Больная совесть

 - Вот. Это будет холм посреди бескрайних полей. А на холме растут деревья.  Много деревьев...целый лес...
Загорелая девичья рука с длинными пальцами осторожно разровняла горку светлого песка, воткнула во влажную его поверхность прутики полыни – и возник пейзаж, никогда не виданный мною: на песчаной почве высокие деревья чуть колыхались под ласковым ветром.  Малиновое солнце обморочно падало куда-то за край степи.  В воздухе разливались нежная розовость и полынная тонкая горечь. А мы сидели и наблюдали, как в нашем придуманном лесу наступает вечер.

Есть люди, присутствие которых вызывает в нас ощущение абсолютной гармонии. При этом они не делают и не говорят ничего особенного, им достаточно оказаться рядом – и в душе вспыхивает чувство...совершенного родства, найденности друг друга, что ли.
Сколько помню себя, столько помню эту семью: мать и отца, бабушку -представительницу старшего поколения, детей, четырёх девочек, большеглазых, с тяжёлыми волосами,  и мальчика, последыша, долгожданного сына в семье. Уже и не знаю, как я прибилась к ним, когда в первый раз вошла в их дом. Кажется, они были в моей жизни всегда. Обыкновенные люди,простой жизненный уклад с прочными обязанностями,  уютное жильё, способное обогреть любого, не только соседскую девочку, появившуюся в доме случайно, из-за Вали.  Я любила их, но старшую дочь, Валю,  - боготворила.  И возилась она со мной больше всех. Как будто не хватило ей возни со своими собственными младшими, нет, и на мою долю досталось множество историй и сказок, катаний на велосипеде и таких вот «замков на песке»... А может быть, Валя  просто привыкла возиться с малышами и скучала по этому занятию. Всё-таки её младшие были порядком старше меня, пятилетней, у них была своя увлекательная жизнь, и в большей сестре они не очень-то и нуждались. А я при первой возможности сбегала в соседский двор.  Чтобы окунуться в обычную радость многодетного дома, в котором всё хорошо.

С каждым в этой семье у меня была особая связь. Абсолютное доверие питала я к отцу семейства, доброму, большому, всегда немного лохматому дяде Кондрату. Сколько раз приходилось ему возить меня с мамой на центральную усадьбу по бездорожью, потому что я боялась ездить на деревенском крытом грузовичке-«походке». А вот на «Ка-семсоте» с дядей Кондратом не боялась! Сидела в кабине огромного трактора, глядела в окно, слушала глубокий голос водителя: «Не переживай, дочка, доедем!» - и улыбалась на самых крутых поворотах.
С его женой, тётей Катей, меня связывала крепкая женская дружба. Тётя Катя терпела меня везде и повсюду, на кухне, в хлеву, во дворе. И учила, учила! Как доят корову, как чистят картошку, как разгребают снег и обметают валенки перед входом в дом... Терпения у неё было столько же, сколько и энергии, а тётя Катя была неутомима, эдакий маленький вечный двигатель. С густой чёрной косой,закрученной на затылке в тугой узел, с тёмно-карими глазами и с яркими бусами на шее, она совсем не похожа  была на российскую немку: степенности не хватало, хладнокровия... Но именно  с ней я заговорила по-немецки. В моей семье мало говорили на этом языке и не требовали от детей его учить. У соседей же на немецком говорили все, и когда тётя Катя узнала, что мои знания  в этой области не просто оставляют желать лучшего, но попросту отсутствуют, она немедленно взялась заполнять этот пробел.
- Иди, принеси мне цвибель! Цвибель, говорю тебе! Не знаешь,что это? Ну такое круглое, в шелухе, как начнёшь чистить – сразу заплачешь! – интриговала меня тётя Катя.
- А, поняла, поняла! – млея от собственной догадливости, я уже тащила луковицу к столу. Вот так, сначала отдельными словами, затем простейшими предложениями, я осваивала чужой язык, который должен был стать для меня вторым родным. Позже, уже в Германии, занявшись немецким всерьёз, я с удивлением обнаруживала в моей памяти целые пласты знаний, слова, выражения, даже интонации, мелодику речи – и поначалу удивлялась, откуда же. А потом, на одном из занятий, всплыло это самое «цвибель», и стало понятно, откуда, и волна воспоминаний нахлынула и смыла столько лет забытия...

С детьми  отношения сложились замечательные. Валя стояла на пьедестале моей безграничной любви , и высота этого пьедестала была недосягаемой. Но с Ольгой можно было так здорово смеяться, так интересно беседовать с Лидой, а с младшими, Эльвирой и Сашей, так неповторимо, так безобидно шалить!...   Они брали меня с собой на чердак и там читали мне вслух, или просто закармливали конфетами и печеньем, или позволяли мне поиграть с их дворовой собакой!
- Ты должна прийти к нему с котлетой! – кивая в сторону лохматого чёрного пса, объяснял мне Саша. И в руке моей его стараниями тут же оказывалась та самая котлета, позаимствованная из тёти Катиной кухни без спроса. Не было у людей в нашей деревне привычки кормить собак такими деликатесами, но исключения всё же случались.
- Так, слишком близко не подходи! Постарайся попасть прямо в миску! Всё, бросай!
И первая котлета была съедена недружелюбным животным из миски, вторая – у моих ног, а третья уже с моей ладони. После чего горячий и мокрый собачий язык ласково облизал мои пальцы.  Меня признали, и признание это постоянно подкреплялось с моей стороны то кусочком хлебца, то печенюшкой, то куриной косточкой –всё под чутким Сашиным руководством.

Но один человек в этом семействе не поддавался моему детскому обаянию и не проявлял по отношению ко мне ровно никаких эмоций – баба София, мать дяди Кондрата.  Нужно сказать, что и меня она особенно не интересовала: ну старушка и старушка, маленькая, согбенная, вечно кутающаяся в тёмные шали...Баба София совсем не походила на мою бабушку. Моя любила поговорить и посмеяться,  умела петь песни и печь замечательные пироги. А эта чужая бабушка только сидела в закутке, где потеплее, и пряла или вязала. Только иногда выходила бабка София  во двор покормить кур.  Пёстрые довольные курицы и атласный красавец петух тут же  сбегались при её появлении, бойко собирали с земли пшено. Вместе  с ними появлялись  голуби, ворковали под ногами, бесстрашно лавируя между  курями.
Но на этом активность бабки Софиии заканчивалась.  И не слышно её было, и едва видно. Неинтересная какая-то бабушка, решила я про себя.

Зато моя жизнь становилась всё интереснее. Наступило лето, и в деревушку нашу приехал новый мальчик. Приехал он не насовсем, а погостить к тётке, и сразу покорил своей бывалостью всю деревенскую ребятню. С Игорем хотели дружить, Игорю подражали, Игорь имел значение! Я не была исключением, мне скоро должно было исполниться шесть, я ощущала себя взрослой и стремилась занять в детской компании достойное место. И этот Игорь непереносимо мне нравился. Нравился, когда встряхивал шелковистым русым чубом. Нравился, когда глядел на меня невероятными туманными глазами. Нравился, когда чуть хрипловатым голосом, подражая большим мальчикам, говорил о соём увлечении – голубях:
- Так давно мечтаю о большой стае...Но ведутся плохо, очень плохо. Нужна свежая кровь, голубка новая нужна. Лучше всего – краденая. Вот краденые ведутся само то!
- Да ну, зачем краденая! – смущались наши пацаны. –Так попроси у кого-нибудь, тебе дадут. У тех попроси, у кого голубей много. У Ёськи спроси, у Хасена. Одну сизарочку обязательно дадут, не откажут! – мальчишки были умными, они знали, что в такой маленькй деревне, как наша, украсть – значит, ославиться на весь мир честной. Они, мальчики эти, были года на два- три постарше меня и уже умели видеть перспективу объёмнее и чётче.
- Да вон у соседа её спроси, у Сашки, у него голубей много, и ведутся! Он пацан хороший, поделится! – посоветовал один из мальчиков.
Игорь слушал, кивал и, видимо,  соглашался с услышанным. Но только видимо. И когда пацаны разбежались по домам, а я, неразумная, осталась, он спросил меня как бы невзначай:
- А ты к соседям ходишь?
- Ну да, хожу, почти каждый день хожу. Ты хочешь, чтоб я Сашу про голубку спросила? -  догадалась я. Втайне я страшно сожалела, что у нас нет голубей. Ах, если бы они у нас водились! Вот тогда я бы отдала Игорю столько голубок, сколько ему  бы понадобилось!
- Ты знаешь, спросить можно, конечно. Но только не поможет это. Пойми, мне нужна одна-единственная голубка, но ворованная! А на следующий год разведутся у меня голуби, так я твоему Сашке две отдам! Вот честно, отдам! Ну если хочешь, три отдам!
Ты мне только помоги к ним во двор зайти так, чтоб не увидел никто!
Я засомневалась. Понятно, это некрасиво, красть у соседей, да ещё у таких любимых! Но Игорь такой хороший и так хочет свою стаю, а нужна ему всего одна голубка. А у Саши их  много. Может, он и не заметит вовсе, что одной не хватает. А на следующий год – нате вам! Приедет Игорь и привезёт ему целых три! И спасибо скажет! Непонятно, как это произошло, но уговоры Игоря плавно переросли в план хищения голубки с соседского двора...

Игорь и я встретились на следующий день за маленьким сарайчиком моих соседей. Сараюшка эта предназначалась для птицы. Крошечное окно без проблем открылось, и мы проскользнули в пыльный полумрак. Я собиралась провести своего «подельника» именно через это строение, потому что знала: дверь никогда не запиралась летом, и мы могли беспрепятственно выйти на птичий двор, не рискуя быть увиденными. Кроме того, там, у выхода, стояло ведро с пшеном, можно было приманить кур, а заодно и голубей.  Время я тоже выбрала умно: дети в школе, тётя Катя с дядей Кондратом на работе. Это был идеальный план. То есть, это был БЫ идеальный план, учти я всех участников пьесы. Но я не учла. Мы успели влезть в окно. А вот до ведра с пшеном добраться не успели, потому что в светлом проёме двери вдруг возникла маленькая сгорбленная фигурка с клюкой. Баба София! Решила, видимо, покормить своих любимых несушек и застала нас за делом.  Совершенно неясно, как она сумела разглядеть меня и Игоря в сумраке сарая своими старческими глазами, но ситуацию бабка оценила мгновенно! «А ну, фихотИ!»-грозно велела старуха, ужасно коверкая русскую речь. Её немецкий акцент был так же неискореним, как акцент моей собственной бабушки. Мы метнулись было обратно к окну, но выбраться нам хотелось одновременно, и ни один не хотел уступить. Едва не застряв, Игорь и я – опять-таки одновременно!- оставили эту затею и бросились к выходу. Путь был только один – проскользнуть мимо разъярённой бабки и бежать, бежать!... Баба София же, угрожающе размахивая клюкой, почти заслонила собой дверной проём...
Первым проскочил Игорь, вьюном скользнул под локтем «сурового стража» и скрылся из виду. Я последовала за ним. Когда пробегала мимо бабки, та зловеще крикнула мне шипящим полушёпотом: «И ти, и ти такой ше маленький некотяй!»
Я выскочила наружу и помчалась домой, остатками опрокинувшегося от страха сознания отметив один странный факт: воинственно  угрожая нам своей палкой, баба София ни разу не попала ни по голубиному вору, ни по незадачливой наводчице.

В первые дни после случившегося меня съедал страх. Я боялась, что свидетельница моего преступления придёт и нажалуется маме, и тогда мне очень сильно достанется. Я не отлучалась из дому, всё ждала этого страшного посещения, но никто не приходил, никто не жаловался. Страх отпустил.
Но проснулась совесть. Я сидела и размышляла о том, что я «недостойный человек», «негодяй и повеса» ( баба София так и сказала: «Некотяй!»), что я «не оправдала ожиданий» и что мне «откажут от дома». Я прослушала по радио интересную литературную передачу, где были все эти  непонятные слова, и мама мне объяснила, что  они означают. Я не только терзалась угрызениями совести, но и очень себя жалела, потому что этот «повеса» из передачи наверняка абсолютно заслужил любые наказания, ведь он кого-то там, по всей вероятности,  повесил, а я никого не повесила и даже голубку не сумела помочь украсть, но меня всё равно разоблачат  и накажут, когда правда выплывет на свет. Слово «повеса» я не попросила объяснить, решив, что и без того прекрасно понимаю его значение. Я так измучила себя стыдом и жалостью к себе, что решила взять ход событий в собственные руки и сама отказала себе от их дома. И мучилась этим решением, день за днём просиживая в комнате, перебирая свои детские книжки или терроризируя собственных кукол нарядами и причёсками. Потом мы с мамой уехали на Украину в отпуск, а вернулись лишь к сентябрю. А в сентябре как-то вдруг началась необычайно холодная и сырая осень, я сразу подхватила кашель, долго болела, отказывалась выходить куда-либо, и всем взрослым это казалось совершенно понятным: при такой-то погоде! От скуки я научилась читать и теперь каждый месяц с нетерпением ждала «Весёлые картинки» и «Мурзилку», заботливо выписанные мамой для расширения моего кругозора. Мысль рассказать всё родителям мне в голову не приходила: было слишком стыдно и не было надежды на понимание.

Но однажды мама пришла домой с работы оживлённой и с порога объявила мне, что вечером нас ждут великие дела:
-К соседям пойдём, мне шерсть у них забрать нужно, договорилась с тётей Катей сегодня. Она, кстати, на тебя обижается, жалуется, что забыла ты их, совсем не приходишь...
Я буркнула что-то невразумительное про «болею» и «некогда», но мама не отставала:
- Пойдём-пойдём,  хватит дома сидеть, совсем уже стала, как старушка...
Слово «старушка» напомнило мне о бабе Софии и вконец испортило настроение. Вечером я напялила куртку и тёплые сапожки, натянула на самые брови шапку и поплелась за мамой навстречу неминуемому разоблачению, как овца на заклание.
 
 Далась же маме эта шерсть! Каждый год одно и то же! Дело в том, что соседи наши разводили овец, а мы нет. Поэтому шерстью на носки и рукавицы  нас снабжала тётя Катя. Причём именно шерстью, не пряжей. Пряли бабушка и мама сами.  Шерсть была двух цветов – «чёрная»  и «белая». При этом «чёрная» на самом деле оказывалсь тёмно-коричневой, с густым красноватым отливом на свету, а «белая» - цвета летних сливок, чуть с желтинкой, невероятно тёплого оттенка. Но в подобных тонкостях  в нашей деревне не разбирались, чёрное здесь было чёрным, а белое белым. Так и жили.

Дошли мы быстро. Пересекли ухоженный двор, утонувший в чернильных сумерках, в тёмном коридорчике отряхнули обувь – и оказались в тёплой, просторной кухне, пропахшей такими знакомыми и любимыми ароматами... Нас здесь ждали. Уже заварен был крепкий чай, на столе красовались нарядные пиалки. Тётя Катя напекла креблей, пончиков из дрожжевого теста, жаренных в масле, выставила своё знаменитое варенье из ранеток.  И все бросились встречать меня, обнимать, тискать, спрашивать, почему я так долго не приходила. Я виновато взглянула туда, где у большой голландской печи сидела баба София. Вдруг стало ясно, что она никому ничего не рассказала о летнем происшествии, и смешанное чувство благодарности и раскаяния охватило мою детскую душу. Впрочем, тогда я ещё не могла дать этому чувству названия.

С чаем я управилась быстро. Мама и Тётя Катя полностью погрузились в свои доверительные женские беседы, которые велись всегда  вполголоса и очень эмоционально, но мне были малопонятны и скучны. А там, возле бабы Софии, стояла свободная маленькая табуреточка, и я мужественно на неё уселась. Старушка была занята, распускала какую-то трикотажную ткань изумительного бирюзового цвета и сматывала нитки в клубочек. Я просто сидела и смотрела, как она работает. И вдруг баба София сунула мне в руки такой же кусочек трикотажа, выдернула из него длинную нитку и негромко сказала: «Фот тепе тоше рапота. Тяни ниточка, распускай. Телай такой клупочек.» Я уставилась на неё в полном недоумении. О нет, я прекрасно поняла её неправильную речь, моя бабушка дома говорила с тем же акцентом. Но это были первые слова бабы Софии, обращённые ко мне, если не считать тех, произнесённых в сарае. Поначалу неловко, а затем всё более умело я стала распускать ткань, сматывать нитки в клубок. Так и сидели мы рядом, старый да малый, занятые одним делом, и успели за это вечер немало.

После этого я снова стала прибегать к соседям. Но по-другому. Теперь я уже не просто дурачилась с детьми или ходила за тётей  Катей хвостом, не просто поджидала Валю, чтоб заполучить очередную историю. Теперь я всерьёз помогала бабе Софии. За неделю мы распустили и смотали в клубки две вещи: бирюзовую кофточку и яркий малиновый свитер. Вещи эти были старенькие, но экономные наши сельчане ничего не выбрасывали просто так. Вот и здесь решили: нитки-то хорошие, ещё как пойдут на вязание! Потом я помогала сматывать в клубки новую шерстяную пряжу, спряденную на старой, потеменевшей от времени прялке. А потом баба София начала вязать носки, и тут я уже просто сидела и смотрела, потому что носки эти были не просто носки, а маленькие произведения искусства. Для дяди Кондрата и Саши они были попроще, из тёмной шерсти, с парой светлых полосок, пущенных по резинке. А вот для девочек, для тёти Кати всё делалось куда затейливей. Сам носок вязался из светлой или тёмной шерсти, резинка получалась  длиннее обычной и украшалась множеством очень мелких полосочек. Причём соблюдались строгие правила сочетания цветов: к «чёрным»  полагались малиновые полоски, к «белым» - бирюзовые. Вязка была плотной, но из-за качества шерсти носки выходили лёгкими и мягкими. Баба София как-то по-особому вывязывала пятку, и моя мама, помню, несколько раз прибегала к ней поучиться и позже сама вязала носки такого типа, с особой этой пяткой и с очень длинной резинкой в мелкую-мелкую полосочку...

К середине декабря все  в доме соседей щеголяли в новых носках, и смотреть на это было большим удовольствием. Я всё рассуждала, какие мне больше нравятся, светлые с голубыми полосами или тёмные с малиновыми, и никак не могла решить. Мнение моё менялось по нескольку раз в день. Видела Валю в тёмных и понимала: красивее не бывает! Но потом выходила Оля в светлых, и я задумывалась...
Однажды, уже ближе к Новому году, баба София сунула в руки мне, уходящей домой, газетный свёрточек:  «На, не потеряй только! Пусть тфой ношки путут тёплий!» Я не догадывалась, а точно знала, что там, в этом свёртке, но всё равно он был для меня сюрпризом, загадкой, ведь цвет оставался тайной под тонким покровом газеты!
А через пару дней я снова заявилась к соседям – мама попросила что-то отнести, предлог был очень кстати, потому что начались зимние каникулы, дети были дома, а значит, было весело! У порога я скинула валеночки и гордо прошлась, балансируя на одной половице, в новеньких тёмных носочках с малиновыми полосами.
- Ну как, нравятся тебе твои носки? – улыбаясь, спросила тётя Катя.
- Ой, как нравятся! Ужасно нравятся! Такие красивые! – радостно ответила я. Потом призадумалась, посерьёзнела и вздохнула:
- Но вот белые...белые мне понравились бы ещё больше!
И тут раздался тихий, скрипучий, бесконечно добрый смех. Смеялась бабка София, одной рукой придерживая болящую спину, другой – как бы отмахиваясь от меня... Неожиданно  шустрой для неё походкой прошла она в свою комнату, так же неожиданно быстро вернулась оттуда – с парой светлых носочков с мелкими бирюзовыми полосочками на резинке.
И в этот момент я доросла до того, чтобы понять значение слова «прощение».