Сияющий квадрат

Рассказ


Что дружба? Лёгкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья
Иль покровительства позор.
А.С. Пушкин


1.
Боюсь, в моих стареньких мозгах разболталась система хранения информации, ибо время от времени кое-что из когда-то пережитого и забытого, не спросясь, вбрасывается в моё сознание. Каждый такой вброс обычно случается во время отхода ко сну. Я закрываю глаза, расслабляюсь, собираюсь заснуть... и вдруг вижу на чёрном фоне сияющий белый квадрат. Квадрат стремительно расширяется, его края уходят за пределы зрительного поля, и я оказываюсь на какой-то давно перевёрнутой странице своей жизни. Я вижу как наяву «лица, давно позабытые,» и слышу голоса когда-то близких мне людей. Как правило, моё пребывание в своём былом длится всего несколько секунд, после чего белый квадрат стягивается до светящейся точки и гаснет, но если этого не случилось в течение полуминуты, то значит, сияющий квадрат меня принял.
Однажды (это случилось на прошлой неделе) я пробыл в квадрате не менее пяти минут. Мне привиделось, что я лежу на высоком топчане и смотрю на море, там купается молодая прекрасно сложённая женщина. Вот она выходит из воды и ложится на соседний топчан. Я смотрю на её лицо, и меня охватывает трепет человека, взирающего на лик богини. И вдруг в этой чудной картине происходит резкая перемена: и берег, и море, и даже прекрасная дева — всё блёкнет и обездвиживается, и у меня появляется чувство, будто я забыл что-то очень важное. Напрягаюсь и вспоминаю, что прошлой ночью, вроде бы, догадался, вроде бы, нашёл причину неудачи последнего эксперимента. «Зоя, — решительно обращаюсь я к женщине на соседнем топчане, — нам нужно немедленно возвращаться в Новосибирск».
— Бедный мой, Серёжка, опять ты за своё. Мы здесь, чтобы ты отдохнул, чтобы отвлёкся от своих больных навязчивых мыслей.
Гнев охватывает меня.
— Нет! Я должен быть в лаборатории, — в голосе моём появляется металл, но моя убеждённость в своей правоте слабеет.
— Дорогой, давай вернёмся к вопросу об отъезде после ужина.
Зоя говорит это и улыбается, и вокруг меня снова вспыхивают краски, и женщина на соседнем топчане снова превращается в Афродиту.
— Хорошо, — но всё-таки я должен вернуться.
Я вздыхаю, и... светящийся квадрат захлопывается. Передо мною одна чернота. Только что просмотренный фрагмент жизни повергает меня в смятение. Как же деятелен был я тогда, и как прекрасна была Зоя! Я с трудом поднимаю веки и с досадой возвращаюсь в реальность глубокой осени 2013-го года. Уже два года я один. Моя Зоя отсмеялась, отрадовалась и растаяла. И все загадки природы, долгие годы питавшие мою душу, тут же стали мне безразличны. 

 За окном красок нет — лишь сомнительная белизна снега да тёмные, почти чёрные сосны. Светлая кошка, по имени Кассиопея, прыгает мне на колени и, заглядывая в глаза, робко мяукает. Её желания ясны — мне надо идти в магазин за продуктами. А вообще-то мы с нею едим одно и то же: хлеб, молоко и иногда мясо. Надо поужинать и поскорее в постель. Как я люблю эти предсонные часы, когда лежишь расслабленный с ощущением правильно проведённого дня. И  остаётся самое сладкое — помечтать, и кто знает, вдруг повезёт снова попасть в сияющий квадрат.

Кстати, третьего дня это случилось. Я уже стал погружаться в сон, когда снова услышал тот характерный щелчок, будто сработал затвор старинного фотоаппарата, и передо мной распахнулся сияющий квадрат. Я стою у окна маленького деревянного дома. Прямо подо мной каменные панели тротуара, дальше грубые булыжники мостовой, а на той стороне улицы — мрачный ряд разбитых домов. Я вижу на мостовой россыпи блестящих патронных гильз и среди этого латунного блеска настоящую пулемётную ленту. Маленький мальчик, мой ровесник, бежит по дорожке между развалинами, а за ним идёт с ведром воды его мать. Мальчик бежит знакомиться со мною. Он живёт в этом же деревянном домике, в соседней квартире. Нас разделяет лишь тонкая стенка. Нам суждено быть друзьями в течение предстоящих десяти школьных лет... Сияющий квадрат стянулся в точку, брызнул белым светом и пропал. Я снова во тьме истинной реальности. Кругом ни души, лишь Кассиопея дремлет в моих ногах.



2.
Эх, друзья мои, сколько вас было в молодости! Правда, в зрелом возрасте меня стало смущать это размытое понятие «друзья». Насколько я мог видеть, так называемые друзья возникают у человека практически всякий раз, когда он попадает в слегка изолированный коллектив своих сверстников. Таким инкубатором по вызреванию дружеских отношений может стать и двор жилого дома, и школьный  класс, и комната в общежитии…  и я прошёл через массу таких инкубаторов, и у меня было немало друзей, и всё-таки сейчас при мысли о друзьях я чаще всего вспоминаю нескольких своих одногруппников по университету. Одногруппники ходят на одни и те же занятия, сдают одни и те же экзамены и зачёты. А в перерывах между занятиями курят, пьют кофе и, конечно же, болтают. В болтовне узнают сильные и слабые стороны друг друга. Узнают и различия в идеологии и прочее, что могло бы вызвать враждебность, но среди однокашников такого, как правило, не происходит. По-видимому, хватает времени выслушать ближнего своего и понять причины его инакомыслия.
Итак, в нашей группе биохимиков означилась тройка друзей: Валька Цветковский, Славка Братанов и я, Серёга Быстров.
В те далёкие годы я чувствовал в себе силы безграничные. Хватался за всё, но особенно тянуло меня к постижению принципов математики, к её логическим основам. Я просиживал долгие часы в публичной библиотеке на Фонтанке, пытаясь отыскать что-то сокровенное и страшно важное в таких абстрактных вещах, как теория множеств и матлогика. Зачем я это делал, и сейчас не понимаю. Хотя (кто знает?) быть может, так я заставлял свой мозг формировать внутри себя новую структуру межнейронных связей и тем расширял мои интеллектуальные возможности.
 
Иногда в публичке появлялась Тамара Самсонова — моя одногруппница. Это была довольно крупная девушка с большим выпуклым лбом и большими карими глазами. Лицо её было очень даже неплохое, но тело отставало.  Двигалась она несколько некоординированно. Была чуть полновата, вернее сказать, рыхловата. Как-то в весёлом разговоре я хлопнул её по плечу (у нас такое не возбранялось) и почувствовал, что рука моя слегка увязла в том самом плече.
Были в группе девушки и красивее Самсоновой, но она, безусловно, была первой по интеллекту. Училась прекрасно, была освобождена от занятий по английскому, ибо знала его с детства. Отличалась от других девушек сдержанностью, если не сказать, скрытностью. Сдав экзамен или зачёт, тут же исчезала. Казалось, её основная жизнь текла где-то в большом мире за пределами университета. Близких подруг у неё не было, а те, кто были вхожи в её дом, отзывались о ней с глубоким почтением.
Конечно, я ужасный человек.  Я сам себя часто не люблю. Меня постоянно заносит. И тогда занесло. В болтовне с Братановым я как-то ляпнул, что обольщу Самсонову, что она в меня влюбится. Братанов нахмурился и нервно заговорил, что Тамара — сильная цельная личность, что её друзья не мне чета, и что меня ждёт позорное поражение. Я возразил, что он идеализирует Самсонову, что она, прежде всего, молодая женщина, мечтающая о любви. Славка расхохотался и назвал меня «безрассудным идиотом, прущим на рожон». Надо сказать, Братанов, несмотря на своё пролетарское происхождение, был далеко не прост: увлекался фрейдизмом и немецкой философией, особенно уважал Шопенгауэра. Обладая замечательной способностью к обучению, мог за несколько дней освоить любой учебник по точным наукам. Братанов мог это сделать, но не делал, ибо ему не нравились точные науки. А мне они нравились.
 
Самсонова курила, и эта её слабость дала мне возможность войти с нею в контакт. Оказалось, она приходила в публичку читать работы Фрейда (в те годы получить к ним доступ можно было только в публичной библиотеке). Я садился в зале, где читала Самсонова, и ждал, когда она выйдет покурить. Вскоре после этого и я шёл в курилку, а там, по праву единственного знакомого, садился рядом с нею и заводил разговоры на отвлечённые темы. Прежде всего, я постарался убедить её в том, что фрейдизм нельзя назвать наукой. Что главная заслуга Фрейда — открытие нового литературного жанра, психоаналитического романа. Я говорил ей, что для обывателя (особенно для обывательницы) мудрый врач — нечто священное. Ведь только врачу позволено раздевать человека догола и задавать любые вопросы на самые неприличные темы. Естественно, читатель психоаналитического романа приходит в дрожь от восторга и священного ужаса, когда узнаёт, что его поведение объясняется такими смешными вещами, как сексуальные переживания детства, вроде выдуманного Фрейдом Эдипова комплекса. Самсонова слушала мой вольный трёп, то  возмущаясь, то споря, то смеясь, но, безусловно, получая удовольствие. Через пару недель таких бесед я заметил, что она приходит в библиотеку не читать, а болтать со мною и не только о Фрейде.
 
В одно осеннее воскресенье 62-го я сидел в нашем зале и читал. Самсоновой не было, и вдруг уже часов в семь вечера она появилась. Увидев, что я заметил её, она сделала мне знак рукой, который означал «пойдём покурим». Сначала она угостила меня американской сигаретой «Честерфилд» (где она их доставала, осталось для меня тайной), а потом завела разговор о какой-то книге, которую только что прочла. Уловив интерес в моих глазах, сказала, что может дать её почитать, но для этого нужно зайти к ней домой. «Так пошли? — лицо Самсоновой было серьёзным, но в её выразительных глазах мелькало что-то озорное. — Я живу тут неподалёку, на Невском». «Пошли, — ответил я, стараясь не показать свою радость. — На сегодня я начитался».

Едва переступив порог её квартиры, я понял, что Самсонова меня разыграла. Нежданно-негаданно я оказался на праздновании её двадцатилетия. Я знал, что отец Тамары какая-то крупная шишка, и всё-таки уровень жизни их семьи ошеломил меня. Таких больших, таких роскошных квартир я никогда до того (да и после) не видел. В большом ярко освещённом зале за праздничным столом шумно болтали, хохотали, ели и пили несколько молодых людей обоего пола. Впоследствии я узнал, что все они были детьми номенклатурных работников весьма высокого уровня. Меня усадили рядом с Тамарой, все мне улыбались и норовили со мною чокнуться. Нас обслуживала официантка из ресторана гостиницы «Европейская», блюда и вина были из того же ресторана. Поздно вечером такси, нанятое Самсоновой, доставило меня к моей общаге.
Тамара, без сомнения, принадлежала к социальному слою, который можно назвать советской аристократией, но вела она себя на удивление скромно, без малейших признаков аристократической спеси. Более того, она доверчиво тянулась ко мне, закрывая глаза на социальную пропасть, разделявшую нас. Возможно, она что-то во мне видела. А может быть, влюблённость помутила её женский рассудок.

А после сдачи зимней сессии ей пришла в голову идея пригласить меня и Славку Братанова на свою дачу под Зеленогорском покататься на лыжах. Всё было прекрасно. Мы неплохо покатались, но на вечерней пирушке было слишком много вина, и я перепил. Мне стало плохо, и я просто физически не мог ехать в Ленинград. Всю ночь Самсонова провела возле моей постели. Её доброта окончательно сокрушила меня. Я влюбился.

Весь февраль 63-го мы встречались, целовались и клялись. И тогда же в феврале произошло событие, определившее мою будущую жизнь. Одна девица из нашей группы отказалась ехать в Новосибирск на многомесячную практику. И тут у меня возникло острейшее желание поехать в Сибирь вместо той девицы. Почему? — не знаю. Возможно, элементарное любопытство. А может быть, моя голова просчитала, что в Ленинграде меня ждут большие проблемы с будущей работой. Я был иногородним. Мне светила лишь аспирантура на какой-нибудь жалкой кафедре университета. А для работы в академическом институте я должен был иметь ленинградскую прописку, что означало женитьбу на Самсоновой. Странно, что, несмотря на искреннюю влюблённость в эту девушку, на её роскошную квартиру на Невском и на высокий социальный статус её семьи, я не больно-то рвался на ней жениться. Может быть, причина заключалась в податливости её кожи. Глупость конечно, но...



3.
Я выехал из Ленинграда 6-го марта. Меня провожали двое — Братанов и Самсонова. Славка добродушно улыбался, а в очах Тамары стояли слёзы. Наконец поезд тронулся, и грязный неуютный город поплыл к себе в свой мрачный, слякотный мир. 7-го марта я проснулся поздно, бодро соскочил со своей второй полки и отправился в вагон-ресторан. Заказал полный обед с окрошкой, котлетами и графинчиком портвейна. Попивая вино и хмелея, попытался оценить ситуацию, которую сам себе организовал. За окном летели назад, на запад, серые избы, тёмные леса и светлые снега, бесконечные и бескрайние снега России. Было ясно — я совершил побег. Я сознательно и авантюрно вмешался в свою судьбу. «Почему? — снова и снова задавал я себе этот вопрос. И мне показалось, что тогда в ресторане поезда, мчащегося на восток, я нашёл ответ. Это, решил я, моё подсознание осудило меня за беспечную жизнь последнего года. Оно требует от меня не плыть по течению, никого не слушать, никому не подражать, а энергично искать свой путь. Ночью радиоузел поезда передавал концерт, посвящённый Восьмому Марта. И тогда впервые, ещё в мужском исполнении, прозвучала песня «Течёт река Волга». И сейчас, слыша её, я переношусь в атмосферу холодной весны 63-го.


 9-го марта в шесть утра местного времени я вышел на огромную и пустую привокзальную площадь Новосибирска. Было ясно и морозно. Залез в первый попавшийся троллейбус и приступил к осмотру города — мрачного, холодного и негостеприимного. К девяти (когда открылись госучреждения) выяснил, что мой институт расположен далеко за городом, в Академгородке. Сел в рекомендованный автобус и поехал. Ехал долго, больше часа, и в каждом встреченном посёлке мне мерещился Академгородок. Но вот мы проехали через плотину, перегородившую могучую уже вскрывшуюся Обь, промчались вдоль замёрзшего Обского моря, пересекли великолепный сосновый бор и въехали в то, что могло быть только Академгородком и ничем иным. Ещё до конца рабочего дня нашёл свой институт и получил направление в общежитие. В понедельник 11-го марта пришёл на работу. В тот же день увидел Зою и испытал на себе ударную мощь её красоты.

Какое-то время я усердно читал литературу, рассуждал и писал регулярные письма Самсоновой. Но день за днём, любуясь яркими чертами Зои, подпадал под влияние её чар. Кончилось тем, что я перестал писать Самсоновой, и она перестала писать мне. Почему она соблюла эту ерунду с очерёдностью? — Не знаю. Возможно, она испытывала на прочность мои чувства. Я думаю, это была и её ошибка.
 
В Академгородке, я подружился с Виктором Толмачёвым — человеком мягким и добрым, поразительно способным к языкам, но совершенно неспособным к принятию ответственных решений. Хорошо помню, как мы с ним целую ночь напролёт пытались восстановить звуки языка, на котором говорили общие предки индоевропейцев и семитов. Это было чудное время. Я увлечённо работал в лаборатории, наслаждался разговорами с Толмачёвым, и параллельно с этим развивалась моя новая любовь.
Как-то я спросил мудрого Толмачёва: Какая жена лучше — красивая, но не очень умная, или умная, но не очень красивая? Он подумал и ответил: «Красота увянет, ум — никогда».
 
О, Боже, куда меня занесло? Надо спать… спать, спать. Кошка удобно разлеглась на моей груди и громко мурлычет прямо мне в ухо. Но вот мурлыканье стихает, её тело обмякает и приятно растекается по моей груди… Кассиопея спит. Надо и мне отправляться в мир снов. Но что же решило мою судьбу тогда, летом 63-го? — задаю себе последний вопрос. И тут снова долгожданная белая вспышка:
Тёплый августовский вечер. Мы с Зоей возвращаемся в Городок с лодочной станции. Идём молча, погружённые в свои мысли, и коварный внутренний голос шепчет мне: «Поезд ещё не ушёл. Ты ещё не связал себя обязательствами и можешь вернуться к Тамаре». Возле Зоиного дома мы стали прощаться, и тут произошло чудо. Садилось огромное красноватое солнце, и его лучи упали на лицо девушки. Её карие глаза вдруг сделались светлыми и прозрачными, как балтийский янтарь, и я увидел в них такую скорбь, такую боль, что у меня сжалось сердце. Беспредельная нежность охватила меня, и я всем существом своим осознал, что Зоя — бесценное сокровище, что я готов отдать всё, чтобы защитить и уберечь её. Будто охрана её — самое главное в моей жизни. На этой точке высшего возбуждения сияющий квадрат захлопнулся, и я провалился в глубокий сон.
Проснулся оттого, что кто-то бьёт меня по лицу. Это моя кошка требует, чтобы я открыл глаза и приготовил ей завтрак. «О, моя милая Кассиопея, что бы я  без тебя делал?»

Осенью 63-го я должен был вернуться в Ленинград. Ведь впереди был пятый курс. Теперь я уже немного знал свою влюбчивую натуру и боялся, что, встретив Самсонову, снова влюблюсь в неё и тогда предам Зою. Чтобы блокировать этот вариант, я женился на Зое. Помню день приезда в Ленинград и ту страшную встречу. Дёрнул чёрт Братанова пригласить в компанию Самсонову. Мы условились встретиться в павильоне метро «Площадь восстания».
 
Чтобы перенестись на ту страницу своей жизни, мне не нужен сияющий квадрат. Господи! Как же ярко вижу я сцену нашей встречи! — Толчея. Мы со Славкой делаем вид, что безмятежно болтаем о всякой ерунде, а глаза наши прикованы к потоку людей, входящих в павильон. Вот и Самсонова, бледная и напряжённая. Мы встаём на эскалатор, и она, не стесняясь присутствия Братанова, глядя мне прямо в глаза, спрашивает: «Это правда?», и я отвечаю: «Да». Она резко  поворачивается и бежит вверх по спускающемуся эскалатору. Стыд охватывает меня, но мир жесток. Я не имел права влюбиться в Зою, но согрешил — влюбился.



4.
В ту зиму я близко сошёлся с Валькой Цветковским. Вернее, он сошёлся со мною. Это был худенький и очень нервный молодой человек. Учился неплохо, но ни особых знаний, ни способностей не проявлял. Его отец был главным инженером в каком-то засекреченном конструкторском бюро, мать — крупным искусствоведом. Цветок любил называть себя коренным петербуржцем и, безусловно, был близок к аристократическим кругам Ленинграда. Однако, в отличие от Самсоновой, он и вёл себя, как аристократ средней руки. Я со своей нестандартностью раздражал Цветка. С явным пристрастием пытался он оценить мои знания, мою философию и, конечно же, мои планы на будущее. Бедняга всё хотел добраться до глубин моей низменной провинциальной души. С Братановым он быстро разобрался и относился к нему снисходительно-покровительственно. Бывало, он даже гордился Славкой, как гордится директор большого академического института талантом младшего научного сотрудника. «А вот мог бы ты, — говорил он, обращаясь ко мне, — написать сходу  формулу?..», — и он называл вещество ужасно сложного строения (вроде витамина В-12). Я тут же отвечал, что не мог бы. «А вот наш простоватый Братан запросто мог бы, — хихикал Валька. — Давай-ка, старичок, покажи этому пижону, на что способен скромный обитатель петербургских трущоб». Славка морщился от умственного напряжения, но писал. И без единой ошибки. Мне претил аристократизм Цветковского, и, уехав из Северной столицы, я редко вспоминал о нём...

Вчера я получил от Братанова письмо. В нём сообщалось, что Цветковский умер. Его карьера начиналась стремительным взлётом, он быстро защитил кандидатскую, а потом началась его нелепая и жестокая борьба со своим бывшим руководителем за лидерство в лаборатории. Слабая нервная система Цветковского не выдержала стресса. Через пару лет борьбы в работе его головного мозга обнаружились серьёзные неполадки, и уже к сорока годам он стал инвалидом. Не скажу, что известие о смерти Цветка меня сильно удивило. Почему-то я всегда знал, что долго он не протянет, и тем не менее весть о его смерти выбила меня из колеи. Бедняга! Столько лет прожить прикованным к инвалидному креслу! Полдня я думал о нём, просмотрел старые фотографии, запечатлевшие его псевдо-мудрый прищур, потом напился и полночи искренне страдал. Тьма окружила меня. Мне казалось, что не доживу до утра, не дождусь, когда солнце высветит квадрат моего окна.
 
Но в ту ночь я не умер, а утром стал собирать сведения о Самсоновой (ставшей Надеждиной вскоре после моего предательства). Выяснил, что она была завлабом в Институте клеточной биологии вплоть до 2006-го года, а потом руководителем её коллектива становится какой-то малоизвестный деятель со стороны. Она была всегда болезненной и вполне могла выйти на пенсию, это же логично. Но нужно было в том удостовериться. Я позвонил Братанову, и он сказал: «Да умерла она, уже лет семь тому». — «От чего?» — вскричал я. «Кажется от рака, — спокойно ответил он. — Тамара долго болела, её смерть не была неожиданностью». Но для меня — была! Боже! Снова спазмы сдавили моё горло. Но в этот раз я страдал больше, и даже стакан водки не смог заглушить мою скорбь.
И вот, находясь в полной прострации, я снова услышал тот характерный щелчок, будто сработал затвор фотоаппарата, и передо мною распахнулся сияющий квадрат. И в нём — двадцатилетняя Самсонова. Она стоит вполоборота ко мне, курит и что-то говорит. Её голос тих и чист. Она поворачивается ко мне, и я вижу её огромные доверчивые глаза и её нежную застенчивую улыбку. Она любит меня. Удивительно, что моя, в общем-то, слабенькая память сумела сберечь этот образ. И что ещё удивительнее, я по-прежнему испытываю чувство бесконечной нежности и адские муки вины.

Странно создана человеческая душа. Сколько миров она способна вместить!