Волк Серый, гл. 16

Глава 16

    На землю быстро опускалась задушная южно-русская ночь, укутывая степь лиловыми туманами, высеребряя кое-где сохранившиеся под копытами коней длинные метелки ковылей. Луна с отвращением смотрела на деяния рук людских, изрывших  Степь воронками от попаданий гармат, искромсавших ее лошадиными копытами, залившими собственной кровью и кровью павших в битве лошадей. Луна морщила свой мертвенно-бледный лик, и, казалось, старалась отвернуться от Степи, пряча половину свою за черные тучи…      

     Весть о разгроме татар в Гремучей Балке разнесли по казачьим зимовниками и слободам птицы и ветер – она мгновенно облетела великие Запороги, переметнулась в Кодацкие и Ингульские земли, долетела в Новослободский казацкий полк и Новую Сербию. А скоро о победе казаков знали Протовчанская, Кальмиусская и Прогноинская паланки.  Чего греха таить? Были и такие, кто со злорадством следил за метаниями запорожцев-казаков, врасплох застигнутых татарским нашествием, прикидывал, как бы чего выгадать от падения высоко взлетевшей Запорожской Сечи. В легкую победу Кара-Мухамеда, однако, мало кто верил – на памяти свежи были уроки, преподанные Сирком Порте,  да, и сам воровской набег турка показывал, что он боится запорожцев. Запорожская Сечь, притянувшая к себе татарские тумены, казалась зачарованной твердыней, которая хотя и опасна ближним соседям, зато связывает разбойный Крым по рукам. И те, кто желал погибели Сечи, в душе понимали: – не будет Сечи, Степь покроют закоптелые руины да мертвые тела. Если рухнут Запороги, падет защитная твердыня, растает волшебная сила, сковавшая железными цепями лапы Крыма, и эти цепкие, безжалостные лапы будут свободны, и тогда пощады не будет никому. Города и селения уйдут в золу, кровавое иго с новой силой стянет шею и малороса, и ляха, и литвина, и белого руса. И многие молились, моля Господа даровать победу казакам…

     В эту тревожную ночь кошевой атаман Иван Сирко почти не смыкал глаз – высылал дозоры и сторожи, расспрашивал прибывающих из степи пластунов-разведчиков, выезжал к переправе, проверяя работы по установке засек и ловушек для татар и ногайцев, смотрел новые десятки ратников, - прибывающих из зимовников старых казаков, которые не смогли усидеть в своих куренях. Около пятисот казаков-гречкосеев пришло этой ночью, и люди всё прибывали. Иссякали запасы оружия, и куренные атаманы и сотники получили указание Сирка «лишних» людей выпроваживать. Но это было непросто – «гречкосеи» рубили деревья и вытёсывали себе палицы…

     Кошевой не громыхал голосом, но каждый десятский, не говоря уж о сотниках и куренных атаманах, чувствовал его хваткую руку. Окружив себя расторопными джурами, он был связан тысячей нитей с войском, помнил каждый свой приказ, и его малое одобрение принималось как награда, а самая легкая хула приводила в трепет. Как паук, раскинувший незримую сеть, он чувствовал вокруг всякое движение, его воля сбирала толпы прибывающих казаков и селян, разделяла их на десятки и сотни, каждому определяя место, накрепко связывая всех ратным порядком.

      В казачьем стане полыхали костры. Луна постепенно закатывала свой лик за безымянный курган, и алая погожая заря заплескалась в зеркале Днепра, плавно текущего в скалистых берегах. Неподалеку, возле нагруженных телег, снаряжались прибывающие казаки и селяне. Семидесятилетний казак Василь Казарка громко бранился с кем-то из товарников: на его квадратное тело необъятной ширины непросто было подобрать доспех. Переодевшиеся красовались в блестящих кольчугах, опробовали кривые сабли и тугие луки. Вокруг торчали жердяные коновязи, лошади похрупывали зерном. От водопоя, с Днепра с фырканьем и добродушным ржанием катился сотенный табун. Утренний воздух был пропитан близкими сердцу воина запахами кострового дыма, конского пота, дегтя и сыромятины. Шедший неспешно через стан Сирко с замиранием сердца узнавал своих старых побратимов - Дегтяря, Миколу Вишню, Востряка, Дыбка, Гришку Сокола, - каждому коротко улыбнулся. Его ни о чем не спрашивали, только во все глаза смотрели на кошевого, про коего сказывали, что уж при смерти старик-атаман Сирко…

     К рассвету все было готово к последней, решающей битве, и кошевой приказал построить казаков, уходящих на передовые рубежи.

     Перед ним стояла старые, закалённые в битвах казаки и… малорусская деревня, - мужик, севший на коня, чтобы защитить свою землю. Но мужик этот на земле только и силен. А он – кошевой атаман - теперь главный ответчик за каждого здесь, он должен быть уверен, что его воинство не превратится в мясо для татарских сабель. Со степняками в конном бою шутки плохи – один выбьет стрелами и вырубит десяток, а то и два.

     – Браты-казаки! – сказал Сирко и прокашлялся. – И селяне! Витязи русские! Плюньте в глаза тому, кто скажет, будто я не доверяю вашей отваге. Атаман Сирко не обучен льстивым речам. Но сегодня я, ваш атаман, вам говорю: свято верю я в то, что не было еще на Руси воинов более отважных, чем вы! Не принуждением, но своей охотой вы, свободные люди, пришли в войско в самый трудный для Запорогов час. Говорят, на войне дешева жизнь человека – не верьте! Чем тяжелее война, тем дороже в ней каждый казак. Я, Иван Сирко, совершил бы худшее дело, когда бы бездумно бросил вас в битву. Вы плохо подготовлены к конному бою, но мне теперь нужны не конные, а пешие воины. Пешие, которые умеют ездить на лошадях, не хуже конных. Я уверен – лучших воинов в моем войске не будет!

     Старый казак Фрол Бровко, назначенный атаманом командовать ополчением, шагнул вперед и поклонился кошевому:

     – Батько-атаман! Дай стяг ополчению, как  издавна ведется в нашей Запорожской Сечи.

     – Трофим! Груша! – крикнул Сирко, и побратим медленно, хромая сильнее обычного, подошел к строю.

     Стяг, развёрнутый Грушей, затрепетал, заполоскался на ветру полотнищем цвета пролитой крови.

     - Я вручаю вам свое – атаманское знамя! – тихо сказал Сирко и заметил, как на глазах воеводы ополченцев выступили слезы – старый казак знал цену этому стягу. – Я твердо верую в то, что в ходе сегодняшнего сражения вы покроете этот стяг еще большей славой, чем он имел до сей поры! А только скажу вам, браты, что ни разу, слышите, вы?! – ни разу это знамя не склонялось пред ворогом, как бы лют и беспощаден он не был! Ворог силен и коварен! Он хочет обратить запорожскую землю в пустыню, но против него самого обернется огонь, испепеляющий сейчас наши души. Пусть же враги увидят этот стяг и содрогнутся в ужасе! Нам еще долго жить, браты, и вы запомните мои слова: у врага нельзя выпросить мира! Врага можно только принудить к миру, наступив ему на голову сапогом. И сего дня мы это сделаем – или я не атаман Сирко, а только волчий корм! Идите с Богом на битву, браты!

     Утро для Кара-Мухамеда началось с неприятностей… Тысячник Мусса-Алим, гнавший табун лошадей, отбитый у казаков в малорусских землях, погнал передовую сотню через небольшую речку Сулу, не разведав брод. И на песчаном броде вся сотня обезножила коней, напоровшись на рассыпанные по дну железные шипы-неваляшки, влитые в свинцовую чечевицу.

    На войне, посреди враждебного окружения, верховых лошадей надо крепко беречь, и разозленный тысячник приказал всадников нещадно бить палками, а их сотнику лично сломал спину. Кара-Мухамед, выслушав Муссу-Алима, зачернел лицом, взыграл желваками под темной бородкой.

     - Разве я не приказывал тебе, Мусса-Алим, через каждый новый брод прогонять лошадей-двухлетков, которые назначались в пищу?
 
     - Приказывал, повелитель! – тысячник склонился в глубоком поклоне.

     - Разве твой сотник должен был неукоснительно выполнять этот приказ? Или это была твоя забота? – вкрадчивым голосом продолжал Кара-Мухамед.

     Тысячник молчал, уже зная, что жить ему оставались считанные мгновенья.

     Кара-Мухамед кивнул палачу, всегда стоящему за его спиной. Тот шагнул вперед, и его сабля, молнией сверкнув в руке, опустилась на согбенную шею тясячника. Отрубленная голова с выпученными глазами, глухо постукивая по пыльной земле, покатилась под ноги Кара-Мухамеду. Тот брезгливо отпихнул её ногой…

     В этот миг подскакал к нему харабарчи из высланных в степь дозоров.

     – Повелитель! – задыхаясь, прохрипел харабарчи. – Урусы шайтаны атаковали наши тысячи в передовых линиях. Идет бой!

     - Вот как? – Кара-Мухамед презрительно ухмыльнулся. – И сколько же там шайтанов?

     - Их пять сотен, повелитель! – хрипел харабарчи.

     – Слава аллаху, - всего пять сотен, но Батыр Муслим уже впал в панику! – с сарказмом произнес паша. – Что ж, Махмуд, пойдем, взглянем на это действо!

     Он почти нежно взял под руку юртджи Махмуда, и они взошли на курган.

     Картина сражения раскинулась прямо перед их взорами.

     С кургана виделось далеко. Поля и желтеющие уже дубравы верстах в двух, впереди переходили в сплошной лес, окружавший Гремучую Балку. И там, между редкими островками березовых рощиц крутилась конная рубка. Тела побитых серыми пятнами и бугорками были широко рассеяны вокруг непрерывной круговерти всадников, сверкающей искрами сабель, по полю носились и стояли, тревожно задирая головы  оседланные кони, потерявшие хозяев. До военачальников доносился раскатистый чужой рев. От двух сотен прикрытия едва ли осталось пять десятков, и те уничтожались на глазах, но Кара-Мухамед словно не замечал своих, ибо они делали то, что обязаны делать – умирали в бою. Внимание паши приковали три сотни казаков, идущие на рысях в обход тысячи, втянувшейся в рубку. Походный строй казаков сломался, перестраиваясь из колонны в лаву. Передние сотни Батыр-Муслима схлестнулись с казаками, и рубка завертелась с новой силой. В середине казачьей лавы вдруг плеснулся багровый стяг, раскачиваясь.

     - Нельзя давать врагу время для устройства своего порядка! – закричал юртджи, будто нукеры там, в степи могли его услышать. - Надо быстро использовать превосходство в числе – напасть, охватить, окружить, смять их строй, прижать к дубраве на левом крыле, засыпать стрелами, ни одному не дать уйти из мешка!

     - Вот ты и займись этим! – приказал Кара-Мухамед. – Бери четыре тысячи, собранных из разгромленных вчера туменов, и на  рысях -  к горбу водораздела! Ты еще успеешь воплотить в жизнь свои советы!

     – Сигнальте! – закричал юртджи горнистам, спускаясь с кургана, на котором остался паша с телохранителями. – Тысячам, кроме первой и второй, развернуться сотенными колоннами в сторону левой руки. Мурзе Батыр-Муслиму выходить из боя, отойти и стать на левом крыле тумена. Живо!

      Повинуясь движению сигнальных значков, головная тысяча Махмуда на полном скаку разделилась на сотни, они быстро выравнивались в линию. Следующая тысяча забирала вправо, спеша поравняться с передней, обтекая поле боя. Шедшие в самом хвосте две отборные тысячи пошли прямо на противника.

     Замысел юртджи удался - сбив русские сотни, он погнал их, и, казалось, готов был разорвать преследуемых казаков в клочья…

     Поздно, удалец, – перед ним уже не кучки казаков, стремящихся уйти от погони, а стена. Стена длинных копий, на которые уже наткнулись первые волны нукеров… Забились в конвульсиях поверженные лошади, упали на землю воины… А из балки на увал вышло три сотни лучников, и в воздухе запели стрелы, собирая кровавую жатву с поля битвы.

     - Сигналить отход! – заорал юртджи. 

     «Ничего, мы с ними еще сочтется за побитых, а лишние жертвы Кара-Мухамеду ни к чему – у него не осталось в резерве воинов». – подумал Юртджи.

Продолжение следует -