцу и с нарочитым пафосом произнес:
                Я стою как равный пред тобою
                И, высоко голову подняв,
                Говорю пред небом и землею:
                "Самодержец мира, ты не прав!"
Он остановился, картинно отставил ногу, счастливо засмеялся.
Так и распирало обоих чувство свободы, раздолья. Вот и Клава запела. Боже мой, как же давно не пела она!.. И понесся ее ликующий голос в синее небо, в ожившую степь. Так, наверное, жаворонок от избытка жизни оглашает окрест: вот он я, слушайте меня!..
Шагали легко, быстро, не чувствуя тяжести сидоров. Но набегали версты, а с ними и усталость. Говорить уже не хотелось, по сторонам не смотрелось, глядели молча на однообразную дорогу, словно хотели подтянуть ее скорее под ноги свои. "За зиму совсем ходить отвыкли", - подумала Клава. Узлы казались теперь пудовыми, приходилось то и дело подбрасывать их повыше, поправлять сползающие лямки.
Совершенно разбитые, потные, серые от дорожной пыли, насилу доплелись путники ближе к вечеру до райцентра. А Токаревка-то водой от дороги отрезана. Длинный овраг, огибающий село, заполнен до краев. Вот тебе и раз!..
- Ведь не было же этого! - в голосе Жени досада и удивление.
Он пробует нащупать брод, но, куда ни ткнет веточкой, - глубоко. Пришлось тащиться в обход, должна же балка где-то кончиться. А она тянется и тянется, словно дразнит. Да что за напасть такая! Сколько же идти еще?! А балка и вовсе от села отвернула. Но на той стороне один дом заманчиво выбежал совсем близко к воде.
- Все, вброд идем! - рассердился Женя.
Сбросил он в сердцах мешок свой и начал разуваться. Вода обожгла, подступает к коленкам. Медленно, наощупь двигались, Клава старалась за мужем держаться. Так и перебрались. Не застудиться бы! Вытерли поскорее покрасневшие ноги, обулись.
Хозяйка дома очень удивилась странным пришельцам, но переночевать пустила - люди показались ей надежными, да и любопытство разыгралось у одинокой женщины.
- Заходьте, заходьте до хаты, - пригласила она. - Сидайте. Це хто ж ви таки?
Коротко рассказали: на работу, мол, здесь устраиваемся, из Кзыл-Жара. Женщина никак поверить не может, что балку вброд перешли.
- Божичка мой! Хиба ж це можно? Тамо же с ричками!..
Она с недоверием смотрит то на Женю, то на Клаву. Ей поговорить хочется, а постояльцы ее совсем раскисли, дрема наваливается. Так хорошо в теплой избе, так покойно...
Хозяйка к столу приглашает. Женя с Клавой так проголодались, что отнекиваться не стали, оживились сразу.
Суп с клецками, начиненными фаршем, показался райской едой. А еще и кисляк с хлебом! Как тут не ублажить щедрую хозяйку историей своих злоключений? Та все ахала, "божичку" поминала, головой качала и прониклась такой жалостью к страдальцам, что сбегала к соседке и договорилась о жилье на будущее. А потом принялась застилать бедолагам топчан.
- Ах, как славно, - подумала Клава, - никуда идти не надо...
После ужина она совершенно расслабилась и едва дождалась возможности блаженно вытянуть гудящие ноги.
Наутро хозяйка попросила все же показать, где они балку переходили.
- Да вот напротив дома вашего и шли, - показывает Женя. - Точно-то разве след на воде укажешь?
- Ну вот что хочете, а не поверю, - хозяйка даже руками всплеснула. - Ей же божичка, здеся с ричками! Мы же туточки глину берем, такищие ямы наковыряли!
К компании подошел мужичок. В засаленной "кухвайке" поверх линялой рубахи, на голове некоторое подобие кепки, но сапоги добротные, обильно промазанные тавотом. Он наклонил голову, словно петух, - прислушался.
- Ежели, - говорит, - вот на эту вешку прямо идти, - показал негнущимся мясистым пальцем на воткнутую в землю палку, - то перейти можно. Это уж точно.
Довольный своим превосходством над темными людишками, он добавил с удивлением:
- Надо ж, угадали... А то бы с ручками, это верно.
Клава внутренне содрогнулась - она же плавать не умеет, - и непроизвольно вслух:
- Значит, не судьба!
Этот необъяснимый случай еще больше утвердил в ней веру в фатум.
Женя пустился было рассуждать об их интуиции, осторожности, но на его философствование никто не отозвался. Для мужика и бабы все гораздо проще и понятнее: должны были путники в яму провалиться, обязательно должны, а вот поди ж ты!..
С этим удивлением и разошлись. Каждого давно уже ждали многотрудные дневные заботы. Группа распалась, навсегда запечатленная лишь короткой вспышкой чьей-то памяти.
Шел май 1943 года. Для Жени с Клавой начиналась новая страница жизни. Что там?..

                Конец первой части