Это жестокое слово

                Анатолий Музис

                ЭТО ЖЕСТОКОЕ СЛОВО
                ...............................................
                (рассказ геолога)
                1985 г.

   На рабочем месте,  над ее столом  - вырезанная из "Огонька" картинка:  холеный
красавец-жеребец  ахалтекинской породы.  Время от времени  она отрывает глаза
от микроскопа и смотрит на него:  сколько в нем силы, сколько огня, сколько неу-
кротимой ярости производителя...
   Мне с первого взгляда эта картинка показалась неприличной. Ведь в самом деле,
если бы я повесил  над своим столом  картинку с изображением  голой женщины и
каждый день смотрел бы на нее, то вряд ли можно было бы оправдать ее место над
моим рабочим столом эстетическими соображениями,  даже если бы это была "Да-
ная" Рембрандта.
   Я вспомнил об этом жеребце, когда увидел ее второго мужа. Высокий рост, креп-
кая шея,  взгляд,  скользящий  поверх  собеседника,  и холеная  рыжеватая бородка
клинышком. Эта бородка до того отдавала расчесанной шерстью ахал-текинца, что
я невольно вспомнил данную ему характеристику: "Умен, даже талантлив. Был бы
превосходным  инженером,  если бы  не был  таким  ****уном".  Его  первая  жена
умерла - отравилась.  Одни говорили - при попытке вытравить плод, другие - отто-
го, что он ей непрерывно изменял.
   Первый муж, которого она оставила ради этого холеного ахалтекинца, был чело-
веком скромной наружности, его интересы лежали в области науки и люди говори-
ли, что он импотент,  поэтому,  мол,  она оставила его.  Но он женился вторично, у
него ребенок и вопрос об импотенции отпадает. Несомненно только одно: он ее не
удовлетворял.
   Что же в ней было притягательного?  Почему многие, начиная от скромного уче-
ного - ее первого мужа, и кончая привыкшим к легким победам над женщинами ее  -2-
второго мужа, добивались ее внимания, ее любви?
   Ей тридцать лет. Она среднего роста, плотного телосложения, немножко рыхлая,
но не полная,  фигура у нее  чисто женская,  руки полные,  грудь невысокая.  Лицо
ничем не примечательно, за исключением глаз.  Трудно даже передать какие у нее
глаза.  Карие.  Но разве этим выразишь их глубину. Умные. Но разве этим вырази-
шь их силу. Ее глаза могли быть и ласковыми и строгими. И одобряющими, и сму-
щенными.  Но они никогда не были зовущими.  Эта женщина только сама,  только
она одна знала, чего хотела и, видимо, имела все, что могла хотеть.  И если верить
молве, что глаза это зеркало души,  то можно было сказать, что у нее была замеча-
тельная душа.  Замечательная, но непроницаемая.  Быть может  это и  привлекло к
ней мое внимание.  Ведь даже в наш просвещенный век думающая женщина - ред-
кое явление, даже в такой стране как наша.
   Особенно же редко можно встретить сочетание этого качества человеческой зре-
лости с легкостью и подвижностью юности. Несмотря на свои тридцать лет,  неко-
торую рыхлость и значительный для ее роста вес,  она сохранила гибкость акроба-
та и один раз,  совершенно ошеломив нас,  легко и просто  сделала "мостик".  Вес-
ной,  когда в обеденный  перерыв молодежь  высыпала во двор  поиграть с мячом,
она выходила вместе с ними и играла подолгу и с увлечением,  переигрывая моло-
дых парней.  Она выбегала под дождь и,  когда ей говорили,  что можно простуди-
ться, только смеялась:  может ли простудиться человек,  который утром и вечером
каждый день делает обливание холодной водой.
   Ее обаяние передать трудно. Она никогда не высказывала шаблонных мыслей, у
нее редкий такт  в обхождении с людьми.  Она хорошо знала свое дело  и поэтому
была независимой.  Она имела  семью, ребенка,  и связанный  с этим  круг интере- -3-
сов, который делал ее простой, славной, земной женщиной.  Но круг ее интересов
дорог и интересен  только ей.  Она не впускала  в него  посторонних,  сама была в
силах решить  возникающие  перед ней  жизненные  проблемы.  И несмотря на ее
внешнюю мягкость, внутри у нее был такой твердый стержень,  что человеку нео-
смотрительно приблизившемуся к ней легко было ушибиться.
   На первых порах моего знакомства с ней я не понимал ее,  терялся в догадках и
считал ее улиткой. Она была непроницаема для меня.  Потом эта картинка, муж -
ахалтекинец,  рассказы о ней и личные наблюдения изменили мое представление
о ней.  Она перестала  быть улиткой  и стала казачкой.  Казачкой с Кубани  или с
Краснодарских степей, откуда она, к слову сказать, родом.  Плотная, широкобед-
рая, требовательная в любви, сдержанная в чувствах она всей своей плотью тяне-
тся к мужской силе,  к силе,  которая должна быть не только равной ей, но и пре-
восходить ее.  И пред таким мужчиной она преклоняется, перестает быть неприс-
тупной,  способна для него  пожертвовать  устоявшимся  укладом жизни,  как это
было когда она ушла  от первого мужа ко второму.  Ей нужен был сильный чело-
век рядом:  "Жаль только,  - подумал я тогда,  - что силу в человеке она в первую
очередь видела мужскую". Впрочем, "видела" не то слово. Просто в ней, в ее здо-
ровом, гибком, нестареющем теле существовала потребность в этой мужской, да-
же грубой,  силе.  Она не представляла себе,  что ее влечение  и симпатии  к ярко
выраженной мужской особи  - самцу!  - явление такого же порядка,  как влечение
ее второго мужа к женщинам,  самкам,  способным в первую  очередь удовлетво-
рить его плоть. Она не сознавала,  а если и сознавала все равно это никакой роли
не сыграло, что подобное влечение к самцу присуще большинству женщин, если 
не всем, и что многие из них далеко не так строги, разборчивы и недоступны, как
моя милая казачка. И что это составляет силу самца.  Он выбирает себе женщину
какую хочет и когда хочет.  И порицают его  женщины лишь за то,  что в данный
момент он выбрал другую. А та, которую он выбрал, довольна и не думает о том, -4-
что в других  условиях сама бы  порицала человека,  которого сейчас боготворит.
Была довольна и не думала ничего дурного и моя казачка. А для такой женщины
как она у него не хватало одного качества - порядочности.  Как она это прогляде-
ла?         
   Гром грянул неожиданно.  Я вернулся из  длительной командировки и не узнал
мою казачку.  Она встретилась  мне в коридоре,  поздоровалась обычным накло-
ном головы и, казалось, внешне ничего не изменилось: те же глаза, та же строгая
походка, тот же кивок головой,  но лицо ее было иным.  Это было лицо мертвеца
прикрытое маской невозмутимости.  Глаза - зеркало души?! Может быть. Но гла-
за могут говорить неправду. Если человек кривит душой или пытается скрыть то,
что у него на душе,  то и глаза могут говорить неправду,  показывать то, чего нет
в душе. Но губы не могут обмануть никого. Присмотритесь внимательно к чело-
веческим губам.  Это самая выразительная,  самая нелицеприятная часть челове-
ческого лица.  Если человеку весело,  его губы, что называется, расползаются до
ушей  - пусть человек изо всех сил старается казаться серьезным;  если человеку
нехорошо, уголки его губ опускаются книзу и никакая противоестественная гри-
маса не заставит их подняться кверху.  Я вам говорю: присмотритесь к человече-
ским губам!  Ее глаза,  лицо,  походка были невозмутимыми,  но губы!..  Губы ее
были сжаты в такую плотную складку, словно сдерживали поистине нечеловече-
скую боль. Казалось, если она разожмет свои губы, эта боль вырвется наружу не-
человеческим бабьим криком.  А могла ли она кричать?  Могла ли эта гордая, са-
мостоятельная,  непреклонная  женщина  закричать?  Даже не только  закричать,
шепотом поведать кому-нибудь свою боль.
   Я удивлялся,  как люди вокруг не замечают происшедшей в ней перемены, как
не замечают, что на этом светлом, почти не переменившемся лице нет больше ее
простой мягкой обаятельной улыбки,  что уголки ее губ  больше не приподнима-
ются кверху. А мне так нравилась ее улыбка...
   И подчиняясь безотчетному  тревожному требованию узнать,  я спросил колле- -5-
гу:
   - Что с ней такое?
   - Вы не знаете? - сказал он. - П... бросил ее.
   "Бросил"!  Да что она вещь что ли, которую можно подобрать на дороге и бро-
сить, когда она больше не понадобится. Это жестокое слово оскорбило меня. Но
оно было не только жестокое,  а и несправедливое.  Ведь если бы она действите-
льно была вещью, тогда нечего было бы и сетовать, нечего было и возмущаться,
но он оставил ее незаслуженно.  Что он подлец не вызывало у меня ни малейше-
го сомнения. Я представлял себе, что он мог изменить ей, и, возможно, изменял,
я мог  представить  себе,  что она сама,  разобрав его  жеребцовую суть,  оставит
его, но я не мог представить себе  что это сделает он.  Ведь во всем нашем учре-
ждении не было женщины равной ей,  не было женщины, которая могла бы сра-
вниться с ним по уму, по манере держать себя,  по умению быть настоящей под-
ругой, соратницей большого, умного и сильного человека.
   Но кто может определить, почему один человек покидает другого?  Вероятнее
всего, она была для него только всего лишь навсего женщиной. В его глазах она
отличалась  от других  женщин  вероятно  только недоступностью.  Став его же-
ной, она стала для него обыкновенной женщиной.
                . . . .
   Прошло время.               
   В.......кий сделал ей "предложение" и предложил оформить опекунство над ре-
бенком.  Вопрос об опеке вставал не один раз  и она все время говорила,  что не
может уступить  право на воспитание ребенка  даже самому близкому человеку.
Она признавала, что В. будет ее дочке лучшим отцом, что для нее самой он был
вторым отцом, что дочь будет обеспечена,  хорошо воспитана,  что она сама по-
лучит при этом свободу действий - крайне необходимую ей для того, чтобы жи-
ть самостоятельно и работать в области науки,  которую она любит и к которой  -6-
имеет призвание.  И все же  вопреки  всякой логике,  она не соглашалась дать В.
положительный ответ.
   - Почему?  -  Я долго не мог понять истинной причины и понял это совершен-
но неожиданно. Произошло это так, на первый мой вопрос она ответила:
   - Я его ненавижу!
   На второй, сказала:
   - Я его люблю!
   Потом она как-то поведала мне такой случай: она сидела в скверике с дочкой
на руках. Дочка спала, а она смотрела на окна дома, в котором жила. Многие ок-
на были освещены,  лишь ее окно было безжизненно темным.  И вдруг ей пока-
залось, что в ее комнате зажегся свет! Она кинулась домой. Перепуганная дочу-
рка проснулась и плакала. Она бежала, прижимая ее к своей груди, бежала твер-
до уверенная,  что это не он - он не мог придти,  он не мог придти...  и все-таки,
когда увидела пустую, темную комнату,  то в изнеможении опустилась на стул.
Дочка плакала, она не могла ее утешить, не было сил.
   - Ты замечательная женщина... - сказал я ей тогда.
   - Чем же я замечательная?..
   Честолюбие женщины  всегда чувствительно к комплименту  даже в минуты,
когда женщине и не до комплиментов. Но я не мог отвлекаться.
   - Как же ты не понимаешь, - продолжал я, - что сделанного не воротишь, что
тебе ничто уже не может помочь.  На пути побед нет возврата. Вернуться - оз-
начает для него потерпеть поражение.  И вряд ли он задумывается о возвраще-
нии, даже если другие женщины ему и кажутся хуже тебя.
   - Я понимаю,  -  сказала она снова с невыразимой тоской.  -  Но как он ушел?
Без содрогания, без тени жалости...
   Я пожал плечами.
   - Разве важно то, КАК он ушел?
   - Я хотела,  чтобы он хотя бы пожалел о сделанном, - призналась она с грус-
тью. - Мне тогда, по крайней мере, было бы легче. И довольно об этом.

   Дочь и штамп в паспорте еще формально связывали ее с человеком,  которо-
го она продолжала любить.  Пусть в тот момент  он был далек от нее,  но если
бы захотел вернуться  -  дочь могла их соединить вновь.  Отдать дочь значило
для нее сжечь мосты.  Она все еще не понимала, что есть "мосты", по которым
нет возврата.
                ===========