Ворон The Raven

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visiter," I muttered, "tapping at my chamber door—
Only this, and nothing more."

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;—vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow—sorrow for the lost Lenore—
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore—
Nameless here for evermore.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me—filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
"'Tis some visiter entreating entrance at my chamber door—
Some late visiter entreating entrance at my chamber door;—
This it is, and nothing more."

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you"—here I opened wide the door;——
Darkness there, and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!"
Merely this, and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore—
Let my heart be still a moment and this mystery explore;—
'Tis the wind and nothing more!"

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door—
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door—
Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore—
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
Quoth the raven, "Nevermore."

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning—little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door—
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as "Nevermore."

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered—not a feather then he fluttered—
Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
Then the bird said "Nevermore."

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore—
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never—nevermore.'"

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore—
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking "Nevermore."

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamplight gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamplight gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee—by these angels he hath sent thee
Respite—respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
Quoth the raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil!—prophet still, if bird or devil!—
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted—
On this home by Horror haunted—tell me truly, I implore—
Is there—is there balm in Gilead?—tell me—tell me, I implore!"
Quoth the raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil—prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us—by that God we both adore—
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore—
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
Quoth the raven, "Nevermore."

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked, upstarting—
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!—quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
Quoth the raven, "Nevermore."

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted—nevermore!


Однажды, в томную полночь, когда размышлял я,  истощенный, пустой,
О многих  чудных и странных объемах знания забытого,
Когда кивал я, почти дремал, слышаться мне стало вдруг,
Как кто-то тихо стучит, в дверь комнаты моей стучит.
«Это какой-то гость»,  бормотал я  «В дверь комнаты моей стучит –
Всего лишь это и более ничего».

Ах, я отчетливо помню – это холодный декабрь был,
И каждый угасающий отдельно уголек был призрак на полу
Охотно я утра желал: - тщетно пытался я заменить,
Скорбь книгами своими остановить – по потерянной Леноре скорбь -
По исключительной и светлой девушке, ангелами Ленорой названная –
Навеки здесь безымянная.

И нежной, грустной каждый шорох фиолетовой занавески
Будоражил меня, наполнял меня страхами, что не ощущал я ранее, фантастическими;
Итак, теперь, с все еще колотившимся сердцем, я повторял:
«Это какой-то гость просится пустить  за дверь комнаты моей
Какой-то гость просится пустить за дверь комнаты моей.
Лишь это, и больше ничего».

Вскоре, моя душа окрепла; поколебавшись, затем, недолго:
«Сэр», я сказал, «или мадам, умоляю вас, прошу прощения
Но дело в том – я задремал, и вы так тихо в дверь стучали
И вы так тихо-тихо к двери комнаты моей подошли,
Что я едва услышал вас». Тут дверь открыл я широко:
Там темнота и ничего.

Во мрак этот вглядываясь, удивленный и напуганный, долго там я стоял,
Колеблясь, мечтая  о мечтах, о чем смертный никогда мечтать до сего не смел.
Но не рушима была тишина, и не поддавался мрак
И лишь одно шепотом сказано слово было: «Ленор!»
Прошептал и эхом вернулось назад шепотом сказанное  слово: «Ленор!»
Лишь это и больше ничего

Затем, повернулся я к комнате, изнутри пылала моя душа,
Вскоре вновь чей-то стук громче прежнего услышал я
«Точно», сказал я, «точно, на решетке оконной моей что-то есть;
Взгляну-ка, что это там и разгадаю тайну сию,
Успокою сердце свое на минутку и тайну разгадаю сию.
Это ветер и больше ничего»

Тут же, резким движением, я шторы распахнул
Там ворон святых прошлых дней походкой горделивой ходил
Ни малейшего поклона не сделал, не останавливался и на месте не стоял;
Но, с манерой лорда или леди, он уселся над дверью комнаты моей,
На бюсте Паллады, что над дверью комнаты моей, уселся он
Уселся – и больше ничего

Затем, душу грустную мой очаровала эта черная птица
Своим в суровость и мрачность одетым выражением лица
«Хотя твой хохолок срезан и сбрит», сказал я, «ты вовсе не труслив,
Странный, мрачный и древний ворон, что с ночного берега прибыл,
Скажи мне, что на ночном адском берегу твое написано имя!»
Промолвил ворон: «Больше никогда».

Удивился сильно я этой несуразной птице, слыша столь откровенную речь
Хотя малозначителен был и невпопад ответ
Не можем мы не согласиться, что ни под луной,
Случилось бы быть благословенным видеть птицу над дверью комнаты, иль когда еще.
Зверь над бюстом, что над дверью комнаты, иль птица
С этим именем «Больше никогда».

Но ворон, сидя на бюсте одиноко, лишь произносил
Одно это слово, будто душу свою этим словом он излил.
Далее ничего не сказал он, не шелохнул и пером,
Пока едва я бормотал: «Друзья некоторые оставили меня до сего,
Он покинет меня к утру, подобно грезам, оставившим меня».
Вслед же птица отвечает: «Больше никогда».

Удивляясь нарушению тишины ответом, данным птицей метко столь,
«Несомненно», сказал я, «то, что говорит, он выучил, запомнил он,
Подхватил у каког-то учителя несчастного, горе безжалостное которого
Преследовало быстро, преследовало быстрее – итак, надежд призвать решил когда он
Отчаянье суровое вернуло, вместо надежды светлой, что  посмел он призывать,
Ответ сей грустный «Больше никогда»

Но ворон все очаровывал душу грустную мою до улыбки всю
Тут же подкатил я кресло и поставил пред птицей, бюстом, дверью;
На бархат опустился, затем связи начал проводить я
Образов с образами, думать, что эта птица былого ужасная,
Что это за страшная, несуразная птица былого призрачная и ужасная
Карканьем отвечает «Больше никогда»?

Так сидел я в догадки вовлеченный, но ни звука не услышал я от птицы
От птицы, чьи огненные глаза сейчас пылали внутри моей груди.
Так и дальше погружался с головой в утомлении легком я
На поверхность бархатной подушки, что свет лампы на нее спадал
Ей не склониться на нее больше, ах, никогда!

Показалось мне затем, будто воздух стал удушлив, невидимым дымом окутан он,
Что ангелами он струился, чьи тихие шаги звенели на полу, устланном ковром
«Несчастный», рыдал я, «послал тебе, чрез ангелов тебе послал твой Бог
Отдушину, отдушину и забвения эликсир от твоих воспоминаний о Ленор!
Мне выпить сей непентес славный и забыть потерянную Ленор ты дай!»
Промолвил ворон: «Больше никогда».

«Пророк», сказал я, «дьявола сущность! Таки пророк, птица или дьявол!
Соблазнитель ли тебя послал, иль шторм на берег этот тебя пригнал,
Опустошенного, но бесстрашного, к этой зачарованной, пустой земле
В этот дом, ужасом обжитый, честно, умоляю я, скажи ты мне:
Есть ли, есть ли бальзам в Галааде? Скажи, скажи ты мне! Умоляю я тебя!»
Промолвил ворон: «Больше никогда».

«Пророк!», сказал я, «дьявола сущность! Таки птица или дьявол!
Этим небом, что над нами, этим Богом, кому мы молимся оба,
Расскажешь коль душе этой печалью обремененной в Эдеме далеком
Это, то обнимет святую деву, которую ангелы называют Ленор,
Обнимет исключительную и светлую девушку, что ангелами Ленорой названа».
Промолвил ворон: «Больше никогда».

«Пусть слово это будет знаком прощания, птица или друг!», с этим визгом я вскочил,
«Убирайся назад в бурю, на ночной адский берег ты!
Душой твоей сказанной лжи символ, пера черного, не оставляй!
Одиночество мое нерушимым оставь! Прочь с бюста, что над дверью комнаты моей!
Вынь свой клюв из сердца моего, и, с фигурой своей, через дверь ты прочь улетай!»
Промолвил ворон: «Больше никогда».

И ворон все не улетает, все сидит и все сидит
На мертвенно-бледном бюсте, что над дверью моей комнаты;
И в глазах его образ демона весь, каким представляется он,
И свет лампы, пав на него, на пол отбросил его тень;
И из этой тени, что растекается на полу, моя душа
Возвыситься должна была бы – больше никогда!