Там, где хорошо

   

.
   Огромный зал. Свет, льющийся откуда-то сверху, неярко освещает стены, от пола  до потолка  увешанные  картинами. Картины разные по размеру, и на всех люди. Лица печальные или строгие. Необычные одежды. Вдоль стен и в центре зала высокие подставки с огоньками. Входящие в зал люди не шумят, не разговаривают, а неспешно подходят к подставкам, что-то делают, и вспыхивает новый огонек. Потом подходят к картинам, кивают головами, их губы беззвучно  шевелятся. Некоторые целуют картины. Затем также молча замирают на месте. Все смотрят в одну сторону, туда,  где за низенькой оградой находятся красивые двери, тоже все в картинках.
 
  Народу много. Бабушка ставит меня перед собой и, подталкивая в спину, двигает вперед. Мы проходим сквозь ряды расступающихся людей, и выходим прямо к оградке. К ней ведут  ступеньки. Я уверенно иду к ним, сажусь. Меня никто не трогает, и  здесь все видно. Бабушка говорит, что вести себя здесь надо тихо: нельзя громко говорить, ходить, задавать вопросы. Зато надо слушать.

   Если запрокинуть голову, открывается удивительное зрелище: круглый, уходящий вверх потолок, украшен картинами. На них  нарядные красивые тети и дяди с крыльями и светящимися, как солнышки головами, летают, а самый главный сидит на облаке, как на стуле, и строго смотрит на нас.

   В зале тихо, лишь слышно как трещат огоньки, кое-где приглушенно покашливают. Напротив меня стена с большим балконом, на который из зала ведет лестница. Там тоже люди. Одна женщина машет руками,  а  другие тихо  по-разному попискивают, но вот они замерли, и вдруг над залом разлилась песня. Что поют  непонятно, но мелодия необычная, она трогает, почему-то хочется плакать или закрыть глаза и куда-то лететь. Я делаю второе. Сижу с закрытыми глазами, слушаю песню, и кажется, что лечу, а вокруг облака и красивые люди, что нарисованы на потолке. Вдруг рядом раздается звук  шагов. Открываю глаза, и вижу прямо перед собой высокого дядю в очень красивой длинной одежде. Он с бородой, но не старый, и волосы у него длинные, как у тети, и пушистые. Он смотрит на меня, слегка улыбается, и взмахивает рукой. А в ней баночка на длинной веревочке, и из нее идет дым. И сразу запахло вкусно-вкусно. Но так не пахнет ни от цветов, ни в кухне, где  занимается  своими делами бабушка,  даже от мамы так не пахнет. Начинает слегка кружиться голова, и я опять  закрываю глаза. Дядя рядом со мной тоже начинает петь, красиво и непонятно.  Голоса поющих отдаляются, превращаются в мерный шум – так шумит у нас за домом море, и мне начинает казаться, что я  то ли плыву, то ли лечу, и мне так хорошо среди этих запаха и шума, и множества расплывающихся в дымке огоньков.

   Открываю глаза, и вижу лицо бабушки. Она держит меня на руках и едва-едва улыбается. Она не умеет улыбаться как мама – всем лицом, глазами, и смеяться,  как мама не умеет – громко, весело, когда обязательно засмеешься вместе с ней, даже если не хочется. Бабушка только улыбается, у нее как-то подрагивают уголки губ и глаза становятся добрыми. Она смотрит на меня, улыбается, и несет на улицу. «Опять проспала всю службу,- говорит она. – Что же тебе снилось?» Я плотнее прижимаюсь к ней – пусть еще чуть подержит на руках. « Не знаю, я только летала. Где-то высоко-высоко. И там было хорошо».

  Было это давно,  в  другое время.. Но ощущение того «хорошо» сохранилось. И, стоя на службе,  каждый раз, глядя на ступеньки, ведущие на солею, вижу маленькую девочку,  спящую на них  свернувшись калачиком, убаюканную голосами певчих,  окутанную запахом ладана и оберегаемую Его строгим взглядом.