Смех. начало в рассказе Карьера Ив. Як. Антонова

Смеховое начало в малой прозе Даниила Хармса (на примере рассказа «Карьера Ивана Яковлевича Антонова»)

     В современном хармсоведении одной из центральных проблем является исследование смехового начала в творчестве Даниила Хармса (1905-1941?) — ленинградского писателя, члена одной из самых эпатажных литературных групп 1920-х годов «ОБЭРИУ». Прозу этого своеобразного автора можно назвать смеховым отрицанием, взрывом языка, а его поведение на сцене и отчасти внесценическую жизнь — попыткой выйти за рамки культуры.
     Обратимся к рассказу 1935 года «Карьера Ивана Яковлевича Антонова» [1].
     Начинается он словами: «Это случилось еще до революции». На первый взгляд, обычное указание времени действия, но по форме оно напоминает сказочный зачин («Это случилось давным-давно, еще при царе Горохе...»).
     Следующая строчка: «Одна купчиха зевнула, а к ней в рот залетела кукушка», — противоположна первой по характеру и сводит на нет ее серьезность. Таким образом, Хармс соединяет серьезное и смеховое. Кроме того, эта фраза отсылает к словам, которые говорят детям: «Когда зеваешь, прикрывай рот рукой, а то ворона залетит». Это шутка, но здесь она становится реальностью: несоблюдение правил поведения карается в соответствии с вышеупомянутым предостережением (хотя, следуя рациональной логике, разве можно представить себе, что это может на самом деле произойти?). Хармс разбивает привычные ассоциации и тем, что меняет ворону на кукушку. «А почему бы и нет?» — словно говорит он. Кроме того, автор использует один из своих излюбленных смеховых приемов — «Комические положения, в которые попадает герой или рассказчик».
     «Купец прибежал на зов своей супруги и, моментально сообразив в чем дело, поступил самым остроумным способом». То, что купец сразу же понял, в чем дело, говорит либо о нестандартности мышления (какого требует нестандартный случай), либо о том, что это происходит не в первый раз (разевание рта — «залетание» кукушки — извлечение кукушки).
     «С тех пор он стал известен всему населению города и его выбрали в сенат». Непонятно, кто позаботился о распространении этой новости — хвастливый купец или спасенная купчиха, но в любом случае известность такого рода не является причиной повышения по службе и тому подобных почестей. Говоря словами Я. Шенкмана, «причинной, логически объяснимой последовательности событий не наблюдается» [2]. Можно вспомнить и «Логико-философский трактат» Л. Витгенштейна, согласно которому «Со-бытия независимы друг от друга» и «Из существования или не-существования одного события нельзя заключить о существовании или не-существовании другого» [3]. Хармс разрушает привычную логику, гротескно преувеличивая причину (вытащил кукушку изо рта жены) и тем самым умаляя следствие: чего стоит сенат, если в него можно попасть, приобретя скандальную известность из-за бытового случая? Как отмечал Ж.-Ф. Жаккар, «нарушение причинно-следственной связи является основным источником комизма в так называемой литературе “абсурда”» [4]. Добавим, что у Хармса антидетерминизм, нарушение или отсутствие причинно-следственных связей между событиями часто выполняет функцию смехового приема, как в данном случае.
     «Но прослужив года четыре в сенате, несчастный купец однажды вечером зевнул и ему в рот залетела кукушка». Характерно, что после взлета следует падение, но ни тот, ни другой этап не является завершающим. Какой-нибудь из ряда вон выходящий случай прерывает спокойное существование и может существенно изменить жизнь человека, причем часто зависимость эта имеет обратную пропорциональность: чем незначительней случай, тем серьезнее последствия. Здесь проявляется «своеобразная логика “обратности” <...>, логика непрестанных перемещений верха и низа», о которой говорил М. Бахтин применительно к народно-смеховой культуре [5].
     «На зов своего мужа, прибежала купчиха и поступила самым остроумным способом». Купчиха поступает с мужем точно так же, как он с ней. Здесь мы видим практически зеркальное отображение: идентичный случай и идентичное действие, вызванное им, при взаимной замене персонажей. Этот принцип «зеркальности» можно рассматривать как реализацию одной и той же схемы в прямо противоположных ситуациях и одновременно как проведение в творчество одной из христианских заповедей: поступай с другими так же, как хочешь, чтобы они поступали с тобой. А точнее: другие поступят с тобой так, как ты поступил с ними. С другой стороны, это напоминает бергсоновскую «автоматичность», механическое повторение случайности (которая при этом приобретает характер закономерности) и следующих за ней действий героев.
     «Слава об ее находчивости распространилась по всей губернии и купчиху повезли в столицу показать митрополиту». Слово «слава» имеет гротескное значение, так как в данном случае «высокое» понятие используется иронически и тем самым снижается (то же относится и к понятию «зов»). Повторяется и гиперболическое несоответствие ничтожной причины и весомых последствий. Но, в отличие от купца, получившего продвижение по службе, награда купчихи имеет двойственное значение. С одной стороны, прием у митрополита — знак почета, с другой — купчиху «повезли», словно диковинного зверя или безнадежно больную в надежде на исцеление церковнослужителем, «показать» митрополиту (здесь также можно говорить о смеховом приеме отождествления персонажа с куклой, вещью, марионеткой). Поэтому «высокое» («Слава... распространилась») начало контрастирует с «низким» («повезли... показать») концом фразы. При этом так и не становится ясным, серьезно или насмешливо говорит автор, так как серьезное и смеховое переплетаются, одно тут же перебивается другим, и каждое слово, теряя свое статичное, обыденное, конечное значение, становится амбивалентным и относительным.
     «Выслушивая длинный рассказ купчихи, митрополит зевнул и ему в рот залетела кукушка». Как видно, со свойственной ей хвастливостью (теперь можно догадаться, кому обязан купец своей известностью), купчиха превратила свою заслугу в настоящий подвиг, о котором повела «длинный рассказ», но он оказался таким скучным, что митрополит зевнул. За что и поплатился. Заметим, что и купчиха, и купец, и митрополит нарушают правила этикета: широко раскрывают рот — зевают, не прикрываясь рукой. Это тоже вариант свободного от норм «площадного жеста» [6]. Кроме того, здесь имеет место такой смеховой прием, как профанация и снижение (в данном случае образа митрополита, так как его сан контрастирует с комичностью и «телесностью» случившегося с ним), то есть «перевод всего высокого, духовного, идеального, отвлеченного в материально-телесный план, в план земли и тела в их неразрывном единстве» [7].
     «На громкий зов митрополита прибежал Иван Яковлевич Григорьев и поступил самым остроумным способом». Интересно, что Хармс, говоря о звуках, которые издает подавившийся человек, трижды (по числу «залетаний» кукушки) использует совершенно, на первый взгляд, неподходящее высокое слово «зов», которое снижается в данном контексте. Кроме того, быть может, оно отсылает нас к устойчивому выражению «зов плоти», ведь в данном случае это действительно зов задыхающейся плоти (но в прямом, а не в привычном переносном значении данного выражения).
     «Самый остроумный способ», которым поступили купец, купчиха и Иван Яковлевич Григорьев, — очень общее и таинственное наименование, трижды — по количеству случаев с кукушкой — повторяющееся в рассказе. Мы не знаем, что представляет из себя этот способ (автор заставляет нас теряться в догадках, выдумывать самые немыслимые гипотезы), но именно он меняет жизнь всех, воспользовавшихся им.
     Слава о находчивости купчихи оказывается недолговечной, так как вторично она проявить ее не смогла, и жезл победителя (а точнее, спасителя) перешел к Ивану Яковлевичу (можно назвать это падением купчихи и возвышением Григорьева). Хармс использует здесь один из своих излюбленных приемов — не обусловленное (по «обычной» логике) ситуацией введение нового героя, что называется, «неизвестно откуда» взявшегося, но при этом функционально необходимого (ведь должен был кто-то спасти митрополита), поскольку другие персонажи уже сыграли свою роль и отброшены автором как использованный материал. Обычно такой герой появляется ближе к концу рассказа и приводит действие к развязке. В данном случае он даже заявлен в заглавии и, следовательно, должен являться главной фигурой рассказа.
     Тем не менее, Хармс, сместив акцент, перенес его с Григорьева на сам случай, трижды повторяющийся с кукушкой, буквально дублируя его каждый раз (дублируются части аналогичных предложений: «а к ней(ему) в рот залетела кукушка» и «поступил(а) самым остроумным способом»), с небольшой перестановкой персонажей и изменением ситуации. Таким образом, игра здесь происходит и на уровне композиции. Случай у Хармса управляет всем, так как происходит сам по себе, без видимой причины: автор не указывает, почему залетела кукушка, это не имеет значения, она важна для него только как отправная точка, как толчок, от которого начинает двигаться весь механизм, тем самым разрушая всю систему привычной логики.
     «За это Ивана Яковлевича Григорьева переименовали в Ивана Яковлевича Антонова и представили царю». Награды с каждым разом становятся все причудливее, и их нелепость уже более соответствует нелепости заслуги. Но есть и движение по возрастающей (в обыденном смысле этого слова): город/сенат — губерния/митрополит — царь. Значит, чем больше слава и чем выше награждающий, тем нелепее награда, что также говорит о логике «обратности». Заметны и элементы сатиры на представителей власти и общепринятый ритуал награждения за гражданские заслуги.
     Фамилии героя могли быть выбраны автором не случайно. А. С. Антонов и Н. А. Григорьев — руководители антисоветских восстаний в годы становления советской власти, их имена еще не были забыты в годы написания этого рассказа, а Хармс никогда не упускал случая посмеяться над знаменитостями (достаточно вспомнить его пародии на писателей и различных исторических лиц).
     «Подмена» персонажа (неустойчивость имени или внешности, неравность персонажа самому себе или резкое перенесение акцента на другого героя), продемонстрированная автором в этом рассказе, является любимым смеховым приемом Хармса. При этом часто автор пользуется им в конце повествования (как в данном случае), чтобы отчетливее чувствовалась разница между тем, чего ожидал читатель, и тем, как автор изменил это ожидаемое и привычное.
     Примечательно, что «за это» (в совокупности с самим действием — переименованием) можно трактовать и как вознаграждение, и как наказание (равно как и награду купчихи — «показ» ее митрополиту). Амбивалентен по значению и сам случай — «залетание» кукушки. Отрицательный для одного персонажа (подавившегося), он является благим для другого, сделавшего на этом карьеру. Несчастный случай является причиной для возвышения (в этом есть и элемент сатиры на факты реальной жизни), следовательно, нет абсолютно плохого, как и абсолютно хорошего, ведь взлет всегда чреват падением; нет конечной истины, как и сколько-нибудь явного конечного мнения автора, которое поставило бы все на свои места.
     Все три раза герои оказываются во власти кого-то, кто сам выбирает вознаграждение: об этом свидетельствует трижды употребленная неопределенно-личная форма глагола («выбрали», «повезли», «переименовали»). Именно такая «марионеточность», подвластность чужой воле, по Бергсону, и делает персонажей смешными. Как писал исследователь Я. Шенкман, «объект повествования тяготеет к тому, чтобы быть субъектом. Однако из-за того, что он объект по своей природе, тяготение это приобретает однообразный и механистичный характер» [8]. Герои ведомы, подвластны бытию, которое ставит их в ситуации, абсолютно невероятные, на взгляд обывателя. Но что интересно, автор никогда не упоминает, что герои удивились или изумились необычному, которое постоянно происходит с ними. Они словно привыкли к невероятному, которое для них имеет статус обычного и вполне допустимого, так как в мире Хармса действуют совершенно другие законы, не допускающие ничего невозможного.
     Последняя фраза рассказа такова: «И вот теперь становится ясным, каким образом Иван Яковлевич Антонов сделал себе карьеру». Внезапно оказывается, что все вышесказанное автор вел именно к этому утверждению. Последняя фраза, как часто бывает у Хармса, придает произведению кольцевую структуру, связывая заглавие со всем рассказом и начало с концом (теперь понятно, что первая и последняя строки связаны общим пародийным смыслом). Но в то же время остается чувство незаконченности: обязательно должно следовать «падение» Ивана Яковлевича, очередное залетание кукушки в рот, например, царю, и так далее. Автор, наметив выход в бесконечность, словно остановил повествование на очередном звене, и мы понимаем, что это еще не конец, бытие не стало статичным, а продолжает свое движение. Таким образом, Хармс проводит принцип «неготовости», незавершенности (и незавершимости) бытия.
     После революции в советской литературе усилилась тенденция описывать отрицательные стороны дореволюционной эпохи (в том числе в произведениях для детей, к которым отсылают нас некоторые строки рассказа). В данном случае мы видим нечто похожее, так как из несчастного случая извлекают выгоду именно те, кого было принято критиковать (например, купец), и рассказ становится описанием того, как при царском режиме ничтожный человек мог сделать себе карьеру. Но так как серьезно-осуждающий тон первой фразы заменяется на иронично-нейтральный, который присущ всему тексту, то профанируется и сама, изначально серьезная, мысль: описать недостатки дореволюционной эпохи, которые теперь уже не встречаются. Поэтому первая фраза в совокупности с последней («И вот теперь становится ясным, каким образом Иван Яковлевич Антонов сделал себе карьеру») и со всем текстом имеет явно пародийный характер: бессмыслица всегда, во все времена была и остается основой бытия. Веселая «наоборотность» приводит к мысли об абсурдности всего мира.
     Формально все события в рассказе логически взаимосвязаны и вытекают одно из другого, но жизненная логика при этом отсутствует. Действие персонажа — «начальное» действие, — являясь первым звеном цепочки, предопределяет все последующие. Этот принцип всеобщей взаимосвязи в совокупности с модернистской чертой раздробленности и «осколочности» бытия проводится Хармсом во многих произведениях. Об «осколочности» мира говорит и другая особенность хармсовского стиля: как и в других его рассказах, каждый абзац здесь состоит из одной строчки. А. Герасимова отмечала по этому поводу: «...Короткие фразы, практически автономные, каждая из которых выделяется в абзац, — прием, усиливающий впечатление разорванной, не вполне доступной осмыслению реальности, балансирующей на грани иллюзорности» [9].
     Таким образом, произведения Хармса направлены против всех без исключения систем правил, они являются «перевертышами», опрокидывающими мир культуры, ставящими его с ног на голову. При этом цель такого «опрокидывания» — вызвать смех над самим собой и подвигнуть на это читателя. Каждое слово хармсовских творений призывает нас вернуться к докультурным истокам человеческого состояния, играя, нарушить вместе с автором все существующие жизненные и языковые запреты и правила и получить от этого удовольствие, потому что смех — это и есть выражение «удовольствия, испытываемого людьми при реализации их безотчетной и бескорыстной потребности вести себя не так, как они сами считают нужным» [10].

Литература
1. Хармс, Д. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 2. Новая Анатомия / Д. Хармс. — СПб.: Азбука, 2000. — 416 с. — С. 113-114.
2. Шенкман, Я. Логика абсурда (Хармс: отечественный текст и мировой контекст) // Вопросы литературы. — 1998. — № 4. — С. 54-80. — С. 57.
3. Витгенштейн, Л. Логико-философский трактат / Л. Витгенштейн // Витгенштейн, Л. Философские работы. Ч. 1 / Л. Витгенштейн; сост., вступ. ст. и коммент. М. С. Козловой. — М.: Гнозис, 1994. — С. 1-73. — С. 8.
4. Жан-Поль. Приготовительная школа эстетики / Жан-Поль; вступ. ст., коммент., сост., пер. с нем. А. В. Михайлова. — М.: Искусство, 1981. — 448 с. — С. 19.
5. Бахтин, М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М. М. Бахтин. — 2-е изд. — М.: Худож. лит., 1990. — 543 с. — С. 16.
6. Там же.
7. Бахтин, М. М. Указ. соч. — С. 26.
8. Шенкман, Я. Указ. соч. — С. 60.
9. Герасимова, А. Г. Хармс и «Голем»: Quasa fantasia / А. Герасимова, А. Никитаев // Театр. — 1991. — № 11. — С. 36-50. — С. 39.
10. Козинцев А. Г., Бутовская М. Л. О происхождении юмора// Этнографическое обозрение. — М., 1996, № 1. — С. 49-53. — С. 49.