Пастух

…Песок мягко пружинит под колёсами телеги.

От Города до этих тихих мест добираться недолго, самое большее час, но если бы я только мог подобрать нужные слова для того, чтобы выразить свои ощущения от этого неспешного путешествия, я бы смог расплачиваться ими за самый вкусный чай в лучшей чайхоне Города.

Возница – Старый Рыбак собственной персоной – неторопливо правит пожилым гнедым мерином по кличке Мальчик, который так давно ходит этим маршрутом, что, пожалуй, вполне способен и сам добраться от деревни до Города, и обратно. Старик едет молча: он вообще не большой любитель поговорить. Молчу и я.

В нежно-лазоревом небе над нашими головами пасутся тихие, белорунные облака.

– Что-то разбрелись они сегодня, – замечает мой спутник как бы между делом. – Что там Макар Степаныч, задремал, что ли.
– А?
– Да вон, не видишь, что ли? – дед тычет пальцем в небо, но я не вижу там ничего необычного. По небу бродят облака, Солнце понемногу катится в закат, расцвечивая облачное руно янтарными оттенками.
– Облака как облака.
– То-то и оно, парень, – ворчит дед, – то-то и оно, что облака. Давай-ка мы с тобой к Макар Степанычу заедем, а?
– Да мне всё равно, дед. Хочешь – давай заедем.

Старый Рыбак недовольно хмыкает: похоже, он ждал от меня какой-то другой реакции. Но мне-то что? Деревенские, даже здешние, все чем-то своим интересны. Взять хотя бы самого Старого Рыбака: таких, как он, ещё поискать…

…Макар Степанович живёт в маленькой, покосившейся избёнке. Был я у него однажды; тогда, помнится, стоял август, и мы пили чай на тесной терасске, где скрипели под ногами половицы, а стены увивал безудержно цветущий хмель. Под окнами, помню, у Макара Степановича был разбит дивный сад, где лилии всевозможных цветов соседствовали с царственными розами, пышными пионами и китайскими фонариками физалиса.

Мы ведь с ним почти соседи, с Макаром Степановичем.

Живёт он один. О родных я его никогда не спрашивал: невежливо как-то, да и я нелюбопытен. Это можно считать своего рода этикетом: мы говорили только о том, что было нам действительно интересно, и не задавали друг другу лишних вопросов.

Кроме того, это ведь деревня, тут все про всех всё знают. Знают и про Макара Степановича, конечно, но помалкивают. Обидеть бояться: а ну как уйдёт? Кого тогда в пастухи звать?..

… – Стой, милок, сто-ой! – дед тянет поводья на себя, и Мальчик, чуть помедлив, останавливается. Старый Рыбак качает головой: – Что-то ты, друг мой, совсем глухой стал. Раньше-то, знаешь вот, раньше мы с ним по весне все поля окрест пахали, только снег сходил когда, и горчицу сеяли. Видал, Юлька, как красиво горчица цветёт?

Я кивнул. Эти золотые поля, эти волнующиеся золотые моря – незабываемое зрелище.

– Только зёрнушки махонькие, – сосредоточенно бормочет дед. – Махонькие, так сквозь пальцы и сыплются…

Тут он набирает полную грудь воздуха и кричит:

– Макар Степа-аныч! Ты дома?! Макар Степа-аныч!

Я тихонько смеюсь, потому что сухонький старичок, незаметно возникший прямо за моей спиной, вовсю хихикает, прикрыв рот морщинистой ладошкой.

– Макар Степа-аныч! – обиженно тянет Старый Рыбак. – Уснул ты там, что ли?!
– Да с тобой, Толя, уснёшь, пожалуй, – тонко смеётся Макар Степанович. – Всю округу на уши поднял. Чего тебе надо-то?
– Фу-ты! – фыркает дед. – А чего ты там прячешься, Макар Степаныч? Я про что: ты видал? Стадо твоё опять разбрелось! Я вот к тебе и заехал, а то ты, мабуть, и не знаешь.
– Да отчего ж мне не знать-то? – удивляется старичок. – Когда это я своё стадо упускал? Эх, Толя, маловерный ты человек. Ладно! Сейчас вот при тебе и соберу, гляди.

И вот мы с дедом стоим, и смотрим на это: маленький и худой, как мальчишка, белоголовый старичок уходит вдаль, за избы, туда, где настоящим солнечным золотом цветёт горчица, – а они уже бегут к нему со всех уголков неба – кудрявые, белорунные овцы-облака. Как же их много! Целое поле горчицы вмиг становится хлопково-белым из солнечно-золотого, и янтарь заката стекает в оконные стёкла, и уже где-то на реке просыпается бледная немочь тумана…

А Пастух сгоняет облака в огороженные ивовым плетнём загоны, и, вдоволь набродившись за день, они покорно ложатся спать – усталые, послушные.

– Ну? Доволен теперь? – с притворным неудовольствием ворчит на Старого Рыбака Макар Степанович – но тот стоит, смущённо потупясь, и не говорит ни слова. Пастух подходит к нему и похлопывает по спине: – Ну-ну, Толя, чего ты сник сразу? Давай вон лучше к Зое ступай, заждалась она тебя уже. А Юльку мне оставь: вижу, у него разговор ко мне имеется.

Да уж, от Пастуха ничего не скроешь. Впрочем, я и не пытался…

– Ладно, – говорит Старый Рыбак, – поеду я. Давай, Юлька, покеда.
– Пока, дед.

Мы стоим и смотрим, как он влезает на облучок и, легонько стегнув Мальчика поводьями, неторопливо отъезжает от Макар-Степанычева двора. Обернётся или нет, гадаю я, но Пастух меня перебивает:

– А тебе, Юлька, какая разница-то?
– Да никакой, в общем-то… Спасибо, что всё понял.

Он улыбается, от глаз разбегаются лучики морщин. Всё его сморщенное личико выражает крайнюю степень радости и счастья: Пастух доволен.

– Ну, ты ж меня знаешь. Как сам-то, Юлька-нечистый-немытый, а? От ладана всё так же в обморок падаешь?
– Падаю, Господи, падаю… Ты бы сделал с этим что-нибудь, а? А то народ уже косо посматривать стал.

Пастух заливисто хохочет:

– И пусть смотрят, пусть! А ты сам виноват: назвался нечистью – падай в обмороки! Или вовсе в церковь не ходи. Ну, или уж тогда отрекайся от своей природы. Как видишь, выбор у тебя есть, и вполне достойный.
– Уж и достойный… – недовольно бурчу я.
– Ладно, не куксись. Давай-ка лучше расскажи, что там у тебя случилось.

Пастух смотрит туда, где в тумане холодного вечера тонет багровая вершина солнечного диска.

– Ты ведь и сам знаешь.
– Конечно знаю, а иначе какой я Пастух?
– А чего тогда спрашиваешь?
– А ты не искушай без нужды, вот чего.
– Прости… Слушай, Господи, я…
– …Влюбился? – перебивает он, довольно улыбаясь. Я хмурюсь:
– Вот всегда ты так. Сначала спросишь, а потом…

Пастух смеётся:

– А ты чего такой серьёзный-то? Чего угрюмый такой? Это ж радость, влюбился когда!
– Радость. Только вот далёко она, Макар Степанович…

Он кивает:

– Понимаю. Значит, затем и пришёл?
– Да я не то чтобы…
– Да ладно тебе, Юлька, будет. Я ж не без понятия. Ко мне ведь так и приходят – с просьбами, каждый со своей, а некоторые и с чужими, хотя и не чужие они им, раз от себя просят… Ты навестить хочешь, да? Повидаться? А чего не на самолёте?
– А ведомо ли тебе, Господи, сколько сейчас билет на самолёт стоит? А в оба конца? Да мне за всё лето столько не наколымить. А и с пустыми руками не полетишь… Но самое худшее – это ведь на один раз. А потом сиди опять, жди…
– Терпение – штука важная, – говорит Пастух. – А ожидания укрепляют чувства… Ну-ну, и сразу волком смотрит! Смешной ты, Юлька. Молодой совсем. Ладно, что с тобой поделать! Помогу. Но и ты смотри: не век нечистью-то ходить, а? Возвращайся однажды, хорошо?
– Угу…
– Ну вот и славно! – радуется Пастух. – Давай, иди сюда, иди.

Он тянет свои хрупкие ладошки к моей голове, и я послушно опускаюсь перед маленьким Макаром Степановичем, Небесным Пастухом, на колени. Он обнимает меня за шею своими детскими ручками и гладит по макушке:

– Вот так, вот так, всё хорошо. Сейчас я тебе Лёвушку позову, отнесёт тебя к твоей любимой. Слышишь? И не переживай так, ладно? Сейчас, сейчас…

Отпустив меня, Пастух идёт мимо загонов, где спят овцы-облака, прямо к золотому горчичному полю, и там кричит, что есть сил:

– Лёва-а! Лёвушка-а!

Видал я его “Лёву”. Ох и весёлая меня ждёт поездка…

– Лёвушка-а! – кричит Пастух, и вдруг сумерки над нашими головами сгущаются, становясь колоссальной, соток на сорок, головой, напоминающей драконью, но на бесконечно длинной шее. Голова опускается к нам; на её фоне мы с Пастухом совершенно теряемся, но я знаю: “Лёва” никогда не позволит себе отнестись к Пастуху неуважительно.

Круглый глаз - величиной с хороший дом - глядит на меня внимательно, даже оценивающе.

– Лёва! – строго говорит Макар Степанович. – Отвезёшь Юльку, куда он скажет. Полетаешь там, – только смотри, ребят из ПВО не смущай, а то я тебя знаю. Вот, потом подберёшь его, Юльку то есть, и обратно ко мне, сразу же! Понял меня?

Глаз утвердительно моргает. Пастух довольно потирает ручки:

– Ну что, Юль? Давай, залазь, только осторожно. Долетишь быстрее, чем на самолёте, главное – не свались. Так-так-так, – старичок задумывается, потом вдруг щёлкает пальцами: – Во! Точно! Сейчас, подожди меня, не улетай!

И убегает.

Внезапный порыв ветра едва не уносит меня на противоположный берег, и я вдруг понимаю: это Лёва вздохнул. О чём он думает, интересно?

Но Пастух уже возвращается. Похоже, он успел куда-то сбегать…

– На! – глаза сияют, а ладошки сжимают банку… с мёдом!
– Где ты его взял?!
– Где-где, где надо! Вот, до Васьки добежал, он мне и дал. Ты в пакет-то положи, чтобы не потерять. И держи крепче, не урони!

Левиафан снова фыркает; Пастух грозит ему палкой:

– Лёвка, шельма! Ух, я тебя!

Потом поворачивается ко мне и кричит:

– Давай, Юлька! Лети!
– Спасибо! – успеваю крикнуть я, не без труда взобравшись на бугристую голову хтонического Змея: – Спасибо, Макар Степанович!

Он машет мне рукой – но тут же земля остаётся где-то далеко внизу, и вскоре деревня теряется в бездонной синеве.

Вцепившись в какой-то вырост чешуйчатой головы, я всеми силами стараюсь удержаться и не потерять заодно банку с мёдом, пока Змей, рассекая воздух со скоростью, достойной баллистической ракеты, летит на восток, – туда, где в сиянии нового утра сверкают башенки и шпили милого моему сердцу Золотого Города…


Ладышкино, 20.05.2015