Ангел

...Застыло. Замерзшими звуками повисла в воздухе недосказанность.  Окоченевшие пальцы едва держали пожелтевший лист бумаги. Он мелко дрожал, потому глаза никак не могли ухватить прыгающих букв. Не могли… или не хотели.
В окне отражался нервный огонь свечи. Электричества не было уже давно. Впрочем, как и тепла. Почувствовавший волю ветер вовсю гулял по холодной квартире. Тик-так, тик-так – отмеряли шажки времени ходики. Зябко.

«Ты помнишь, - всё-таки удалось сосредоточить свой взгляд на письме, - помнишь Исаакий в свете восходящего солнца? Мы гуляли с тобой всю ночь, утопая в молоке тумана…Уставший ангел будто с укоризной смотрел на нас смеющихся и прыгающих по лужам. Белым облаком укутал нас Петербург. А потом…»

...Рука бессильно упала на стол. Господи, как же холодно! Душа окоченела. То, что ещё недавно было Петербургом, теперь дробным Петроградом звенело в ушах, злобно подглядывало через немытые окна. И часы, отбивающие каждый час, словно громом: было, было, было…

«…а потом (помнишь?), мы целовались в подворотне твоего дома. И, как нашкодившие дети, тайком пробрались через черный ход в квартиру. Ты боялась, что консьержка увидит нас вдвоем и расскажет всё родителям. Мы бежали, задыхаясь, по тёмным лестничным пролетам, останавливались, целовались как сумасшедшие, и бежали дальше. Господи, какой нескончаемой была лестница.
Ты сказала, что родителей нет дома, и утянула меня за дверь. Первые лучи солнца отражались от стекла кухонного буфета, недовольно ворчал разбуженный чайник, и ты сидела напротив, с улыбкой, раскрасневшаяся и такая манящая…»

…Было. Очередной удар часов. Вздрогнула. Тишина. Сквозь рваную пелену туч пробилась сырная половинка луны. Господи, какой был вкусный сыр в лавке дома напротив…А теперь…трудно вспомнить даже его запах.

«…Уснувшую (помнишь ли?), я перенес тебя в комнату на кровать. Также улыбалась и что-то бормотала во сне. Бесшабашный молодой июнь стучался клювами воробьев по окну, голуби передавали друг другу последние городские сплетни, ворона смотрела на нас с противоположной крыши и всё спрашивала: «Ка-ар-к? Каа-ррр-к?» «А вот так, - отвечал я ей шепотом и махал руками, чтобы не мешала тебе спать. – Люблю». И, знаешь, она поняла. И воробьи тоже. Они уже не стучали в окно, а просто грелись на солнышке. И голуби улетели. Наверное, для того, чтобы там, на соседних крышах рассказать всем знакомым про нашу с тобой любовь».

…Форточка распахнулась от очередного порыва ветра. Поёжилась. Солнца бы сейчас. И тепла. Февраль. В нос ударил запах дыма. Костры. Жгут. Постоянно жгут. Словно хотят согреть умирающий город. А он задыхается. Свободы… Расправить грудь, вздохнуть, сбросить гранит. Как было…

«…на излете белых ночей (помнишь?) мы бежали под дождем из кафе. Я спросил тебя, дома ли родители. Ты кивнула в ответ и удивленно посмотрела на меня. А потом, за Исаакием, под присмотром того же ангела, я одел на твой безымянный кольцо. Через полчаса мы сидели у тебя дома, пили чай, и я попросил у родителей твоей руки. Они почему-то засуетились, твоя младшая сестренка запрыгала вокруг стола, хлопая в ладоши, и кричала: жених и невеста…»

…Шорохом. Пронзительным и неуютным шорохом в темноте процарапало слух. Две горящие бусины. Крыса. А сыра нет. Рука с письмом снова опускается на стол. Рядом она. Подрагивает черный нос. Бумага. Передние лапы схватили письмо. Прочь! Не спать! Не спать…Господи, помоги!

«…Венчается раб Божий (помнишь?) и раба Божия…Двадцать шестой день июля, воскресенье…Фата и белое подвенечное платье, плачущие родители, извозчик, неизменный Исаакий с улыбающимся ангелом. Застолье, какие-то люди, знакомые и не очень, подарки…Помнишь, моя мама подарила тебе немецкую фарфоровую куклу? Ты тогда смеялась и прыгала, как ребенок. Помнишь? И как разбила её ровно неделю спустя, помнишь? «Потому что немецкая», - так ты сказала…»

…Было. Было. Бу… Бессонницей втекло в комнату серое утро. Будет. Так сказали часы, прогоняя ночь. Голова лежит на руке. Господи, спасибо! За утро, за город, который не умер. За этот листок бумаги, связывающий прошлое и будущее.
Кухня. Сквозь рассеивающуюся дымку тумана просачиваются неяркие лучи. Они отражаются всё в том же буфете и падают на стол. Солнечный зайчик робко ползет по лицу. Покряхтывает чайник – горячо…

«…потому что – немецкая…как проклятье это прозвучало тогда из твоих уст. Приветливый Питер вдруг насупился, предрекая печаль. Мы шли по Невскому (помнишь?), и ты спрашивала: «Почему? Почему так», - ударяя ни в чем не повинные поребрики проспекта…Ты встретила меня у Зимнего, долго теребила грубое зеленоватое сукно моей формы… По-че-му? А ангел с поникшей головой виновато молчал…
Молчал и Варшавский вокзал. Паровозный гудок долго и протяжно провыл: прощай, и ты исчезла в клубах пара. Люди бежали за вагонами, кричали, махали руками, а ты просто стояла и смотрела. Были ли у тебя слезы? Знаю, можешь не отвечать. Ты обещала…»

…Чай. То, что сейчас называется чаем… Горькая улыбка. Воробьи, деловито обстукивающие раму. Пара голубей. Как всегда сплетничают на подоконнике. «А вам, - говорят они, - вот вам…», - словно по-настоящему хотят сообщить что-то стоящее.
Пора. Пора на вокзал. Раненые, бинты, перевязки, носилки…Желтым пятном на столе письмо…

«…обещала (помнишь?) не плакать и ждать. Что бы ни случилось. И я верю, что так и есть. Так будет. Часы наши помнишь? Как они грозно, но настойчиво: будет, будет, будет! Я – помню. Знаешь, только дураки говорят, что здесь не страшно…Боюсь. Боюсь потерять тебя, не увидеть родителей (как они там, кстати?) Ты присматривай за ними…Боюсь не увидеть Питер, наш с тобой Исаакий и ангела… Мой ангел – это ты… Мне пора…»

…Лица, лица, лица. Едкий паровозный дым. Всё как тогда, почти три года назад.Капли крови на фартуке. Зеленые мундиры, зеленые вагоны, красные кресты. Варшавский. Черные пятна бескозырок, рассекающие суетное людское море. Белые халаты и фартуки врачей и медицинских сестер. Ощетинившийся штыками город.

«…мне пора, говорю я тебе. Прощаться не хочу, ибо знаю, что увидимся. Господь справедлив, если не встретимся здесь, то там – обязательно. А ты обещала. Люблю. Це…»

…Желтый листок с расплывшейся синей каплей в самом углу, и солнечный зайчик, усевшийся на последнем слове. Тишина…
А там, на Варшавском, женская фигура в клубах пара, склонившаяся над носилками. Рвет зелено-бардовое сукно рукава, поворачивая раненого на спину.
«Мой ангел…»