Детские игры

 
О, как мы неслись по пыльным улочкам нашей деревушки! Дружно, с топотом, и, что уже странно, совершенно молча. «Яки скаженны диты! –едва успев отшатнуться, ругался главный механик совхоза, хохол дядя Вася, которого наша бегущая толпа чуть не растоптала у конторы. – И чого бигают, чого бигают! Блатата колхозна!» Он не успел хорошенько присмотреться, а то непременно бы заметил, что в самом центре «блататы» бежал и его белоголовый, крепенький Андрюшка. 

Да кто там к кому присматривался! Взрослые были заняты вечной сельской работой, а мы, дети, – своей беготнёй. И бежали мы не без цели. Вся наша толпа делилась на две неравные части, на преследуемую и преследователей. Мы гоняли Ирку. Ирка никому из нас не сделала ничего плохого. Она не дралась, не обзывалась, не крала наших игрушек. Она даже никогда не жаловалась на нас, своих мучителей. Её вина заключалась в одном-единственном изъяне: Ирка была отчаянно, безнадёжно кривонога. Про таких говорят «ноги колесом» и «на бочке росла». Уму непостижимо, как она вообще могла ходить на своих  выгнутых ногах.  А ей приходилось бегать. Мы гоняли Ирку каждый день. Гоняли молча, и поэтому взрослым и в голову не приходило, чем мы занимаемся на самом деле; всем казалось, что дети просто куда-то бегут по своим делам, все вместе. Догнав, не били. Бить было бы чревато, потому что у Ирки был старший брат, свирепый и безжалостный Санька, и узнай он о битье, то, выражаясь языком сельской пацанвы, надавал бы нам по шее и навешал бы по соплям. Поэтому мы только гоняли.

Так было и в этот день. Ирка убегала, мы догоняли. Я была хорошей бегуньей и находилась в первых рядах преследователей. Передо мной мелькала худая Иркина спина, ноги её колесили по пыльной дороге. И вдруг Ирка споткнулась и растянулась во весь рост . А за нею, зацепившись за её ногу, растянулась и я. Все остальные, старательно обегая нас, упавших, помчались дальше. Вот так. «Отряд не заметил потери бойца».  Я не могла поверить в случившееся. Те, кого я считала своими, бросили меня посреди грязной улицы,  рядом с извечно гонимой Иркой.  Да и гоняла я эту девочку только ради того, чтобы быть вместе с ними. Огромной важности открытие  довелось совершить мне в этой тёплой от солнца пыли: если уж задумалось поделить людей на своих и чужих, хорошенько присмотрись к тем, кого собираешься назвать своими.

Неподалёку взвизгнула и хлопнула калитка, из ближайшего двора вышла крупная рыжая девчонка и деловито направилась к магазину, размахивая красной авоськой. Это была Маринка, семиклассница, учившаяся вместе с грозным Санькой и любимая всей деревенской детворой за какую-то серьёзную доброту. Наткнувшись на нас, запылённых, с размазанными по лицам слезами, она притормозила свой резвый шаг. «А чего это вы тут расселись, прямо на дороге?»- поинтересовалась Маринка. «Упааали!»-взвыли мы дружным дуэтом, растроганные хоть каким-то участием. «Точно, упали. Вон грязные какие! И коленки посбивали!»-ахнула Маринка. «Садитесь-ка на скамейку, я сейчас...» Она умчалась и вернулась, когда мы, хромая, уже добрели до лавочки рядом с её домом. В руках у неё был ящичек с красным крестом и надписью. «Ап-теч-ка!»-по слогам прочла я, учительское дитя, выученное родителями читать ещё до школы. «Так, значит. Я вас сейчас лечить буду,»-важно сообщила Маринка. «У меня и бинт есть, и йод! Предупреждаю: йод щиплет! Но если не будете реветь, обещаю вам награду!» Она щедро полила наши коленки йодом и довольно ловко забинтовала. Мы покорно терпели.  Деваться было некуда: дома каждую из нас ожидала такая же процедура, а тут хотя бы награду обещали. Закончив, Маринка отступила на шаг, оценивающе окинула взглядом свою работу, улыбнулась  умилённо: «Раненые вы мои!»

«И куда вас несло?»-спросила наша врачевательница, закрывая аптечку. «Это ж надо было так упасть, на коленках живого места нет!» «Мы бегали...за Иркой. Гоняли её,» - объяснила я. «Как – гоняли?» «Ну так. Бежим и бежим за ней. А она от нас.» «Но почему вы её гоняли?- не понимала Маринка, - Это что, игра такая?» «Нет, не игра. Мы её каждый день гоняем. Потому что ноги у неё кривые.»  Маринка серьёзно посмотрела на меня: «А вот это нехорошо. Разве человек  виноват, если у него кривые ноги?» Я задумалась. Ясное дело, если бы Ирке там, где раздают руки-ноги, предложили на выбор ноги кривые или прямые, она бы выбрала прямые. Но ей не предложили. Выдали, какие были. «Нехорошо...» - согласилась я.

Маринка снова исчезла в доме и вернулась на этот раз с двумя внушительными ломтями белого домашнего хлеба с жёлтым сливочным маслом. «Хлеб с маслом будете?» Мы поспешно закивали. «Я очень люблю с маслом!»-вежливо заметила я, уже знавшая, что угощение следует хвалить. «А я вообще-то с повидлой люблю,» - неожиданно сказала Ирка. Маринка рассмеялась: «Эх ты, повидла!» - и тут же заторопилась: «Ой, бежать нужно! Забыла совсем, мама же за сахаром послала...Повидло варить будем...Яблочное...» Мы улыбались ей одинаково  беззубыми улыбками. Нам обеим  недавно исполнилось  семь.

Нам повезло с этой встречей, очень повезло.  Маринке не было всё равно. И она могла понять.  Она по себе знала, как это, когда тебя «гоняют». Дело в том, что Маринка в детстве была толстой. Её дразнили за это дети, на неё косились взрослые. А потом она стала расти, уменьшаться в толщине, и превратилась со временем в довольно крепкую, но никак не толстую, а даже весьма симпатичную девчонку. А ещё у Маринки был голос. С таким голосом, как у неё, следовало петь в церковном хоре, и тогда все ангелы на небесах радовались бы и плакали от счастья. Так утверждала моя баба Элла, истовая лютеранка, волжская немка, кое-как говорящая по-русски, но наделённая необычайной остротой суждений и наблюдательностью. Жаль, что церковного хора у нас не было, и вместо того, чтобы радовать своим пением ангелов, Маринка исполняла пионерские песни в  хоре школьной самодеятельности, которой руководила моя мама. Этот факт ничуть не уменьшал красоты Маринкиного голоса. А то, что голос этот прекрасен, понимали все. И никому и в голову больше не приходило замечать, что обладательница его – толстушка. Тем боле, что и толстушкой она скоро быть перестала. Но не забыла, как это было. И это её «разве человек виноват» оказалось сказано очень вовремя.

Я и Ирка остались сидеть на скамейке. Хлеб был съеден. Раны залечены. Расставаться не хотелось. Почему-то я не могла уже вот так запросто взять и уйти от этой девочки. Мне было ясно, что я радикально меняю лагерь, и меня совсем не беспокоило, что обо мне скажут те, кого я покидала, а волновало лишь то, примет ли меня эта сторона. Собравшись с духом, я решила сыграть своим главным козырем. «Ир, знаешь, а у меня хатка есть. Хочешь посмотреть?»

Хатка - это особая статья. Это глубинное, неискоренимое человеческое желание вить гнездо, устраивать жилище, сооружать крепость. У каждой девочки в нашей деревне была хатка-её уголок, где кропотливо создавался маленький детский мирок, подсмотренный во взрослой жизни. Хатки могли возникнуть где угодно: в хлеву, в углу сеновала, да просто в теневой части двора, если немного оградить кусочек пространства. Хатка могла существовать только летом, потому как зимой в услових Северного Казахстана в такие игры играть невозможно- зимой мы устраивали в сугробах иглу. В это лето мне несказанно повезло. Мне отдали старую клетку, где в прошлом году жила свинья. Теперь она там уже не жила, по той причине, что не жила вообще, а оказавшуюся пустой клетку папа пожертвовал мне, предварительно вычистив и даже вымыв пол и стены. Бабушка и мама нанесли всякого вышедшего из употребления тряпья и кое-что из посуды, а брат сколотил что-то вроде топчана. Так что у меня оказалось вполне презентабельное «жильё», с крышей и дверью, с застеленным древним покрывалом топчаном и с миской мелких яблочек «ранет» на перевёрнутом ящике, игравшем роль стола. Пригласив Ирку в хатку, я практически пригласила её в гости. Отказаться от такого приглашения не могла ни одна нормальная девчонка. А Ирка была нормальной.

Мы сидели в моём обиталище , болтали и грызли бесподобные кисло-сладкие ранетки. Мы беседовали так, как будто я никогда не гоняла её по всей деревне, а она никогда не убегала. И когда дверь открылась и в проёме показалось лицо моей бабушки, обе вздрогнули от неожиданности. Бабка моя, надо сказать, умела понимать детей, давалось ей это безо всякого педагогического образования, в силу одного лишь факта, что она сама шестерых вырастила -  и с любовью. «О, у тепя потрушка!-уважительно заметила бабушка. -Потрушку нушно укощать!» И через пять минут на импровизированном столе появилась тарелка с горячими ещё пирожками и две кружки с молоком. «Это карошая потрушка,-тепло сказала бабка, приглаживая Иркины рыжеватые кудряшки. – Я и её папушка тоше потрушки...Фсю шиснь..» И это было правдой. Моя бабка и бабушка Ирки жили ещё до войны в одной немецкой деревне в Поволжье, откуда их, уже взрослых женщин с малыми детьми, выселили в Казахстан. И они виделись каждое воскресенье на своих стариковских посиделках, которые практически не пропускали. «Пойтёшь томой-перетафай моей Дортье прифет!»  Ирка кивнула.

А буквально через две недели мы обе пошли в школу. Худенькие, слегка потерявшиеся в великоватой, купленной на вырост школьной форме, стояли рядом на первой в нашей жизни линейке, пряча в сени огромных бантов загорелые личики. Потом учительница ввела нас в пахнущий краской и побелкой класс, весь залитой всё ещё летним солнцем, и Ирка и я молча подошли к одной парте, молча за неё сели. Так и просидели вместе восемь лет.

Школьная  жизнь оказалась славной. Малокомплектная сельская школа стала центром вселенной нашего детства. Всё, что полагалось к понятию «полноценное детство», было у нас в этой школе: и кружки, и школьные вечера, и походы. Конечно, Ирку подразнивали из-за ног, но я неизменно встревала с этим запомнившимся  Маринкиным: «Разве человек виноват...?» К концу третьего класса проблема отпала сама собой, потому что Иркины ноги незаметно и сами по себе выровнялись, и моя подружка ничем не уже отличалась от других девчонок нашего возраста. Зато наметился серьёзный изъян у меня: новые зубы выросли кривыми и выпирающими наружу. В пятом классе мне пришлось начать носить ортодонтическую пластинку, которая должна была устранить недостаток. Естественно, меня дразнили, и теперь уже Ирка храбро бросалась на мою защиту, вооружившись всё той же фразой: «Разве человек виноват...?» И если это не помогало, добавляла: «А вот погоди, я Саньке скажу!» Этот аргумент срабатывал безотказно : её брат Санька питал ко мне большую слабость. По причине моей дружбы с его сестрой , а может быть, ещё почему-то.  Я тихо удивлялась Ирке: ни разу за всё время она не пожаловалась Саньке на то, что мы её гоняли. А из-за обидных слов в мой адрес готова была.

Конечно, мы озорничали и шкодили – но ровно настолько, насколько  мне позволяло моё «учительское» происхождение, а Ирке дружба со мной, в этом случае весьма обременительная. Так одно время повадились поддразнивать нашу школьную буфетчицу тётю Любу. Едва звенел звонок на большую перемену, мы двумя пулями вылетали из класса и устремлялись в буфет. «Два хлеба, два чая!» - скороговоркой выдыхали мы, бряцая на прилавок наши «денежные средства», четырнадцать копеек, по две за чай, по пять за хлеб. «Сейчас, сейчас, не вскипел ещё!» - кивала тётя Люба в сторону объёмной кастрюли, в которой плавал кипятильник. «А хлеба вам с чем? С маслом или с повидлом?» «С повидлой!»- хихикали мы с Иркой, вспоминая небезызвестный день. «Ну, ну, грамотейши! И чему вас только здесь учат!»-ворчала буфетчица. « А буквы разные писать тонким пёрышком в тетрадь!» - напевали мы строчку из школьной песенки. И строчку эту время от времени варьировали, чтоб тётя Люба не заскучала. Она так здорово хмурила брови и бросала нам такие суровые взгляды...Тем не менее, ломти хлеба нам попадались всегда самые аппетитные, любимая горбушечка, а слой повидла почему-то получался потолще.

Восьмой класс был в нашей школе последним. Десятилетка была на центральной усадьбе, за восемь километров от нашей деревушки. И туда родители Ирку не отпустили. Я, привыкшая к нашей крепкой дружбе, не смогла сойтись с новым классом, страдала и была счастлива, когда два этих проклятых года в другой школе оказались позади. А Ирка, едва ей исполнилось восемнадцать, вышла замуж за лучшего друга моего брата. Мы с братом гуляли на их свадьбе и не могли по-настоящему радоваться за наших друзей, потому что всё заслоняло ощущение предстоящей потери. Через месяц молодожёны уехали куда-то на Урал. Больше  мы не виделись.