Блудный сын. Часть третья. Глава 2

                2
      Мальчик появился на свет тёплым прозрачным сентябрём. Солнце просвечивало тонкие облака, гонимые лёгким, ласковым ветерком. Яркая зелень деревьев только кое-где начинала золотисто желтеть. Амстердамцы деловито сновали, улыбаясь очередному хорошему дню, используя любую возможность, чтобы оказаться на улице и не находиться внутри домов, двери и окна мастерских и лавок были раскрыты настежь. Окна спальни в доме художника Рембрандта ван Рейна тоже были распахнуты.

     На огромной, похожей на маленькую комнату, супружеской кровати лежала, наслаждаясь нежарким осенним солнышком, Саския –  врачи, едва ли не жившие здесь зти дни, рекомендовали больше отдыхать. Перед ней сидел в кресле Рембрандт, он спустился из мастерской проведать жену и дать себе небольшую передышку. Счастливые родители оживлённо обсуждали как назвать младенца. Подходящими именами являлись: Ромбертус - в честь отца Саскии, Хармен – в часть отца Рембрандта, Геррит – в честь его старшего брата. Они перебирали имена, но Рембрандт ясно видел, что у жены что-то ещё на уме и ждал когда она отккроет свои мысли. Саския задумчиво посмотрела на него:

- А что, если нам назвать сына Титус, в честь Тиции.
Рембрандт удивлённо уставился на неё, переваривая необычное предложение, а затем рассмеялся:
- Саския, дорогая моя, ты просто чудо. Меня в своё время тоже нарекли в честь женщины – моей прабабушки Ремиджии.
- Я помню, и это является одной из причин. Сын будет назван так же как и его отец, то есть по тому же принципу. Титус ван Рейн – звучит замечательно.
- Замечательно, – согласным эхом повторил Рембрандт.
- Тиция станет его ангелом-хранителем, а Титус – нашим, – Саския назвала сына только что данным ему именем.

     Несколько дней спустя они отправились крестить Титуса. По этому случаю няня нарядила малютку в рубашечку тончайшей работы, кружевной чепчик и запеленала в отделанные кружевом одеяльца. Няню Рембрандт и Саския наняли после рассказа их служанки-горничной о своей знакомой – приятной и расторопной вдове средних лет, приехавшей из северной Голландии и искавшей места в услужении. Саския приняла от няни белоснежный свёрток с торчавшей оттуда крошечной головкой.

     Младенчик состроил гримаску и Саскии показалось, что он ей улыбается. «Ангел мой», - Саския поцеловала сыночка. Спокойный малыш не доставил больших хлопот и в церкви, необычно стойко восприняв процедуру крещения. Ставшая мнительной после смерти трёх младенцев, Саския не захотела устраивать пышное празднество. Помимо родственников пригласили только одну персону – Говерта Флинка. Так пожелала Саския, она искренне радовалась предстоящей встрече с давним приятелем.

     Другой причинойдля пригляшения Говерта являлась не что иное как ревность: доходившие до неё толки о более чем любезном общении Рембрандта и Юдит Лейстер выводили её из себя. Масла в огонь подлили разговоры о её последних картинах, в них проглядывался стиль Рембрандта, а не Франса Халса. Юдит Лейстер была хорошо известна картинами в манере Халса, чему никто не удивлялся, Юдит училась у знаменитого харлемца. Итак, она подозревала интрижку.

     Сцен Саския не закатывала, а, стараясь сохранить внешнее душевное спокойствие, тихо мучилась внутри. Впрочем, не всегда тихо. Однажды Саския набралась решимости и мягко, но прямо высказала мужу свои подозрения. Обычно спокойно-снисходительный с ней, Рембрандт на этот раз рассердился, вспылил и ответил – она несёт абсолютный вздор, между ним и Юдит Лейстер ничего нет и не было; он женат, она замужем, а что касается картин, то ему многие подражают. Потом он пришёл с извинениями за вспыльчивость и подарками. Поведение Рембрандта лишь усилило её подозрения.

     Это были только подозрения, она не могла ничего сказать наверняка, но память услужливо подсказывала все черезчур дружелюбные жесты, фразы и улыбки, которые в обществе могли истолковать как флирт, воображение и сплетни дорисовывали остальное.

     Саския надеялась поболтать с Говертом об общих знакомых в Леувардене и здесь, вспомнить время, когда Говерт Флинк был явно очарован ею. Но она только посмеялась над собой. Как она просчиталась! Разговаривала не она с Говертом, а Рембрандт с Говертом. Саския безнадёжно махнула рукой на двух художников.  «Может быть, это к лучшему», - решила она и сосредоточилась на принятии поздравлений и заботе о гостях.

     Рембрандт ван Рейн и Говерт Флинк обсуждали заказы амстердамской стрелковой гвардии и сопутствующие им пересуды. Они не собирались открывать друг другу свои задумки, да никто и не ждал от другого раскрытия композиции или цветовой гаммы. Флинк и его друг Якоб Бакер тоже получили заказы от стрелковой гвардии. «Очевидно, не без участия Хендрика ван Эйленбюрха», - предположил Рембрандт. Портрет одного из отрядов предложили написать и Бартоломеусу ван дер Хелсту. Они посмеялись над Бартоломеусом, обещавшим всех затмить, даже амстердамского Апеллеса, и утверждавшим: где-где, а в групповых портретах ему нет равных.

     «Говерт не уступит Бартоломеусу», - думал Рембрандт. Их обоих уже считали восходящими звёздами, но Флинк одинаково прилично писал во всех жанрах – портреты, исторические сюжеты, пейзажи, натюрморты. Его, Рембрандта, школа. Во время разговора ученики и ассистенты, жившие у Рембрандта и присутствующие, таким образом, на вечере, начали, вдруг, выражать преувеличенный интерес к блюдам и напиткам, ничего при этом не слыша, если к ним обращались Саския или её родственники.

     Получив приглашение на вечер от Рембрандта и Саскии, Говерт Флинк обрадовался возможности снова повидать своего бывшего учителя, Саскию и поздравить их с новорождённым сыном. Увидев Саскию, он поразился произошедшей в ней перемене. Куда девались блестящие как звёздочки глаза, румянец, яркие, соблазнительные губы, готовые в следущюу же секунду улыбнуться, серебрянный переливчатый смех?

      Перед Флинком предстало бледноватое, слегка осунувшееся лицо, отмеченное особой одухотворённостью, глаза, потерявшие звёздочную яркость и излучавшие невиданное ранее тепло, приветливая и робкая улыбка. Сквозь радость от рождения сына просвечивала некая неизьяснимая грусть, ею прониклась вся фигура Саскии. Флинк ясно видел, она ещё не вполне оправилась после рождения Титуса, а может быть, и толки о Рембрандте и Юдит сыграли коварную роль. Говерт не знал, верить им или нет, поэтому он отбрасывал каверзные мысли. Кроме приличествующих случаю поздравлений, Говерту не удалось поговорить с ней.

      Разговор с разительно изменившейся Саскией вряд ли получился бы как раньше, наполненный весёлой, беззаботной болтовнёй. Обсуждение текущих заказов увлекло его. Когда он оказался дома, образ Саскии вновь возник перед взором. Эта другая Саския явилась ему по новому прекрасной. «Рембрандт, наверное, напишет с неё портрет. Она всегда была его любимой женской моделью. Я бы написал: подчеркнул бы бледность и одухотвёренность лица, лучезарную теплоту глаз, не стал бы изображать изменившиеся волосы, усталость и печаль.

     Чудный романтический портрет. Но Рембрандт ван Рейн не станет так писать. Он покажет всё как есть», - размышлял Говерт. Он не заметил как назвал своего бывшего мастера просто по имени, как равного в иерархии, как коллегу.

     Говерт Флинк знал своего бывшего мастера. Образ новой, изменившейся Саскии не выходил у Рембрандта из мыслей, преследовал его. Недомогание Саскии беспокоило и огорчало его. Малыш Титус выглядел вполне здоровеньким, состояние же его матери вызывало опасения у докторов Тульпа и Бонуса. Но художник и себе самому не признался бы, что даже более, чем состояние жены его волновала её повзрослевшая нежная женственность, спокойствие и потаённая загадочная грусть, возможно и вызванная её недомоганием, так и просившаяся на холст. Рембрандту становилось не по себе оттого, что придётся просить жену позировать, тем не менее, он попросил.

       Он не мог спокойно работать над заказом стрелков, так хотелось ему написать Саскию, образ её ни на минуту не исчезал перед взором, он уже примерял образу позы и наряды.  Саския согласилась на позирование. Так или иначе, он всё равно уговорит, не успокоится, пока не осуществит задуманное. Рембранд писал с жены очередную Флору. Работа шла размеренно и небыстро, художник на этот раз не настаивал на продолжительных сеансах позирования – Саския быстро утомлялась и та субстанция чувств и выражений, ради которых он затеял портрет, начисто исчезала.

      Когда Говерт Флинк созерцал законченное полотно, напросившись к Рембрандту по какому-то пустяку и принеся множество подарков для малыша Титуса, он, ожидавший от Рембрандта что-то подобное, всё же поразился. В портрете не было ни лёгкой чувственности, которая пронизывала его ранние Флоры, ни, тем более, сочной чувственности его Данаи, а Говерт отлично помнил картины, они создавались, когда он работал ассистентом Рембрандта ван Рейна. Новый портрет питался её нежностью, чувствительностью, щемящей и светлой грустью, словно капающей с картины. И ещё одно чувство вызвал портрет в Говерте – тревоги, он испугался за Саскию.

     А Саския, наполненная радостью материнства, не придавала серьёзного значения своему недомоганию, связывала его с тяжело переносимой беременностью и боязнью за этого малыша. Она заполнила свою жизнь заботами о Титусе, отдавалась им со страстностью. Вся материнская нежность и обожание, которые она не успела дать предыдущим детям, вылились на Титуса. Он рос спокойным, весёлым и смешливым малышом, купания доставляли ему огромную радость. Саския любила вместе с няней купать дитя. Она любовалась на улыбавшегося ей, уставившегося на неё своими ясными, словно два маленьких солнышка, глазками, сыночка, то и дело повторяя: «ангел мой».

      Сердце её и душа наполнялись безмерным счастьем. Рембрандт, иногда спускавшийся из мастерской навестить жену и сына, набрасывал свои обычные стремительно-небрежные рисунки Саскии с Титусом на руках, целовал их обоих и опять убегал наверх. Поглощённый подборкой цветовой палитры, света, изменениями то там то здесь в композиции, художник практически жил в мастерской. Он видел, что Саския не поправляется: она быстро утомлялась, появился частый кашель и подозрительный румянец.Но полностью, без остатка проглоченный картиной, он по привычке продолжал считать болезненность Саскии последствием родов.

     Иногда Рембрандт выкраивал время погулять с Саскией, пробежаться с ней по лавкам – что там новенького? Или пойти в театр на нашумевшую постановку поэмы Яна Воса, героическую и душещипательную. Но даже когда он, казалось бы, отвлекался от работы, мысли его оставались в мастерской, со стрелками. На театральном представлении, привычно рисуя играющих актёров, их движения и позы, он мысленно примерял подходящие театральные костюмы к стрелкам на портрете. Весь обратный путь они расхваливали шумноуспешные представление и поэму.

     Рембрандт вдруг вспомнил премьеру патриотической пьесы Йоста ван ден Вондела несколько лет назад. Ян Вос тогда помогал ван ден Вонделу. У него дома до сих пор хранились рисунки с того представления. По прибытии домой Рембрандт стремглав бросился в мастерскую, быстро отыскал рисунки. Перебирая и просматривая карандашные наброски, он как наяву представил сцены военных сборов и баталий, вновь ощутил атмосферу патриотики и гордости, исходившей в зрительный зал от актёров, представлявших публике древнюю историю страны. Саския еле дозвалась его к ужину, два раза посылала горничную. Она предусмотрительно не отправила за мужем никого из учеников, хотя любой готов был сбегать наверх за мастером, - они и сами там пропали бы.

     На память Рембрандту пришли из детства рассказы отца об осаде Лейдена, его стойких гражданах, храбро оборонявших город, решивших отстоять свою свободу любой ценой, даже ценой своей смерти, и отстоявших. Он припомнил бравый марш стрелковой гвардии во время приёма королевы Марии Медичи, сопровождавшийся одобрительными криками амстердамцев, гордых своими защитниками. Он ковал из краски копья и ружья, доспехи и шлемы, шил из неё костюмы и шляпы – современные и старинные, изготовлял барабан и знамя, строил здания и арку. Он передавал стремительное движение лесом поднятых, направленных в разные стороны пик и неистовым чередованием света и тени. Он ввел в картину множество персонажей помимо портретируемых гвардейцев, наполнив её тем самым активной жизнью.

Он уже не писал заказной групповой портрет амстердамских стрелков, но писал исторический сюжет, что всегда желал писать. Командир отдаёт приказ своему офицеру построить отряд, чтобы тут же отправиться в поход или на марш. Всё смешалось в последних приготовлениях, разбегаются случайные прохожие. Через минуты гвардейцы в разнородных костюмах и вооружениях станут военным отрядом, готовым отправиться куда прикажет командир – на бравый марш или защищать свободу своего отечества. И неважно, происходит ли это сейчас, век назад или ещё раньше. Прошлое и настоящее его Голландии, его Амстердама соприкоснулось, соединилось и стало единой живой историей.

     Рембрандт и на этот раз не удержался перед соблазном ввести хотя бы самую малость себя в картину, в своё детище, которым он жил столько времени. Он поместил между гвардейцами только своё око и берет, став участником происходящего сбора. Но этого ему показалось мало: словно возмещая себе за неполное изображение своей персоны, он придал убегающей девочке-маркетантке черты Саскии. Саскии было трудно подниматься наверх, в мастерскую, но любопытство взяло верх и она преодолела лестницу. Увидев себя в образе девочки, участвующей в поисходящей сцене, она пришла в полный восторг и рассмеялась:

- А почему ты не изобразил где-нибудь себя? – отсмеявшись, задала логический вопрос Саския.
- Я изобразил и себя, милая.
- Я не вижу, где же?
Рембрандт показал ей свой глаз и берет. Саския захохотала:
- Ах, Рембрандт, ты развеселил меня, – сквозь смех проговорила она, но смех её вскоре перешёл в кашель. Саския быстро приложила к бледным губам белоснежный платочек, она теперь всегда носила их при себе, где бы не находилась. Когда она отняла платок от губ, на нём проявилось кровавое пятно.
- Зачем я только позволил тебе подняться, – сокрушённо пенял себя художник.
- Право, это того стоило. Я умерла бы от любопытства, если бы не поднялась.
Она, наконец, отдышалась после кашля и спросила:

- Но как Баннинг Кок, ван Рейтенбюрх и остальные стрелки воспримут меня в их групповом портрете?
- И как они всё остальное воспримут? – сделав широкий жест рукой в сторону портрета, спросил Рембрандт неизвестно кого, наверное себя. В ответ на оба вопроса он неопределённо пожал плечами, обнял и чмокнул щеку Саскии, вновь уставился на портрет. - Посмотрим.
- Ах, Рембрандт, – только и нашлась что сказать Саския
- Виллему ван Рейтенбюрху понравится, – уверенно произнёс Рембранд, – он хотел, чтобы именно я писал их портрет. А остальные... – он сделал то же движение плечами. Саския только вздохнула, поэтому она и произнесла «ах, Рембрандт».

     Она спустилась вниз с помощью Рембрандта и уселась в гостиной у камина. Зябко поёжившись, она попросила горничную принести ещё одну тёплую шаль, несмотря на уже накинутую на плечи. Доктор Николас Тульп приходил сегодня с врачебным визитом, внимательно её осмотрел, порекомендовал очередную порцию лекарств, взял с неё обещание не утомляться. Затем поднялся к Рембрандту и долго с ним беседовал. О ней? Несомненно о ней, поэтому они не спустились вниз, но вряд ли только о ней. Несмотря на разницу в возрасте они хорошие приятели ещё со времени её первой встречи со своим мужем.

     Она уже осознавала, что тяжело больна и что всё может закончиться самым печальным образом, но в душе теплилась надежда на выздоровление, она старательно выполняла все предписания Тульпа и Бонуса. Ещё Саския каждый день от всего сердца благодарила бога за Титуса. Маленький сын стал её счастьем, её сердцем и душой, её ангелом. Каждодневные заботы о малыше отвлекали её и от невесёлых дум о них с Рембрандтом, о возникших между ними натянутости, недомолвках. Работа над групповым портретом подходила к концу, и он, жаждая наконец-то её завершить, никого и ничего больше не видел, спускаясь в спальню уже глубокой ночью, а иногда ночуя в мастерской.

     Случались дни, когда Саския совсем не видела мужа, но она утешала себя мыслью о том, что если Рембрандт и изменяет ей, то со своими красками, кистями и холстом, а не с другой женщиной. Большую часть времени она теперь проводила с Титусом и его няней Гертье Диркс. Своенравный и сварливый характер Гертье не мешал Саскии прекрасно с ней ладить. Этому была причина: бог не дал своих детей вдове судового трубача из северной Голландии, и она души не чаяла в Титусе, готовая проводить с малюткой дни и ночи.

     Все указания Саскии выполнялись ею точно и безукоризненно. Делая всю работу быстро и споро, она успевала ещё помочь горничной и кухарке, боясь потерять место из-за своей строптивости, ведь тогда она больше не увидит Титуса. Саския смеялась и говорила Гертье – своим нравом она сродни Рембрандту. Мастер ван Рейн вызывал в Гертье чувства уважения и благоговения, она знала, что живет и работает в доме известного художника. Бывала она и в его мастерской – помогала иногда горничной убирать – и видела, что его ученики, вертящиеся вокруг и строящие глазки молоденькой горничной, относятся к мастеру так же.