Наследие А. Вельского 14

     Скажете, что такая постановка вопроса неправильная – оставьте, и это вовсе не призыв к расправе и самосуду. Это чисто теоретический вопрос. Здесь, в газете, я имею ввиду, автор, как раз, двигал мысль, что это месть кого-то из потерпевших. И здесь же, прямо в статье, журналист одной рукой клеймил самосуд, но больше этого, ругал бездействии органов правопорядка, а с другой стороны, между строк, при чем, и не очень глубоко звучал, чуть ли не гимн тому, кто наказал виновных. Газетчики, одним словом. Я сложил газету и сунул ее карман плаща. Взглянул на часы и заторопился к остановке, судя по времени, Верочка была уже где-то на полпути к Афанасьеву. Мысль осталась, как бы недодуманной, но я был уверен, что еще обязательно вернусь к ней. Позднее...
    
     Дом старой постройки. Не старинной, а именно старой, ту, которую принято называть именем одного из прежних руководителей государства. Простенькая и чистая  пятиэтажка, с разросшимися палисадниками и деревьями, которые по высоте не уступают дому. Я действительно, достаточно часто бывал дома у Павла Васильевича и хорошо знал не только местоположение квартиры, но даже и расположение предметов в ней.

     Дверь была опломбирована печатью нашего братства, я сорвал печать, открыл дверь и вошел в квартиру. Последний раз я здесь был, наверное, месяца четыре назад или около того. Мы пили чай, бездельничали, а если быть точным, предавались разговорам о предмете нам близком и знакомом – о литературе. Тогда Афанасьев поразил меня. Мы все считали его неисправимым оптимистом, а он поделился со мной своими соображениями, логичными, хорошо построенными и правильно поданными, но, увы, нерадостными. Предвидел Павел Васильевич падение литературы в глубокую пропасть, где, по его мнению, на тот момент уже должны будут находиться другие искусства. Кино, эстрада и прочие.
- Дорогой мой Олег, - говорил он, обращаясь ко мне и разливая какой-то заморский алкогольный напиток, и отставляя в сторону, чашку с чаем, - мне не дожить до этого дня и, слава Богу. А вот тебе, да и не только тебе конечно, а всем, кто останется в этой сфере, достанется так, что не многие из вас выдержат. Жаль, хотя нет, это самая настоящая трагедия, но отступятся от литературы во имя спокойствия, богатства, славы. Отступятся не как от рода деятельности, как от веры. Понимаешь?
- Павел Васильевич, - конечно, я пытался возражать, - всегда были такие, кто пришел в литературу не отдавать, а брать. Их не так уж и много, но и не мало…
- Ты плохо слушаешь меня Олег. Я не говорю, что придут новые, я говорю – отступятся старые – вот в этом трагедия. Те самые, которым привыкли верить, а молодым же литература будет просто неинтересна.
- Не может быть, мы ведь не Америка – мы самая читающая страна в мире. Какой-нибудь кризис – возможно. Так всегда было, и учили нас так. Бывают кризисы в экономике и политике, а значит, бывают и в литературе, во всех сферах искусства. Мы уже проходили через это.
- Ты думаешь, что утешил меня или переубедил, - Павел Васильевич посмотрел на меня тогда спокойно, как-то так по-философски, и в тоже время с легкой укоризной.
- Нет, но это ведь нормально.
- Кризис в литературе – это одно, хотя и это плохо. Я говорю тебе о другом.
- Ну, тогда я не понял, - признался я.
- Кризисы порождают своеобразную литературу. Она может быть экспериментальной или упаднической, она может быть наполнена чем угодно, но при этом, это классно написанная литература. Качественная литература, талантливая, человеколюбивая. А на вас грядет литература плохая, точнее, не литература вовсе, а бумагомарательство – множественно тиражируемое безнравственное бумагомарательство. Ты знаешь, что главное в литературе?

     Я пожал плечами, это был слишком уж обширный вопрос.
- Литература – искусство личностей. Разных, более талантливых и менее талантливых, но они личности. У них душа, которая чувствует мир целиком. Вибрирует в такт миру. И вибрации эти зависят от личности. Литература не зависит от политики, экономики или от времени – литература на них реагирует. Она запущена не ими, литература запущена душой… Понимаешь?
- Наверное, да.
- Так вот, я предсказываю время, когда литература перестанет вибрировать. Любой человек с фантазией сможет сесть за печатную машинку и следуя за фантазией, а не за вибрациями души написать что-нибудь этакое. Продолжать?
- Да, - кивнул я, до меня все еще не доходило, что именно хочет сказать Афанасьев.
- Продолжаю. Мы самая читающая страна, мы умеем читать, для нас литература источник. И вот, вместо литературы нам подадут нечто, в чем мы будем искать божественное слово и ту самую вибрацию, а там будут просто печатные знаки. И на этой псевдо литературе будут воспитываться поколения. И через какое-то время, литература умрет.
- Нет, Павел Васильевич, нет. Это просто Апокалипсис какой-то, то что Вы говорите.
- Именно так. А что следует за Апокалипсисом?
- Ну, не знаю.
- А за ним следует Страшный суд – смерть души. Смерть базовым понятиям и их замена на понятия лживые. То есть не те, которые от Бога, а от Сатаны…
- Подождите, Павел Васильевич, подождите, - я поднялся из-за стола и прошелся по комнате…

     Картина, которую рисовал мне Афанасьев, не вписывалась в мое сознание. Такое ощущение, что он пытался пересказать мне какой-то бред. Сновидение, которое надо истолковать. Афанасьев, тем временем откинулся в кресло, и следил за тем, как я хожу, ерошу волосы, делаю какие-то жесты, пытаясь понять.
- Олег, ты лучше сядь, - наконец, не выдержал моего мельтешения Афанасьев.

     Я послушно вернулся за стол и вопросительно посмотрел на него.
- Ты не понял, того, что я сказал, - такой вывод он сделал из того, как я смотрю.
- Нет, - ответил я, - не понял. Не получается у меня.
- А я и не удивлен. Ты ведь материалист. Для тебя существует причинно-следственная связь, законы развития общества. Движение по спирали. Я правильно говорю?
- Да.
- Для тебя любое движение – означает развитие. Правильно я говорю?
- Правильно.
- А я предлагаю тебе другой вариант. Вот смотри, труд сделал из обезьяны человека – почему. Сопротивление. Холод – надо согреваться, голодно – надо охотиться. А если тепло, если пища сама идет в руки или падает с дерева. Нет труда – нет человека, так получается, по-твоему.
- Ну, да.
- А в основе развития человека не только и не столько труд, а именно душа. В той первой обезьяне была душа, и в какой-то момент она проснулась. Все остальное было потом.
- Но при чем здесь литература-то, - я был окончательно сбит с толку. Слушком уж необычным был и сам мыслительный процесс Афанасьева, и его выводы.
- А вот теперь представь, что душа начинает засыпать или умирать – я не знаю. У человека есть труд, есть знания, а вот души – нет, или она спит. А ведь именно она несет мораль, нравственные приоритеты, гуманизм, если хочешь. Добро, Любовь, Верность. Это понятно?
- Но так не может быть!
- В том-то все и дело, что может. Я и сам понял это не так давно. Обычно считается, что тело умирает, а душа остается. Но представь, что душа погибла раньше, чем погибло тело. Представь…
- Но…
- Без «но». Представь. Человек жив, он не знает, что душа умерла, а он привык, что есть. Нужны человеку вибрации, а создавать их некому и нечему…
- Да с чего Вы это взяли Павел Васильевич?! - воскликнул я.
- Я – старик, у меня есть право предчувствовать…
    
     В дверь позвонили, и я отвлекся от воспоминаний. Верочка появилась, как и обещала, и во время, и с сумкой с продуктами. Я помог ей снять плащ, поцеловал ее, отнес сумки на кухню, и уже оттуда поинтересовался:
- Хочешь кофе или чай?
- Знаешь, нет. Может быть позднее, но не сейчас.

     Я все равно поставил чайник и вышел из кухни.
- Что-нибудь уже просмотрел? - поинтересовалась Верочка, оглядывая комнаты.
- Нет, Верочка.
- Только пришел, что ли?
- Нет, но ты знаешь, сел в это кресло и вспомнил наш последний разговор. Ну и задумался.
- Понятно, - протянула Верочка, - и о чем вы говорили?
- Как обычно, о большом, о вселенском…
- Ну-ка, ну-ка, - Верочка, которая частенько присутствовала на таких посиделках, хотя участие принимала крайне редко, присела, и получилось это неосознанно, в кресло, которое занимала всегда.
- О литературе, конечно. Ты знаешь, Павел Васильевич предсказывал жуткие, страшные времена.
- Наш Афанасьев предсказывал это, - Верочка была очень удивлена.
- Да, я и сам не поверил бы, если бы не слышал это собственными ушами. Я пытался с ним спорить, но одолеть старика в этом споре не смог…
- Ясно, - Верочка словно опомнилась, резко поднялась из кресла, огляделась виновато, обняла себя руками и пробормотала, - да уж, спорить с Афанасьевым было всегда трудно…

     Она разорвала собственные объятия, словно отбросила руки от себя, прошлась по комнате. Я видел, что ей было не по себе.
- Верочка, ты чего?
- Да так, - махнула рукой она, - давай заниматься работой.
- Хорошо, что ты пришла, - мне и правда было легче от ее присутствия, - с чего начнем?
- Я думаю, - Верочка оглянула помещения еще раз, но уже более внимательно, - я думаю, поступим таким образом. Бери бумагу и ручку, садись за стол и давай составлять опись.
- Опись?!
- Именно. Черновую опись того, что у нас здесь найдется. Сначала, в папках, потом перейдем к тетрадям, и уж совсем потом, к разрозненным листам. Согласен?
- Логично.
- Конечно. Значит так, на листе будем писать. Номер по порядку, наименование, если таковое есть, а если нет, будем писать первое предложение на первой странице, потом то место, откуда мы берем эти листы, или папку… Ты случайно никакой веревочки не принес?
- Нет, а зачем?
- Ну как же. Отметим на листочке, красным карандашом напишем номер, если вдруг листы рассыпаются – перевяжем, и потом, все перенесем в комнату. Например, в эту, здесь места больше всего. Да и укромных уголков, где можно было бы хранить бумагу, нет… Согласен?
- Согласен.
    
     Я был удивлен той практичности, с которой Верочка подошла к делу. Потому что сам, например, даже и не представлял, с какого края следует приступать к разбору бумажного Эвереста, а оказалось, что ответ прост и логичен… Начать мы решили с зала, который Афанасьев использовал как кабинет. Первые три листа исписал я, потом, мы с Верочкой поменялись. Постепенно гостиная, в которой мы сдвинули в сторону мебель, освободив пол, заполнялась перевязанными и пронумерованными папками и тетрадками. Отдельные листы, которых тоже оказалось достаточное количество, как было решено раньше, мы не трогали, оставив их напоследок.
 
     Вечером, около девяти часов, довольные проделанной работой и строя планы на день завтрашний, мы направились домой к Верочке. За работой это было не очень заметно, но оказалось, что мы сильнейшим образом проголодались, поэтому прошлись Мамаем по запасам продуктов. Анастасия смотрела на то, как мы едим, хихикала и отпускала различные шуточки на эту тему. В районе одиннадцати мы легли спать. Точнее, это Анастасия улеглась, а мы еще долго разговаривали с Верочкой, перескакивая с одной темы на другую, иногда мы прерывались для поцелуев, а иногда просто замирали в объятиях друг друга…
    
     Утро разбудило нас осторожно, бережно пробежавшись по лицам солнечным лучом, который тут же был скрыт легкими облаками. Я открыл глаза, посмотрел на спящую Верочку. Мне было жаль ее будить, поэтому я аккуратно выбрался из-под одеяла, прикрыл дверь спальни и вышел в прихожую. Решил позвонить домой, отметиться. Пока я объяснялся с маменькой, проснулись Анастасия и Верочкой. Мы легко позавтракали и разбежались, Анастасия отправилась в институт, а мы на квартиру в Афанасьеву.

     Этот день был менее продуктивным. Хотя, проделанную работу трудно было характеризовать количественным показателем. Мы набрали четыре папки с отдельными, исписанными листами. И плюс еще отдельную папку, куда сложили исписанные листы, но у нас возникали сомнения в том, что эти листы принадлежали руке Павла Васильевича. Все наши находки были вынесены из кабинета и сложены на полу в гостиной. Теперь предстояла работа, которую следовало отнести к разряду скорее детективной, нежели чем литературной. Надо было обнаружить рукописи, которые сразу не попались нам на глаза. Мы тщательно осмотрели кабинет и на свет появились еще три папки, десяток тетрадей и несколько листов. Пронумерованные они так же отправились в зал, к остальным. Потом была пересмотрена библиотека Павла Васильевича, книги доставались и просматривались по одной. Если же в ней находились рукописные листочки, то том откладывался, получал свой порядковый номер, заносился в реестр и укладывался на отдельную, специально освобожденную для этого полку. Мы еще предвидели и постраничный просмотр библиотеки, но это было в перспективе…

* * *
    
     Таким образом, на пересмотр и инвентаризацию ушло три дня. Подошли выходные. Утром в субботу, мы тихо переглянулись с Анастасией и поочередно выскользнули из дома. Сначала я, мне надо было добраться до гаража, потом заехать домой, и взять рукопись «Войны…» которую я вынужден был отложить из-за разбора архива, а часам к одиннадцати я должен был заехать в институт за Анастасией, у которой сегодня была только одна лабораторная.

     Все прошло согласно намеченного плана, и в начале одиннадцатого мы отправились в Ниженку. Клиника располагалась достаточно далеко за городом. Ехать было минут сорок, а может и еще больше. Пока ехали, разговаривали на отвлеченные темы. День был ясный и светлый, даже не верилось, что погода осенняя, и что уже завтра может зарядить дождь, а то и выпасть первый снег…

     Эта перемена темы была очередным поворотом, незамысловатым, а с другой стороны  вовсе и не запланированным. Просто я рассказывал Анастасии серию литературных анекдотов, а потом девушка поинтересовалась у меня, мол, правда ли, что большинство людей искусства не дружат с головой. Просто так спросила, возможно, чтобы узнать мое мнение на этот счет, а может, просто для продолжения разговора. Не думаю, что это был вопрос с каким-нибудь глубоким умыслом, но именно тогда я вспомнил историю Гавриила Белого.
- А знаешь, у меня ведь есть история, связанная с Ниженской клиникой, - произнес, я и посмотрел на Анастасию.
- Еще один литературный анекдот, - улыбнулась юная соседка и посмотрела на меня.
- Вряд ли это анекдот, но в каком-то смысле, наверное…
- Интересно…
- Не так давно, несколько лет назад, один из наших собратьев слетел с катушек, ну в том плане, что ушел в глубокий, многодневный запой. Звали этого нашего собрата Гавриил Белый.
- Белый. Белый. Я что-то слышала…
- В основном, он писал исторические вещи, - попробовал я подсказать.
- Крутится что-то в голове, - махнула рукой девушка, - а вспомнить не могу.
- Ну и ладно. Так вот, такое бывает не только в нашей среде. Не часто, но бывает. Там много всего сложилось в одну кучу. И дома были какие-то разлады, да еще очередной творческий кризис, много одним словом. А он прошу при этом заметить, не был человеком выдающихся каких-то волевых качеств, да и других, чисто человеческих. Вот, одним словом, оказался сначала просто в больнице, а потом и в этой клинике. Но это с его одобрения. Решил, по-видимому, что самому ему не справиться, вот и решил попросить квалифицированной помощи.
- Что, сам лег сюда?
- Правильнее будет сказать, его положили с его же согласия.
- Какой ужас.
- Ну почему же, - возразил я, - во-первых, ему были созданы определенные условия, во-вторых, лечащий врач оказался его большим поклонником. Все было не так уж и плохо. Он начал лечиться. А лежал он в палате с двумя пациентами, которые страдали раздвоением личности. Слышала такую формулировку?
- Слышала, - кивнула Анастасия.
- Так вот, один из пациентов считал, что он Наполеон Бонапарт…
- Вы это серьезно, Олег Владимирович? - Анастасия недоверчиво посмотрела на меня.
- Абсолютно серьезно. А другой, считал, что он французский шпион.
- Оба французы.
- Зришь в корень, как говорится. А при этом, еще одна особенность, оба так шпарили на французском, что окружающие только дивились. Потом в больнице сменилось руководство, уж не помню по какой причине, пришел новый главный врач и взялся за лечение с другого бока. В результате: шпион, который на поверку действительно оказался шпионом, убил Наполеона и бежал, а Гавриил Белый…
- Подождите, подождите. Я что-то не поняла про шпиона и Бонапарта.
- В этой истории много темного. Но, по-видимому, больной, начал осознавать, что он действительно не император Франции и ему стало совсем плохо, и тогда шпион оказал ему такую вот странную услугу – убил.
- Господи, Боже мой!
- Да. А сам бежал, красиво, как и полагается настоящему профессионалу. Но это ладно, главное в этой истории, что доктор вылечил и Гавриила Белого.
- И что? - с тревогой в голосе, словно предчувствуя нечто, спросила Анастасия.
- Тот перестал писать. После выхода из больницы Гавриил Белый не написал больше ни строчки. Какое-то время он еще жил у нас в городе, числился в братстве, потом разошелся с женой и уехал куда-то, уж не знаю куда.
- Это очень печально, - пробормотала девушка, мне даже показалось, что смахнула слезу. Может, конечно, и правда показалось.
- На самом деле, на сколько я понимаю, там внутри, все так тонко устроено, что нельзя просто так влезть, что-то подправить, что-то вырезать, а что-то вставить взамен. Целое обязательно нарушается. Понимаешь?
- Наверное, да, - кивнула Анастасия, помолчала, и добавила вполголоса, - не хочу быть человеком искусства.
- А вот это, насколько я понимаю, ты произнесла сгоряча, -  не согласился я с таким резюме девушки.
- Почему, - он взглянула на меня, - вот Вы, например не пишите, или Верочка. Что, разве вам обоим этого не хватает?
- Не знаю, как нашему солнышку, а мне иногда действительно этого не хватает.
- Вы это серьезно говорите, или просто мне в пику.
- Абсолютно серьезно…
- Ну не знаю…

     Анастасия посмотрела на улицу, помолчала, а потом повернулась ко мне и указала пальчиком на знак за окном:
- Похоже, приехали, Олег Владимирович…

     Я посмотрел на дорожный указатель с надписью «Ниженка» и молча кивнул. Хотел что-то сказать, но Анастасия заговорила раньше, тихо так заговорила, почти полушепотом обратилась ко мне:
- Вы уж, пожалуйста, идите первым, а я пойду следом. А то мне как-то не по себе.
- Хорошо.

     Машину мы оставили перед литыми чугунными воротами, а сами прошли через калитку, по тропинке, обсаженной с обеих сторон каким-то кустарником, который по осени больше напоминал палитру художника-абстракциониста, нежели чем обыкновенное растение.
- Осень в начале, здесь все еще зелено, и только это чудо какое-то, - пробормотала Анастасия, которой действительно было не по себе. Настолько не по себе, что она даже взяла меня за руку, - и тихо здесь как-то не так…
    
     Так дошли до главного корпуса. Там, на порожках стояли и курили здешние пациенты. Кое-как бритые, или не бритые вовсе, в каких-то застиранных и ветхих пижамах, которые большинству были не по размеру. Некоторые были подвернуты по нескольку раз, а некоторые, настолько коротки, что выставляли на показ мосластые, желтоватые ноги. На ногах у большинства были тапки. Наверное, местного изготовления. Жесткие, ломкие, опять-таки не совпадавшие по размеру. Курившие проводили нас взглядами, но как-то заторможено, не особенно напрягаясь. И, наверное, тут же забыли о нас, стоило нам скрыться за широкими дверьми центрального входа.
- Пойдешь со мной, или постоишь тут? - спросил я наклоняясь к Анастасии.
- С Вами, с Вами, - быстро зашептала девушка.