***

  Юрий Молчанов

   БОЖЕСТВЕННЫЙ ОГОНЬ


Глава I 
                Символов с пробелами - 328 000      

День стоял жаркий и душный. Дождя не было уже почти три недели. Палящее солнце испарило влагу, листья на деревьях вяло свисали, цветы в саду поникли, трава и посевы пожелтели. Цветы магнолии стали медно-бурными, а лепестки роз опадали, покрывали землю бледно-розовым снегом.
Олег Мезенцев – молодой, загадочный, привлекательный для женщин человек двадцати пяти лет. Высокий, сильный, с лицом, опаленным всеми солнцами земли, после защиты дипломного проекта, трудных институтских занятий, экзаменов, взял на работе отпуск и утренним поездом поехал отдыхать на юг.
Экспресс, был необычно пуст – в его купе, кроме Олега, находилась лишь одна пассажирка. Покинув квартиру в спешке, он в купе, к моменту отхода поезда, был занят проверкой своего багажа. Все его  имущество заключалось в одном чемодане и сумке.
Вначале почти не заметил своей попутчицы. 
Но неожиданно она весьма энергично заявила о себе. Вскочив с места, она опустила окно и высунулась наружу, а спустя минуту снова убрала голову с коротким, но выразительным восклицанием:
– О, чёрт!
Женщина, Олег считал, должна быть женственной. Он не терпел современных невротичных девиц, с утра до ночи танцующих под джаз, курящих, словно дымовая труба, и употребляющих выражения, ко¬торые бросили бы в краску базарных торговок.
Слегка нахмурившись, Олег взглянул на хорошенькое, нагловатое личико. Он заключил, что девушке должно быть немногим более семнадцати. Без малейшего смущения встретив его взгляд, она скорчила выразительную гримасу и заметила, точно обращаясь к невидимой публике:
–О, мы шокировали доброго человека! Прошу прощения за мой язык! Весьма не подобает девушке и все такое... Но, о боже, для этого было достаточно оснований! Знаете ли вы, что я потеряла свою единственную собачку?
–Неужели? – вежливо отозвался он. – Как печально!
Олег  открыл, было рот, но она опередила его:
– Ни слова больше! Никто меня не любит! Нет, мне не жить! У-у-у! Я уничтожена!
Она спряталась за журналом. В следующую минуту он заметил, что она украдкой по-глядывает на него из-за журнала. Сам того не желая, Олег улыбнулся, а она, отшвырнув журнал, весело  расхохоталась:
– Я знаю, вы не такой болван, каким кажетесь!
Ее смех был так заразителен, что Мезенцев не смог не присоединиться к нему, хотя и был задет словом «болван». Девушка, безусловно, олицетворяла собой все, чего он
терпеть не мог, но это еще не давало ему оснований выставлять себя в смешном свете. Он решил отбросить чопорность. В конце концов, она была весьма мила...
–Ну вот! Теперь мы друзья! – объявила шалунья.  Вот это хороший мальчик!
–Позвольте мне договорить! Олег хотел сказать, что, хотя он в отчаянии, он мог отлично примириться с ее присут¬ствием. – И он сделал легкий поклон.
Но эта непостижимая девица нахмурилась и покачала головой.
– Бросьте! Я предпочитаю «величественное неодобрение»! О ваше лицо! «Не нашего круга», – говорила она. И вы правы, хотя, заметьте, в наши дни трудно сказать что-нибудь с определенностью.
Слегка наклонившись вперед, она положила локти на  стол и заговорила, желая показать себя приятным спутником:
– Да, прекрасный уголок. Здесь отдыхают сибиряки. Вы, по-видимому, не знакомы с этими местами?
– Нет, не знаком, – ответил Олег. – Вернее, живу в Сибири, а здесь еще не приходилась бывать.
–Итак, это ваша первая поездка на море, – заметила она.
–Меня зовут Олег.
– А меня Вика. Вот и познакомились!
А девушка была действительно хороша. Бледное, белоснежное личико ее с легким сквозящим румянцем было окаймлено золотыми волнами вьющихся волос. Они выбивались капризно из-под малиновой, бархатной, унизанной жемчугом шапочки и каскадом падали по плечам; тонкие, брови лежали нежными дугами на изящном мраморном лбу;
из-под длинных, ресниц глядели робко большие, синие очи, и в глубине их, как в море,
таились какие-то чары, – а носик,  рот, и овал личика дышали такой художественной чистотой линий, такой девственной, обаятельной прелестью, какая могла умилить и привыкшее лишь к боевым радостям сердце.
Одета девушка была в легкий зеленый костюмчик с довольно короткой юбкой.
Олег сразу оценил это, потому что “мини” идет коротконожкам, такая мода специально выдумана для них, чтобы хоть как-нибудь исправить ошибку природы. Эта же девушка разбиралась в моде, все на ней было ладно, все скромно, но скромность какая-то странная, точно с вызовом. Даже цвет костюма она подобрала так, чтобы он оттенял цвет ее больших синих глаз, отчего они становились словно бы сине-зелеными, напоминали нечто библейское. 
За окнами  несутся, мелькают поля, леса, перелески – скромный привет родной земли. Мелькают полустанки. Встречают и провожают деревни. Надвигаются и остаются там, в прошлом, леса, поля реки, люди. Поезд мчится в будущее. Все, что знакомо, – не жизнь. Только новое, пусть опасное, пусть трудное, пусть, пусть мучительное, только оно нужно настоящему человеку.
Поезд въехал на мост. По широкой реке медленно плывет солнце. Вдоль правого, полого берега пробирается пароход. А на холмах над рекой раскинулся город. Белеет церковь.
Олег мог неотрывно, часами глядеть в окно и смотреть на горы. А они тянулись все время, то голые, с багровыми прожилками, с синими пятнами, отвесные, словно обрубленные топором, то плотно занятые лесом, таким густым, что ни одного даже прогала не увидишь. И глядя на горы, на эту дикость он думал о будущем. Километры летят  назад, как прожитые дни. А дни могут быть прожиты по-разному, и по-разному они проходят. Одни – быстро, другие тянутся.
Поезд врывается в тоннель. Тьма. Постепенно черная пустота рассеивается, стук колес становится более отчетливым, и далекие бледные звезды бегут навстречу.
Вика успела заметить за свою жизнь, что в поездах у людей появляются потому-то чудовищный аппетит и непреодолимая тяга ко сну. Газеты же если и покупались, то исключительно в хозяйских целях, как оберточная бумага; едва брали их в руки люди, расположившиеся  на верхних полках, как тут же засыпали, не успев прочитать и всю страницу.
Поезд прибыл на станцию. Эта была та станция, на которой Вика вышла.
Станция похожая на вагон третьего класса, курсирующий по богом забытых линий или на товарный вагон, приспособленный для перевозки людей. Поезд замедляет ход. И вот похожий на гигантского жука электровоз замирает на месте. В вагон, в котором Олегу предстояло следовать, вошел  его старый знакомый.
– Виктор!
– Олег!  Старина!
Они обнялись так крепко, как могут обняться только люди, вместе перенесшие смертельную опасность. Что есть силы тискали друг друга в объятиях, топтались и сопели, бормоча какие-то ласковые слова. Потом, не отпуская рук, отпрянули, чтобы вдоволь наглядеться друг на друга.
Олегу показалось, что Виктор был больным. Постарел. Из-под панамы выбивались седые волосы, и, несмотря на еле уловимую сутулость, могучие плечи его были еще широки. 
Но это был уже не тот Виктор, жизнерадостный, бодрый, веселый, не теряющий присутствия духа в самых сложных обстоятельствах. – Старина! Старина! – бормотал Виктор, расчувствовавшийся. – Ну, как дела? До смерти рад тебя видеть живым, здоровым! – Как вообще-то поживаешь? Ну, рад, рад за тебя, – говорил Виктор. –  Вид отличный, глаза блестят... снова полон здоровья и радости жизни?
– Угадал, пожалуй, – согласился Олег,
– Порадуй, порадуй... я всегда завидовал твоим успехам.
В молодости Виктор был широкоплеч, с синими глазами и черными, слегка вьющимся волосами. Тогда он увлекался легкой атлетикой, хорошо плавал и бегал на лыжах. Был суетлив, подвижен, строен, как может быть строен солдат или моряк. Он вечно балагурил, болтал, рассказывал смешные истории, сыпал прибаутками. Виктор врал, но складно, пускался в воспоминания, но весело и, подмигивая левым глазом под косматой бровью, что народ уши развешивал от его рассказов.
“Такие люди, – думал Олег, – добровольно взваливают на себя беспокойную обязанность соблазнителя. Они неустанно рыщут по людным местам, завязывают интрижки в автобусе, на улице, знакомятся, упорно и настойчиво ухаживают, обращаясь с женщинами с ловкостью сапера, затем интимно беседуют по телефону, чтобы вскоре охладеть и побежать прочь в поисках нового предмета страсти?
В его низком, бархатном голосе таилась ласка, в добрых синих глазах была неизъяснимая прелесть, от этого с ним было так легко. Да, ему не откажешь в обаянии, а ведь это самое главное.
Он зашел  в вагон и оказался в одном купе с Олегом.
Поезд тронулся. Виктор отодвинул маскировочную штору. За окном лежала темная земля, только звезд на небе стало больше, и они постепенно отдалялись от него. Протяжно и грустно прокричал электровоз. Он увозил их в темноту ночи, в неизвестность.
Поезд набирал скорость и, тараня широкой грудью ночную темноту, уносил эшелон на юг. Стучали колеса, вагоны подкидывало на стрелках. За окном проплывали живописные поля и горы, но они их из-за темноты ночи не видели. Многих укачивало, словно в люльке, и они сладко дремали под мерный стук колес. Кто-то стонал и резко всхрапывал в соседнем купе, где-то плакал ребенок, и мать терпеливо и монотонно убаюкивала его. Но спали не все. Кто сидел, погруженный в свои мысли, кто читал книгу, кто перелистывал журналы. Некоторые вели меж собой беседы.
Они решили отметить их встречу. Олег из ресторана принес две бутылки вина, минеральной воды, колбасу, лук, огурцы, масла и буханку хлеба.   
Когда-то Виктор умел все обратить в шутку. Но сейчас ему было не до того. Когда он задумывался над своей жизнью – долгим, далеким прошлым и будущим, которое промелькнет, как миг (он был уверен, что протянет всего несколько месяцев), чувствовал в сердце леденящую, жгучую тоску. Понимал, что вся жизнь его состояла из жалких напрасных усилий, непрерывных побед и поражений. Но как же это случилось? Мог ли прожить ее иначе. Наверно, мог. Если бы не оказался, подобно гайки, отштампованным одним и тем же станком. Никто из них не мог действовать по своему усмотрению, а должен был поступать так, как хотел, говорили и приказывали другие. Если бы ему дали возможность быть самим собой! Познать себя, понять, кто он, какова его миссия! Он смог бы прожить иначе, достиг бы своей цели в жизни. Если же и тогда она прошла бы впустую – не беда, потому что это была бы его жизнь, а он вправе распорядиться ею как собственными деньгами: подарить, выбросить на ветер! Но, увы! Его богатство – жизнь – отнято другими, а потом щедро и бездумно растрачено.
 Виктор поднес стакан ко рту. Олег мог видеть его трясущуюся руку с серо - красными пятнами на тыльной стороне. Он пытался сообразить, сколько же ему лет. Он не должен быть таким старым.  Ему могло быть не больше  лет тридцать. Затем Олег увидел его глаза, и в них был ответ. Он был побежден, и для него не оставалось ничего, кроме прошлого. Мечты покинули его, потому что все попытки бросить вызов судьбе, провалились. От него осталась высохшая труха времени. И никуда ему больше не деться, только вниз. Вниз и вниз, пока не умрет.
Олег чувствовал не столько опьянение, сколько усталость. Эта усталость была вызвана не бессонной ночью и выпитым сегодня вином. Эта усталость накапливалась годами, напряженными, как курок на взводе, бессонными ночами и днями без роздыха.
Олегу было жаль Виктора. Что сделала с ним судьба? Он стал женоненавистником, развратником, не познавший семейного счастья, детской привязанности и нежности. Так и идут его годы в одиночестве.
Когда они выпили немного, Олег спросил его о жизни. Счастлив ли он. Виктор выпил, налитый в стакане, вино и начал философски рассуждать: – ничего не приводит в такую ярость, как разочарование в счастье, и никто так не убивает, как разочарование в любви. Суеверный человек готов легкомысленно раздавать, разбрасывать, растрачивать свою жизнь и настоящие ценности, только бы заполучить воображаемое, неуловимое счастье, свою мечту, и со всей страстью, алчно, злобно, смертельно его лелеять. Потому - то разочарование в счастье острее и потрясает больше, чем надвигающаяся смерть. Но разве разочарование в счастье не похоже на разочарование в любви: болезнь обманчива, и настоящее выздоровление близко. Какое выздоровление? Для нового безумия? Разве без счастья не может существовать разумная, полная жизни игра? Вообще, что такое игра? Потребность доказать своё приемущество или правоту  ничтожным вещам. Но не находит душевное равновесие в несчастии, в потрясении? Не приносит ли ему несчастье какую-то терпкую, едкую радость, тайное наслаждение своими утратами. Почему счастье часто обходит умных, достойных и порядочных людей? Почему оно так часто откровенно улыбается тем, кто недостоин его? И существует ли оно вообще счастье и несчастье или все проще простого – как решит случай?
Тот случай, который всегда сопровождает человека в течение всей его жизни, как тень, как охотник, расставляющий капканы на каждом шагу? Я уверен, что счастье - это утопия, Что такое утопия? Утопия – это желание вывернуться, уйти от ответственности, это стремление свести всех людей к единому уровню, не считаясь с тем, что заложено в каждом человеке, является его единственным и только ему принадлежащим наследством. Утопия – это нежелание считаться с историей, а поэтому прошлое оборачивается против нас. Мы всегда живем прошлым, и каждый из нас толкует его по-своему.
– Это философия! – перебил его Олег – а как ты жил все эти годы?
Виктор помолчал немного, посмотрел в окно поезда, выпил и начал рассказывать:
– Я все чаще стал задумываться о семейном очаге. До встречи с Кариной такая мысль не приходила мне в голову. Больше того, когда женщины, с которыми я был близок, требовали оформления отношений, я немедля рвал с ними. Только Карина пробудила во мне желание остепениться, с ней и только с ней хотелось связать свою жизнь. Серьезная девушка, крепких устоев, за такую жену можно не опасаться. Не гульнет, к другому не сбежит, (так думал я) если, конечно, сам будешь вести себя аккуратно. К тому же при всех преимуществах холостяцкой жизни надоело мне возвращаться в пустую квартиру, беспокоиться о самом себе, думать каждый день о том, где пообедать, и поужинать всухомятку.
Почти полгода, каждый день мы встречались. В один прекрасный день я пришел к ней. Карина, не спуская  с меня глаз, подошла ко мне. – Я хотела сказать... – Продолжать она была не в силах.  Грудь ее вздымалась от прерывистого дыхания. Я еще владел собой. Ее преданность, глубокое страстное чувство не покорили меня, в эту секунду не нашли отклика в сердце. Особенный, только ей присущий аромат овеял меня. Мы были одни, Карина стояла совсем рядом, стройная, влекущая... Внезапно страсть охватила  меня, кровь забурлила во мне. Сам не зная как, я сжал ее руку и почувствовал, что все дрожит в ней. Я хотел ее успокоить, но, вдруг обнял рукой ее стан. Горячая волна счастья залила меня. Карина задрожала от неизъяснимого блаженства и бессознательно откинула голову.
– Что я хотела сказать... – вырвалось у нее со страстной решимостью.
Теряя голову, опьянев от сладостного волнения, я хотел прижать к себе это упругое, свежее тело. Я обнял ее плечи. Она слабо сопротивлялась, отклонялась, ее золотые кудри рассыпались по плечам, но глаза, полные жаркой страсти, и  лицо были обращены ко мне. Тихим, замирающим от счастья голосом Карина прошептала: – Ты любишь меня?..
Услышав эти горячие слова, я порывисто прижал ее к себе.
– Спасибо! – горячо сказал я.  Растроганный ее преданностью, я сам почувствовал к ней заботливую нежность – горячую, чистую, без желаний и страсти. И я не стал противиться этому чувству. В этот миг духовного сближения ясное, тихое счастье охватило нас, и сладкое забвение освободило души обоих от всего тягостного.
От нее веяло запахом тонких духов. И этот тонкий аромат был приятен, знаком, нравился и даже волновал меня. Я все пытался постичь, чем же пахнут духи. Чувствовал, как теплеет в груди, как постепенно покидает мое мучительное напряжение и вместе с тем пробуждается странный интерес к женщине и приятно тревожит меня. Я  пригнулся к ее лицу; она отвернулась; я искал ее губы. Говорил горячие, несвязные слова любви. А руки держали ее так крепко, как ребенка, который заблудился и вот, наконец, дома, в безопасности. Карина тихо застонала. Глаза ее были закрыты. А потом я нашел ее губы, и божественный огонь разлился по жилам. Это было блаженство, Карина сгорала дотла и вновь разгоралась, преображенная. Вот когда она была так счастлива. Я взял ее на руки, подхватил легко, как перышко, и понес, а она в упоении прижималась ко мне. Голова ее упала на подушку, и не осталось ничего, кроме моих поцелуев. На мгновение я застыл, потом стиснул ее так, что стало ей трудно дышать. Никогда, ни с кем она не была до меня. Я был ее мужчина. Ее чувства. Ее страсть, дающая силы жить. Начало и конец. Вселенная и звезды взрывались в ней.
Я вновь прикоснулся губами к ее рту и со смутным удивлением успел  понять, что я у нее первый. Губы ее раздвинулись. Мой язык проник между ее зубами. Страсть боролась во мне с осторожностью, но стоило ей пальцем легко заскользить по моей щеке, как пламя высоко взметнулось и я понял, что пропал. Целовал жарко, исступленно. Губы ощущали прохладу ее волос и теплоту ее кожи, ее тела. Это было адское наслаждение и адская мука. Я боялся лишиться этого мучительного блаженства, этого колдовского наслаждения.
Я приподнялся на колени, осторожно склонился над Кариной, чтобы откинуть волосы, все еще скрывавшие лицо, и заглянуть ей в глаза.  Из – за прищуренных век Карина наблюдала за мной. Приятная теплота разливалась по телу.
Она почувствовала мою руку на своем теле. Ей нравилось мое прикосновение. Она нежно провела пальцем у меня по животу и бедрам.
– Виктор... – прошептала она.
Я  весь дрожал. Ощущая тепло ее тела, и, затаив дыхание, крепко  и крепко прижался к ней. Наконец я успокоился, отстранился и лег лицом вниз. Она потянулась, закинув руки за голову. Изгибы полных грудей, тонкая,  упругая талия, переходящая в широкие и округлые бедра…
Я уже хотел подать заявление в ЗАГС.  Случилось так, что меня отправили в командировку за границу. Там я пробыл ровно год. После возвращения узнал, что Карина вышла замуж. Она наплевала мне в душу. Она клялась, что любит только меня и никого другого.
С тех пор я не верю, женщинам и никогда не женюсь.
Виктор закончил свой рассказ, отвернулся к стенке и заснул.
Олег залез на свою полку.
С верхней полки открывался чудесный мир неизвестного ему края. Спать не хотелось, на сердце было и тревожно, и радостно. Уже под утро в купе вошли еще двое пассажиров.
Олег, глядя во мрак, который лился за вагоном черными тенями лесов, поблескивающими холмами, взрытой плугами землей, вильнувшими хвостами речонок; вырастали разом купы деревянных домов или огоньки поселка, неведомо и какого, далекая церковь, шпиль которой точил и подпирал небосвод.
Поезд мягко несся по ровной местности, укутанной в синеватую дымку. Небо было серого цвета.
Теплая летняя ночь. Дул мягкий  ветер и порывами приносил запахи соснового леса. В косых лучах света чуть–чуть дрожали озаренные листья, и тонкий, слегка дурманящий аромат доносился в открытое окно.
О чем думал Олег в эту минуту?  Ночью, когда глубоко и свободно дышит вся природа и тысячи ароматных испарений насыщают воздух, когда каждый цветок и каждая былинка, согретая солнцем, и теплая росистая земля, и мимолетное облачко – все, все веет чистотой, свежестью, прохладой и покоем, - Олег, наверное, думал о будущем…
 В замутненные стекла тыкались пылинки. Мгновенно и гулко отзывались колесам маленькие мосты над водой небольших речек. Березы в наряде, как в зеленом бархате. Из распадка вынырнула деревенька  с переулками такой ширины, что через них не трудно обменяться рукопожатиями. Олег еще раз взглянул в окно. Небо было безоблачно.
В поезде было так, как всегда бывает. Виднелись руки, ноги, мешки, коробки, узлы, спины, головы, ситцевые, пестрые одеяла. Воняло потом, селедками, водкой. Те, кто ехал до ближайшей станции, стояли в тамбуре или в коридоре, кто подальше - играли в карты, лежали на полках, выпивали, и весь вагон казался набитым, переполненным чем-то спутанным, хаотическим и бессмысленным.
 Поезд прибыл на станцию. 
Олег стоял при выходе из тамбура, со сдвинутой на затылок кепкой, он прощался с Виктором. Если бы не проводник вагона, преграждавший путь, он, конечно, давно бы спрыгнул на ходу. Поезд вздрогнул, скрипнул и стал.

Глава II

Олег вышел из вагона, взял такси и поехал на поиски жилища.
Познакомился с таксистом. Его звали Петр.
 Останавливаясь и спрашивая у прохожих, не сдается ли жилье, но получив отрицательный ответ, они благодарили их и двигались дальше. Следующую остановку им пришлось сделать на развилке дороги уже по другую сторону городка. По направлению к ним устало плелся мужчина, и они ждали, пока он приблизится, чтобы спросить у него, кто сдает комнату. Справа от них была крошечная дача, слишком маленькая и ветхая, чтобы они могли принять ее за нужную им хатку. Пока они ждали, калитка распахнулась и из нее вышла девушка.
Мужчина уже поравнялся с такси, и шофер, высунувшись из машины, обратился к нему.
––Где можно снять жильё?  – спросил водитель.
–Есть богатый дом, где сдают жилье, для приезжих, но дорого. – Оно всего в нескольких шагах от вас, гражданин. Вы увидели бы его отсюда, не будь оно скрыто за поворотом.
Шофер поблагодарил, и мы двинулись в указанном направлении. Взгляд Олега был прикован к девушке, которая все еще стояла, опершись одной рукой о калитку и наблюдая за ними. Олег вообще поклонник красоты, а мимо такой красавицы никто не мог бы пройти, не обратив на нее внимания. Девушка высокая, с непокрытой золотоволосой головой, словно светящейся в лучах солнца. Когда машина, подпрыгнув на колдобине, проехала дальше, Олег обернулся, чтобы еще раз поглядеть на девушку.
– Клянусь Юпитером! – воскликнул Олег. – Петр, вы видели эту юную богиню?
– Да! – пробормотал он, подняв брови. – Вам уже привиделась богиня!
–Тьфу, пропасть! Разве я не прав?
–Возможно. Я ведь просто не обратил на это внимания.
–Но ведь вы не могли не заметить ее?
–Да, два человека редко видят одно и то же. Вы, к примеру, увидели богиню. Я... – он заколебался.
–Ну?
–Я увидел только девушку с беспокойными глазами, – серьезно ответил Петр.
–Однако они в этот момент уже остановились около указанного адреса
Это был скорее... да нет, это попросту был загородный дом, построенный исключительно для отдыха, и землю, примыкавшую к нему, не возделывали – ни одной сотки.
Сначала показалась красная кирпичная сторожка, до самой крыши спрятанная среди вечнозеленых растений. Олег подумал, что это и есть усадьба, но, с трепетом пройдя в боковую калитку и дальше, до поворота аллеи, он  наконец, увидел  дом. Построенный недавно – в сущности почти новый, – он был того же густо – красного цвета, что и сторожка, так резко выделявшаяся в гуще вечнозеленых растений. А за углом дома, высившегося на фоне тусклых красок, словно красная герань, в лазурной дали, виднелся лес.
А рядом, во дворе, летняя кухонька стояла. Маленькая, но аккуратная, как игрушка. За воротами – скамейка со спинкой,  крашеная, удобно вечерами сидеть на ней.
Дом, как говорят в деревне, человека на деньгах, отличишь сразу. Он и понаряднее: наличники у окошек и двери непременно покрашены, вместо жердяной изгороди оградка из рейки или плетень из сосновых или еловых колышков, а то и из листового крашеного железа.
Вышла хозяйка дома и пригласила осмотреть сдаваемое ей жильё и  спросила Олега: "Вы надолго?" Она спросила это нежно и доверительно и с сомнением посмотрела на Олега своими завораживающими глазами.
Олег разглядывал женщину, пораженный  выражением  ее больших сияющих глаз на загорелом лице. Оно приковывало взгляд своей необычайной красотой. Широко расставленные, немного крупноватые брови, прямой, точеный нос, белоснежные ровные зубы. Твердый подбородок с глубокой ямочкой; крупный, породистый рот; темно- каштановые волосы, растрепавшиеся от ветра, закрывали   плечи.
Она открыла обитую дерматином дверь. Комната – это сразу видно – была предназначена для гостей. Высокая кровать с горкой белых подушек под кисейной накидкой и ковриком на стене – красавица в обнимку с собакой, тюлевые занавески во все окно, фикусы, разросшиеся до потолка.
Комната, встретившая его чистой и солнечным сиянием. Подойдя к окну, он увидел, что и в самом деле солнце, минуту назад, горевшее жарко и сухо, уже тускнело.  Лишь просвечивает из наплывшую на него сизым краешком громадной сиреневой тучи. Едва взглянув на эту тучу, он услышал  дальнее глухое ворчание грома.
Вся комната разделена на две половины, одна ближе к камину, в котором ярко и уютно пылал огонь, представляла собою миниатюрную столовую, а другая, задняя, нечто среднее между гостиной и будуаром, с мягкими креслами, с глубоким изящным диваном, на полу лежала громадная шкура медведя. У стены под окнами в полумраке был помещен небольшой столик, где на подносе стояла бутылка с вином, а за этой бутылкой виднелось несколько темноватого стекла фужеров. На камине, среди ряда художественных старинных вещей, было помещено изумительной работы распятие, кажется, выточенное из слоновой кости.
Вся обстановка спальни говорила о том, что здесь живет человек, привыкший работать. Каждая вещь в ней была целесообразна, вместе с тем на всем лежал отпечаток отнюдь не спартанского комфорта.
Ванная комната была в точности такая, как в любом доме средней руки: зеленоватые кафельные стены, зелено¬ватый плиточный пол, никелированная вешалка для полотенец, большое зеркало с подставками для зубных щеток и стакана, металлический шкафчик на стене, облицованная кафелем ванна с душем и электрический выключатель в виде шнура. Все было безукоризненно чисто, чуть-чуть пахло душистым мылом и свежими, прямо из прачеч¬ной, полотенцами. Это была только ванная комната, по самой природе своей предназначенная быть ванной комнатой и ничем другим.
Сдаваемое жилье Олегу понравилась. Он отпустил таксиста, предварительно расплатившись с ним. Дал ему немного больше, чем было условленно.
Подписав с хозяйкой договор аренды, и заплатив за аренду вперед, он начал устраиваться, получив от хозяйки ключи и ряд советов.
Разложив свои вещи в гардероб, намного посидел, огляделся и вышел из дома.
Олег отправился гулять один. Шел не спеша правой стороной дороги, которая  напоминала  аллею. Под ногами шуршала трава.
По стволам берез скользили бронзовые лучи заката. Бродил долго, может, час, может, больше. Ему чудилось, что он бредет по небу с застывшими облаками, так отчетливо было его отражение в неподвижной воде. 
На речке и у моря приютился город. В этом месте речка делает несколько крутых излучин, соединенных протоками; все сплетение, если смотреть в ясный летний день с высокого правого берега реки, кажет¬ся целым бантом из голубых лент.
 Этот высокий берег подымается над уровнем реки сажен на пять. Точно срезан огромным ножом так круто, что взобраться от воды наверх, можно, только хватаясь за кусты, густо покрывающие склон. Оттуда, сверху, открывается вид. Направо к югу и налево на север тянутся холмы правого берега реки, круто спускающиеся в долину, как тот, с которого мы смотрим, или отлогие; некоторые из них белеют своими обнаженными от почвы меловыми вершинами и скатами; другие покрыты по большей части травой.
Внизу река, изгибаясь голубой лентой, тянется с севера на юг. Она окаймлена кустами лозняка, кое-где сосною, а около города садами. В некотором расстоянии от берега, тянутся сплошной полосой почти по всему течению реки сыпучие пески, едва сдерживаемые  лозою, и густым ковром душистого лилового чабреца. В этих песках, верстах в двух от города, приютилось и городское кладбище; с высоты оно кажется маленьким оазисом с возвышающеюся над ним деревянной колоколенкой кладбищенской церкви. Сам город не представляет собою ничего особенно выдающегося и очень похож на все небольшие города. Он выгодно отличается от своих собратий удивительною чистотою улиц, происходящею не столько от заботливости городского управления, сколько от песчаной почвы, на которой выстроен город. Почва эта всасывает решительно всякое количество влаги, какое может произвести разгневанное небо.
Дома представляли собой довольно пеструю смесь самых разнообразных стилей – от бревенчатых коттеджей с решетчатыми окнами до претенциозных зданий, в белых стенах, зеленых крышах и вычурных чугунных оградах. Олегу почудилось что-то испанское. Без сомнения, человеку, знающему толк в архитектурных ансамблях, все это показалось бы, вероятно, каким-то кошмаром, но Олег не воспринимал город с эстетической точки зрения.
Потом Олег пошел в зоопарк.
В зоопарк он шел пешком, нарочно выбирая узкие безлюдные улочки во избежание нежелательной встречи.
У клетки с павианами он задержался совсем ненадолго. Грустно было смотреть на этих несчастных с человеческими глазами. Они и сами, видно, были в отчаянии и оттого, что родились на свет, и от самого своего существования. Быть наделенным щедрее других и в то же время не иметь ничего – что может быть ужаснее? Если мы и вправду принадлежим к одному семейству, как утверждает энциклопедия, то кто дал людям право сажать в клетки этих несчастных животных? А в том,  что они несчастны, он не сомневался ни не миг, хотя по логике вещей выходило,  что у них есть все – и надежное убежище, и полноценная, обильная пища. А может быть, это  общая участь всех животных?! Чем, собственно, превосходим их мы, люди? Разве не застряли мы еще безнадежнее, чем они, на этом трагическом перекрестке? Жизнь без смысла и смысл без жизни – не исключено, что это и есть две единственные возможности нашего будущего существования…
Дольше всего он простоял у клетки с выдрами. Вид их, его приободрил. Нет, выдры устояли против этого обезьяньего растления, они продолжают сопротивляться. Он наблюдал, как без устали они ныряют в воду, как передвигаются в ней изящно и совершенно. А ведь в этой воде нет ничего, что могла бы привлечь их или заманить туда. Никаких стимулов – ни ожидания, ни надежды, ни пищи. И все-таки они плавали и плавали, выбирались на сушу и снова ныряли, даже не обращая внимания друг на друга. Они делали лучшее, что можно делать в этом мире, – поддерживали свое  совершенство.
Выйдя из зоопарка, он остановил такси и с облегчением плюхнулся на мягкое  сидение машины. Попросил таксиста подвести его на берег моря.
На десятки верст протянулась широкая и дрожащая серебряная полоса лунного света; остальное море было черно; доходил правильный, глухой шум раскатывавшихся по песчаному берегу волн; еще более черные, чем самое море, силуэты судов покачивались на рейде. 
С моря несло сырым и соленым воздухом; Олег, до сих пор не видавший ничего подобного, с удовольствием смотрел на море, пароходы, корабли он радостно, в первый раз в жизни, вдыхал морской воздух. Долго наслаждался новыми для него ощущениями, повернув¬шись спиной к городу, в который приехал только сегодня и в котором должен был жить около месяца. За ним пестрая толпа публики гуляла по бульвару, слыша¬лась то русская, то нерусская речь, то чинные и тихие голоса местных почтенных особ, то громкие и веселые голоса взрослых, ходивших кучками. Взрыв хохота в одной из таких групп заставил Олега обернуться. Веселая гурьба шла мимо; один из юношей говорил что-то молоденькой девушке; товарищи шумели и перебивали его горячую и, по-видимому, оправ¬дательную речь.
– Не верьте, Нина! Все врет! Выдумывает!
–Да право же, Нина, я нисколько не виноват!
–Если вы, Кожин, еще когда-нибудь вздумаете меня обманывать... – принужденно-чинным молодым голоском заговорила девушка.
Конца разговора Олег недослышал, потому что гурьба прошла мимо. Через полминуты вновь послышался взрыв смеха.
Олег пошел к морю.
Женщины этих мест любят море. Оно, голубое, как небо, влечет их к себе своею неописуемою красотой. Пойти на берег, сбросить  обувь и протянуть его ласковым волнам свои ножки – первое удовольствие девушек этого края. Волны точно целуют их, с тихим шорохом набегая на мелкие камушки берега, а рассеянный взгляд девушек следит за кораблями, исчезающими вдали.
Олег пошел вдоль берега, на которое море выбросило массу капризно завившихся в какие-то спирали раковин. Встретились девушки, но между ними не было той, кого он видел у ворот с таксистом.
Ночь стояла густая, черная, полная предсмертного ожидания и не жаждущая пощады.… И вдруг среди неподвижной, грозно молчащей мглы раздались хлюпающие, переливающиеся, прерывистые, звуки, как будто выл молодой волк, подняв морду.  Прерывистые ноты раздирали ночную тишь, испуганные носились над морем и горькими, рыдающе - воющими отголосками пропадали в сумрачной и неподвижно раскинувшейся дали.
Треск цикад и кузнечиков наполняло воздух какой-то нежной, усыпляющей мелодией. Запах свежих трав и диких цветов разливался над всею поверхностью теплой волной.
В воздухе стоял густой туман, поднимавшийся из огромных заводей, усеивавших залив. Стояла непроглядная тьма, но море можно было различить  благодаря множеству фосфоресцирующих бликов, пересекавшихся в разных направлениях.
Гребни волн, казалось, искрились, а бахрома пены, выброшенной прибоем на берег, испускала таинственный свет.
Отдельные участки моря, черные как чернила, начинали вдруг ярко светиться, словно освещенные изнутри мощной электрической лампой.
Только море, неугомонное, вечно тоскующее и вечно мечущееся море волновалось и катило к берегам волны с седыми верхушками.
Олег видел, несомненно, самое красивое и любопытное явление, какое можно наблюдать на воде, – морское свечение. В зависимости от климата и количества, находящихся в водах моллюсков морское свечение развертывается иногда в грандиозное зрелище.
Это  явление, которое, понятно, нельзя наблюдать днем, достигает наибольшей интенсивности и величественности в темные ночи, когда луны на небе нет, а звезды укрыты густой завесой туч.
Из самой глубины моря появляется странное сияние, световые полосы, круги, светящиеся точки. Они начинают ярко сверкать, перемещаются, сталкиваясь, разбегаясь, рассыпаясь, оставляя за собой причудливый след, потухая и снова оживая. В одном месте эти искры окрашены бледно-розовым светом, дальше – лазурным, ярко-красным, желтоватым.
Мало-помалу это слияние охватывало всю поверхность моря. Можно подумать, что на самой глубине океана сверкает луна или электрический фонарь неисчислимой силы.
Олег не знал, что это необыкновенное явление фосфоресцирует не сама морская вода, а излучают свет находящиеся в воде мириады простейших организмов: полипов, моллюсков и рыб. Главную массу этих светящихся тел составляют крупные студенистые моллюски, имеют форму зонтика, с которого свешиваются длинные  щупальца.
Но самый ослепительный свет дают ночесвечки. Это – крошечные, различимые глазом только в массе, инфузории, окрашенные в нежно – розовый цвет. Ничего не может сравниться со зрелищем моря, воды которого насыщены мириадами ночесвечек. Его поверхность сияет, как будто воды пронизаны бесконечным количеством серебристых нитей или же на дне протекают потоки расплавленного металла.
Бросьте тогда в воду какой-нибудь предмет. Падая, он будет излучать свет: Пустите по этим водам корабль – вы увидите, как будет оставлять за собой длинную борозду.
Чем бурливее море, тем великолепнее зрелище морского свечения. Тогда сами воды кажутся светящимися; можно подумать, что перед вами  не вода, а поля жидкого фосфора. Каждое столкновение волн между собой выбивает новый фонтан огней,  которые взлетают, падают, сплетаются, свивая серебра и золота. Если волны падают на берег или разбиваются о скалы, над ними как будто зажигаются пожар или парит пылающее облако.
 Олег никогда не  видел такой сильной фосфоресценции…   
Он слышит, как женщина говорит мужу:
– Знаешь ли, мне, почему захотелось к морю!.. По морю у меня начала  вдруг тосковать душа.
Проходит месяц, два, полгода... И вдруг опять подымается в неясном сознании огромное голубое море и зовет... И как удержаться в грохоте города, в котором дым вместо неба и фонари вместо солнца? 
Только что приехал к морю человек добросовестно трудился и учился весь год, защитил диплом, и он подходит к морю около пристани, а там бьет сильный прибой. Море такое яркое, ласковое вдали, а здесь оно шумит и бросает в берега гальку и брызги. Оно ребячится, – это видно.
Олег   закатывает внизу брюки, чтобы их не замочило. Однако он пришел купаться, а прибой... Это даже хорошо, что прибой — это весело... Он раздевается в полминуты. Не забыв подальше от воды положить свою одежду и бросается в воду. Ведь он пришел к огромному водному бассейну, а прибой – это только приятная неожиданность. Точно влюбленный в мечту, он бросается в воду и стремится слиться с мечтой... И прибой подхватил его откатной волной и отбросил сажени на три от берега, и, передавши его волне накатной, бросил снова на берег, ошеломленного мутною мощью... И, снова отбросив на несколько сажен.   И третьей откатной волною отбросил назад, чтобы новой накатной, – девятым валом, –  выкинуть на берег недалеко от подсученных брюк...
Оно дарит и отнимает, рождает и топит, оно создает города у берегов и иногда подымается бурно и их поглощает... Но разве можно чувствовать за это ненависть к морю?
Можно прийти к нему и сказать: «Экое ты глупое чудовище, – море!..» Море не ответит на это. Море будет тихо колыхаться от берега до горизонта, и сверкать миллионами блесток.
И пусть что хочет, то и делает с нами море: захочет обогатить нас сказкой и тайнами, – благословенно! Захочет утопить в своей бездонности, – пусть топит – благословенно и тут. Оно – стихия, оно – изначальность, – и как осудить его нашим крошечным человечьим судом?
Олег долго плавал  и огляделся вокруг.  Темные цепи гор, похожие на хребты приготовившихся к прыжку чудовищ. Он плыл долго и начал ощущать усталость. Морская прохлада обвивала лицо. Наконец он вышел на берег. 
Берег ринулся на него, как огромная волна прибоя. Темнота, и эта незнакомая ему местность, и миллионы неведомых запахов, несомых прохладным  ветром, – все это разом навалилось на Олега. Он отпрянул назад от этой  темноты, запахов, звуков. В ушах шумело, голова кружилась.  Ему хотелось снова броситься в реку, и пусть волны несут его все равно куда.
Полчаса спустя, продрогший, осторожно ступая, остро ощущая, как в ушах стоит гул лесных звуков. Оделся и пошел к себе в комнату.
Ночь прошла спокойно.
Проснулся  Олег ровно в семь, как по будильнику. Где бы он ни находился, даже на другом полушарии, он всегда вставал в семь часов. Сейчас он уже не мог объяснить своих действий, так автоматически и равнодушно совершал он их одно за другим.
Окончательно проснувшись, Олег поднялся, глянул на стол, там стоял новенький будильник, который сам купил вчера за двести рублей, взглянул на часы и присвистнул. Семь, проспал все на свете… Через мгновение он вспомнил, что в отпуске, и значит, никуда не опоздал и никуда не торопится. И не будет торопиться, по крайней мере - в течение ближайших несколько суток.
Наступившее утро, пожалуй, самое приятное за последние несколько лет жизни Олега. Он проснулся с таким чувством, будто весь мир вокруг него перевернулся с ног на голову и все жизненные ценности, которыми так дорожил он, прилипли к нему, словно золотые пластинки. 
Зашел в ванную, открыл кран с холодной водой и стал плескать себе в лицо и на затылок. Настроение было прекрасное. Олег даже напевал себе под нос.  Потом зашел в комнату,  из пиджака достал пачку жвачки и поудобнее откинулся на подушке дивана.  Он чувствовал себя спокойно и уверенно. Что же ему надеть? У него есть костюмы, сшитые из английских тканей искус¬ными портными, он стал светским человеком, даже душится, когда идет в столовую, - этому он научился у друзей; но в любой оболочке он оставался тем же Олегом.
Одел спортивный костюм, взял пакет, и  окинул комнату последним взглядом – не забыл ли чего – и спустился вниз. Отдал ключ от номера дежурному. Дежурный равнодушно кинул ключ на стол позади себя и опять углубился в газету, от которой он его оторвал. Олег тоже купил газету, зашел в столовую позавтракать.  Развернул газету, и принялся рассматривать новости.
Позавтракав, Олег пошел на пляж. На пляже еще не было много людей. Он выбрал место поближе к воде и стал просматривать новости, напечатанные в газете.
 К берегу подошла девушка. Свободно ниспадающие на плечи золотистые волосы. Мягкий овал лица, большие глаза, пухлые губы - по канонам красоты, пожалуй, она была красива. Олег  мгновением ока охватил ее взглядом.  Стройная, но не худая, напротив, под голубым платьем угадывалась округлость плеч, женственная полнота рук. Легкий ветерок слегка приподнимал подол и прижимал к животу и бедрам девушки. Упругие, твердые груди задорно торчат, словно хотят сбросить с себя стесняющую ткань. Он невольно сглотнул слюну, почти уверенный, что эта девушка не носит бюстгальтера. Затем его оценивающий взгляд скользнул ниже. Длинные стройные ноги. Небольшой восхитительно округлый зад.
 Она быстро бросила на песок сумку и сняла босоножки. Наклонилась со скрещенными руками, ухватилась за подол платья и одним быстрым гибким движением потянула его через голову.
На ней был тёмно-синий купальный костюм, в правой руке  она держала маску для подводного плаванья из зелёной резины. Девушка стояла, расставив ноги, а левой рукой держалась за зонт. Густые брови, прямой нос. Зубы правильной формы. Рот она приоткрыла и кончиком языка упиралась в нижние зубы, словно хотела что-то сказать. Ростом она была не выше ста семидесяти пяти сантиметров. Ноги мускулистые, стопы маленькие и широкие, пальцы на ногах прямые. Она хорошо загорела, кожа была нежная и гладкая, особенно на груди и животе.  Ей могло быть максимум восемнадцать лет.
Олег видел перед собой эту девушку, стройную, с красными, как вишня губами, – полные, сочные, чувствительные. За ними таились ровные белоснежные зубы, а полная нижняя губа, выдвинувшая вперед, придавала всему лицу выражение добродушного юмора, и блестящими глазами.
Девушка понравилась Олегу, как нравилась она многим мужчинам, ибо принадлежала к тому типу сибирячек, мимо которых мужчины не могут проходить равнодушно.
Олег наслаждался  свежим воздухом. Этот воздух пьянил его. Он поднял руки вверх, потом в сторону и вздохнул полной грудью.
Ах, как просто было бы  отбросить усталость, ощутить полный силы пульс жизни, словно бы ты только что родился и мир лежит перед твоими глазами точно как в первый день творения.
Олег был высок, широк в плечах и так хорош собой, что его вполне можно было назвать красивым. Широкий лоб, черные глаза с густыми ресницами под соболинными бровями, крупный и прямой нос. На одной щеке виднелись небольшая впадина, которая, должно быть, превращалась в ямочку, когда он улыбался. Выдающийся вперед твердый подбородок и четко очерченный крупный рот говорили о сдерживаемой силе и чувствительности.
Его мышцы были в отличном состоянии благодаря регулярным тренировкам.
* * *
Судя по кокетливым, многозначительным взглядам, Которые девушка бросала на него из-под ресниц, она была совсем не прочь оказаться в роли соблазнительной жертвы. Легко было представить себе, как она мучила юношей – своих сверстников, но никогда еще  взрослый мужчина не оказывал ей такого подчеркнутого  внимания – мужчина, знающий, как удовлетворить расцветающие порывы, переполняющие это юное красивое тело. Весь ее вид свидетельствовал о том, что, чуть повзрослев, она разобьет не одно мужское сердце.
Когда девушка в очередной раз тайком взглянула на него, он облизал губы и улыбнулся.
Она небрежно откинула с лица локоны и, вспыхнув, отвернулась.  Олег улыбнулся. 
– Привет, – сказал Олег.
– Я просто не знаю вас, – невольно пробормотала она.
 Смотрела она  открыто и честно, прямо в глаза тому, с кем разговаривала.   
Олег рассчитывал произвести на нее впечатление.
– Вы хотите услышать историю моей жизни? Что ж, это понятное желание. Возможно, позже я его удовлетворю.
– Как вас зовут? – спросил он вдруг.
– Света
– А меня Олег. Вот и познакомились. Олег подошел к Светлане.
–Вы тут постоянно живете?
– Где?
– В этом городе.
– Да.
– У вас комар…
– Что? – не поняла Света.
Он вдруг довольно сильно хлопнул её по лбу. Она отшатнулась:
– Вы с ума сошли?
– Комар же! – Олег протянул ей огромную раскрытую ладонь с кровавым трупиком комара. – Простите, я сделал вам больно?
– У вас тяжелая рука!
– Мне это уже говорили, - смущенно улыбнулся он.
И вдруг Света услышала громкий голос:
– Света! Света! Где ты? Света!
– Простите, мне пора, меня уже ищут!
– Что ж, вы так и уйдете?
– А что вы предлагаете?
– Сколько вы тут пробудите?
– Не определилась.
– У вас есть мобильник?
– Разумеется.
–Диктуйте номер, я вам завтра позвоню! А может, еще сегодня, если будет невмоготу.
Она продиктовала ему свой номер мобильного телефона.
– Света! Света! Света! куда-то пропала! Света! Света!
–Иду! – крикнула она и побежала.
Около шестнадцати часов Олег проходил мимо дома, где остановилась Светлана.
Ничего подозрительного Олег не заметил, никто вроде бы не следил за ним. И все же он осторожно подобрался к задней стене ограды сада, сквозь зеленые кроны деревьев.   
Светлана, сморенная послеполуденным солнцем, беззаботно дремала в шезлонге на террасе. Легкий ветерок теребил пышные волосы. Олег снял свои туфли и неслышно приблизился к девушке, которая ровно дышала. Ритмично поднимался и опускался на груди тонкий, почти прозрачный шелк короткого халата, под которым больше ничего не было. Полы его разошлись, открыв длинные стройные ноги. Олег невольно залюбовался девушкой, слегка порозовевшей под жаркими лучами южного солнца. Ему неудержимо захотелось припасть к ее полуоткрытым губам, но он не стал ее тревожить и ушел в свою комнату.
Вечером Олег позвонил Светлане и назначил ей встречу утром у автобусной остановки.
 Света вышла, очень мило одетая в костюме из какой-то мягкой желтой материи, которая шла к ее лицу. Жакет плотно облегал ее стан. На голове у нее была щегольская соломенная шляпка с белой вуалью. Ее волосы казались из-под шляпки гладкими, как атлас. Маленькие ушки напоминали розовые раковины: с каждого свисала жемчужина. Она быстро подошла к нему, прямая, как лилия на стебле, и гибкая в каждом движении. Он не мог подметить никакого изменения на ее хорошеньком личике. Только лишь глаза были более блестящи, чем этого бы ему хотелось, а губы до того лишились своего цвета и улыбки, что он их просто не узнал.
– Давно ждете?
– Нет. Только появился.
– Но вы, наверно, никуда не спешите?
– Что вы, Светлана! – Не знаю, чего было в его голосе больше – искренности или притворной радости, за которой он пытался спрятать свое удивление. Ему казалось, что она это почувствовала,  потому что посмотрела на него, – это был взгляд любящего человека.
– Пошли.
Они поехали в город. Побывали в парке, на аттракционах, в кафе, посмотрели фильм.
Они встречались каждый день. Вместе загорали  и отдыхали.
Они вновь встретились и отправились вдвоём в сосновую рощу у реки. Под те самые высокие сосны, которые были видны издалека. Между ними началась игра, где все сплеталось; шутки и недомолвки, возбуждающая близость и недоступность, ароматы тела и лета; и даже стебельки травы, которые так назойливо щекотали, и муравьи, разгуливающие по рукам и ногам, заставляли вздрагивать и отряхиваться, тоже участвовали в забаве.
Внизу плескалась вода. Кругом попискивали комарики.
Подул легкий ветерок, и от воды потянуло сыростью. Света  прижалась к Олегу.
– У тебя руки такие теплые. Значит, и кровь горячая.
Он обнял её, лаская губами её волосы и нежную кожу на шее. Девушка медленно подняла голову, и он почувствовал её дыхание.
Словно играя с ребёнком, он поцеловал её в одну щеку, потом в другую.
– И это всё? – фыркнула Светлана.
Олег прижал её к себе и ласкал, словно растягивая удовольствие и, откладывая настоящий поцелуй на позднее время.
–Ты не целуешься, а только балуешься, – возмутилась Светлана. – Я так целоваться не привыкла.
– А ты много целовалась?
С мужчиной… с настоящим мужчиной – в первый раз, – призналась она.
Олег посмотрел на свою девушку и задумчиво сказал:
– Знаешь, о чем я сейчас думал?
– О чем?
– Мне вдруг пришла в голову глупая идея…
– Какая?
– Допустим, если бы ты мне, после замужества, изменила… Тебе бы я не простил этого никогда.
 Света вдруг прижалась лицом к его груди. – Пойми, я хочу тебя любить… Хочу!
– Так в чем дело?
– Пойми, я хочу быть, как все… Но я не такая, как все…
– Милая, что с тобой?
Она положила руки ему на плечи, губы приблизились к губам. Сначала он стоял неподвижно, потом руки его напряглись, он притянул её к себе, и всё поплыло перед глазами.
Олег наклонил голову, и его губы сошлись с губами Светланы, изгиб в изгиб, будто частицы головоломки; он не обнял её, не коснулся руками, и, однако, она почувствовала – не оторваться, и потянулась за ним, губами к губам. Он притянул её к себе. Сжал ладонями её виски, чтобы полнее, до головокружения упиваться этими удивительно отзывчивыми губами. Глубоко вздохнул, безраздельно отдался единственному ощущению: наконец-то эти девические нежные губы по-настоящему слились с его губами. Рука Светланы обвила его шею, дрожащие пальцы погрузились в его волосы, ладонь другой руки легла на гладкую кожу у горла. В этот раз он не стал торопиться, хотя уже давно пришел в полную боевую готовность. Все еще сжимая ладонями голову Светланы, он стал целовать её щеки, её сомкнутые веки, дуги бровей, Снова щеки – такие шелковистые, губы – их девственный нежный изгиб сводил его с ума, с того самого дня, когда он увидел её впервые.
И вот её шея, впадинка у горла, плеча – кожа такая нежная, гладкая, прохладная… Не в силах остановиться Олег одной рукой начал расстёгивать длинный ряд пуговиц сзади у неё на платье, стянул рукава с её послушных рук, спустил с плеч свободную шелковую сорочку. Зарылся лицом в ямку между её шеей и плечом, провёл кончиками пальцев по обнаженной спине, почувствовал, как прошла по ней пугливая дрожь, как напряглись кончики грудей. Как младенец, приникал губами к её груди… извечная тяга, его излюбленное, самое верное наслаждение.
Почувствовал, что Света  касается губами его волос, вдруг разом опомнился. Натянул ей на плечи бретельки сорочки, ловко застегнул все пуговицы на платье.
Она привела себя в порядок, и они пошли дальше.
Светлана поднялась на вершину холма и, дойдя до края откоса, посмотрела вдаль, на знакомый зеленый мир, пока окутанный полупрозрачной дымкой. Отсюда он всегда был прекрасен, но сегодня он казался Светлане особенно прекрасным, ибо она познала, что змея шипит там, где нежно поют птицы, – и после этого урока взгляд ее на жизнь стал совсем иным. Поистине другой девушкой – не той, что жила в родном доме. Потом она оглянулась и посмотрела назад, на долину.
Горы и впрямь успокаивали Олега, он даже сам удивлялся, ибо никогда не верил в исцеляющие свойства природы, о которых так много сказано и написано человечеством. “А там, вверху, зажглись гор вершины, зарделись, час высокий торжествуя. Вы прежде всех узрели, исполины, тот свет, который нам теперь сияет”.
В этот день было самое настоящее пекло. Дышать было просто нечем. Смог висел в воздухе, иногда сгущаясь до видимого глазом тумана. Летняя жара нагревала эту адскую смесь, заставляя бежать как можно быстрее из центра с его переплетающимися, как змеи, автотрассами. Неудивительно, что здесь даже машины оборудованы кондиционерами. Лишь в редкие дни океанский бриз уносил смог куда-то в горы, делая небо  голубым и бездонным.
Они проводила целые дни на пляже, наслаждаясь жарким солнцем, теплым океаном и чистым песком.  Познакомились с несколькими ребятами и девчонками. Ребята быстро научили Светлану балансировать на доске серфинга, и она с упоением неслась вместе с волной к берегу. Серфинг ей дался относительно легко, поскольку баскетбол и горные лыжи научили ее уверенно чувствовать себя в воздухе, управляя своим телом, а также укрепили ее бедра, без чего на доске и не удержишься.
–Последний вечерний свет быстро догорал, и над этим печальным местом нависла какая-то зловещая тишина. Волны океана набегали на большой песчаный берег бухты, не производя ни малейшего звука. Ни малейший ветерок не тревожил водного пространства, лежавшего неподвижно и мрачно, до самого горизонта.

Глава III

С местным рыбаком – Гришей, Олег собрался на рыбалку.
Рыбалку заря красит. И надо так подгадать, так извернуться, приглядывая за водою, и луною, и небесами, считывая природный календарь, и рассказы бывалых рыбаков, чтобы не упустить эту зорьку, встать во время, не полениться.
"Рыбацкое дело притягательно. Это страсть. Это воля, которая пуще неволи. Воля манит. Душа воли хочет. Не нами сказано: охота пуще неволи.  Сильнее значит. От неволи можно освободится, сбежать, куда-нибудь, отсидеться на худой конец, уйти в другую жизнь. А зараженный на охоту и рыбалку, он всегда в добровольной клетке, пока здоровье позволяет, и ходить может.
На огромном синим парашюте спускался тихий вечер. Натруженное за день солнце уже примащивалось за близкой сопкой на отдых, оставляя после себя в полнеба розовую дымку. От нежных красок заката ярко засветилась, заполыхала река. На реке участились вскидки рыбы. Вот она – вечерняя зорька – горячая пора рыболовов!
Уже целый час Олег с Григорием плыли на рыбацкое место. Узкими и извилистыми каналами неслись они между бесконечными нивами густого, тихо качающегося камыша; ловко рулевой направлял лодку. Но все было тихо и спокойно кругом; подозрительный плеск или шорох не будил их тревоги, только иногда с резким шумом взлетали стая диких уток,  или доносился из какого-нибудь залива мелодичный звук унылых лягушек. Вот они заехали в какой-то плёс, закрытое со всех сторон, словно озеро, лозами и тростником. Здесь и без половодья тянулся страшною ширью глубокий лиман. Но теперь, в половодье, он представлял собою почти безбрежное море, разрывавшее в двух-трех местах косу. Че-рез эти-то проходы Григорий и рассчитывал проскользнуть. Дело, впрочем, было нелегкое и рискованное; во-первых, нужно было воровски пробраться среди шныряющих по лиману инспекторов, а во-вторых, суметь попасть на удобный проход, чтобы не сесть на мель. 
Прошло около часа  бешеного бега. В узком просвете показалась чайка, а еще дальше как будто мелькнула и другая... Между тем белые облака поднимались все выше и выше, и рвались в высоте, пропуская сквозь щели яркие блики лазури, а вот сверкнули, пронизывая их, и золотые лучи, окрасив белесоватые клубы в бронзовые и перламутровые колера, сверкнули, заиграли изумрудами на посиневших волнах и рассыпались искрами по лодке.
Когда приехали на рыбацкое место, стали сооружать балаган. Это веселая работа. Рубили молодые нежные березки, сгибали их, связывали прутьями концы – получался скелет балагана. Потом на этот скелет накладывали ветки и травы. Внутри так же выстилали травой.
Стали разбирать рыбацкие принадлежности.
Григорий показал свои удочки. Как они были хороши! Удилища тонкие, гибкие,  покрытые коричневым лаком. Вот такими бы половить!
 Григорий как будто прочитал его мысли. Щуря глаза и улыбаясь, он предложил:
– Давай рыбачить вместе! Я взял две удочки.
Они наладили удочки, насадили на крючок приманку.
Олег не спускал глаз со своей удочки. Его томило радостное беспокойство. Как хорошо получилось, что он попал в компанию к этому опытному рыбаку. 
В азарте рыбалке есть что-то успокаивающее. Резкий взмах спиннинга – далеко падает блесна в воду. Пощелкивает катушка, рука привычно ждет мягкого, но сильного толчка – поклевки. Подходит блесна к лодке, выпрыгивает  в воздух. Снова взмах – ничего. Снова и снова бросают. А в голове отрывочно: "Место хорошее. И погода как раз для рыбалки. Почему же не клюет?"
Олег положил спиннинг, не спеша, размотал удочку. К леске прикрепил поводок с розоватой искусственной мушкой. Подул. Волосики мушки распушились, и она, яркая, манящая, блестела на солнце. Закинул. Мушка некоторое время плавала на поверхности, а потом погрузилась в воду. Он закидывал в одну сторону, в другую… Время шло, а рыба не попадалась
Удилище, наконец, дрогнуло. Он сжал удилище в руке, приподнялся. Поплавок дрогнул еще раз и нырнул под воду. Рванул удилище на себя, рыба не идет к лодке, рвется в глубину. Одна мысль: «Не упустить». От волнения у него дрожали руки. Наконец  вытащил горбатого, сильно трепещущегося, полосатого, как тигр, окуня …
Удилище в руках Олега снова дрогнуло. Рыба тронула приманку. Он затаил дыхание. Торопиться было нельзя. Наконец леска напряглась. Рыба, проглотив приманку, пыталась уйти. Олег быстро подсек. Из воды высунулся великолепный, осетр. Сердце Олега гулко стучало. Ему никогда не попадалась такая громадная рыбина. К нему как будто снова вернулось беззаботное детство. Держа рыбу в руках, он рассматривал ее, чуть закрыв глаза от удачи: рыба извивалась и била хвостом.
 Часа через два, у Олега было почти полное ведро рыбы.
Было так уютно, приятно сидеть, когда рядом тихо плещется волна. Вскоре он уже позабыл, ради какого занятия прибыл сюда, ему уже не хотелось ловить рыбу, беззаботно игравшую  в глубине. Мысли его сосредоточились  на том, как бы описать эту рыбалку.
Половив еще некоторое время, они собрались домой. Олег шел, не чувствуя под собой ног от радости.

Глава IV

Однажды вечером, Олег со Светланой отправились на вечеринку. Возвращались оттуда за полночь.   
Когда они повернули к дому, мимо их с ревом пронеслись пожарные машины. Впереди, совсем близко, вовсю бушевал пожар. Насколько секунд они тупо стояли и смотрел на пламя, пока до них, наконец, не дошло, что это горит дом  Хохрякова.
Олег бросился туда.
Вокруг уже собралась целая толпа зевак. Несколько полицейских с трудом удерживали любопытных подальше от огня. Пожарные уже поставили лестницу и лезли по ней наверх, на пятый этаж. Из брандспойтов мощными струями била вода – прямо в пылающее здание. Олег пробрался сквозь толпу в первый ряд зевак и стал озираться, пытаясь обнаружить кого-нибудь из Хохряковых.  Было уже довольно темно, и он никого не мог разглядеть. Вдруг чья-то рука охватила его за плечо.
– Олег! – Произнес голос знакомого Олегу Толика. – Где они?
Он обернулся.
– Не знаю, Толик. Я не видел. Только пришел. 
– Я тоже только что вернулся.
Тут рядом появились  родственники Хохряковых  Слава и Эльвира. Они задыхались от быстрого бега.
– А мама где? – закричал Слава.
– Да я только приехал, – ответил Толик. – А разве она не с вами?
– Нет, – ответил Слава, – Она поспать легла, когда мы уходили.
Они обратились к одному из полицейских, здоровенному мужчине.
– Вы нашу мать не видели?
– А как она выглядит?
– Старая женщина… Ее зовут Настя... Семьдесят восемь лет… Волосы седые…
Полицейский покачал головой.
– Нет, такой женщины я не видел. Вам лучше спросить у пожарных. Вон стоит их шеф.
Они побежали туда, куда указал полицейский. Но командир пожарников тоже не видел Настю.
– Вы не волнуйтесь, - сказал он. – Если даже она еще там, мы ее вытащим!
Толик повернулся к горящему дому.
– Да, она, видимо, все еще там, – сказал он. – Надо спешить! – Он рванулся, было туда, но двое полицейских преградили ему дорогу.
– Нельзя! – сказал один из них. – Пожарники сами справятся!
- Моя мать там, в огне! – Закричал Толик, пытаясь прорваться к дому. – На четвертом этаже! Я должен ей помочь!
Да нельзя же туда, черт бы тебя побрал! – заорал полицейский. 
 Нельзя тебе туда, погибнешь в огне. Сам  видишь, как горит. Как сухое сено.
Тут кто-то заголосил в толпе зевак. Олег посмотрел в ту сторону и увидел, что Эльвира,  проскочив сквозь кордон полиции, бежит прямо к дому.
– Стой! Вернись! Назад! – заорал Олег.
Но она уже исчезла в огне. Не раздумывая, Олег рванул следом за ней. Когда он вбежал в подъезд, в спину ему ударила тугая струя воды: один из пожарных окатил его с ног до головы. С трудом удержавшись на ногах, Олег бросился вверх по лестнице.
– Эльвира! Звал он, взбираясь по ступеням. Эльвира! Вернись!
Она не отвечала. Олег добрался, наконец, до четвертого этажа. Здесь уже плясало пламя. Эльвира оказалась на кухне. Он схватил ее за руку и попытался вытащить на лестничную площадку. В квартире уже полыхало вовсю, и они с трудом различали друг друга в дыму. Эльвира, задыхаясь и кашляла.
– Пошли! – кричал Олег. – Здесь опасно!
Но она вырвалась и бросилась в другую комнату.
– Мама где- то здесь! – закричала она. – Ма, где ты? Ма, я иду за тобой! – И она исчезла за дверью спальни. Языки пламени тут же сомкнулись за ней.
Олег попытался было последовать за Эльвирой в спальню, откуда доносился ее голос:
– Ма, ну где же ты?! Ма!!!
Тут раздался грохот и следом жуткий крик. Олег остановился: объятая пламенем перегородка рухнула внутрь спальни, а вместе с нею и куски потолка. Вход был закрыт намертво. В лицо Олегу с новой силой ударило пламя, и он отскочил назад. Квартира была уже вся в огне.
Он кинулся на лестничную площадку, но и здесь бушевало пламя. Скатившись по лестнице, Олег обнаружил, что входная дверь тоже горит, но иного выхода из дома не было. И он, пригнувшись, рванул вперёд.
На улице Олег, наконец, выпрямился. Один из пожарных схватил его за руку:
– Ты не обгорел?
– Ничего, – ответил Олег, кашляя и хватая ртом воздух.
Он подхватил Олега и помог дойти до противоположного тротуара, где стояли зеваки и полицейские, все еще пытавшиеся оттеснить народ подальше от огня.
– Назад! – кричали они. – Отойдите подальше! Дом сейчас рухнет! Назад!
Тут сзади раздался чудовищный треск и грохот: Дом рухнул. Дом рухнул грудой красных углей и черного нагара. Он лежал на земле, укрытый периной из сонного розовато-серого пепла, и высокий султан дыма вставал над развалинами, тихо колеблясь в небе.   
Толик не шевелился. Огненная буря только что сровняла его дом с землей; там, под обломками, была погребена его мать и его сестра, и вся его жизнь. У него не было сил двинуться с места.
Пламя на мгновение опало, а потом вновь встало стеной.
Воздух был весь пропитан дымом и пылью. Дышать было трудно, многие кашляли.
Мертвых никто не трогал, пока не прибыла скорая помощь. Двое полицейских завернули обугленные трупы в простыни, погрузили их в фургон и, накрыв сверху брезентом уехали.
Люди разошлись по домам: от дома осталась куча золы.
* * *
Придя домой Света, разделась и легла спать. Её потрясло то, что увидела на пожаре.
Зеленые шторы на открытых окнах в спальне чуть-чуть колыхались от легкого дыханья июньской ночи. Света лежала в постели. Ее головка покоилась  на мягких подушках в наволочках с кружевными оборками, руки были простерты поверх одеяла. Но глаза ее, следили за бесшумными, неустанными взмахами крыльев какого-то насекомого с длинным тельцем, вьющегося вокруг ночника. Но разве может это служить утешением, когда вот так, с открытыми глазами, лежишь ночь напролет, и тебе не с кем поговорить.
 Светлана уснула в своей комнате, на новой, мягкой постели, спала долго и сладко. Она спала  все такая же напряженная, только волосы были расплетены, распущены, она спала,  глупо открыв рот, слегка посапывая, тело ее пахло, как пенки вскипяченного молока. Уже солнце давно заглянуло к ней в окно, наполнило комнату золотыми и радужными лучами; но девушка, разметавшись в истоме, Не может открыть своих глаз; над ней еще реют дивные образы и чарующие картины. Грезятся ей райские сады,  убранные невиданными цветами; между изумрудной зеленью сверкают прозрачные голубые озера с дном, усыпанным золотом; в глубине их тихо плавают рыбы, а между ними одна в серебряной чешуе, большая, пышная... Светлана раздевается, обаятельная нагота ее отражается и дрожит в прозрачной воде, даже рыбы все замерли и остановились, но это не смущает Светлану; она бросается к серебряной большой рыбе, схватывает ее за жабры и вытаскивает огромную, серую, с выпученными глазами жабу. Светлана хочет вскрикнуть, бросить жабу, но ни того, ни другого не может.
Она проснулась, села на кровать, обхватила руками колени, тряхнула растрепавшимися волосами и, прищурившись на узкую ослепительную полоску дневного света, пробивавшуюся сквозь закрытые ставни, стала  неторопливо припоминать все события вчерашнего дня.
Так проходили для Светланы эти летние дни, счастливые и быстролетные, каких она еще не знала. Ничего больше не угнетало ее, она расцвела, слова, и движение ее стали по-прежнему резвы и беззаботны. Светлана грелась на солнышке, купалась, ела и совершала дальние прогулки с  Олегом: по прибрежному шоссе в соседнее селение и на гору, с высоты которой открывался далекий вид на сушу, или в рощицу на пригорке.

Глава V

 «Итак, Олег уезжает домой! Трудно уезжать с такой тяжестью на душе… очень трудно! А оставаться невозможно. Нужно дать Светлане время подумать, разобраться в своих чувствах. Может быть, поскучать. – При последней мысли Олег побагровел от стыда.  – Дурак ты, дурак! – промолвил он с сердечным сокрушением. – Она все делает, чтобы ты не уезжал. У нее прямо на лице написано: не уезжай! Фу, черт возьми! Я сам боюсь решительного объяснения. Никогда ничего не боялся, а тут боюсь!  Все хочется иметь хоть какую-нибудь надежду…»
Теперь, в последние минуты перед отъездом, он особенно любил ее. А она целый день старалась быть рядом с ним. Не оттого ли она так суетилась, что не хотела оставаться одна.
Света поехала провожать его в аэропорт. Атмосфера в аэропорту всегда сказывается на состоянии находящихся там людей, на их умственных способностях и нервах. Они, конечно, обменялись адресами, но это был туман, туман мечты, и не имело значения. А значение имело только то, что Светлана побыла счастливой, как никогда в жизни, но уже понимала, что последние минуточки её счастья отчеканивают, и потом никогда в жизни не встретит она этого Олега, такого необыкновенного, таких вообще мужчин нет, у него даже пот не пахнет, просто как у ангела.
Она обняла его за шею, провела руками по воротнику рубашки, затем коснулась прохладной кожи, зарылась пальцами в его волосы. Все было так: легкое свежее дыхание, его объятия и ее уверенность, что они созданы друг для друга.
– Милый Олег, – прошептала она. – Я буду по тебе скучать.
Она надеялась, что ее голос звучал просто по дружески, так же как и его голос. Она хотела, чтобы он понял, как ей будет одиноко.
– Я буду тебя ждать.
Олег взял ее руку.  Рука была очень легкая. Он посмотрел на ладонь, она была совсем детская, без глубоких складок. Явственно выделялись только три линии. Ему захотелось дотронуться этими линиями до своего лица, но было стыдно. Секунды торопили его. Он загля¬нул ей в глаза, и ему стало грустно: что, если он больше ее не увидит? “Глупости”,— подумал он и, чтобы не оробеть, рассмеялся. Поцеловал ее ладонь. Поцеловал ладонь с этими тремя линиями и словно поцеловал всю ее жизнь. Эти три линии — судьба, как говорят цыганки. Ладонь была очень теплая, он почувствовал, как она дрожит.
Слёзы ручьем хлынули у нее из глаз, рыдания душили ее. Говорить она больше была не в состоянии. Просто стояла, закрыв лицо руками, и плакала, плакала…
В горле у него стоял колючий комок. Олег не мог больше смотреть ей в глаза.
Потом Олег вместе с другими пассажирами долго шел по полю. Самолет ждал их, раскинув сильные, надежные крылья, огромный, отсвечивающий серебром. Света смотрела на спину удалявшего  Олега, тревожась, думала: оглянется или не оглянется?
Олег оглянулся, помахал рукой!

А потом Олег улетел. И хотя небо над аэродромом продолжало гудеть и рокотать, потому что взлетали и садились другие самолеты, Светлане оно казалось удивительно скучным и пустым.
Она вернулась в здание аэровокзала, подошла к окну справок и,  назвав номер рейса, на котором улетел Олег, спросила, какая ожидается погода на трассе. Очень вежливая девушка в синем форменном кителе ответила серьезно:
– Прогноз хороший!
– Значит, сегодня долетят?
– Если погода позволит, долетят.
– Вы же сказали, что прогноз хороший?!
Вежливая девушка нахмурила подбритые бровки, сказала настойчиво:
– Метеорология – наука молодая, гражданка.
Кровь горячей волной разлилась по телу. Нервное напряжение ослабло. Она вышла на улицу, кишевшую народом, и почувствовала себя в какой-то новой атмосфере. Как, оказывается, легко шагают люди на тротуарах! Она впервые заметила, что на лицах мелькают улыбки. До ее слуха доносились обрывки разговоров и  взрывы смеха. Воздух был теплый и мягкий.
* * *
Самолет совершал  свой обычный рейс. На борту тихо звучала  музыка, многие пассажиры спали, в конце лайнера группа  молодых людей о чем-то оживленно беседовала со стюардессами. Они оживленно разговаривали, то и дело смеялись.
Самолет поднимался в воздух, из иллюминатора  были видны приморские селения. Потом они вытянулись в цепочку, и ушли под облака. Самолет набрал высоту, продолжал свой курс.
Олег и не заметил, как уснул. Ему приснился  странный сон – настоящий, оформившийся где-то в глубинах подкорки мозга, как выразился бы его лечащий доктор Зверев. Определить, был ли он быстрым или медленным, как принято теперь в науке, он не смог, но берется с уверенностью утверждать, что это был поразительно настоящий сон. Снилось ему, что он летит в безбрежном мраке целую вечность. Не знает ни кто он, ни где он. Еще не пришло, вероятно, время дней и ночей, и мрак, который окутывает его, абсолютный, тот самый, какой мы привыкли определять как Ничто. Что же случилось с ним? Может быть, наступил конец света и в небытии последней осталась существовать одна его несчастная душа? «Господи, помоги мне! – молвил он. – Спаси же меня, господи!» И только тут понимает, что, кроме его, нет ничего, что он сам себе и Бог и все остальное. Что же делать? – думает он в отчаянии и в то же мгновение осознавал, что его удел – навсегда остается в этом мраке. Нет-нет, не может быть, чтобы выхода не было. А если попробовать изменить направление? Но как это сделать, если направления не существует вовсе, ни реального, ни воображаемого. Итак, ему не остается ничего, как только кружить в этом Ничто, в его бесконечности. Ужас и отчаяние захлестывают его. А может быть, ему самому удастся создать свет? – проносится внезапно мысль. Ну, хотя бы одну – единственную искорку. Ведь может статься, что душа его – последняя опора последней возможности превращения вселенского Ничто в свет, а этого свет – в жизнь? Однако все его попытки вызвать к жизни свет ни к чему не приводят. Свет не рождается от него. Что же дальше? Дальше – небытие…
Охваченный безграничным, неописуемым отчаянием, он не сразу слышит идущий откуда-то звук. Сначала он едва уловил – как легкое потрескивание раскаленных добела камней. Потом он начинает нарастать, пока не переходит в равномерный гул, угасающий в пространстве баз отзвука, без эха… Господи, да  это же гул мотора!..
До него вдруг доходит, что он в самолете и находится в кабине. А вокруг – все тот же бездонный, непроглядный мрак, свистящий за стеклами кабины. В этот момент он ощупывал штурвал, лихорадочно хватается за него, самолет накреняется и внезапно ныряет вниз.  «Осторожней!» - почти кричит он себе, а самолет все опускается, словно падает в бездну, пока наконец, не касается посадочной полосы и катит по ней, содрогаясь и подпрыгивая. Спасенным Олег себя не чувствовал, ибо не догадывался, как можно  остановить эту мощную слепую машину. Посадочная полоса не  бесконечна, где-нибудь да кончиться. А конец ее несет гибель. Другого выхода нет. Нет другого выхода.
Но вот самолет замедляет ход, тяжело проползает по полосе и замирает, как живое существо перед пропастью. Вспыхивают, наконец, прожекторы. И в их ярком свете он видит дом родителей Светы. Всего в десяти шагах. Обрадованный, он распахивает дверь и оказывается в комнате. Голый по пояс, отец Светланы сидит в роскошном кресле со смертельно бледным в свете прожекторов лицом. Неужели мертв?.. Почти в отсутствии сознания Олег делает еще несколько шагов.
- Умоляю тебя, старик, сделай одолжение! – просит отец Светланы. – Спустись в подвал и принеси бутылку вина… Очень тебя прошу!
Он не знает, где находится подвал, но идет. Он на ощупь находит лестницу и спускаясь по влажным ступеням. Дощатая дверь, почти сгнившая, он толкнул ее локтем, и она бесшумно открывается.
И вот он уже в каком-то необычном помещении, освещенном мертвенно-зеленым светом, наводящим на мысль не  столько о жилье, сколько о карцере. Все здесь – словно из бетона, не успевшего затвердить из-за подземной влаги. В глубине помещения - пять деревянных дверей без ручек. Над ними громадными красными буквами от руки написано: ЧЕРТИ.
Совсем свежая краска местами  подтекает, как кровь, сочащая из раны. Он стоит, ошеломленный, и не верит своим глазам. Может быть, это нелепые шутки отца Светы? Приближается, как автомат, к дверям, открывает первую из них и отшатывается. В узкой коморке – человек, точнее – мертвец. Вид его ужасен. Самое лучшее, что он мог сделать, это повернуться и бежать. Но для этого у него нет ни воли, ни сил. Открывает вторую дверь, третью. А у последней двери, падает на колени и делает попытку отползти.  Только теперь он замечает, как скользит под ним пол, словно залитый раствором  щелочи.  Он с трудом поднимается на ноги и с ужасом обнаруживает, что входная дверь исчезла – перед ним совершенно гладкая глухая бетонная стена.
Господи, снится ему все это или он и в самом деле живет в каком-то чудовищном  мире? Лихорадочно осматриваясь, поднимает голову к потолку… Проблеск надежды вместе с дыханием свежего воздуха. У самого потолка он видит круглое отверстие – окно или отдушину, - через которое поступает этот свежий воздух. Отверстие  узкое, но все же через него можно выбраться. Только как это сделать, если до него от кончиков пальцев поднятых его рук меньше метра, а в помещении совершенно  пусто – ни спасительного стула, ни лестницы.
И вдруг его осеняет. Он ведь может свалить в кучу все эти ужасные трупы и, став на них, дотянуться хотя бы до рамы оконца.
Олег полный отвращения, открывает первую  из дверей. Так и есть – перед ним не труп, а что-то вроде экспоната музея восковых фигур или паноптикума. Дешевый экспонат дешевых коммерческих ужасов. Голый худосочный мужчина на довольно обшарпанном гипсом троне. На плечах у него мантия из дешевой красной материи, какой покрывают столы президиума. Золотой пояс, ножны без меча. Его голову, увенчанную короной, голову властелина, царя,  возможно даже императора, он держит на коленях, прижимая ее обеими руками к себе.
Он откладывает голову в сторону и поднимает фигуру. Она поразительно  легкая, как будто сделана из пенопласта. Выносит ее в скользкий коридор и ставит на пол, где она, естественно, принимает все то же сидячее положение.  Что делать, приходится мириться с этой отвратительной позой.
Открывает вторую дверь. За нею – самая ужасная для него фигура. Мертвая голая женщина с ножом в левой руке. Этим ножом она вскрыла себе живот, располосовав его сверху донизу так, что видны окровавленные внутренности. Ему чудится в выражении ее лица что-то очень знакомое. После минутного колебания он поднимает ее на руки и несет, исполненный нечеловеческого отвращения. И тот самый момент, когда он пытался положить ее на другую фигуру, она протягивает свои мертвые руки и обвивает ими его шею.
От собственного крика он проснулся. Олег чувствовал в теле какую-то усталость. Тут он открывает глаза и смотрит на соседа.
Господи, какой удивительно живой этот мир! Такой живой, словно никто и никогда не сможет его погасить!
Привычно гудели моторы, заглушая другие шумы. Пассажиры дремали в своих креслах. Приветливые стюардессы разносили  чай,  кофе, соки.
– Кофе? – обратилась одна из них к пассажиру, сидевшему в третьем ряду.
–Да, пожалуйста. – Он кивнул головой, улыбаясь. Крепкий обжигающий кофе сейчас он с удовольствием выпьет
Стюардесса принесла Олегу кофе.
«Наш самолет идет на посадку. Желаем вам всего хорошего», – объявила стюардесса, и в салоне сразу наступило дружное оживление. Пассажиры заулыбались, задвигались, защелкали ремнями, стали перекладывать газеты, журналы, книги в свои сумки.
Яркое солнце  било в иллюминаторы, и мягкий желто-голубой солнечный свет разливался по салонам самолета. Олег щелкнул ремнями. Самолет пошел на посадку. Показался аэродром. Посадка на аэродроме, стремительно летевшем ему навстречу.  Но вот самолет выровнялся, и край земли начал плавно опускаться. Из боковых окон было видно, как вокзал аэродрома все падал и падал и, в конце концов, потерялся. Где-то на краю горизонта. Самолет коснулся земли, натужно взревел и сразу превратился в большой неуклюжий автобус, к которому по ошибке были приделаны крылья. Он и шел, как автобус: раскачиваясь, переваливаясь с боку на бок.
Самолет подруливал к аэродрому. Вокзал выглядел уютно и спокойно. Он приглашал выйти и посмотреть на город, обещая гостеприимство. Олег не спешил. Сначала он пропустил группу молодых людей. Наверное, студенты. Уже у самого выхода огромная, неправдоподобно толстая  украинка с множеством ярких пакетов попыталась обойти его, и он благоразумно посторонился. Ослепительное солнце сразу ударило ему в глаза, и он непроизвольно поднял руку, словно пытаясь защититься от его лучей.
Ему  пришлось долго ожидать разгрузки самолета.
В аэропорту его, разумеется, не встречали. Получив свой багаж, он довольно быстро прошел контроль, благо вещей у него было мало.

Глава VI

Светлана пришла домой и села у окошка, положив руки на подоконник и прислушиваясь к тому, что происходило за оконным стеклом. Она улавливала какие-то крики, и хотела бы выйти на улицу, но привычно сдерживала себя.  Она пошла в комнату. Села на постель и углубилась в воспоминания: «Я до сих пор считаю те вечера самыми счастливым и самыми волшебными в своей жизни: тогда выяснилось, что с ума сошли мы оба. Никогда воздух не пахнул так сладко, луна никогда не была такой круглой, звезды – такими близкими, а я никогда не чувство¬вала себя такой красивой, такой женственной, такой необыкновенной.
Все было первым: первая прогулка, первое смелое недвусмысленное и однозначное признание. Первое на¬стоящее сплетение рук и пальцев, первый несмелый поцелуй, первые слова любви. Он рассказал  мне о себе все, что я хотела знать, – так я думала тогда, да и сейчас думаю, что почти все. Он рассказывал  о своих корнях, про детство, про друзей, про работу.
Я люблю его теплый голос, люблю прикосновение руки, которое всегда вызывало у меня дрожь возбуждения, люблю сосредоточенность на его лице, когда он слушал меня, люблю разговаривать с ним. Так очаровательно, люблю каждое его движение, люблю его всего, с головы до ног, люблю и внутри и снаружи. 
Никто никогда не понимал меня так, как он. Все вокруг знали только шероховатую мою оболочку, в которой жила. Я – резкая, горячая   и оттого недоступная. Он  один  отважился заглянуть внутрь этой оболочки, захотел  отыскать меня истинную и нашел – впечатлительную, отверженную, хрупкую, истосковавшуюся по любви. Только рядом с ним я не боялась быть собой, только рядом с ним мне хотелось раскрыть все свои секреты и самые затаенные и темные закоулки не только души, но прежде всего тела. И я раскрыла. Некоторые окончательно и бесповоротно. Это он нашёл  во мне и на мне такие места, которых я никогда бы не коснулась и которые сейчас при одном воспоминании пульсируют, наполняются кровью. 
Мне казалось, что он  знает каждую мою мысль еще прежде, чем я ее выскажу. В нем заключался весь мой мир. Он был началом и концом каждой дороги. Присутствовал  в каждом моем дне, в каждом сновидении, в каждом вдохе, в каждой мысли, в каждой улыбке, в каждой капле дождя. Вы же знаете, как это бывает. И даже способны все это выразить. Нотами, переложенными на звуки. Языком, который понятен каждому.
Пошла в кровать и стала читать книгу.
Ах, как же отличить эти чувства от настоящей любви? Светлана была так взволнована.  Она теряла ощущение реальности. Она позволила своим мечтам уводить ее в какое-то прекрасное далеко. Но нельзя допускать, чтобы мечты и действительность сливались. Действительность была в том, что их с Олегом связывала чистая и непорочная дружба, что, конечно же, подразумевало и некоторую нежность в отношениях. Вот и все.
Часу во втором ночи она закрыла книгу, дочитав последнюю страницу, и со сладким чувством необыкновенной истомы и неги, улыбаясь, потянулась на своей постели, ощущая холод чистого белья.
Она закрыла глаза - и в разгоряченном воображении ее соблазнительно  вставали картины только что прочитанного романа, туманно проносилась целая вереница сцен и образов, из которых каждый вводил молодую девушку в новый, неизведанный ею мир, раскрывая его заманчивые тайны. Ею овладело какое-то странное чувство, странное состояние нервов, что случайное прикосновение своей же руки к собственному телу заставляло ее как-то электрически вздрагивать и испытывать в эти минуты такого рода неприятное ощущение, как будто прикасались и, гладя, поводила по телу не ее собственная, а чья-то другая, посторонняя рука. Она крепко обняла свою подушку, прильнула к ней пылающей щекой, и через минуту заснула под неотразимым влиянием тех же образов и ощущений.

Глава VII

Прошел месяц, Олег получил письмо.
Он развернул листок. Листок был уже несколько потрепан и измят, и на нем было написано:
«Мой любимый! Почему ты так долго не пишешь? Ты ведь еще любишь меня, не правда ли?  Я боюсь, что ты меня разлюбил! Но нет, это невозможно, какая я глупая, вечно выдумываю небылицы! Но если ты действительно разлюбил меня, я не знаю, что я тогда сделаю, — может быть, убью себя! Я не могу жить без тебя. Иногда мне представляется, что между нами встала другая женщина. Пусть она остерегается, и ты – тоже! Я скорее убью тебя, чем уступлю ей! Я говорю это серьезно. Но довольно, я пишу невероятную чепуху. Ты меня любишь,  и я  тебя люблю — да, люблю, люблю, люблю!
Я умру, если ты не приедешь ко мне очень скоро или не позовешь меня к себе. Я заслужила наказание, которое ты наложил на меня, – знаю, что заслужила, и ты имеешь полное право на меня сердиться, ты справедлив ко мне. Но, Олег, прошу тебя, не будь таким справедливым, будь чуточку добрее  ко мне, даже если я этого не заслуживаю, – и приезжай. Если бы ты приехал, я могла бы умереть в твоих объятиях. И рада была бы умереть — зная, что ты любишь меня.
Олег, я живу только для тебя. Я слишком тебя люблю, чтобы упрекать за то, что ты уехал. Не думай, что услышишь от меня хоть одно злое или горькое слово. Только вернись ко мне. Без тебя я тоскую, мой люби¬мый. Так тоскую!
С тех пор как мы встретились, быть верной тебе в словах и помыслах стало моей религией. Неужели ты больше ничего не чувствуешь ко мне и кончилось все, что было? А если нет, то, как же ты можешь жить вдали от меня? Я уже не та девушка, Светлана, которую ты полюбил. Я сделалась другой девушкой, и ты наполнил меня до краев новой  жизнью. Могу ли я быть теперь той, прежней? Как ты этого не понимаешь? Милый, мог бы приехать ко мне — твоей бедной Светлане.
Как глупа я была, когда, счастливая, думала, что могу верить в твою вечную любовь ко мне! Следовало бы мне знать, что такая любовь не для меня, несчастной! Но меня не только грызет тоска по прошлому, меня гнетет и настоящее. Подумай!
Но если бы ты написал мне только одну маленькую строчку: «скоро приеду»,— о, как хорошо жилось бы мне, Олег!.. Подумай, подумай, как ноет у меня сердце при мысли, что я никогда тебя не увижу... никогда! Ах, если бы твое сердце ныло каждый день только одну минутку так, как ноет мое день за днем, ты бы пожалел свою бедную, одинокую Светлану... Я была бы довольна – нет, счастлива! Об одном только я мечтаю, одного только хочу на небе, на земле или под землею – увидеться с тобой, мой любимый! Приезжай, приезжай и спаси меня.
Твоя обожающая тебя Светлана».
P.S. Когда мы попрощались в аэропорту, я плакала и не могла остановиться и едва не превратилась в соляный раствор.  А когда во¬шла в квартиру, мне стало совсем плохо. Без тебя она казалась такой пустой. А еще я должна тебе кое в чем признаться. Помнишь черную майку, которую ты не смог найти? Ее взяла я. Она сейчас у меня под подушкой. Видишь, какая плохая (я, а не майка, конечно)? Я просто хотела, чтобы у меня осталось что-то с твоим запахом до тех пор, пока мне не станет легче. Ну ладно – хватит всего этого.
Люблю, целую, твоя Светлана.
* * *
Прошла неделя – Олег молчал. На заводе, где Олег работал  инженером, были трудные дни. Олег возвращался домой поздно ночью, валился на кровать и сразу же засыпал чугунным сном.
– Извини, что не сразу написал тебе, – говорилось в письме. – У меня все в порядке. Долетел нормально.  Насчет майки – все нормально. Я тоже должен тебе кое в чем признаться – я украл твои трусики. Они сейчас висят на батарее в моей комнате, (Шутка.) На самом деле я взял кассету, которую записал для тебя - ту, которую ты назвала «Музыка для неудачников, часть 2». Не знаю, зачем я ее взял. Чтобы осталось что-нибудь на память о нашей встречи. Скоро напишу еще. С любовью, твой Олег.
 Олег  писал ей, стараясь, что¬бы письма выходили занимательные, не навязчивые, не глупые, и в ответ получал надушенные листки, уписанные энергичным по-мужски почерком. В этих письмах, по исконному обычаю всех русских девушек, категорически решались всевозможные вопросы, в каждом письме новый, и, казалось бы, ей все равно, кому писать, лишь бы решить тот или иной вопрос на листке непременно надушенной почтовой бумаги, но Мезенцева всякое письмо ее наталкивало на множество мыслей и волновало долго.
* * *
Я забыл  упомянуть, что  месяца через четыре или пять после первого письма, Светлана прислала ему письмо.  Письмо  показалось сухим и холодным, но внизу страницы была нацарапана карандашом приписка с путаными извинениями и мольбой сохранить о ней добрую память и простить, если ее поведение оскорбило его. Олег оставил письмо без ответа; но еще месяц спустя он получил длинное послание, которое показалось ему странным, если вспомнить, что оно вышло из-под пера молодой жены чуть ли не в медовый месяц. 
Олег надрезал краешек конверта костяным ножом, купленным в антикварном магазине, и вынул несколько листов почтовой бумаги. Листы были исписаны мелким четким подчерком, и быстро прочитал.
"Дорогой  Олег! 
Когда я сегодня проверила свою почту и увидела все эти твои письма - «скучаю по тебе», я так расплакалась, что мне пришлось запереться в туалете. Жалко, что ты этого не видел: моя тушь растеклась, и я бы¬ла похожа на панду. Я такая плакса.
 Олег! 
«На этот шаг, который я сделаю, я решилась, скрипя сердцем. Знаю, какой ты гордый. Я постараюсь обставить все так, чтобы ты как можно меньше страдал. Думаю, что мы достаточно хорошо знаем друг друга, чтобы быть «откровенными». Как ты совершенно верно заметил в своем последнем сообщении, «искренность - важнее всего», и так оно и есть на самом деле. Когда я вспоминаю тебя, вспоминаю все, что у нас с тобой было, больше всего я думаю именно об этом - мы могли говорить с тобой обо всем на свете... Несмотря ни на что, ты был добр ко мне. Я думала, что люблю тебя. Еще несколько недель тому назад я верила в это всем сердцем, но потом узнала, кто поселился в соседнем доме. Сперва я рассердилась или подумала, что сержусь. Но он следил за мной, провожал меня на работу и встречал с работы. Мне нужно было тебе рассказать, но что-то заставляло меня промолчать. Я устроила ему встречу. Я ему отдалась.
Олег, бессмысленно тянуть с этим обманом. Я не могу с тобой быть. Я, в самом деле, стала тебя забывать; было просто обольщение - и миновало.
Я помню о том, что происходило здесь в этом городе, но не виню тебя. Ты знал, как я горевала, что нет тебя рядом. Так знай, Олег, я была уверенной, что ты меня любишь и уважаешь, оттого я и могла терпеть свою горькую долю. Но что осталось теперь?  Совесть моя спокойна, ибо я всегда останусь достойной твоей дружбы. Но в одном я твердо уверена: я люблю другого. Когда-то я считала тебя настоящим человеком, верила в красоту твоей души и за одно только слово «люблю» отдавала все то святое, что было в моем сердце. Когда-то я верила пламенным речам, в которых ты низвергал  человеческие пороки. Я теперь знаю, что жизнь – это очень трудная и сложная борьба. А чтобы выйти из неё победителем, надо научиться видеть не только явных, но и скрытых подлецов.
Думаю, во всем виновато то обольщение, то загадочное твое гипнотическое обаяние, которому не могут противиться женщины. Как бы там ни было, Олег,  я уезжаю с ним.
Делаю это так, чтобы избежать малейшей шумихи. Я никому не скажу, куда направляюсь.
На свой лад ты неплохо ко мне относился. Ты ни разу не отказал мне ни в чем материальном. Единственное, чего ты не можешь мне дать, – это насытить мою душу, как может только он. Я уезжаю с ним и знаю, что буду счастлива.
Ты думал, что я слишком молода и глупа и ты не будешь со мной счастлив. Возможно, это так и было, но теперь я стала взрослой. Я надеюсь, что ты будешь счастлив  и добьетесь всего, к чему стремишься. Я не сержусь на тебя, – мне только грустно и больно, словно умер человек, которого я любила.
Прошу, постарайся меня забыть. Поверь, я желаю тебе всего самого доброго».
Уважающая тебя Светлана!

Его роман со Светланой закончился весьма удачно. “Словно умер человек, которого я любила”, – он решил запомнить эту фразу. Она означала, что Светлана любила его, что теперь все кончено, что ей очень тяжело, – и при этом никаких унизительных для ее достоинства оскорблений или угрозы покончить с собой.
От всего, что сейчас прочитал и почувствовал Олег, на него повеяло родным спокойствием. Он стал обдумывать свои отпускные встречи и, неожиданно просияв, улыбнулся. Обрадовало состояние полной свободы: он уже не испытывал над собой власти Светланы  Багровой; более того, он и на нее перенес свое мнение о прекрасной половине рода человеческого. Он повернулся лицом к закату. Солнце уже совсем улеглось спать за зубчатым обрезом леса.

Глава VIII

Олег Мезенцев родился в Сибири, где река медленно течет меж высоких берегов, среди склоненных над водой кустов черемухи, и там провел свое детство. Он вырос крепким, стройным, со свойственным всем северянам изяществом движений. Но когда он был ребенком, босоногим мальчишкой, он не проник еще в тайны мира, в котором жил. Пытливый, беспокойный, он доискивался каких-то откровений, какого-то ответа, всеобъемлющих открытий, которые, чудились ему, поджидали его за каждым изгибом реки, за каждым деревом, за каждым холмом.
Он был искателем: заглядывал под куски сухой коры, где укрывались сороконожки; шарил в дуплистых стволах, где спали зверюшки либо устраивали себе гнезда птицы; бродил по топям, продираясь сквозь заросли, или стоял неподвижно, заглядываясь на небо, где еще трепетал, замирая, свист птичьих крыльев.
Олег дрался, как  дьявол, первым никогда не трогал, на девочек  не обращал внимания, но при необходимости защищал. С первого класса он ежедневно делал зарядку. Грудь у него налилась, плечи раздались, тело стало таким твёрдым, что по его спине можно было постучать, как по деревяшке. В девятом, после урока физкультуры, лучшие спортсмены школы затеяли соревнования по подтягиванию на кольцах. Девочки, естественно, болели, а Олег молча стоял в стороне. Когда чемпион поднял победную руку, Олег подтянулся на одной руке больше, чем чемпион на двух.
Олег подозвал чемпиона, сел за стол, упёр в него локоть, вызвал на борьбу.
– Олег, я тебя и так уважаю, не надо, – Ты мне дашь сто очков в математике, физике – тут не надо.
Класс притих. Олег сидел и ждал, смотрел на противника не мигая. Соревнования не получилось. Олег припечатывал руку соперника сразу. Сам возвращал её в вертикальное положение и вновь припечатывал.
– Вот так! – он встал. – Лучше меня ты лижешься с девушками, все остальное в жизни ты делаешь хуже.
Олег не только унизил его, но и наплевал в романтические души девочек, большинство из которых были открыто или тайно влюблены в поверженного кумира.
Естественно, что он считал себя личностью неординарной, значит, должен отличаться, находиться впереди всех, на виду.
С третьего класса Олег занимался  Каратэ.
* * *
Олег решил продолжить заниматься Каратэ. Он пошел в клуб, чтобы записаться в секцию у прославленного китайского тренера.
Из-за закрытой двери слышались звуки: слова команды, топот ног, боевые выклики, глухой звук ударов … Еще до того, как открыть дверь, Олег понял, что здесь идет настоящая, серьезная тренировка. Этот мастер может ему помочь.
Невысокий, плотный китаец – Ли тренировал одновременно двенадцать человек. Олегу доставляло удовольствие наблюдать за ним. По отрывистым словам команды одновременно и в четком ритме взлетали безукоризненно чистые рукава курток - ученики отбивали серию ударов и в свою очередь сами наносили их. Каждое очередное упражнение Ли  вначале проводил медленно, затем голос его вдруг изменился резко, это означало, что разминке конец.
Олег стал ждать конца тренировки. По его расчету, она должна была кончиться где-то через полчаса, и он не ошибся. После основных упражнений наступил черед техники боя и отработки приемов и поз Ганкаку - журавль на скале. Здесь это проделывали так: при первом движении принимали заднюю стойку вместо стойки всадника, а более быстром ритме подтягивали ногу под колено противника и на более короткое время застывали в стойке журавля, но в целом на них было приятно смотреть. В движениях каратистов были исполнены силой и стремительностью.
Тренировка завершилась короткой медитацией.
Олег тактично подождал тренера в коридоре. Тот вскоре появился – с улыбкой, адресованной потенциальному новому ученику. Словом, Ли был профессором, который кормился преподаванием каратэ, но, по крайней мере, хорошо делает свое дело.
Вы уверены, что хотите заниматься именно каратэ, а не Таэквиндо, кун-фу, тайланскому боксу, Или заниматься французским боксом "Сават", бразильским танцем "Капуэйра",  индонезийским "Пенчак – Силатом", Филиппинским "Арнисом", айквидо, дзюдо, джу - джитсу или кэндо.
– Мне надо освоить каратэ. В полном объеме.
– Ты можешь поклясться, что используешь то, чему я тебя научу, только против людей такого спорта?
Тот, кто в поступках своих руководствуется умеренностью, не причиняет страданий ни своим подчиненным, ни себе; тот, кто уважает скромность, уважает и себя и других; тот, кто пользуется разумной свободой, свободен и сам, но при этом свободны и другие; тот, кто обладает сдержанной силой, никого не притесняет, и его не притесняют. Умеренность во всем дает людям безмятежную жизнь.
Наш удивительный мир полон примеров умеренности. В нем есть светлый день и темная ночь, жара и холод, и многое другое. Но ни один повелитель не может потребовать, чтобы день принадлежал ему одному, и ни один из его подданных не имеет права сказать, что ночь принадлежит только ему. Все это принадлежит всем людям вместе. Если бы день и жара продолжались непрерывно, то жизнь бы поблекла и засохла, а если бы ночь и холод продолжались бесконечно, жизнь бы зачахла и застыла. Не допустимо, если имеющий власть пользуется ею безрассудно; несправедливо, если сильный человек оскорбляет достоинство других. Позорно пользоваться силой там, где это не нужно – утверждал Ли.
– Да, даю вам слово.
– Хорошо, сказал Ли. 
 Но помни, что если ты овладеешь приемами каратэ, то приобретешь особую силу.
– В некоторых азиатских странах, использование каратэ при нападении рассматривается, как применение огнестрельного оружия.
– Вот смотри!
Ли протянул сжатую в кулак руку, затем разжал пальцы, и повернул руку так, что Олег увидел, как  напряжены мускулы, образующие грани, от запястий к мизинцу.
– Сейчас покажу, – сказал Ли.
Он принес сосновую доску, поставил ее вертикально и закрепил зажимом. При всей мягкости дерева ширина доски была солидной – по меньшей мере, сантиметров пятьдесят. Ли трижды ударил по доске кулаком, и на третий раз она разлетелась на куски. Затем он укрепил другую доску горизонтально и ударил по ней ребром ладони. Она переломилась от первого же удара.
– Правда, впечатляет? – спросил  Ли. – Для этого я и держу здесь эти доски. Ученикам показываю.
– Завяжи, – подал Ли Олегу черную повязку для глаз. Сам для верности затянул потуже узлы, собрался и подал команду:
– Нападай!
Пять минут Олег прыгал вокруг ослепленного тренера, но не смог произвести ни одного удара: тренер Ли словно имел еще две пары глаз и столько же пар дополнительных рук. И когда спала повязка, Олег снял с себя красный пояс, врученный после победы на соревнованиях, с которым он пришел в спортзал, опустился на колени перед профессором Ли и положил ленту у его ног:
– А как быстро можно научиться этому? – Олег воодушевленной подбежал к тренировочной груше, обнял ее.
– У нас в Китае всем желают десять тысяч лепестков роз – это лучшее число для бессмертия, - туманно отозвался тренер Ли.
Но Олег догадался и обрадовался:
– Значит, мне нужно ударить по ней десять тысяч раз?
Но в самый удачный день тренировок, которые они начали в тот же вечер, он мог ударить грушу не  более двухсот пятидесяти раз. Когда же руки ослабли настолько, что не могли держать меч, цепь, нунчаки  Ли сердито бросил:
Если слабы руки, будем тренировать ноги.
И чего стоили беспрерывные прыжки через меч в течение двух часов. Двух часов, хотя уже минут через сорок Олег ловил себя на мысли, что ему хочется сесть на острие, дабы прекратить мучение. Выполняли таолу – своеобразный бой с тенью, танец из комплекса упражнений, где демонстрируется умение управлять телом, дыханием, совершать подсечки, прыжки.
Для ежедневных тренировок Ли снабдил его двумя мешками с песком. Олег, по его словам, должен был постоянно тренировать удар кулаком и ребром ладони пока не почувствует, что удар становиться смертельным.
Хороший каратист не боится удара, даже такого. Встречный удар используется, чтобы отбросить противника, но при этом надо быть  очень точным.
– У тебя хорошо получается. Очень хорошо, – подбодрил его  Ли 
Скоро сможешь одержать верх надо мной
– Не думаю, – ответил Олег.
– Через год – другой определенно. Ты необычный человек, сам знаешь. Твое тело и ум максимально сконцентрированы. Ты очень опасен для врага, Олег. Ты в прекрасной форме.
– Терпение – это то, чему надо учиться, и со временем оно становится частью твоего существа. Ты учишься ему на своем опыте или на чужом – это не важно.  В спорте надо постоянно мыслить, совершенствоваться. Мыслящий человек не может быть стадным человекам. Уровень мышления – это не только заурядность, или талант, или врожденная гениальность, если таковая вообще дается человеку в готовом виде. Уровень мышления - это и степень тренинга мозга, и следствие объема знаний.
Истинная мудрость заключается именно в том, чтобы быть готовым ко всему, чтобы уметь все принять. Истина эта имеет не только житейский, но, как Ли утверждает, и научный смысл. Это своеобразная философия, которая заранее соглашается с ходом событий, принимает их такими, какие они есть. Можно также принять и такой ход мыслей и не противоречить ему. И, во всяком  случае, не отвергать его по частям. Потому что стоит нам изменить в наших рассуждениях хотя бы одно положение, мы неизбежно должны принять тогда и все вытекающие отсюда изменения.  Ведь нельзя же изменить какую-либо часть целого так чтобы не изменялось целое.  Оно станет тогда совсем иным. И с этой данностью мы опять - таки должны согласиться, должны заранее ее предвидеть, относиться к ней, как к чему-то иному. Например, нельзя не принять того, что сегодня день хмурый, нужно с его хмуростью примериться, и только тогда мы сможем увидеть этот день как целое.
Вы не представляете, как это было тяжело, ему приходилось ездить за пять километров на тренировки. И никто не должен был знать об этом.
Олег приучил свое тело выдерживать кошмарные тренировки, более длительные и суровые, чем у обычных мастеров каратэ. Приучился побеждать свой страх и вступать в единоборство с любым противником, даже зная наперед, что тот обладает большей славой. Конечно, для этого нужны и самообладание, и сила. Он способен дать отпор разнузданным уличным хулиганам – такая победа работает на авторитет. Он способен даже убить противника в открытой схватке, если возникнет такая необходимость.
Так было после тяжелых соревнований. Дрался, дрался, наконец, победил, а зачем, спрашивается? Что до твоей победы окружающим? И никому до тебя нет дела, и всегда приходится платить за победу больше, чем она того стоит, и вот ты пустой, выжатый победитель – банкрот. И кажется тебе, что это последний раз, больше тебя  в драку калачом не заманишь, и уверен, что это неправда, пройдет время, значительно меньше, чем ты рассчитываешь, и затоскуешь, бросишься вновь и снова будешь проклинать себя, лезть вперед, нападать и кувыркаться, не спать ночами и сторониться людей днем. Победа приносит счастье.
Каратэ было для него образом жизни, а ежедневные тренировки - частью личной гигиены, и если у него почему-либо не было возможности поупражняться, возникало ощущение, будто он утром не умывался.
А в наши дни любое размахивание кулаками норовят выдать за каратэ! Сколько раз Олегу казалось, что он способен утопить в луже воды всех, кто стремиться превратить каратэ в бизнес: самозванных мастеров, чиновников от спорта, участников соревнований, заделавшихся профессиональными драчунами.
Ли спросил Олега:
 – Что означает слово "Каратэ"?
И сам же ответил:
– Слово "Каратэ" состоит из двух иероглифов, которые можно перевести как "Пустая рука". Это объясняется тем, что искусство каратэ развивалось как система самозащиты, основанное исключительно на принципах обороны без оружия. Каратэ зародилось на острове Окинава, когда жители под страхом смерти запрещалось ношение оружия.

Глава IX

После работы, когда Олег Мезенцев шел по саду, как раз кончилось представление в театре и вышла публика. В саду играла музыка. На несколько минут толпа стала густой, говорливой, схлынули театралы.  Девицы красиво улыбались, поводя глазами; одна из грудастых увлекла уже мужчину; пожилой военный врач настиг свою даму и шел под руку с нею; над тремя смешливыми низенькими в белом уже свешивались близко сзади добрые тяжелые головы лиц кавказкой внешностью; и две девицы шагали вперевалку по-прежнему бездумно, вполне уверенные в том, что и они дождутся, что им даже и глазами работать не нужно – зачем?
Музыканты что-то очень задушевное играли, какой-то вальс, построенный на южных солнечно-вечерних мотивах. И то, что для всякого человека, сколь бы ни был он одинок, есть все же вполне доступный другой человек – уличная женщина, это казалось так мудро, точно не был это презренный пережиток людской, а придумала его сама заботливая природа.
Но становилось уже поздно. Девица в лиловой и с красным отворотом шляпке, встретившись с Олегом и вопросительно ему улыбнулась. Они встретились на свету фонаря. Он пригляделся к ней, а она улыбнулась, и оба оглянулись друг на друга, расходясь, и он запомнил длинный овал лица и подчеркнутую красивость ее походки с легким перебором бедер и плеч. Она даже задержалась, было на месте, но это почему-то оскорбило его, как бы равняло его со всеми здесь. 
Через несколько мгновений Олег услышал голос этой незнакомки:
– Что ты сказал?.. Что ты сказал, мерзавец?.. Ты как смел меня так назвать?! – И на глазах у обернувшегося Мезенцева эта самая девица в лиловой накидке и красной шляпке толстым кожаным ридикюлем наотмашь ударила расфранченного какого-то безусого мужчину с круглым лицом. Толпа около них образовалась мгновенно; просто остановились и повернулись к ним все, кто гулял в саду: ведь это как бы одна общая семья была. Столпились – и вот уже на цыпочки должен был подняться Мезенцев, чтобы разглядеть совершенно искаженное лицо и глаза, как у зверя, те самые глаза, что так ласко¬во улыбнулись ему всего за полминуты перед этим.
Появились двое полицейских и, расталкивая публику, вежливо говорили:
– Граждане, пожалуйста!.. Продолжайте свою прогулку. Не толпись!
– Назвал! Подумаешь, штука: назвал! – горячился около мужчина  лет двадцати трёх. – Не назвать, вас всех  перебить надо: вы людей губите!
«Вон он как сразу такой вопрос решил, а я в нем путаюсь!.. Нет, я не современен... «, - подумал Мезенцев и отошел в сторону, куда едва доносился визгливый голос, все время повторявший:
– Как же он смел меня так назвать, негодяй?
Но когда все успокоилось и когда она села на скамью одна, и рядом с нею и справа и слева зияла только зеле¬ная пустота садовой скамейки, Мезенцев, приглядевшись и зачем-то поправив галстук, круто и бесстыдно повер¬нул к ней и сел рядом.
– Ну, как вы? – неопределенно сказал он, и стало неловко.
Но женщина поняла:
– Ничего... что ж он... Всякий нахал смеет мне говорить это, да?
– Вы хорошо сделали... Мне нравится.
– Не нравится?
– Нет, именно нравится... Хорошо, что за себя заступились. – И, взяв у нее тяжелый ридикюль, взвесил его на руке: – Вот этим самым...
 – Пожалуйста, пойдемте отсюда... Хотите? – шепнула она. – Мне здесь так неприятно: все смотрят... Проводите меня только на улицу, а там я сама...
– Пойдемте. Вставайте, – поднялся Мезенцев.
– Есть много садов: и без этого, – где прилично и публика чище... Я больше сюда никогда  не пойду... Вы не видали, куда этот  негодяй ушел?.. Как он смел мне это сказать, когда я веду себя интеллигентно, никого не трогаю и непьяная?! 
В воротах сада прошли под большим фонарем по густому слою ослепленных и упавших вниз, а здесь раздавленных толпою, черных небольших жуков. Она остановилась поглядеть: что это? – и сказала с непритворной жалостью:
– Ах, бедные мои!
Это понравилось Мезенцеву, и, неизвестно зачем, он сказал ей:
– Вот стоит только упасть, и тебя раздавят так же.
– Вам стыдно со мной идти? – вдруг спросила она.
– Нет, что вы... – Догадавшись, он взял ее под руку. Рука была худенькая, жесткая, с острым локтем – та самая рука, которая вела себя так храбро.
В ярко освещенной кофейне, куда они зашли, почему-то приятно было Мезенцеву, что она наливала ему из кофейника в стакан сама, точно подруга, что она старательно выбрала ему самую вкусную плюшку. Но он сел спиною к улице, по которой звонко шла публика, расходившаяся из сада, и она заметила это: посмотрела на него страшно тоскливо и спросила тихо (а глаза у нее, оказалось, не были подведены, они были сами по себе большие):
– Вам стыдно со мной здесь сидеть – да?
– Кого же мне стыдиться? — Мезенцев почувствовал, что покраснел.   
Выйдя из кофе, Олег остановил такси и отправил свою незнакомку, а сам дождался автобуса и поехал домой.

Глава X

Мезенцев  и Лена Петрова встретились случайно в картинной выставке. Поразило, что она, как королева: высокая, с корзиной золотых волос, с лицом тонким, белым, северным, зябко ушедшим в меховое боа, даже странно было, зачем она здесь? Точно сказка. И еще больше поразило, что она обратилась к нему первая, когда они близко стояли: «Ну, а вы... нашли хоть один сносный номер?» Голос грудной и досадливая складка на лбу. Взволнованный, удивленно-радостный, он повел ее смотреть отмеченный им свежий этюд.
В картинах была какая-то весенняя легкость и бодрость. Пейзажи, подернутые розовой и голубой дымкой, изображали мир удивительно нежный, ароматный и счастливый, как воспоминание о первых детских каникулах. Они не казались такими великолепно завершенными, как на глянцевых репродукциях – краска местами пожухла, прикосновение кисти оставили на краях засохшие утолщения, но именно фактура материала, присутствие человеческой руки глубоко волновали Олега. Многие картины он же знал по открыткам и по журналам, и, тем не менее, каждая из них  была неожиданностью.
Все здесь было менее элегантным, зато гораздо более индивидуальным, краски же зачастую оказывались совершенно отличными от полиграфической версии. Изумляла плоскостность и матовость полотен Гогена, грубая строгость сопоставления индиго и кадмия соседствующих без переходов, как на набивном ситце.
Залы, которые были почти пустыми, когда они начали осмотр, понемногу заполнялись. Шелестели торжественно тихие шаги, высокие стены отражали эхо приглушенных голосов.
Поговорили немного о живописи, которую любил Олег Мезенцев, и она простилась, плавно кивнула головой и плавно ушла, а когда ушла, сразу же стало нечего смотреть в этих скучных залах, и, выйдя следом за нею, он видел и слышал, как шла она вдоль длинного ряда стоящих машин, высокая, легкая.
И так пусто стало, когда она умчалась, и так просторно и так досадно, так неслыханно жалко стало, что вот уеха¬ла навсегда, а он даже не спросил, не сумел спросить, кто она, где живет.
Но к весне они нечаянно встретились в театре, и потом стали встречаться намеренно. Он понимал, ко¬нечно, что не он же один открыл ее, и все боялся оказаться  смешным.
И это спокойствие единственно дорогого лица стало казаться понятным, больше того — необходимым даже. Она точно тихий монастырь в себе носила с очень нежными, очень тонкими, очень хрупкими стенами, сводами, куполами, и его даже улыбкой тревожить было нельзя. Отсюда это так ясно видно было, так нужно было именно это представить, потому что жила в душе настоятельная потребность в нежной тишине, и куда же еще было стремиться от вечной рабочей ругани, от тысячи ненужных душе забот, как не в тихую чистоту?
* * *
К шестнадцати годам Лена была уже стройной, с большой золотистой косой и большими темно-серыми глазами, красивой и знающей, что она красива, девушкой. Печать детскости, которую придавали ей тонкие руки, удивленно приподнятые брови, неожи¬данные жесты или взгляды, только прибавляла ей прелести. Она уже привыкла к тому, что на улице мужчины смотрят на нее, оценивают каждое ее движение, линии ног и тела. И, робея от этих взглядов и принимая от робости все более неприступный вид, она в то же время не могла уже обходиться без таких взглядов и сама ждала и вызывала их.
В сущности, она была уже вполне сформировав¬шейся взрослой девушкой. За два года она сделала такой скачок, что ей самой странно было, как это она еще два года назад была такая маленькая и ни¬чего не знала.
Лена стала взрослой и знала теперь, что книги пишутся не только о любви, а чтобы пока¬зать, как люди мучаются. Люди мучились: – от нищеты и тяжелого труда, от неудовлетворенной любви и от пресыщения в любви, от измены и вероломства друзей, от рождения детей и от смерти близких, от оскорбленного самолюбия, от ревности, от зависти, от разлада со средой, от подчинения среде, от краха карьеры, от имущественного разорения, от неверия в бога, от столкновения убеждений, от чиновнического безобразия, от старости, от скупости, от свища в мочевом пузыре и от сотен и тысяч других болезней. И по книгам выходило так, что никто в этом не виноват и что вы¬хода из этого никакого нет.

Глава XI

Олег пригласил Лену в ресторан. Лена, в пышном наряде изысканно серых тонов, словно магнитом притягивала его взгляд. Олегу она казалась созданной из светящихся, беломраморных, воздушных облаков, затененных темными тучами; волна вьющихся волос водопадом скатывалась вниз, прикрывая шею и отдыхая на плечах. Олег откинулся назад, в угол кресла и рассказывал смешные истории. Ее голос  звучит совсем по-детски.  Лена смеялась. Волновала его та особая нежность, с какой смотрели ее глаза. Точно отблески дальних зарниц, подумалось ему. Несомненно, то была чистота девственности. Все его существование было подчинено жажде любви.
И он дал себе обещание: направить все силы на завоевание этой девушки... Постепенно он расслабился, его охватило чувство приятной истомы. Было лишь серое облако ее наряда, белизна ее кожи и нежный блеск живых глаз, весь ее облик словно парил в воздухе... И вот он, этот эпизод, вот оно случилось и с ним. Она подняла руку, концами пальцев коснулась лица своего спутника, и оба рассмеялись одинаковым смехом.
Она болтала, легко и непринужденно, втягивая его в какой-то порхающий разговор ни о чем и лишь изредка и как бы невзначай подбрасывая один – два вопроса о его прошлом, родителях, детстве, бабушке с дедушкой, даже более далеких предках, которых он, как выяснилось, не знает вовсе. «Зачем ей это?» – так же мельком подумал он и сразу же забыл свой вопрос в плену её светлого очарования.
Болтая, она внимательно, но весьма искусно, то есть практически незаметно для окружающих, оглядывала огромный зал ресторана и посетителей за соседними столами. Впрочем, так поступают многие женщины, оце¬нивая публику, а более – то внимание, которое вызывает или не вызывает у окружающих их собственная персона. Что-то, а скорее кто-то, за дальним от них и почти скрытым в мягком полумраке столом, привлек ее внимание, и она не¬сколько раз бросала туда короткие быстрые взгляды, не упуская при этом тонкую нить беседы. Наконец, почувствовав легкую тревогу и даже не¬кое смутное предчувствие, он решился спросить ее:
–Ты кого-то знаешь здесь?
–Ты тоже, – легко и слегка таинственно сообщила она, нисколько не раздосадованная вопросом, к чему он внутренне был  готов.
– Посмотри, за тем столиком, ну, дальним... Видишь? С блондинкой. Ну же! Ты должен его знать! Видишь?
Ему пришлось неловко весьма развернуться едва ли не всем корпусом, но он разглядел того, на кого так настойчиво указывала Лена, и, конечно же, узнал его. Это был  действительно доктор Геннадий Иванович  Владимиров.
Олег заказал всяких морепродуктов, Повара положили их на тарелки – море продукты напоминали маленьких чудовищ, – они запивали их сухим вином. 
Олег решил произнести тост.
Давай бокалы мы поднимем,
И выпьем все из них до дна,
Пусть кровь бушует в жилах  ливнем,
И пусть в душе у нас весна!
Она погладила его по руке. – Как ты это хорошо сказал. – А с тобой хорошо.
– Как ты шикарно одет. – Она пощупала его пиджак. Это был но¬вый серый костюм, сшитый из той материи, которую сестра  подарила Олегу пять месяцев назад.
– Если этот костюм тебе нравится, Лена, я буду носить только его, – сказал он. — Мне так хорошо с тобой, ты так мила и красива... – И он пустил в ход привычные приемы обольще¬ния, слагая свою речь из обрывков стихов, названий песен, кусочков автобиографии и связывая их воедино золотым сиропом лести. Он отлично понимал, что все это было вовсе не обязательно: побольше рюмок джина и коньяка, обычная доза хороших манер – и он получит все, что ему надо; но он чувствовал потребность чем-то замаскировать животную грубость инстинкта, он должен был как-то облагородить неизбежные пять–десять минут судорожного безумия, привнести в физиологическую потребность хоть чуточку тепла и нежности.
–Теперь моя очередь угощать, ладно? – сказала она после того,  как они  выпили  еще по две рюмки.
–Это не обязательно, – сказал  Олег.
–Ты истратишь уйму денег, я ведь знаю. Я не из тех девушек, которые стараются урвать побольше, Олег. Если мне нравится парень, так он мне нравится, даже если мо¬жет угостить меня только чаем. Я сама прилично зараба¬тываю. На прошлой неделе я принесла домой шесть тысяч.
–Шесть тысяч, – произнёс он. – Это очень много, Лена. Ты  скопишь себе хорошее приданое.
– Сначала надо найти жениха, – сказала она. И принялась рыться в сумочке. Сумочка была большая, из чер¬ной лакированной кожи, с инициалами из блестящих камушков. Внутри, как всегда в женских сумочках, лежали вперемешку пудра, помада,   носовой платок, и фотографии. Она сунула тысячную ассигнацию Олегу в руку. – Это мой вклад, дружок, – проговорила она.
– Послушайте, Лена, давайте выпьем на брудершафт! – вдруг пришла Олегу фантазия.
– На брудершафт?… А что это значит, пить на брудершафт?
– А вот я вас научу. Это значит, что мы поцелуемся, и после этого будем говорить на «ты». Согласна?
– Ну, выпьем, пожалуй! Как же это?
– А вот как, – объяснил Олег, налив два бокала. – Давайте сюда вашу руку…
– Нате. Хоть обе!
– Нет, надо правую руку, – та, которая с бокалом. Садись ближе ко мне – сюда. 
– Ну, а теперь что?
– А теперь мы скрестим наши руки, как кольцо с кольцом, и выпьем содержимое в бокале. Пейте, Леночка? Разом только! Разом! Да и все до дна – вот так! Молодец Леночка!
Лена выпила залпом и весело засмеялась.
– Теперь я  буду с тобой  на «ты» говорить, заметил Мезенцев.
– "Ты" говорить?… А я-то как же?
– И ты мне тоже.
– Ах, как это странно – "ты!"  А ведь это хорошо ты говорить! – вдруг с живостью вскочила  она с места.
– Еще бы не хорошо! Только ты постой, ты сиди – мы еще не кончили наш брудершафт! - притянул он ее к себе за руку.
– Как не кончили; да ведь мы уже на ты говорим? – стараясь, она вывернуться.
– А целоваться-то – разве забыла?
– Э…э, нет, я целоваться не хочу… не хочу… и не хочу!
– Мало ли чего ты не хочешь!… Теперь уже нельзя, теперь надо, – говорил он. Насильно обняв ее одной рукой за талию, а другой, стараясь повернуть к себе ее голову, которую она порывисто и грациозно то опускала низко на грудь, то вдруг закидывала кверху или отводила в сторону, закрывая ладонями свои смеющиеся губки, чтобы увернуться от его поцелуев, покрывавших уже ее глаза, лоб, шею и щеки.
Наконец ему удалось отвести от лица ее руки, и она, изнеможенная этой борьбой, уже не сопротивлялась более его долгому, впивающемуся поцелую.
Это был еще первый подобный поцелуй в ее жизни, и под неотразимым его обаянием она без сил, без движения, в каком-то чудном забытьи, ощущая все это словно сквозь сон, опрокинулась на державшую ее руку.
Потом она опомнилась. Освободилась от Олега и стала прощаться.
– Я вас провожу! – сказал Олег. Лена улыбнулась. Улыбка ее была доброй, прощающей и в то же время виноватой.   
Он пошел ее провожать. Они шли и разговаривали.
Олег слушал ее. Ему хотелось запомнить на всю жизнь сейчас это красивое и дорогое ему лицо с тонкими, высокими, чуть вздрагивающими бровями, с тихой, доброй улыбкой. Вся она была овеяна сейчас каким-то внутренним спокойным светом. Никогда он еще не видел ее такой…
Говорили они спокойно, и каждый наслаждался не смыслом, а звуком голоса другого. В эту сказочную лунную ночь ходили они, пока зеленая метла зари не вымела с неба луну, а старый бор не  загудел сердито и ворчливо над их головами. 
Олег проводил Лену до дому. В подъезде дома он обнял Лену.
Олег чувствовал на своей руке и на груди нечастые конвульсивные вздрагивания всем телом молодой девушки, видел томление, разлившееся по ее  лицу, - и с видом дилетанта любовался на свою добычу.
И вот эта добыча ощущает чужую щеку на своем обнаженном плече… бессильное чувство стыда вынуждает у нее последнее сопротивления, последние усилия. Она, полная неизвестности о том, что с ней делается, что с ней будет, – без слов, одним только  взглядом, молит его отсрочить роковой миг и старается стыдливо прикрыть свою грудь и плечи.
Собрав последние силы, она выскочила  из его объятий и с испугом подумала о том, как далеко она позволила себе зайти.
– Спокойной ночи, покойной ночи. До завтра – торопливо проговорила Лена, порываясь уйти. Уйти не столько от Олега, сколько от опасности этой минуты, от новой странной неуверенности в самой себе. Но Олег, с мягкой настойчивостью удержав протянутую  для прощания руку, поцеловал ее, и не один раз, как требует вежливость, а несколько раз - от кончиков тонких пальцев до сгиба кисти, и она легкой дрожью ощутила на своей руке прикосновение его губ. Томительное сладостное тепло разлилось по всему телу, кровь бросилась ей в голову, бешено застучала в висках, страх безотчетный страх вспыхнул с новой силой, и она быстро отдернула руку. Ведь сейчас могло свершиться то, чего она бессознательно ждала годами, настоящее любовное приключение, о котором она всегда в тайне мечтала, но перед которым до сих пор всегда отступала в последнюю минуту, – приключение опасное и захватывающее, а не легкий, мимолетный флирт. Но Олег был слишком горд, чтобы воспользоваться удобным случаем. Уверенный в победе, он не хотел овладеть этой девушкой в минуту слабости и опьянения; правила игры требовали честного поединка - она сама должна признать себя побежденной. Ускользнуть от него она не могла.
Олег освободил ее из своих объятий,  и условились вновь встретиться. Завтра они договорились идти на пляж. Лена зашла в дом,  На площадке лестницы она остановилась, прижав руки к бьющемуся сердцу. Из груди вырвался вздох не то радости, не то сожаления; мысли путались, голова слегка кружилась. С полузакрытыми глазами, точно пьяная, добралась она до своей квартиры и вздохнула свободно, лишь, когда схватилась за ручку двери. Стала у порога, прижав ладони к горячим щекам. Потом захлопнула дверь и припала лбом к косяку. Сердце у нее учащенно билось; она еще и еще раз переживала то, что произошло.
Ей страстно хотелось сжать в ладонях его голову и поцеловать.
Да, Олег вошел в ее жизнь, он точно огонь очага в холодном, не проветренном доме; трудно даже представить себе, как она могла все эти годы жить без него.
  Лена в тот вечер, усталая и взволнованная, не в силах ни спать, ни сосредоточиться на чем-либо серьезном, она решила полистать какую-нибудь книгу, надеясь отвлечься и, в конце концов, уснуть.
Этой ночью Лена  почти не спала. Стоило задремать, как тотчас начинался кошмар, и она просыпалась. Ночь она провела, вспоминая свою прошлую жизнь.
Следующей его любовью, теперь уже, как он был убежден, «настоящей» и навсегда, будет Лена Петрова. За нею бегали  ребята, привлекаемые гибкостью Лениного тела и глазами такой пронзительной сизости, что казалось, будто сквозь них только что пролетела птица, и Олегу самому хотелось прыгнуть туда и полететь вслед, не оставляя ни следа, ни тени. Лена не задумывалась над своим происхождением, и это, собственно, спасло ее и поставило впоследствии на ту высоту, на которой она оказалась благо¬даря только самой себе. Сначала ее никто и не замечал, носилась вместе с мальчишками по березняковым таль¬никам, играла со всеми в войну и в красных партизан, неуемная, заводная.
Она была явно во вкусе Олега, его симпатия, видимо, передалось Лене, и очень скоро они стали сперва вместе ходить в кино, потом, быть каждый день вместе.

Глава XII

Девушки частенько грезят благородными, восхитительными образами, какими-то идеальными существами, и головы их набиты туманными представлениями о людях, о чувствах, о свете; затем они в простоте души наделяют самого заурядного человека теми совершенствами, о которых мечтали, и доверяются ему. Они любят в своем избраннике воображаемое создание, а, в конце концов, когда уже поздно отвести от себя беду, обманчивое очарование, которым они наделили своего кумира,  превращается в страшный призрак.
Женщина хотя и говорит, что любит, хотя она нередко даже думает, что так, как любит она, никто еще не любил, все же она не прочь попорхать, покружиться в вальсе, полюбезничать, пленить всех своими нарядами, пожинать успех во взорах вздыхателей.
Чувства создают свой идеал красоты. Когда эта красота, столь обольстительна, сочетается с мягкостью характера, поэтичностью натуры, не трудно понять безумную страсть этих созданий, высшей степени чувствительных к внешним дарам природы и столь наивных в своем восхищении.
У многих женщин чувство любовницы сильнее материнских чувств, как большинство женщин бывает лучшими матерями, нежели женами. Эти два чувства, любовь и материнство, такие, какими их сделали наши нравы, очень часто борются между собой в сердце женщины, и если они не одинаково сильны, одно из них по необходимости умирает, благодаря чему некоторые исключительные женщины составляют славу нашего пола.
На мой взгляд, утверждение, что может быть любовь без страсти, – абсурд; когда люди уверяют, что любовь может длиться, даже если страсть умерла, они имеют в виду другое: привязанность, дружбу, общность интересов и вкусов, привычку. Главное – привычку. Половые сношения могут продолжаться по привычке, вот так же у людей пробуждается голод к тому часу, когда они привыкли есть. Влечение без любви, разумеется, возможно. Влечение это не страсть. Это – естественное проявление полового инстинкта, и значит оно не больше, чем любая другая функция животного организма. Если любовь – не страсть, значит, это не любовь, а что-то другое; а страсти, чтобы  не угаснуть, нужно не удовлетворение, а преграды.
Женщины существа реального мира и не парят, подобно мужчинам, в заоблачных высотах, их не влекут воздушные шары, начиненные пустыми идеями. В глазах, жестах, мыслях и словах мужчин они угадывают страстное желание. Это не страсть, иссушенная аскетизмом, не страсть, раздираемая сомнениями, неуверенная в себе, колеблющаяся, нет, это настоящая, полнокровная страсть. Она бурлит и клокочет, как океанский прибой, и в ее грохоте ясно слышен вопль: “ Хочу, хочу, хочу!” И женщины сердцем понимают, что именно эта неукротимая страсть движет миром. Она не признает иного закона, кроме себя, потому-то она и непобедима. И потому-то женщины и позволяли сколько раз приливу мужской страсти увлечь себя, не заботясь о том, куда несет их волна, – к счастью или к гибели. Силой, которая покоряет их, обладают лишь поистине могущественные люди: в мире реального эта сила торжествует неизменно.
 
На сей раз Лена проснулась раньше и поняла, что проспала каких-нибудь полчаса, а за окном уже светает. Больше не засну, она это сразу ощутила. И вдруг отчетливо поняла, что её  прежней жизни пришел конец, что она  не может  больше жить одна. А еще ей надоело жить в городе, вести образ жизни одинокой, сдержанной дамы. Она хочет любви, хочет сходить с ума, хочет… Она сама не знает, чего хочет… И кого… В мозгу мелькали какие-то штампы: «водоворот событий», «безумие страстей», «пламя любви» и всякая подобная чушь.

Глава XIII

Олег ни разу не говорил с Леной о том, что происходило в его душе. Он был спокоен и счастлив настоящим; понимал, что неосторожное обращение с ней, быть может, больно отзовется на ней. Он мог потерять ее навсегда, если бы теперь же стал настаивать на приведении в исполнение своей заветной мысли, своего желания и надежды. Может быть, он не мог бы держать себя так спокойно и сдерживаться так долго, если бы эта надежда не была так сильна. Олег твердо верил, что пройдет еще полгода, год, даже два (время не пугало его), и она, увидит около себя твердую опору, на которую можно положиться, и будет его на всю жизнь. Он даже не надеялся, он прямо знал, что она будет его женой.
Прошла неделя, Олег решил позвонить Лене. Когда ее голос в телефонной трубке произнес: «Алло?», он  чуть не задохнулся от возбуждения.
– Лена?..
– Олег! – радостно воскликнула она. – Ох, милый, наконец-то!  Откуда ты звонишь? Я уж начала подумывать, что ты никогда не позвонишь!
– У меня все в порядке. А как ты?
– У меня тоже все в порядке. Когда увидимся?
– Дня через три.
– А пораньше не можешь? Я так хочу тебя видеть…
– Не могу. Неотложная работа.
– Тогда, может быть, мне к тебе приехать?
– Не знаю. Я работаю допоздна, и у нас будет не так много времени…
– Ничего, это не страшно. В последнее время у меня было много работы. Так что решено, я еду к тебе. 
– Я выезжаю прямо сейчас! – заявила она. – Прямо сейчас начну собираться. –
– До вечера, дорогой! До свиданья!
– До свиданья!
В десять часов ее все еще не было. Он вышел на улицу. Вокруг уже было пусто. Он остановился и посмотрел вдаль. Там светились огоньки какого-то магазина. Тут чьи-то руки обняли его сзади:
– Угадай, кто это?
– Света? – смеясь, спросил он.
– Так! Все ясно! Вот, значит, как ты себя тут ведешь. Все! Я уезжаю обратно домой!
– Лена! Наконец-то! Я уже думал, ты сегодня не приедешь…
Он взял ее руки и поцеловал ладони. Потом провел ими по своему лицу. Повернулся и обнял ее, крепко прижав к себе.
Она улыбнулась:
– Я ни  минуты не могла усидеть дома после твоего звонка. Милый!
Он поцеловал ее. Ее губы были горячими и нежными. Он крепко прижал ее к себе и чувствовал, как бьется ее сердце.
Они долго бродили в ту ночь по городу, обнявшись и тесно прижавшись, друг к другу. И говорили, говорили, говорили. О тысячах разных вещей…
Потом присев в беседке на скамейку в парке Олег сказал Лене:
– Я люблю тебя, ты не забывай!
– Олег, не надо бросаться такими словами.
Он удивленно поднял брови:
– Если хочешь знать, я этих слов никогда и никому не говорил.
– Так я тебе и поверила!
– Дело твое. Убеждать тебя не стану, но это так. Я просто ничего подобного никогда не чувствовал. Хочешь, верь, хочешь не верь…
Он был безумно счастлив; слова без удержу слова полились из его уст.  Он сказал ей тысячу нелепых слов, счастливых слов, по большей части не имевших ника¬кого внешнего смысла, но она поняла их. Он видел ее милое лицо, озаренное счастьем, на его груди.
– Господи, да что ж это делается? Никогда в жизни я не слышала столько слов о любви, сколько за эти часы.… Внутри у неё все пело. – Как же нам, оказывается, нужны эти слова… А я ведь давно считала себя спокойной, выдержанной, сугубо современной девушкой. Какое там! Самая обычная примитивная баба, которая тает от присутствия рядом настоящего мужика.
Она прижималась к нему. И в ту минуту во всем мире не было ничего, кроме их двоих. Она говорила что-то о своем счастье. О том, что она полюбила его с первых же дней их знакомства. Она не стоит его, что ей страшно связать его судьбу со своей судьбой.
– Сейчас мне кажется, что я знаю тебя давным-давно. С самого детства. Вот таким добрым и сильным я тебя представляла. Но ты появлялся  только в моих снах. Ночью.
Теперь Олег не только не испытывал смущения, но испытал необыкновенную душевную раскрытость,  и его светящиеся глаза, не в силах оторваться от каждого движения Лены, открыто встречали ее быстрые косые взгляды.
А в лице Лены уже не было прежнего веселого, лукавого выражения, – ее порозовевшее лицо было озабочено. Она была теперь озабочена тем, чтобы все, что их окружало, и каждое ее движение и слово, Олегу  шло навстречу его желанием.
Олег чувствовал, что добьется успеха, и скоро. Его интерес к Лене – чтобы не сказать влюбленность – основывался не на одном только желании, он был гораздо глубже. Это был расцвет чувств. Вполне возможно, что Лена  лучше всех тех женщин, которые когда-либо раньше владели его воображением. У него не было ни одного настоящего романа.
– С тех пор, как я увидел тебя, я стал совсем другим человеком. По-настоящему я только с того дня и начал жить. Я знаю теперь, что такое любовь, и уже не стыжусь ее, а горжусь ею. Если б даже мне никогда уже больше не довелось тебя видеть, я был бы счастлив уже одним тем, что вижу тебя. Теперь словно глаза открылись. Я думал только о себе, покуда не почувствовал, что по-настоящему люблю тебя, и теперь - выйдешь за меня замуж или нет – я буду жить по-другому. Я должен жить по-другому. Не  знаю, поймешь ли ты меня, но моя любовь к тебе решительно изменила мою жизнь. Теперь мне как-то легче, я живу открыто, честно. Помнишь, я как-то сказал тебе, что горжусь своей требовательностью, своим умением заставлять людей работать. Но с тех пор как я полюбил тебя, мне даже стыдно об этом думать. Я люблю тебя! – воскликнул  вдруг. – Я люблю тебя Лена! Ты понимаешь меня, милая? Я хочу, чтобы ты была моей женой.
– Лена, выходи за меня замуж! Сейчас! Нет завтра! – Он не узнал собственного голоса! Он просил! Умолял! Такого с ним никогда не было…
Она не отвечала. Некоторое  время боролась с душевными ее рыданиями.
Он посмотрел на нее. Было довольно темно, и в этой темноте лицо ее выделялось подобно белой камее. Он взял эту драгоценность в свои ладони и притянул к себе.
А потом он дал ей слово. Впервые в жизни он связал себя таким обещанием.
– Я люблю тебя, – сказал он, и голос его дрогнул. – Мы поженимся. Скоро. Очень скоро!
Она смотрела на него недоверчивым, испытывающим взглядом.
– Ты не обманываешь меня, Олег?
Он качнул головой.
– Нет, моя хорошая!
Она на секунду зажмурилась, потом широко распахнула глаза.
– Я никак не могу поверить…
– Можешь! Теперь можешь! Я знаю одно: сейчас самое главное в моей жизни – не потерять тебя. Знаю, что я способен думать только  о тебе, днями и ночами. Знаю, что ты сводишь меня с ума от желания обладать тобой… всегда обладать тобой. Знаю, что хочу защищать тебя, лелеять… и прекрасно понимаю, что все это означает. Лена, я так люблю тебя, что сердце болит.
Медленная ослепительная улыбка озарила ее лицо.
С самого дня  рождения Лены все  ее желания выполнялись, едва успев появиться в ее маленькой головке, и, может быть,  поэтому уже в девятнадцать лет девушке все надоело, и она чувствовала себя усталой и раздражительной. Кроме того, ее давно уже тяготила вынужденная девственность, но среди ее знакомых не было принца, который смог бы оценить принесенную ему жертву.
– Что ж ты скажешь мне, Лена? – спросил он, помолчав.
– Не знаю, чего ты хотел  бы услышать, – пробормотала она.
– Нет, уж ты-то знаешь, – настаивал он.
Наступило долгое молчание.
– Нет, – сказала Лена. – Я…я скажу сама… Я… – Она вдруг повернулась к нему и крепко его обняла. – Ты меня любишь? – вскричала она. – Это правда?  Ты меня не обманываешь? И ты будешь хорошо ко мне  относиться, когда я стану твоей женой?  Будишь моим дорогим, самым дорогим человеком?
Слезы брызнули у него из глаз. Олег обнял ее и тесно прижал к себе. Никогда за всю свою жизнь не чувствовал он себя таким ничтожным, таким недостойным этой чистой девушки, которая верила ему, верила, что он будет хорошим мужем. Он не находил слов, чтобы выразить свои чувства. Слезы  застилали ему глаза и скатывались по щекам. Она слегка отстранилась, взглянула ему в лицо, и тут он увидел, что она тоже плачет.
– Ну, мы оба такие глупенькие, – промолвил он.
– Нет, нет, – горячо возразила она. – Я хочу поплакать и хочу, чтоб ты тоже плакал. Господи, у  меня нет даже платка.
– Вот, возьми мой.
Они вытирали друг другу слезы, как малые дети, и долго сидели, обнявшись, в уединенной беседке, говорили, говорили, говорили и никак не могли  наговориться.
Звезды, рассыпанные в бездонной глубине неба, слегка мерцали. Млечный Путь поблескивал, как серебристая вуаль. Беспредельно огромная туманность в созвездии Ориона казалась вертящимся вертепом, сотканным из звездной пыли. От края и до края, по всей вселенной, подобно шествию повелителей  мира, простирались созвездия, излучая таинственное призрачное сияние, простиравшееся над всею землей, безмятежное, необозримое, величественное.
Он обнял ее одной рукой за талию, и у нее не хватило духу отодвинуться. Свободной рукой он слегка сжал ее пальцы. Мягкий  ветерок пробежал через дорогу, перекатывая на своем пути прошлогодне листья.
Лена, кое-чего я не понимаю, - сказал он. - Почему ты выбрала меня, в то время как рядом с тобой добрая десятка парней, стоит тебе только свиснуть.
– Мой милый, разве ты не видишь, что отличаешься от всех парней, которым надо свистнуть? Единственное, что я прошу от тебя, так это оставаться таким, какой ты есть.
Они были  вместе вот уже много раз  и не могли оторваться друг от друга. Им обоим казалось, что они шли к этой встречи всю свою жизнь. И все те случайные, посторонние, чужие люди, мужчины и женщины, которые до этого были в их жизни, казались им теперь какими-то нереальными, забытыми, ушедшими в прошлое. Оба вдруг  пронзительно ясно ощутили, что это были лишь тени. И только сейчас, здесь, сегодня, они достигли того, к чему подсознательно стремились все время, стараясь найти в ласках друг друга то не испытанное ими ранее чувство полного единения души и тела.
* * *
Наверно, люди живут на земле ради вот таких моментов своей жизни. Они, словно яркая вспышка, на короткое  мгновение озаряют их тусклое существование, придавая ему то неповторимое очарование, к которому все так стремятся. Если в жизни мужчины хоть однажды бывает такая женщина, значит, его жизнь удалась. Если в жизни женщины хоть однажды встречаются такой мужчина, значит, воспоминание о нем будет преследовать ее всю жизнь. Это будет ее мужчина. Тот, о котором она мечтала бессонными ночами, соединяясь с которым, она может прикоснуться к чему-то такому, что потом остается на всю жизнь. А мужчины? Мужчины иногда не понимают, что значит такая женщина, с которой возможно, да и то лишь на короткое мгновение, полное слияние душ. К старости они это понимают. Иногда, увы, слишком поздно.
Любовь: ты чувствуешь неповторимость чего-то. Ты принимаешь все целиком,  с каждым поворотом головы и с каждым всплеском ресниц, с каждой мыслью – все, что только у него есть и сможет тебе открыться потом, все, что только дано ему на земле — и, к счастью, дано и тебе.
Ведь детство учило же нас: люби, люби жизнь!
Смотри на ручей, на каждый камушек в воде ручья, на каждую птицу, на каждый сучок на дереве! Смотри, рассматривай, пой!
Почему так прекрасны деревья в лесу? Почему так божественны тропинки?
Каждая из них – неповторима! 
И вот здесь – вновь об этом вспоминаешь!
Когда чувствуешь, чем для тебя все это в жизни является, для этого ты живешь?  Чтобы любить, чтобы все это лю¬бить — все, чем одарен человек, все это, единственное в твоем зрачке, каждого человека, единственного в твоей судьбе, в твоей душе. Единствен-ного в твоем взгляде на него, в сказанном тебе его слове, в улыбнувшихся только тебе его губах.
Мы рождены на свет, чтобы познать любовь, чтобы любить. Это так ясно: дни, прожитые без любви, прожиты нами напрасно, они как бы ожидание тех, других дней, когда мы увидим в очень синем небе очень белые облака, по-дурацки улыбнемся от солнца, посочувствуем муравью, скажем тихо: “Что-что?.. что ты говоришь?..” – лесу, о чем-то совсем тихо говорящему кому-то – уж не нам ли? Вспомним наших близких людей, захотим скорей сказать и сде¬лать им что-то доброе, забеспокоимся: таким ли добрым было нами сказанное и сделанное им в последний раз?.. И в эти минуты будем твердо знать, зачем живем. Невозможно видеть кору весенних деревьев, дышать воздухом, в котором гуляет ее запах, и задавать этот вопрос: “Зачем живу?”. Невозможно задавать его, улыбаясь ребенку, прижимаясь губами к шее любимой после разлуки, видя, радость отца, открывающего тебе дверь, смущение матери от своего, счастья снова увидеть тебя.
И самое большое счастье, великое чудо, которого не могло не быть когда вы любите что-то одно.
Любовь – это когда важно в человеке все. И чем больше, тем лучше. И чем ерундовее подробность – тем важнее. Все, все, все!
Откуда такая ненасытность у любви?
Разве знаешь ты о любимой все, если первое же ее явление на твоем пороге, когда ты раскрываешь рот и ничего не можешь сказать, не зная еще даже имени ее, уже делает ее для тебя совершенно ясной наперед, родной и знакомой?
Может, именно поэтому (бесконечность притягивает бесконечность) ты словно хочешь проверить то, что тебе уже известно заранее, в предпо¬ложении, – проверить теперь наяву.
Это когда решишь хорошо задачку и чувствуешь, что решил ее, верно, нашел ответ, – тут-то и тянет страшно посмотреть в конец учебника.
Знаешь, что сойдется! Но какое счастье посмотреть и увидеть именно это.

Глава X IV

Лена познакомилась с родителями жениха. Страшно было, но приняли хорошо. Правда, все делали вид, что не понимают, какие у нее с их сыном отношения – будто просто в гости пришли.
 Затем Лена сказала своим родителям. Мама плакала. Папа обрадовался. Олег официально попросил у родителей руки Лены.
– Я говорил с папой – сказал  Олег. – Он благословил нас на брак, но подчеркнул, что главное это наша любовь, и если ее нет, то нечего  жениться. 
В этот вечер, сидя в своей комнате, Лена чувствовала себя превосходно физически и нравственно. Ее радостно волновала любовь к Олегу, ее взаимность, и она, ликуя, рисовала себе в мечтах предстоящее в воскресенье вечером свидание
Лена радовалась тому, что вскоре станет женой Олега, с нетерпением ждала этого замечательного события, усиленно готовясь к нему. Все свободное время она теперь посвящала нарядам. Ее совсем  не удовлетворяли старомодные вещи, которые хранила в шкафах, сундуках и комодах ее мать. Как Лена постелит на свое супружеское ложе эти простыни простого льняного полотна? Или наденет на себя ночную рубашку с такой грубой вышивкой? Разве можно сшить приличное платье из этого шелка, ведь он чуть ли не пять лет лежит на самом дне сундука? А для чего же тогда тонкое голландское полотно, брюссельские кружева, таджикский  панбархат или ханатлас. И Лена бегала по магазинам, где можно было купить вещи необходимые для свадьбы. Она просила у матери денег, денег и еще раз денег, чтобы не осрамиться перед своим Олегом, перед своим любимым человеком.
Лена стала уравновешенной. Да и занята она теперь исключительно делами хозяйственными. Настоящая жена, которая заботится не только о своём уютном гнёздышке, но и о том, чтобы не иссяк источник, питающий этот уют.
Лена и вправду была достойна  любви, если молодость, изящество и красота в полном своем расцвете дают на это право. Жизненный опыт еще не лишил ее той душевной свежести, которая так украшает человека. Кроткий взгляд красивых глаз говорил о том, что она еще незнакома с чувством разочарования.
Поддавшись обаянию Олега и признавшись ему во взаимности, Лена перестала раздумывать на счет их дальнейших отношений. В первые вечера она долго перебирала в уме все подробности их беседы. Впервые в жизни в ней проснулись дотоле не изведенные чувства,  и в самом ее характере появились какие-то новые черточки. Она почувствовала  в себе энергию, который раньше за собой не знала, стала более практически смотреть на вещи, и ей уже казалось, что вдали брезжит какой-то просвет.
 Выбрать платье – это было тяжело! Долго ездили, искали. Проблема еще была с тем, чтобы платье не сильно оголяло. Чтобы спина, плечи и хоть немного грудь были закрыты. И чтобы это все выглядело красиво. В итоге Лена купила платье, вместе с фатой.  Подогнали по фигуре, подшили низ. 
 Кольца Олег и Лена купили в ближайшем ювелирном магазине. Для невесты тоненькое золотое колечко с тремя бриллиантами, для жениха простое толстое кольцо   
Костюм жениха:  светло-бежевый пиджак в тонкую клетку и бежевые брюки.
  Полотенце начала вышивать за месяц. Купила льняную ткань, вышила цветы по краям и с каждого конца вышила обоих имена. 
 За неделю до свадьбы Лене стало страшно… Говорят, все невесты бояться, у всех бывают истерики. Появляется синдром «сбежавшей невесты»
Помещение для пира искал жених, помогали ребята. Или дорого, или места мало, или какие-то столовые с серо-зелеными стенами…   
Составляли список приглашенных на свадьбу. Друзей оказалось очень много. Решили приглашать всех кого только вспомним. Приглашали по телефону и отправляли открытки.  На открытках с приглашением был такой текст:
Решив однажды и навечно
Свою судьбу соединить.
Мы приглашаем вас сердечно
К нам эту радость разделить.
Сказать напутственное слово,
Воскликнуть «горько», и не раз.
Мы будем рады видеть вас
На нашей свадьбе  в данный час!
Свадьбу они обговаривали сразу: никакой суеты и шума. – Этот день только для вас, день рождения вашей семьи – говорили родители.
– Я в отличие от большинства тещ, – говорила мама Лены  Галина Сергеевна – я в подобных случаях не подумаю вмешиваться в ваши дела… Я бывала на православных свадьбах и проводились они в основном где-нибудь под патронажем храма. Приглашённые родственники сразу понимали, что это непростая свадьба-гулянка, что вести себя надо прилично. Там, где я была и что мне понравилось, это то, что во главе стола сидел духовный отец супругов. Он в основном выступал как бы в роли главного распорядителя: говорил первый тост-поздравление или назначал, кому говорить. Певчие – пели что-нибудь свадебное, специально подготовленное. Если кто-то из гостей умел петь или играть на гитаре, то поздравлял супругов своей песней. Небольшой такой концерт по заявкам получался. Ну, это так было, у нас на приходе свой бард был (Царство Небесное Владимиру).
Присутствовали на свадьбе духовные братья-сёстры и прихожане храма. Всё это было настолько красиво, что кажется вообще нереальным. Такие свадьбы редки.
Все тихо-мирно радуются и кушают. Стол не особо богатый, но почему-то быстро насыщаешься. Так бывает, когда на душе светло и радостно и повод для торжества не еда, а – общение. Мы все радостно говорим что-нибудь поздравительное от души жениху и невесте. 
Отрадно наблюдать прибавление в семействе, видеть, как дети растут и прибавляются: они - тоже наша семья, наш приход. Есть ощущение, что это наши дети.
Вот что такое настоящая православная свадьба. Всем таковой желаю.
Быстро летело время, и настал последний вечер перед свадьбой.

Глава  XV

Утром  был запланирован выкуп. Почему к нему такое предвзятое отношение? По мнению Лены, если все умеренно и остроумно, это очень весело, а во-вторых, выкуп имеет очень глубоки корни в свадебных традициях народов мира, он совершенно естественен. Просто сегодня он превратился в некий розыгрыш для жениха, а раньше – это было серьезно испытание его материального положения, умственных и физических способностей.
В доме все проснулись рано – в половине седьмого утра, началась обыкновенная предсвадебная кутерьма, одевание и причесывание невесты.
После к невесте домой поехали её подружки. Мама невесты в это время в большой комнате накрыла небольшой столик с фруктами, конфетами, бутербродами, закусками и напитками, чтобы можно было перекусить гостям.
Невесте делали прическу, и она наряжалась, а подружки невесты, в это время подготавливали всё к выкупу, сценарий которого был заранее составлен. Рисовали картинки, надували шарики, резали фрукты – всё, что нужно было для конкурсов, которые они собирались устроить жениху и его дружкам.
Прическу Лене делали дома, она договаривалась с парикмахершей. Как выяснилось, не все работают с длинными волосами, это надо уточнять. И свадебные прически делает не каждый специалист. Прическа ей не очень понравилась. Она впервые обращалась к парикмахеру, и не догадалась сесть перед зеркалом! Но что-то исправлять было поздно. Фату прикололи к волосам, собранным на затылке.
Свадьбу свою, Лена тщательно продумывала сама и естественно не хотела, чтоб она была как у всех.
Отсюда придуманный ею полный сценарий выкупа и общего хода вещей. Развлекательную программу застолья проводила и готовила её близкая подруга, – "свидетельница", там практически все номера были для Лены сюрпризом.
Началось с выкупа.
В общем, Лена не захотела, чтоб ее выкупали, а она бы сидела и нервничала, пока жених её шесть этажей жестких пыток пройдет. Поэтому, чтоб отвлечься и чем-то занять себя с целью снять мандраж придумала Лена следующее…
Собрались все её подруги на выкуп, а она выходит к ним в полной боевой готовности и говорит "поехали!" И поехали они... к жениху домой, выкупать его. Ровно минут за пятнадцать  до того, как он должен был выехать за Леной. Скорее это был даже не выкуп, так как денег не было потрачено ни копейки. О затее этой были предупреждены свидетель, свидетельница и несколько друзей Олега. Для "корыстных" подруг, собравшихся Лену "подороже" продать, это было неожиданностью.
На момент ее свадьбы Лена уже месяца два была счастливой обладательницей водительских прав, которые достались ей ценой двух пересдач в ГАИ и кучей нервов. Опыта как понимаете никакого, но удивить милого захотелось сильно. Да и женщина она довольно эмансипированная. "Что это её кто-то повезёт? Я сама, пожалуй, доеду" - подумала Лена и выпросила у одного из друзей  Джип (красненький такой, большой, жуть)
Представляете реакцию ее суженого и всех его родственников – друзей, собиравшихся ехать на выкуп, когда к подъезду подкатил такой вот кортеж во главе с невестой за рулем. (Чего греха таить, доехали они на этом танке с грехом пополам, собрав все кусты жениха  двора, что изрядно понервничал ее обладатель авто, предоставившего ей его во временное пользование).
Так как свидетель со свидетельницей идею задуманного Леной мероприятия уже знали, они, конечно же, подготовились. Лена им только сказала, что сама хочет приехать за любимым, а как уж они это обставят, решать было им, и она естественно не знала, что они там напридумывали. Короче, помучили ее изрядно, прежде чем пустили к любимому. Сначала Лена должна была петь серенаду любимому под его окном (благо живет он на 2 этаже), потом она доказывала, какая она хорошая хозяйка (её заставили, чистить на скорость картошку!). Это с накладными-то ногтями и хорошеньким маникюром! Ну, а раз она вся такая независимая, заставили её показать, какую мужскую работу она в состоянии выполнить, как-то: забивала она гвоздик в дощечку, угадывала по картинкам названия каких-то там инструментов и т.п. Пытали её и  по поводу того, кто играет в нашей сборной по хоккею, кто стал чемпионом мира по футболу в две тысячи каком-то там году и т.д.  А в завершение всего Лену доставили, к её ужасу, проехать ОДНОЙ за рулем круг почета вокруг дома. Господи, она до этого никогда не ездила в машине без кого-нибудь на переднем сидении, кто бы ей мог подсказывать, какую скорость включать и куда поворачивать. Ну, в общем, повеселили они на славу всех соседей её жениха, да и родственников (они над  Ленной до сих пор офигевают). Но зато она честно заработала право называться женой этого человека. Он сказал, ему теперь не будет стыдно за ее в мужских компаниях (и не только), когда надо будет активно поддерживать разговор о машинах, ремонтах, гонках,  соревнованиях.
* * *
За день до свадьбы, с утра начали съезжаться родственники и близкие друзья. Ранним утром,  родители  отправились на рынок, к обеду они все закупили, и на кухне ох что началось!  Поздно вечером подъехал жених с "дружками", они отправились намывать машины, а потом их украшать, а подружки невесты, готовили призы для лотереи и всякие другие нужные вещи для свадебного сценария.
 Роспись  в ЗАГСе была назначена на 12 часов. Поэтому специально приглашать никого не стали. Пришли только бывшие однокурсники мужа, которые живут недалеко от ЗАГСа. А вот свадебный кортеж был настоящей импровизацией. Правда ребята очень сильно переживали, что жених не разрешил им украсить машины шариками и ленточками, но они разукрасили.
Голос сотрудника отдела ЗАГСа  в зале звучал гулко и мощно:
– Желаешь ли ты, Олег Мезенцев, взять присутствующего здесь женщину по имени Лену Петрову себе  в жены, любить и уважать ее, заботиться о ней в здоровье и в болезни, пока смерть не разлучит вас?
– Да!
– Желаешь ли ты, Елена Петрова, взять присутствующего здесь  в мужья, Олега Мезенцева любить и уважать его, заботиться о нем в здоровье и в болезни, пока смерть не разлучит вас?
Лена подняла на него глаза, тихо и твердо она ответила:
– Да!
Сотрудница отдела ЗАГСа  кивнула Олегу. Он взял кольцо и надел ей на палец невесты, затем Лена надела кольцо на палец жениха.
Сотрудница отдела ЗАГСа подняла руку:
– Властью, данной мне правительством, я объявляю вас мужем и женой! – Она глубоко вздохнула и добавила: - теперь поцелуйтесь!
Он повернулся к Лене. Губы ее на мгновение прижались к его губам и тут же оторвались.
Сотрудница отдела ЗАГСа  улыбнулась ему:
Поздравляю!
После  они поехали посетить для них знаменательные места. Место первой встречи, место, где они любили гулять, вечный огонь и так далее.
После прогулки свадебный поезд доставил молодых к месту свадьбы, где собравшиеся гости их встречают.
По праздничному разнаряженные,  со счастливыми, сияющими лицами парни и девушки радовались случаю себя показать и на других посмотреть в нерабочей обстановке и в нерабочих костюмах.
Столы были уже накрыты. Поданы холодные закуски. 
Но вот громко  кто-то крикнул:
– Едут!
И все поняли, что на машине подкатили жених с невестой.  Старшая сестра жениха Анна накинула на расставленные родителями руки, расшитое на концах полотенце — все с нетерпением ждали этого момента, — положила на поло¬тенце большой румяный каравай хлеба, а на него поставила расписную деревянную солонку.
Заиграла музыка. Олег, взял Лену за правую руку, неторопливо повел ее через оригинальные «почетные ворота»  В конце коридора стояли родители новобрачных. Их осыпали зерном, монетами, конфетками, лепестками, желали счастливой жизни и дом полной чаши. Конфетки покупали помельче, лепестки –  попросили в цветочных ларьках.
Олег — в костюме и белоснежной сорочке  с ярким галстуком, Лена – в  подвенечном платье из светло – розовых кружев на чехле бледно-голубого атласа. Такое сочетание придало прелестному  платью сиреневый оттенок, и, чтобы подчеркнуть эту иллюзию, прозрачная вуаль, развевающаяся на голове, была сиреневой, что очень шло к ее волосам.
 Их родители встречали с караваем, в центре которого стояла солонка. Заставили откусить от каравая и съесть. 
Спокойно они подошли к родителям, поклонились и застыли в поклоне. Родителям, по ритуалу, поднесли по фужеру шампанского. Отец Лены переложил каравай с солонкой на левую руку, правую высвободил из-под полотенца и взял фужер. И только он нацелился выпить, кто-то из толпы крикнул:
–Соринка! В фужере соринка. Пусть подадут другой. Никакой соринки в фужере не было, а так полагалось кричать, и фужер с шампанским полагалось менять – все для того, чтобы жених с невестой поцеловались.
Мать жениха:
– Хлебом и солью встречаем вас, дети. Сегодня родилась еще одна семья – ваша.  Пожелаем вам  вместе пройти свой жизненный путь, совместно делить радость, трудности, жить в любви и согласии. Тебе сын, желаем быть достойным мужем, а ты дочка, входи в наш дом, возьми с собой терпение в дорогу, чтобы наш дом был славен миром и трудом. Мир и согласие вам, дети!
Олег и Леночка выпрямились и одарили родителей благодарными поцелуями.
Стены зала, где проходила свадьба, красочно украшены пословицами.
1. С милым мужем и зимой не стужа.
2. Муж не сапог, не скидается с ног.
3. Выбрала молодца, так не пеняй на отца.
4. Верная указка  - не кулак, а ласка.
5. Не хвали жену телом, а хвали делом.
6. Не запускай спутника жизни.  И т.д.
– Прошу к столу! – торжественно провозгласил распорядитель свадьбы Леонид Леонов.
Пока не сели за стол, особенно гости, видимо, чувствовали себя довольно стеснительно, но, усевшись, – а рассаживал их сам Леонид Леонов, – как-то сразу потеряли всю неловкость.
И началось шумное, веселое рассаживание по местам. Жених с невестой — за большим столом в центре. Рядом с Леной – родители жениха, рядом с Олегом – родители невесты. С другой стороны, уселись председатель завкома Громов. Леонид Леонов, как распорядитель, за стол не сел, а остался стоять за плечами новобрачных.
Тамада, на свадьбе был Леонид Леонов.  Он оказался профессиональный тамада. Голос у него просто потрясающий. Он называл говорящего, кто будет поздравлять молодых, просил тишины, рассказывал какие-то истории, пел.
Свадьба – это праздник с близкими и друзьями. Нет гостей  - нет свадьбы. Первый тост произнес тамада.
Вступая в должность тамады
За этим свадебным столом,
Мы пьем за то, чтобы ваш дом
Был славен миром и трудом.
Счастье и веселье в нем
А коль у вас в душе усталость,
То хватит вам бокал вина,
Чтоб снять  усталость,
Чтоб она
Воспоминанием лишь осталась.
А если в вас любовь пока
Лишь легкой искоркой зажжена,
Глоток шипучего вина –
И вспыхнет пламенем она.
Пора и выпись.
В добрый час!
За всех друзей!
За всех за нас!
После говорили родители, свидетели, затем все желающие. В завершение речи дарили подарок. Подарки были самые разнообразные. Друзья Олега подарили Коляску, а подруги Лены принадлежности для ребенка.
Как бы не сложилась ваша жизнь – пусть всегда с вами будет только любовь, ведь все остальное в этом мире не имеет значения! И в этой, и в будущей жизни. Пусть у вас будет семья добрых, честных людей, которых сейчас так мало. Пусть ничто не поколеблет вашу христианскую веру и любовь друг к другу – пожелал отец Лены.
– Дорогие друзья! – перекрывая шум застолья, начал Громов, поднявшись с места с бокалом в руке. – Мы живем в трудное время больших и малых перемен.  Надо выстоять. Наша страна переживала и преодолевала более тяжкие трудности, но выстояв, мы победили.
Вот мой совет: Ты хочешь подняться. Ты хочешь стать человеком,  большим человеком. И ты им станешь, потому что уже начал учиться этому, уже понял, что если хочешь чего-нибудь достичь, надо от чего-то и отказываться. Иногда очень трудно. И надо сразу принимать решение – чего хочется больше… Я сам когда-то стоял перед таким выбором.
Перекрывая другие голоса, Громов закончил: – Поднимаю бокал за здоровье и счастье новобрачных, и за великую страну, которая вырастила и воспитала их! И ещё хочу сказать тост:
«Мы собрались в кругу большом и тесном,
Великий праздник нынче у двоих!
Невеста, словно роз букет прелестна
И очень обаятельный жених!
Теперь жизнь ваша началась сначала,
Отчалила семейная ладья,
Пусть проплывет в пути она немало,
А в ней - благополучная семья!
И пусть ваш союз преград в пути не знает,
Сердца навечно бьются в унисон,
И боги ваш союз оберегают,
Чтоб прочным был и нерушимым он!
Рождается семья! Так встанем с места
Поздравим все сегодня молодых:
Чтоб для свекрови стала дочерью невеста,
Для тещи милым сыном стал жених!»
Наполнили бокалы, – выпили за молодых. Потом стали закусывать чинно, неторопливо, стараясь не очень звякать ножами и вилками о тарелки.
 Закуски приготовлено было всякой всячины полно. Повара – один из ресторана «Сибирь», другой из гостиницы «Заря», – проявляли свое искусство на кухне.
Женщинам, из которых каждая, конечно, считала себя мастерицей по части выпечки пирогов, очень понравился пирог, изделие повара из «Сибирь»; мужчинам — заливное из осетрины и майонез, работа повара из гостиницы «Заря».
Когда налито было ещё, Леонов на весь стол рявкнул: «Горько!» – и все сочли необходимым подхватить это на разные голоса, особенно пронзительные у баб, а музыканты, в это время что-то игравшие, сделали такое фортиссимо, что Лена сначала непроизвольно заткнула уши, потом бросила руки на плечи мужа и прильнула губами к его губам.
Это «горько!» однообразно повторялось еще несколько раз, причем теперь уже не  Леонов, а другие старались не упустить момента и покричать.
Потом пили «за мамашу» и «за папашу», «за  молодых», и оба они поднимались при этом и кланялись на обе стороны, как артисты, которых вызывает публика, очарованная их высоким искусством.
Тесть старался до конца выдержать характер и не прикасаться к спиртному вплотную, а только чокаться с ближайшими соседями и слегка пробовать, что такое ему налили.
Напутственное слово сказал тесть. Поднял бокал.
За любовь! За священные узы!
Дай-то Бог вам испить  благодать!
Чтоб, скрепленные брачным союзом,
Вы судьбу повернули бы вспять.
В днях грядущих за вехами новыми,
Чтобы не было счастью конца,
Никогда чтоб не стали оковами
Ваши два обручальных кольца!
Потом поздравляли тостами молодых, друзья и подруги молодоженов – много хороших слов, веселых шуток и добрых пожеланий. Застолье поддерживало тосты дружными аплодисментами и восторженными выкриками. Трудный удел выпал невесте. Со всех сторон неслись возгласы-требования “Горько!”, и Леночке то и дело приходилось подниматься и – стыд-то какой! – у всех на виду, под смех и выкрики, целовать Олега! Кто знает, сколько бы еще времени продолжалось это тяжкое испытание, если бы не заиграл оркестр.
– Спасибо вам! – мысленно поблагодарила музыкантов  Лена.
Объявили белый танец, для молодых.
Заиграла музыка, Олег и Лена легко и грациозно заскользили ей в такт. Она ответила улыбкой на улыбку Олега и почувствовала себя легко и непринужденно.
В юности она мечтала оказаться на настоящем балу. Чудесные картины вставали перед её мысленным взором: вот она изящно скользит по паркету, и все вокруг восхищаются ею, блестящие кавалеры наперебой приглашают ее. Обычные мечты  молодой  девушки, в них не было ничего предосудительного. Со временем мечты эти несколько потускнели, потому что теперь она знала: этим мечтам не суждено осуществиться.   
Они танцевали вальс, не отводя друг от друга призывного взгляда. Олег впитывал каждое ее изящное движение, вдыхал запах ее духов, кода она рисовала вокруг него фигуры танца. Опустив голову, она послала ему возбуждающий взгляд через плечо, проплывая в танце мимо. Он взял ее руку, чтобы удержать рядом. Она вопросительно посмотрела на него.
Под музыку вальса это пара закружилась грациозно. Олег склонил свою голову к Лене, а она смотрела на него с задумчивой и нежной улыбкой. Казалось, они ушли в свой собственной мир, гораздо более возвышенный, чем тот, где вынуждены были пребывать простые смертные. Лена, которая кружилась в это время в объятиях мужчины, покачивала головой.
Они уже не танцевали, хотя вальс продолжался. Они смотрели друг на друга, стоя рядом, не двигаясь, даже не целуясь, словно две фарфоровые статуэтки, изображающие влюбленных. В ушах у него отдавались удары собственного сердца. И тут вместо веселых ритмов оркестра он услышал в своем сердце другую мелодию, свободную, нежную и сладостную, похожую на одинокую трель соловья.
Лена смотрела на него, слегка раскрыв губы. Глаза ее распахнулись от удивления, словно она тоже услышала эту песнь.
И он все понял. Он держал ее за руку и дрожал от благоговейного ужаса.
После музыканты всю молодежь подняли из-за стола на танцы.
Потанцевав, все сели за стол, выпили.
Свидетель объявил:
Пусть тамада чуть отдохнет,
Теперь за песнями черед.
Давайте будем мы верны
Старинному завету
И в песнях отчей стороны
Восславим свадьбу эту.
Должны раздвинуть все ж меха,
Воздать мы честь невесте
И удалого жениха
Почтить с невестой вместе.
 Женщины затянули протяжную свадебную песню:
Пели женщины дружно и негромко, и потому разлад песни с баяном не казался особенно раздражительным. Песня была прощальной, и когда она кончилась, деревенские женщины, – а именно они были заводилами, – засобирались. Молодожены, председатель завкома пытались уговорить их, но те разъяснили:
– Повеселились бы еще, попели, дорогие наши приветливые хозяева, да в другое место поспеть надо. В городе-то редко бываем, а уж, коль выберемся, ко всем родичам наведываемся. Так что извиняйте.
Женщин проводили. Поблагодарили их за песни и за то, что пришли поздравить молодоженов.
Олег и Лена пригласили их не годовщину свадьбы
Подошла очередь с ответным словом выступить жениху. Раздалось нечто вроде туша, до того громогласного, что Мезенцеву, поднявшемуся, чтобы ответить Громову, пришлось пережидать стоя, когда утихомирится оркестр.
Он стоял, сдвинув свои сросшиеся у переносья брови, и Громов, с большим любопытством следя за его лицом, стремился угадать, что он скажет. Мезенцев ждал не садясь.  Олег начал: – Дорогие друзья, товарищи, гости, родные! Мы, с женой благодарны вам, что пришли поздравить нас с этим замечательным днём в нашей жизни, Мы оправдаем ваше доверие. А теперь поднимем бокалы за всех присутствующих.
Все воспрянули духом: те, кто способны были пить до полусмерти, нашли, что они еще только начали входить во вкус попойки; те, кто плясали, увидели, что они еще не отбили каблуков; те, кто горланили песни – что они еще далеко не охрипли, а те, кто умели, щелкая по бочонкам, определять, сколько в них осталось вина, решили, что вина осталось еще гораздо больше, чем было выпито... Даже с музыкантов при ярком свете лампы слетели сонливость и усталость, и у гармониста снова появился меланхолический вид.

Лена просила не кричать «горько», хоть это и русский обычай, ей было неловко. Но она предупредила всех, кроме отца. Отец говорил: – Это демонстрация того, что физические отношения соединяются не только браком, а также то, что это не является греховным. Так что «горько» кричали и они целовались.
Зачитывали шутливые послания.
–от обувной мастерской: желаем не оказаться под каблуком у жены;
–желаем пополнения в наши Вооруженные Силы – Министр обороны;
– дорогие молодожены! В жизни желаем идти только прямо и не заглядывать налево. – Госавтоинспекция
Один из плюсов был – это то, что друзья у них с мужем в большинстве своем общие, все друг друга знают. И поэтому все были задействованы в развлекательной программе благодаря Лениной замечательной свидетельнице. Были у них "бывшие" подруги мужа. Исполнявшие "плачевные жалобы" на то, что потеряли любимого и гневные песенки про ту, которая собственно прибрала его к рукам (ну например, такие известные песенки, как "Угнала", "Чужая свадьба", "Сижу на свадьбе у любимого" и еще другие). А, самая популярная у гостей была песня "Без вины виноватая". Ее исполнила сама свидетельница. Так у нее проникновенно получалось...  «Холостого любила тебя, полюблю и женатого».
Лене был доставлен подарок в такой большой коробке (предположительно из-под холодильника).  Весь перевязанный ленточкой, которую невесте нужно было перерезать в семи местах, что оказалось довольно проблематично. В общем, распаковав подарочек, Лена обнаружила там выскочившего под музыку "шоколадного зайца" (им был знакомый очень смуглый от природы). Зайчик пользовался успехом не только у Лены, но и еще у многих женщин, так как был он такой славненький, с голым торсом в кожаной жилетке и большой кепке с бантиком. Он по ходу текста обсыпал всех карамельками и ирисками, давал женщинам ласково потрогать кончики своих ушей (и не только).  Короче «ласковый мерзавец» да и только. 
Ну и еще один момент веселенький был. «Забрели  на свадьбу  бомжи». Ой, все долго смеялись над парнями с нарисованными фингалами и обтягивающими колготками, с сетками и пустыми бутылками, в изодранных одеждах. А так как парни были уже изрядно выпившие, то слова читали они с трудом и так все "естественно" получилось. Типа пришли мужики опохмелиться -   сами лыка не вяжут. А еще естественности им придавал тот факт, что пустые бутылки из-под пива кто-то притащил им из дома, где они видимо, лежали долго-долго на теплом балконе немытые. И они воняли так конкретно, как будто только что с помойки. Конечно, присутствующие не могли этого не заметить, так как воняло не по-детски. 
 Они танцевали свадебный танец, их осыпали лепестками. После этого танца все остальные тоже танцевали.
А так сидишь и радуешься, удивляешься, получаешь удовольствие от собственной свадьбы. Лена чувствовала себя счастливой… Их свадьба была уютной и дружелюбной, было много детей, вообще полно народу, кто-то стоял, кто-то сидел (пришло больше, чем рассчитали).
Потом подали торт. Торт делали на заказ, там была какая-то надпись. Торт подали в двадцать четыре часа. Всех поразила статуэтка на торте. Первый кусок отрезают молодые, дают родителям. Свидетелям подали только второй кусок как приглашение на первую годовщину.
  Ровно в двадцать четыре  часа тридцать минут  молодые, ушли спать, а гости еще сидели.  Перед выходом Лена бросала букет, попал  сразу в трех человек – отрикошетил.
Молодожены дома были минут через двадцать минут после официального завершения, хотя если идти пешком, то минут за пять можно дойти. Первым  желанием Лены было снять платье. Пока то да се, приехали  родители,  ночевали гости у родителей Лены. Где-то в семь утра наш первый супружеский день закончился, а у пап все только началось, они на официальной части почти не пили.
После было еще два дня празднования.
Свадьба их, к счастью, обошлась без неприятных моментов. Несмотря на всеобщее мнение "какая же свадьба без драки", все были настроены очень позитивно. 
По окончании двух традиционных дней они еще  поехали на дачу на шашлыки к Лениному дяде-охотнику. И Лена, как жена, честно "заслужившая" своего мужа и прошедшая через все испытания, давала победные залпы из всякого там оружия (двустволка, одностволка, что там еще было?), чем очень сильно обеспокоила соседей по даче. Все долго смеялись, когда Лена начала стрелять, а из кустов выбежал мужичок и давай драпать со всех ног оттуда (видать подумал, что убьет).

Глава XVI

Дядя Лены – Виктор  Иванович пригласил Олега в баню попариться.
– Такой бани, как у меня – говорил Виктор Иванович – редко где найдешь. Я уже тридцать лет изучаю лучшие бани мира и сделал свою баню по лучшим образцам. Изучаю литературу, касающейся бани. Олег, я научу тебя и дам совет, как правильно пользоваться баней и банной атрибутикой.
Топить баню Виктор Иванович начал после обеда. У реки дымила затопленная Виктором Ивановичем баня. 
Когда Олег и Виктор Иванович зашли в баню, каменка уже полыхала жаром. В бане  было жарко. 
В предбанники они разделись.
Согнувшись  под тяжестью жара, Виктор  Иванович омыл полати.
Олег сидел в предбаннике, слушал этот шум. За рекой садилось солнце. Запахи сникшей под вечер травы плавали около бани. Над водой летели вечерние ласточки. Из бани доносился, как сквозь сон, Виктора Ивановича голос:
- Нынче что. Нынче, Олег, парятся не то, что раньше. Вот раньше парились так парились, не надо тебе никакого фельдшера. Бывало, дедушка мой идет в баню, два ведра квасу с собой берет. Один, чтобы внутрь принять, а другой для пару… 
– Как для пару?
– А так. Воды поддаст на каменку, а веник-то в квас, да как начнет хлестать по лопаткам, по загривку, почему попадя. По всей бане так ароматы пойдут. Зато и жил он девяносто три года.
Они зашли в парилку.
Раздался хлопок и оглушительное шипение.  Горячий волной пара распахнуло дверку, а у Олега остановилось дыхание. Виктор Иванович полез на самый верхний полог. Блаженно крякая, он поднял свои мосластые ноги в потолок, тогда как Олег едва усидел на полу.
Кха! Ядрена – Алена, – священнодействовал наверху  Виктор Иванович, – в такую бы баньку да потолстее  Параньку, а ты Олег, полезай повыше, на полу какой вкус?
Олег взял веник, отчаянно взобрался на верхний полок и вмиг превратился в язычника: все в мире перекувырнулась и все приобрело другое, более широкое значение.
– Вот, теперь посидим…
Виктор Иванович вспомнил про транзистор, слез с полатей незаметно покрутил колесико, и в бане, произошло какое-то новое чудо. Голос певца народился неизвестно откуда. В этих естественных, удивительно отрадных звуках не было ничего  непонятного, как в хлебе или воде: они так просто, без натуги, не чувствуя сопротивления, слились с окружающей, казалось бы, совсем неподходящей обстановкой.
Сидя на верхней полке в парной Виктор Иванович начал рассказывать о прелестях бань и давать советы, как надо париться:
– Но не мойтесь с мылом, иначе смоете с кожи жир, который предотвращает ее от пересушивание.
Когда идете в парилку, оденьте на голову шерстяную (войлочную) шапку, желательно влажную. Она предохранит голову от перегрева и волосы от вредного воздействия высокой температуры. Обязательно захватите простынь или полотенце,  на которое будете садиться, иначе можно получить ожог на самом «умном» месте вашего тела.
Если вы новичок, то не спешите забираться на верхотуру, вам достаточно 3-4 минуты посидеть внизу. Вообще в парной лучше всего лежать. Причем ноги должны быть чуть выше головы. В таком положении голова не перегревается. Но если лечь невозможно, смело садитесь по-турецки. Никогда не вскакивайте резко в парной, рискуете посчитать носом ступеньки. Максимальная длительность процедуры для завсегдатаев – 10 минут. Количество заходов в парную - не более 5-6 раз - определяйте в зависимости от самочувствия. Лучше всего, если вы проведете в парной в общей сложности около 35 минут.
В перерывах между парной можно окатиться в холодном душе, поплавать в бассейне, но ни в коем случае не переохлаждайтесь до озноба. Холодная процедура должна быть очень короткой. Тем, кто хочет избавиться от лишнего веса, следует воздержаться от контрастного душа, т.к. холодная вода прекращает потоотделение.
 Перерывы между заходами в парилку должны быть не менее 15 минут. Сначала - 5 минут в душевой, затем – в комнате отдыха, закутавшись в простыню.
Оптимальная температура при парении 70-90° С. При влажности 80-100 %. Более высокая температура у неподготовленных людей может вызвать спазм сосудов.
Мыться надо начиная с ног, а заканчивать головой.
Мочалку лучше всего иметь лыковую, но подойдут и другие. Главное, чтобы она была не слишком жесткой, но и в меру ласковой. Чтобы легче избавиться от мозолей, попарьте во время мытья ноги в мыльной воде с содой. Чтобы разгладились морщинки и уменьшились мешки под глазами, попробуйте окунать лицо поочередно в таз с горячей, а потом - с ледяной водой.
Но парится каждый день не стоит, достаточно 2-4 раз в месяц.
Свежий веник достаточно промыть в холодной воде и положить минут на пятнадцать в парилку. Сухой замочите на 15-20 минут в холодной воде, а затем ошпарьте горячей. Если веник пересушен, то замочите его с вечера в холодной воде, а затем заверните в ткань и укутайте полиэтиленом.
Веники:  березовый, дубовый, можжевельник, пихтовый, кленовый. 
Иногда для опрятности и аромата, в веники вплетают полынь, смородину, мяту. Полынь, пожалуй, самый интересный аромат.
Охаживая своего друга веником, никогда не вспоминайте старых обид. Не надо хлестать беднягу со всей силы. Проку от этого никакого, а синяки и ожоги  гарантированы. Веником  надо орудовать с умом. Для начала просто нагнетайте  горячий пар на тело. На¬чинать нужно с ног, постепенно перемещаясь к голове, затем в обратном направлении. Но над самой головой  махать веником нельзя, иначе она перегреется. Плавно гоните горячий пар с боков, нежно касаясь тела. Скользящими движениями смахивайте выступающий пот. Затем начинайте легкие и меткие постегивания, особенно в проблемных местах. Затем можете принять меры покруче: поднимите веник повыше, чтобы он  вобрал  горячий пар, и  пройдитесь им 2-3 раза по телу “жертвы”.   
Если в парилке слишком жарко,  действуйте не торопясь. Жжение с кожи можно снять веником, окунув его в холодной воде. После похлеставаний  можно сделать своеобразные компрессы: подержите несколько секунд веник на  верху, опустите его на тело и прижмите ненадолго рукой. Но не делайте этого под коленками, там кожа очень нежная. В конце  процедуры прижмите одной рукой листву веника к телу и  разотрите его в любом  направлении. А вот “зверский” аппетит после бани приходит потому, что во время процедур снижается кислотность желудка и усиливается пищеварение.
Безусловно, баня - это одно из лучших средств избавится от лишнего веса. За счет усиления обмена веществ сгорает холестерин. С потом выходит лишняя жидкость.
Люди ходят в баню, чтобы получить удовольствие. Баня – как наркотик. В хорошем смысле слова. В банном отдыхе есть несколько составляющих, но главные – удовольствие от общения в хорошей компании плюс укрепления здоровья.
– Как это – грамотно париться? – спросил Олег.
Когда в парной не ощущаешь дискомфорта. Для этого, обязательно, пар должен быть мягким и приятным. Такое чувство, что ты укутан уютным теплым одеялом. Если жжет, это уже не парилка – это камера пыток. Жаркий пар он обжигает тело, а не прогревает. Он палит кожу, а надо прогреть мышцы, чтобы до костей пробрало. Если обожглись с первого захода – лучше выйти и подождать, когда банщик доведет воздух в парной до кондиции. Тепло должно проникать внутрь ненавязчиво, оно должно быть терпимым.
–Как ты доводишь парную до кондиции?
– Если сильно жарко, поддаю струю холодной воды из шланга – только не на каменку, а на деревянные стены – и ненадолго приоткрываю дверь, чтобы пар стал помягче.  Теперь можно заходить и укладываться на полки.
– Куда укладываться? – не понял Олег
– Проходите, ложитесь на живот, а, чтобы не обожгло «умное» место, застелите лежанку простыней или полотенцем. Удобно?
– Приятно – отозвался Олег.
– Теперь будем парить. Эвкалиптовый веничек  окунул в ледяную воду, и – под нос, чтобы лучше дышалось. Вот так – не жжет?
– Нет. Чувствую себя, как у Бога за пазухой. А веником, каким будешь хлестать?
– Я предпочитаю дубовый – береза, она пара меньше хватает, так как лист маленький. Дубовый – он эластичный, им пошлепать здорово. Хотя и в березовом венике есть свои достоинства – он очень полезен для кожи.
– Хлестать сильно будешь? – поинтересовался Олег.
– Нет, это не мой стиль.
– А твой стиль какой? И чем он отличается от других?
– Я веники никогда не поднимаю высоко над телом. Под конец, когда тело прогрелось, я могу дуплетом пройтись по спине. Но опять же, ласково, не сильно. Главное – не бить, а нагонять пару. Веник в данном случае – все равно, что вентилятор. Разогреются мышцы, и – в купель или в речку. Потом еще немножко в парной, и на воздух отдыхать. Если банщики, которые, по просьбе клиентов, поддают жару и лупят со всей дури, высоко замахиваясь веником. Следят только, чтобы кожа не облезла. Я считаю, они не профессионалы. Нельзя идти наповоду у людей, которые «добрались до бани». Умеренным надо быть – за излишнее рвение «оттянуться пополной» парная может и отомстить. Разбитым настроением, плохим самочувствием. Перегреться хуже, чем перепить. Голова будет на утро болеть хуже, чем с похмелья. Вялость, реакция торможения.
Олег выслушал полезные советы, данные Виктором Ивановичем, вволю напарился, и отправились в дом, где их уже ждал накрытый стол.   
* * *
Плотно поужинав, Олег отправился спать. Он погасил свет и лег. И сразу уснул. 
Сон, который приснился Олегу, был отвратительный. Это был его первый человеческий сон после свадьбы. Только открыв глаза, он в полной мере осознал, насколько необыкновенно это человеческое переживание. Необыкновенно и, вместе с тем, истинно. Проснувшись, он все еще трепетал от чувств, которые испытал во сне и о существовании которых даже не подозревал. Как будто он вдруг заглянул в какой-то иной мир, совсем не похожий на тот, который знают и который люди терпят только потому, что свыклись с ним, как свыкались самими собой.
А приснилось ему вот что. Он – в каком-то озере, скорее даже болоте, густом и теплом, как кофе. Над мертвой поверхностью воды висит, как изорванный бархатный занавес, клочковатый туман. В поисках чего-то он, дико озираясь по сторонам и наконец, видит то, что ищет, – гладкую женскую спину, которая быстро удаляется к берегу. Олег яростно бросился к ней: то ли  плывет, то ли бредет по илистому дну болота.  В бешенстве пытается настичь эту женщину – невидимку, эту голую женскую спину, которая извивается перед ним, как змея. Ему хочется догнать ее и вонзить в эту спину свои железные пальцы. Ему это долго не удается, он продвигался мучительно и неуклюже, а она плывет легко и свободно. Тогда он предпринимает последнее отчаянное усилие и вдруг вырывается из собственной оболочки. Он настигает ее, горячую и скользкую, и заключает в объятия. Женщина оборачивается, и тут он видит ее лицо. Это лицо ему знакомо и близко, так же знакомо, как лицо Лены. И все-таки он не знает её. Женщина с размаху бьет его по лицу, и он чувствует, как из носу течет кровь. Любит он ее или ненавидит? Не знает. Но чувство к ней незнакомое и невыносимое. Он сжимает ее шею, которая  вдруг источается в его руке, сжимает изо всех сил, вскрикивает и просыпается.
Такой вот сон – пошлый и бессмысленный одновременно. И не столько сами видения, и даже не его действия во сне, какими бы противоестественными и нечеловеческими они ни были, бросили его в дрожь, сколько те чувства, которые он при этом испытал, - чувства насыщенные, яростные, нестерпимо сильные.
Он проснулся сразу,  не сделав ни одного движения, – просто открыл глаза и увидел, что еще темно. Ему не нужно было, подобно большинству людей, сначала пошарить вокруг себя, прислушаться, ощутить внешний мир, – он сразу нашел свое «Я» в определенных условиях пространства и времени.
Но, испытав радость от пробуждения, Олег, как обычно, тут же пошел к окну. В раскрытое окно вливается прозрачный воздух. Видимо светает. Он закрывает окно и снова ложиться в постель.
–С добрым утром, Олег! – приветствовала его через некоторое время  всегда сладостный для него слуха голос, и Лена впорхнула к нему в легком утреннем халате, обвила его шею рукой и уселась на услужливо представленное  им колено. Олег прижал ее к себе, показывая, что весьма дорожит ее присутствием и близостью.

Глава XVII

Утром проснувшись, тесть позвал Олега на кухню. Немного приняли горячительного, и тесть задал вопрос Олегу: «Почему мы плохо живем?» и сам стал рассуждать:
– Вопрос о том, почему мы, жители богатейшей по природным ресурсам страны, кормившей в свое время едва ли не половину Европы, ныне живем беднее, чем даже в странах, недавно освободившихся от колониального ига, – это волнует, пожалуй, каждого. Кто только не выступает по проблемам экономики, отовсюду слышишь: кризис, разорение, безысходность...
Я не разделяю точки зрения тех, кто оценивает состояние и перспективы нашей экономики столь пессимистически. Кризис – да, разорение – да,  но безысходность — нет!
Словно чудовищной глубины ров разделил всю нашу жизнь: на одной стороне униженные, обиженные, оклеветанные и обделенные, на другой – жадные, наглые, уверенные приобретатели капиталов. Воры на министерских постах, чиновники всех рангов, прокуратура,  полиция, суды.
Мы уже притерпелись к тому, что у нас полно бездомных детей и роющихся в мусорных бачках стариков и старух – бывших, может быть, школьных учителей, пытающихся своими нищенскими пенсиями спасти внуков от голодных обмороков. Мы привыкли к работорговле, к тому, что «права человека» у нас имеет только тот, кто умеет воровать и брать взятки.
Криминальный интернационал позволил нам стать в услужение чужеземных криминальных группировок, контролирующих практически всю систему бывших колхозных рынков России. Они пришли к нам не в гости; они пришли с целью заработать на нас, даже больше – забрать у нас кусок нашего пирога, если мне будет позволено так выразиться. У них психология раба; они пришли не созидать Россию; им наплевать на нашу мораль. Они покупают квартиры в русских городах, они рожают детей – по трое, четверо, пятеро! Они выписывают на жительство в Россию многочисленных родственников. Придя к нам, наводнив Россию, они пытаются здесь жить по своим, не по русским, моральным нормам. Эти люди – враги России, враги самой русской сути, русской жизни. Мы для них – мусор.
Это же нашествие – все эти иноземцы, желтые, пегие, черные… они ведут себя как завоеватели, мы для них быдло. Но да ведь бесы всегда вокруг человека крутились, и всегда будут крутиться. Нужна не только внешняя, нужна внутренняя защита от них.
…Бедные требуют справедливости, богатые настаивают на продолжения реформ – и нет, и не может быть между ними согласия, только глухая вражда. Богатые и бедные настолько далеки друг от друга, настолько в разных обитают мирах, что ни один бедный не убил богатого и ни один богатый не помог ни одному бедному.  Бедные между тем спорят, ходить или не ходить им на выборы, и, в сотый раз обманутые, все-таки идут и голосуют за тех, что тут же о них забывает. Эти два разных  мира разнятся не только богатством и бедностью и вызванными ими инстинктами, не только несхожими приемами жизни – всем, всем без исключения: что хорошо для одних, то плохо для других. Но ни там, ни там нет согласия и внутри себя – у одних от непривычки к роскоши, у других от непривычки к нищете. И никто не знает, и знать не желает, удастся им когда-нибудь притерпеться друг к другу и стать одним народом или никогда не удастся и кому-то, в конце концов, придется уходить.
Не сегодня это началось. Но сегодня дошло до какого-то грубого примитивизма. Как бы до окончательного распределения ролей и решения судеб, когда на русского человека в России, несмотря на его восемьдесят или восемьдесят два процента от населения страны, - смотрят, как на выстеленное им подножье общей жизни, по которому можно топтаться. Кто во что горазд и с числом, с мнением, с ценой, которого можно не считаться, поскольку это «закатывающаяся», опадающая за горизонт нация, уже и не способная за себя постоять.
 В девяностые годы в России было легализовано то, что фактически сложилось уже к началу восьмидесятых годов. Сделано это было по-русски, одним махом, возникает чувство обвала, оползня, при наступлении «новой жизни». Приглядись они пристальнее, как и все мы, к тому, что забурлило в восьмидесятых, заметь все возрастающие аппетиты  оборотистых людей «новой формации»: бывших партийных и комсомольских чиновников, руководителей производств, работников торговли и сферы обслуживания, с их жаждой легализовать и преумножить свое незаконное и в русском, и в советском понимании благосостояние.
 Это ощущение нового, резко чуждого воздуха, принесенного «новой жизнью». Это дух торгашеской цивилизации, которая, почти не таясь, воцарилась в последние годы советской власти: дух спекуляции, наживы, блата, взятки. Оказалось, что «в стране победившего социализма» продаются и перепродаются не только заморские джинсы и подпольные видеокассеты, но и места и должности, научные степени и положение в турнирной таблице, и еще очень и очень многое. Возможность продавать все и в открытую – для большинства из нас, стала шоком. Произошло то, что можно назвать цивилизационной  подменой – на канонической территории земледельцев, в открытую воцарился и манифестировал себя торгашеский дух потомков Сима. И ничего удивительного, что именно семитские народы (в первую очередь арабы и евреи) почувствовали себя «в новой политической и экономической реальности», как рыбы в воде. Этим объясняется и невиданный доселе наплыв в крупнейшие русские города (именно города!) выходцев с Кавказа, Средней Азии и из Закавказья. Не понимая, что состязаться в умении наживы с тем, кто занимается этим уже тысячелетия – бессмысленно, и что уже их же детей и внуков, потерявших землю и недра, должности и перспективу образования, ждет неизбежное физическое рабство и вымирание! Даже вековая ненависть между потомками Сима (арабами и евреями), сложившаяся из-за жестокой и опять–таки многовековой их конкуренции в торговле, даже эта ненависть оказалась забыта. Просто поделили сферы: сверхприбыльная торговля сырьевыми ресурсами и «образом жизни» – у одних, продуктовые и вещевые рынки – у других. Торгаши в России, даже те, которые прибывшие нелегально, чувствуют себя в ней  «победителем», хозяином «новой жизни», который на таможне кому надо сунет, и в прокуратуре. Рука торгаша, к чему ни прикоснётся, все делает своей собственностью. И он совершенно не боится, что кто-то придет и спросит с него за хамство, грабеж, убийство и изнасилование  несовершеннолетних. Собственно сегодня народ стал принадлежностью торгаша. Стало быть, не подзаконным ничему. Происходит это в стране, где более восемьдесят процентов населения продолжают оставаться «паспортными» русскими.
В России два процента олигархов, двадцать два процентов чиновников всех уровней, и большая часть населения сумела пристроиться в «новой жизни»! Получила возможность «иметь». Одни больше, другие меньше. Чиновники с торгашей, торгаши с рядовых граждан, те друг с друга: врачи с больных, учителя со школьников, преподаватели со студентов, и т. д.
Чиновники из прокуратуры, люди, долженствующие защищать граждан от преступников, но они продажны; ради наживы следователи, готовы врагам нашим принести в жертву все – лишь бы набить свой карман. Две группы из разных, по сути, миров, смыкаются на почве наживы.
Державу буквально растащили по чуланам и перепродают – и не только Чубайсы и Абрамовичи, но и прапорщики, механизаторы, лесники. Ведь русские  даже не торгуют, а всего лишь распродают, пока им есть, что распродать – остатки державной плоти: большую и малую государственную собственность, должности, звания. И сами этого не понимают, как более сплоченные и искусные торгаши – перекупщики занимают уже не только рынки, но и посты в администрациях, кафедрах, должности, подтягивая к себе своих бесчисленных чернявых родственников. Оставаясь в численном большинстве, русские оказались в своей стране эмигрантами, которые вынуждены приспосабливаться к чужим цивилизационным нормам.
Современная культура, медленно разъедающая нашу человеческую ценность ядовитой кислотностью своего изощренного зла или увлекающая наркотиком удовольствия?
 Нельзя позволять гибнуть русской культуре, русской литературе, мерзко и подло извращать нашу историю, превращать в быдло наш талантливейший народ…Скоты, в общей атмосфере вседозволенности и под воздействием алкоголя совершают грабеж, убийство и насилие и тут же забывают об этом.
Вот чего не хватает, не мой взгляд, русскому народу – веры православной, жизни по единой на всех книге – Евангелию. Одной крови для скрепления единства русской нации мало. Потому что давно распались наши тейпы, много веков назад. Наши семейные связи жестоко порублены последней войной, у нас всех мало родни.
 Почему, собственно, мы, русские так не дружны? Не приходим друг другу на помощь, как приходят, например, кавказцы или евреи, по первому зову? На мой взгляд, даёт нам ясный ответ: потому нации дружной и сплоченной нет, что нет дружной и сплоченной семьи.
Почему? Мне кажется, что в своей семье, русской, внимательной и щедрой любви к себе не нашли. Любви матерей, отцов, братьев и сестер.
Кому же не угодили простые русские труженики, над которыми власть предержащие вот уже два десятилетия проводят изуверский эксперимент?
Итог русского исхода – начавшегося в годы революции и коллективизации, и окончательно совершившегося в послевоенные десятилетия, когда крестьянская Россия перестала существовать, и количество городского населения впервые за последнюю тысячу лет нашей истории превысило её население сельское. Тот самый «народ», который два последних столетия являлся для русской литературы синонимом национальной идентичности… исчез, растворился в сутолоке больших городов.
Только когда к нам придут со смертью, с огнем, с кровью, когда встанет непосредственная угроза всему народу, проявляется ответная реакция. Быть может, это наша слабая, вековечная черта – взрывается ответной реакцией только на внешнюю угрозу.
Да, горько, да тяжело, – но это заставляет нас еще более пристально вглядеться в собственную душу и в то, что происходит вокруг…
Русский народ с большим трудом осознает ту истину, что невозможно полноценно бороться со злом, не уничтожая носителей зла…
«Весь наш нынешний русский народ впал в апатию и безразличие».
Враг русского народа вполне очевиден: это мрачные племена инородцев, которые заполняют отечественные города, на востоке – вместе с кавказцами, с китайцами и вьетнамцами. В ответ русский народ практически ничего не предпринимает.
Что делать? И как быть? На этот вопросы, как мне кажется, можно найти  ответы – это в объединении нации и в веру Бога.
– Другая жизнь пошла. Сколько бандюг расплодилось дальше некуда. Что делается, что делается! – Олег покачал головой.
 – Тащи, воруй, будто так и надо, и никому дела нет – продолжал тесть. – Когда врать перестанут. Врут в газетах, по радио, по телевизору, от предпринимателя и до кандидатов в президенты. У страны много долгов, обязательств, рвут нашу землю на куски, растаскивают. Высосут, вывезут все – кому мы будем нужны?
Эти господа ходят разодетые, ездят на престижных машинах, обучают детей в платных элитных учебных заведениях или за рубежом. Вырасти их ничтожества в миллионеры, эти люди поклоняются только  одному богу, признают одного повелителя, ищут одного счастья – деньги. В России все покупается: любовь, дружба, знакомства, человеческие отношения. Без традиции, без прошлого или с прошлым, которое всеми силами стараются забыть, эти люди, собственной жизнью познавшие всю колоссальную власть денег, иначе ни к чему и не могут относиться.
Разврат утонченный, дорогой, требующий сотен, тысяч, десятков тысяч рублей, возведен здесь в культ, и едва ли где в таких размерах практикуется торговля невинными девушками, как здесь.
Люди, дорвавшиеся до денег, до общественного положения, до власти, даваемой миллионами, жадно и грубо спешат взять от жизни все, что можно
 – Неужели все такие? – спросил Олег
– Нет. И среди обеспеченных, и среди неимущих есть добрые трепетные сердца, есть и жестокие, безразличные. Очевидно, портит человека не сама обеспеченность, а жажда накопительства. Заболевший вещизмом куда хуже той деревенской девки, которая хвасталась кружевами из-под юбки. Тошнит только. А супружеская пара, которая, копя на машину или «собирая» хрусталь и книги, забывает о родной матери – омерзительно.
Больше всего человека и человечество губит жадность, страсть к богатству, к деньгам, к славе, к материальным благам, к вещам, к удовлетворению всех физических и материальных потребностей, к разным излишествам, к владению миром. Она корень многих бед и зол. 
Главное качество народа проявляется в стремление жить готовыми рецептами, которые раздают  подсунутые ему авторитеты. Своим умом решать свои же  проблемы (толпа) народ не желает и, разочаровавшись в одних вождях, немедленно начинает ожидать новых авторитетных вождей. Благодаря этому свойству народ (толпа) следует за вождем бездумно и безответственно, неусомнительно веря в правоту вождя. Следует куда угодно фактически за мафией, пасущей вождя, в том числе и на убой не за понюх табаку.
… Власть должна быть подконтрольна народу в лице его выборного органа. Механизм катапультирования негодяев должен быть отработан до тонкостей. Вообще такие противовесы исполнительной власти, контрольные механизмы должны быть на всех уровнях. И в крае, в области, в городе, в каждом селе – тоже.
Сегодня главы регионов гораздо более жуликоватые, чем были первые секретари обкомов. Узды нет. Приезжали на сессию и учитель, и врач, и рабочий, и колхозник – вот кто были депутатами. У них не было необходимости лавировать, они требовали по полной программе от секретарей обкомов и крайкомов, потому что сами возвращались в свой район, и люди шли к ним, их просили вмешаться, улучшить условия, помочь, решать насущные проблемы. Они могли поднять руки в одночасье и сказать: "Мы тебя переизбираем, ты не работаешь, как надо, для людей". Конечно,  это каждого руководителя держало в узде, кого больше, кого меньше, но держало. Народ должен держать лидера под узду. Но у нас сегодня в стране произошла лукавая замена: вроде избирают всенародно президента или главу региона, республики, а спросить потом с него некому. И он козыряет этим: мол, демократия полная, я – всенародно избранный! Иному народ только для этого и нужен, – чтоб избрал. Зато ответственности перед ним – никакой.
Вот и вся Россия живет сегодня так. Раз начальник – подлец, то и мы все в гробу видели, ему не надо, а нам – тем более, ведь начальник – то он, с него и спрос. И невдомек людям, что нет сегодня спроса с начальников – за то, чтоб  не развалилось производство, чтобы детки были сыты, чтобы земля не заросла бурьяном. Нет этого больше!
Неконтролируемая миграция в числе других факторов способствует усилению национализма, политического и религиозного экстремизма, сепаратизма и создает условия для возникновения конфликтов.
Исключительно важно установление контроля над мелкой розничной торговлей, создающей экономическую базу для роста иностранных общин и этнических криминальных группировок. Численность которых в российских городах достигла  критического предела и создает целый спектр угроз для безопасности: от этнических конфликтов до терроризма.
Необходима своего рода «моральная революция» – возвращение массового сознания к идеалам традиционной семьи.
Россия, обладая всеми объективными предпосылками для преодоления внутреннего кризиса и выживания в кризисе глобальном, может и должна выработать и провести в жизнь свою стратегию устойчивого развития. Пределы падения достигнуты. Настало время приступить к новому строительству.
«Новые русские» достойны всяких крепких ругательных слов, они вывозят капиталы из России, но они не капиталисты. Они стремятся все виды капитала в России уменьшить: постоянный и оборотный по возможности вывезти (сырье, полуфабрикаты, технологии, квалификацию), что нельзя вывезти – износить (здания и сооружения), переменный капитал – уничтожить (переменный капитал – это рабочая сила) По сути, это «антикапиталисты».
Реальное средство борьбы против «новых русских» – лишение их доступа к выручке от продаж ресурсов. До тех пор, пока возможны легальные методы – борьба за национализацию, как  первый шаг – полный контроль со стороны государства. Отмена коммерческой тайны. Добиться этого (не добиваться, а добиться)  должны были бы представители народных сил в парламенте. Где их только взять?.. Необходимо было остановить любую сделку по вывозу ресурсов из страны, любыми доступными средствами, ради этого можно было идти на  любые компромиссы. Сократить вывоз, сэкономить ресурсы можно, и если бы не долги, то даже без особого ущерба для жизненного уровня, так как значительная часть их вывозится для того, чтобы удовлетворять потребности небольшого круга таинственных личностей, а не для того, чтобы платить государственные долги или даже долги коммерческих банков.
В наше время «сладкая жизнь» «новых русских» базируется исключительно на торговле природными ресурсами и разворовывании кредитов.
– Это я и без вас знаю! – Перебил его Олег. Он был согласен со всем, что говорил тесть. Но, Олег имел твердое убеждение, что виною всему бессовестные люди.
– Ты не хуже меня знаешь, что сейчас без помощи бандитов никакой бизнес невозможен. И ты достаточно умен, чтобы понять, кто смоделировал, кто создал такую ситуацию. Когда явление становится таким  массовым – это уже не просто закономерность, это уже объективность…
– Ну и кто же это все смоделировал?
– Те, у кого власть. Мы живем в стране, где не закон определяет справедливость, а зеленый цвет доллара. Без поддержки нужных контор и нужных людей бизнес сейчас не сделаешь. Таковы реалии. И все нормальные люди это понимают. А кто этого не понимает, того ждет нищая старость.
– Нищая старость – это ужасно.… Все-таки удивительное у нас государство – больше всего обижает именно тех, кто фанатично его защищает. Хотя, может быть, это высшая плата за фанатизм? Как знать, как знать – подтвердил Олег.
– Знаешь, почему раньше спокойнее было и порядка больше?
– Ну-ну, скажи.
– Думаешь, власть была крепкая? Да нет, такая же ерундовая, как и сейчас. Просто тогда богатых не было, и никто не мог купить ракету или даже простой автомат Калашникова. А сейчас денег столько, что можно целую дивизию со всей техникой и людьми выкупить.
У нас закон, что дышло, куда повернёшь, туда и вышло. Любого из законников возьми, и каждый закон крутят, как хотят. У всех закон один, только другой, не тот, что ты думаешь – деньги. Гаишники, налоговики, таможники, судьи, чиновники – все взяточники. Если ты беден, честен и не лижешь задницу, то для тебя один закон, а если у тебя есть деньги, связи, если ты лицемер, то для тебя закон другой. Но продажность закона – это еще не все и, может быть, не самое страшное. Страшнее то, во имя себя закон позволяет творить беззаконие. В законе написано, что если ты совершишь преступление, то против тебя начинает действовать уголовный кодекс. Это значит, что тебя принимают, проводят с тобой следственные действия, чтобы установить, как было на самом деле, доказывают твою вину, передают дело в суд, тебя судят, ты получаешь срок и едешь на зону, где терпишь наказание, но вместе с этим и перевоспитываешься, то есть делаешься таким, чтобы преступлений больше не совершать. Так должно быть по закону. А как получается на самом деле. Тебя принимают и начинают просто выбивать из тебя показания. Бьют, угрожают самыми жуткими вещами, унижают, оскорбляют, могут пытать, и все это направлено на то, чтобы раздавить тебя как человека, чтобы лишить тебя достоинства, чести, превратить в жалкое безвольное отупевшее существо, заставить думать о самом низком и примитивном: о куске хлеба, как спасти свою шкуру, как выжить, как сохранить здоровье. Тебя будут вынуждать  идти ради этого на подлость, на предательство, на бесчестие, тебе не дадут оставаться самим собой, не дадут оставаться человеком. Это будут делать люди, которые защищают закон. Одно дело, когда ты действительно виноват, а представь, если ты  попал в эту дьявольскую мясорубку случайно. Каково? Они считают, что если они защищают закон, то сами имеют право его нарушать; если они борются с преступлениями, то ради этой борьбы сами вправе их совершать. Тебя осудили и привезли на зону, где будут из тебя делать законопослушного гражданина. В первый же день тебя вызовет опер и начнет уламывать, чтобы ты стал сукой, то есть согласился бы доносить на таких же, как ты. Он будет обещать тебе всяческие блага: жратву, курево, чай, водку, даже бабу. И самое мерзкое в этом то, что тебе предлагают те запрещенные блага, за которые других – тех, на кого ты будешь доносить, – сажают в карцер, лишают свиданий, передач. То есть, если ты работаешь на них, то закон не для тебя, а если ты отказался, не стал падлой, то обязан жить по закону. С теми, кто хочет остаться человеком, ведут самую беспощадную борьбу, гноят, измываются, ломают последние остатки воли, которые не дают ему превратиться в скота.
Долго они еще бы философствовали, но их позвали пробовать фирменные дядины шашлыки. 
Шашлыки были приготовленные на славу. Мясо более двух часов томилось в луковом соку, а когда готовились на шампурах кусочки мяса, то их поливали сухим вином. После полили гранатовым соком. Запивали югославским вином  «Золотая капля».
Олег завел разговор со своей сестрой Анной.
– Да, Анна - убежденно произнёс он. – Прежде всего, я рад, что женился и теперь заживу своим домом. Ты меня знаешь: в холостяки я не гожусь. В холостяцкой жизни есть привкус не солидности и распущенности, а я, как тебе известно, не лишен честолюбия.  Я не считаю свою карьеру законченной ни в деловом, ни, шутки ради,  в политическом смысле. Подлинным доверием всегда пользуются только глава семьи, отец… Я, может быть, слишком разборчив. Долгое время мне казалось, что я никогда не найду ту, которая мне нужна. Но стоило мне увидеть Лену, и все решилось. Я тотчас же понял: вот она, единственная, та, что создана для меня… Она удивительное существо, таких женщин не много на земле. Но она совсем другая, чем ты, Анна. 
Только с приходом любви смирение покидает на время нас; и, возможно, лишь достигнув возраста, когда мужчина уж перестает уповать на человеческую любовь, он более всего походит на того мальчика, каким был. У иных детство и зрелость схожи между собой тем, что ничего не ждут от других: детство - потому, что еще не научились любить людей; зрелость - потому, что решили больше не любить других женщин.
 Жизнь – это текучая вода, любовь – это весеннее облако в небе, где царят ветры, радость – это туман над водой, поцелуй и ласка — стремительный вздох.

Глава XVIII

Выйдя замуж, Лена стала другим человеком. За каких-то два месяца в ней произошли удивительные изменения. Такие перемены! Ее просто нельзя было узнать. Глаза блестели, лицо сияло, она была переполнена счастьем. Казалось, даже ее фигура изменилась. До замужества она была как-то скована одеждой. 
Олег пришел с работы, а Лена  была в пеньюаре; она обожала пеньюары. Что может быть «аристократичнее»  изящного неглиже! А так как в родительском доме ей нельзя было удовлетворить эту страсть, то она с тем большим рвением предалась ей, став замужней дамой. У нее были три таких утренних наряда – мягких, ласкающих, для создания, которых требовалось больше изощренной фантазии и вкуса, чем для иного бального платья. Сегодня на ней был темно-красный утренний туалет – цвет его точно соответствовал обоям – из мягкой, как вата, материи с вытканными по ней большими цветами и подрытой россыпью крохотных красных бисеринок. От ворота до подола по пеньюару каскадом струились темно–красные бархатные ленты; бархатная же лента скрепляла ее густые волосы, завитками спадавшие на лоб. Хотя она, как ей и самой это было известно, достигла теперь полного расцвета, ребячески наивное и задорное выражение осталось таким же, как прежде.
Олег чувствовал себя с ней так, будто она как бы принадлежала ему. Пламенное его воображение разбивало оковы, по своей воле распоряжалось событиями, погружало Олега в блаженство счастливой любви. Он представлял себя ее мужем и приходил в восторг, когда ее занимали разные мелочи; видеть, как она снимает плащ и шляпу, было для него уже счастьем. На минуту она оставила его одного и, поправив прическу, вернулась, - она была обворожительна. И такой она хотела быть для него! За обедом она была чрезвычайно внимательна, бесконечное ее обаяние проступало во всяких пустяках, которые цены как будто не имеют, но составляют половину жизни.
Наблюдая за Леной, Олег решил, что она по натуре домоседка и ее главное призвание – дом, работа и хозяйство. К этому странному выводу он пришел после года совместной жизни, что теперь она привязана к квартире и к нему в силу созданных им условий. Его радовало, что у него есть жена, которая довольствуется  столь малым. Такой вывод на семейную жизнь к естественным последствиям: вообразив, что Лена всем довольна, Олег счел себя обязанным давать лишь то, что может обеспечить ей подобное удовлетворение жизнью. Иными словами, он заботился о мебели, об украшении квартиры, о необходимой одежде и средствах для пропитания, но все меньше и меньше думал о том, чтобы сколько-нибудь развлечь Лену приобщить ее к блеску и веселью города.
Домашний уют – одно из сокровищ мира; нет на свете ничего столь ласкового, тонкого и столь благоприятствующего  воспитанию нравственной силы и справедливости в людях, привыкших к нему с колыбели. Тем, кто не испытал на себе его благотворного влияния, не понять, почему у иных людей навертываются на глаза слезы от какого-то странного ощущения при звуках прекрасной музыки. Им неведомы таинственные созвучия, которые заставляют трепетать и биться в унисон сердца других.
Олег был вполне доволен ее спокойствием. И если случалось, что он не приходил к обеду, это уже не казалось  Лены ужасным. Она оправдывала все тем, что на его пути стоят обычные соблазны, которых не может избежать ни один мужчина. Друзья, с которыми хочется побеседовать, с которыми надо посоветоваться. Лена ничего не имела против того, чтобы он по-своему развлекался. Она только не хотела, чтобы он забывал о ней.
Вечером  Лена обратился к Олегу:
– Неужели всякий брак должен завершиться тем, что страсть уступает место тому, для чего придуман  термин «устоявшиеся отношения»? Ты нужен мне.  Мне не хватает тебя. Порой я ревную тебя. Мне нравится думать о том, что подать тебе каждый день  на ужин, хотя  ты иногда не замечаешь, что ешь. Все это так. Но исчезла радость.
– Никуда она не исчезла.  Мне хочется, чтобы ты была рядом.  Я воображаю, как и о чем  мы с тобой будем разговаривать, когда ты и я вернемся домой. Я звоню тебе узнать, все ли в порядке, мне ежедневно надо слышать твой голос. Заявляю со всей ответственностью, что я по-прежнему влюблен в тебя.
– То же самое происходит и со мной. 
– Я встретился со своей знакомой, совсем недавно расставшейся с мужем, и она сказала мне: «Теперь я обрела свободу, о которой всегда мечтала!» Это – ложь. Никто не хочет такой свободы, всем нужен рядом близкий человек, перед которым у тебя есть обязательства, с которым можно любоваться красотами города,  говорить о книгах, фильмах или просто поделиться впечатлениями о спектакле.
Лучше страдать от голода, чем от одиночества. Ибо когда ты один – я сейчас говорю об одиночестве, не  выбранном сознательно, а о том, которое мы обязаны принять, ты словно бы перестаешь быть частью рода человеческого.
Мы должны обзаводиться семьями, рожать детей.
Вступая в брак, мы обретаем право на обладание плотью и душой другого человека.
Любовь – это недуг, от которого никто не хочет избавиться. Человек, пораженный любовным недугом не спешит  выздороветь, страдающий не желает исцелиться.
После такого разговора, было решено, что супруги Мезенцевы отправятся вместе с их общим другом – Вадимом в театр. День был назначен, и  Лена задолго до него занялась подновлением своего театрального платья, чтобы иметь вполне приличный вид.
Наступил вечер великого события. Олег должен был освободиться пораньше, а  Вадим обещал зайти к ним около пяти. Когда Олег поест, умоется и переоденется, они возьмут такси и все вместе поедут в театр. Вадим  явился в назначенное время; Лена уже была одета в свое лучшее платье, а стол накрыт к чаю. Она была очаровательна – безупречна от последнего волоска на макушке до подмётки лёгкой туфельки. В четверть шестого  Олега ещё не было, и она решила, что можно уже заваривать чай, тем более что он  никогда не засиживается за едой. Пробило половину шестого, а он все не появлялся. Они оба сели за стол и стали прислушиваться к каждому звуку. Такси было заказано. На три четверти шестого.
Лена кипела нетерпением и гневом. Она встала и выглянула в окно – ей показалось, что кто-то поднимается по лестнице; она вышла на площадку, вернулась и принялась ходить взад и вперёд по комнате, мысленно браня мужа, конечно, не богохульствуя – на это она не осмелилась бы, но, тем не менее, в выражениях достаточно сильных.
– Вот что, – сказал Вадим – Вы согласны поехать со мной? Мы оставим ему билеты и записку, чтобы он ехал вслед за нами.
Лена решила, что другого выхода нет. Гнева её как не бывало, и через минуту записка была написана, приколота к билету и положена на стол. День был на редкость жарким. В комнате стояла духота. Лена открыла пошире окно, и они вдвоем покатили в театр. Когда за ними захлопнулась дверь, сквозняк подхватил билет и записку, они вмиг взлетели и залетели за холодильник.
Пять минут спустя, явился Олег. Он бежал всю дорогу, и пот лил с него ручьями. Дома никого не было.
Олег и в мыслях не допускал, что  жена может так его оскорбить, да и Вадим, по самой своей натуры, был не способен на обман. Он был человеком весёлый, без предрассудков, повидавший свет, романтик, но он ни за что не унизился бы до того, чтобы соблазнить женщину и тем более жену друга.
Лена чувствовала себя в эту минуту такой разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима; ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было наполнено её сердце. Пока она ехала в машине и задумчиво глядела на мелькавшие в окне столбы и машины, она чувствовала себя еще влюблённее. Попав в вереницу машин, визжа колёсами, машина остановилась у театра.
Олег уже не мог пойти в театр без билета.
По окончании спектакля Лена отправилась домой. Олег уже спал, но проснулся и поднял голову, когда она проходила мимо к своей кровати.
– Это ты, Лена? – окликнул он ее.
– Да, я, - ответила она.
Наутро, за завтраком, Лене захотелось сказать что-то в свое оправдание.
–Я не могла вчера дождаться тебя, – начала она.
–Да  полно,  Лена! – отозвался  Олег – Зачем заводить об этом разговор?
Заметив выражение лица Олега, как будто го¬ворившее: «О, я прекрасно все понимаю!» – она до¬бавила:
– Как  тебе  угодно!
После   Лена   рассказала, как было дело. Нашли за холодильником записку и билет. Обида у Олега прошла.
* * *
Это было перед днем рождения Лены. Олег и Лена пошли в ювелирный магазин.
Олег заранее выбрал ожерелье и хотел сделать Лене подарок.
Утро ясное, теплое, летние, и солнце светит, когда они идут по направлению к магазину, над которым нависла сероватая дымка.  В магазине выставлены дорогие товары; драгоценные камни, золото и серебро. Они сверкают в солнечных витринах ювелиров. А высокие дома отбрасывают величественную тень на прохожих. Но и в солнечном свете и в тени  Олег и Лена идут согретые любовью, не видя окружающего, не помышляя о богатстве и великолепных домах теперь, когда они все обрели друг в друге.
Олег и Лена  медленно зашли в магазин. Шли по заполненным покупателями проходам, пораженные необыкновенной выставкой безделушек, драгоценностей. Каждый новый прилавок открывал перед ними ослепительное и заманчивое зрелище. Как ни трудно Лене было устоять против манящей силы каждой безделушки и каждой драгоценности, все же она не позволила себе задерживаться долго перед каждым прилавком.  Все здесь было нужно ей, все ей хотелось иметь.
В глубокой тишине отчетливо стучало сердце. И вот, наконец, после томительного безмолвия за стеной послышался шорох, дверь бесшумно открылась, и в облаке белоснежных кружев появилась продавец с ларцом в руках, который заказал Олег.
Взгляд Лены упал на ларец, и глаза ее мгновенно зажглись шаловливым огоньком. Олег перехватил ее взгляд и, весь красный, дрожащий от волнения, раскрыл ларец и вынул алмазное ожерелье. В ярком живительном потоке света брызнули синеватые искры, и драгоценные камни заиграли переливами радуги.
– Какая прелесть! – очаровательными глазами она впилась в сверкающее ожерелье.
Олег молча подошел к ней и бережно надел драгоценности на ее шею. На теплой коже самоцветы вспыхнули жарким огнём. Она подбежала к зеркалу и, околдованная переливами красок, долго любовалась сказочными камнями. Охваченная восторгом, сияющая, она как ребёнок, радостно захлопала в ладоши:
– Смотри, смотри, как сияют!
Она  хлопала в ладоши и засмеялась. Она смеялась звонко, как заливается колокольчик в горах. Смех был беззаботен, радостен и брызгал, как искорки в бокале шампанского…
Олег обнял, и покорно поцеловал ее. 
Она думала: "Какая красивая цепь, как сверкает оправа, как блестит ожерелье".
Олег достал из внутреннего кармана пиджака солидную сумму денег, передал их продавщице, поблагодарили ее, за то, что она сохранила, а не продала ожерелье. Продавец тоже поблагодарила их за покупку. Олег и Лена довольные покупкой поехали домой. 
В пятницу вечером раздался звонок и  на пороге, с букетом цветов,  появился Олег. Он долго стоял у порога, рассматривая Лену.
– Почему ты не входишь? – спросила Лена.
Он подошел к ней, поцеловал ее, снял плащ и повесил на вешалку. Вдруг она улыбнулась.
– Подожди, я поставлю чай … Ты устал.
Они прошли на кухню. Олег заметил какое-то необычное состояние и настроение у Лены.
– Что-нибудь случилось?
Лена промолчала. Она включила чайник и начала накрывать на стол.
– Что-нибудь случилось?
– Я беременна.
– Почему ты это от меня скрываешь, Лена?
– Сначала я ждала. Ну а потом я стыдилась, не хотела морочить себе голову, думала: а вдруг это у меня просто истерия?… Ты сердишься?
– Ну что ты! Но все-таки мне ты могла бы сказать. Мы ведь ничего не должны скрывать друг от друга.
Ему было стыдно, что он не заметил этого раньше.
Он поднял Лену и уложил в кровать. Она притянула его к себе. Он не знал, что ей сказать. Лена лежала с грустным выражением лица и глядела в потолок. Глаза ее были поблекшие, унылые, как дождливые сумерки. Неожиданно она поднялась и села на постель, обхватив руками колени.
– Я всегда этого боялась, но не хотела тебе говорить. Боялась, что ты поймешь меня не так, как нужно. А теперь я все время ощущаю свой живот.
Когда Лена выходила на улицу, всем было приятно смотреть на эту полную здоровья и живости хорошенькую будущую мать, так легко переносившую свое положение. Кто говорил с ней и видел при каждом слове ее светлую улыбку и блестящие белые зубы, которые виднелись беспрестанно, тот думал, что он особенно нынче любезен. И это думал каждый.
* * *
Начались хлопоты. Роддом. Короткая беседа с врачом, измерение артериального давления, необходимые гигиенические процедуры…
– Вполне возможно, что давление у вас несколько выше, а сердце бьется чуть чаще обычного. Не пугайтесь, небольшие отклонения от нормы сейчас естественны, как–никак скоро роды…
 
Было принято решение, что Лена будет рожать дома, постоянно быть под наблюдением врачей и не пропускать консультации врачей.
Подходило время родов. Лена проснулась около  полудня и долго лежала. По крыше дома мерно стучал дождь.
Лена думала о ребенке, растущем в ее чреве. О ребенке Олега. Она и проснулась с мыслями о нем,  как будто даже во сне подсознательно думала об этой новой жизни. Она положила руку на живот. Ребенок Олега. И ее. Ребенок, который имеет право на своего отца. Отец, который  имеет право на своего ребенка. Который будет любить своего ребенка той же безграничной любовью.
То и дело, сгибаясь от боли, она, тем не менее, успела накипятить воды,  найти чистые простыни и застелить ими постель и даже отыскать белую ткань, в которую можно было завернуть младенца. Все это заняло много времени, потому что приходилось пережидать, когда пройдет очередная схватка.
Мать Лены не могла присутствовать при родах. Она сама находилась на лечении в областном городе.
Пришла соседка. Соседке было достаточно одного взгляда, чтобы понять состояние Лены:
- Пришла пора!
Прижимая ладонь к чреву Лены и подержав до конца очередной схватки, она крикнула:
– Началось, но пока еще рано!
Соседка, пошла к себе домой, принялась набирать травы из висевших на вешалках связок, а Лена ощущала странное умиротворение. Теперь всем управляет ее тело, и она могла лишь предоставить ему полную волю.
Скоро ожидание вот-вот закончится. Она сосредоточилась на своих ощущениях, бессознательно ограждая себя от окружающего мира, когда новая волна боли, на этот раз более отчетливой, стиснула внутренности.
В комнату вошел Олег.
– Ты пришел, – прошептала она, не шевелясь, только глядя на него, упиваясь чудесным зрелищем. Олег, казалось, материализовался из ее сна. 
Он встал на колени подле нее и коснулся ее щеки.
Лена раскрыла губы для поцелуя, ощутила сладость его губ. 
Куда девалось сонное оцепенение? Она встрепенулась, взяла его руку и положила себе на живот.
– Ты  пришел вовремя. Ребенок уже просится на свет.
– Сейчас? – поразился он. – Сегодня?
- Похоже, что так, - кивнула она и придерживала его руку, когда живот снова сжался. Бедняга уставился на нее с таким смущением и тревогой, что она улыбнулась сквозь боль. – Ничего страшного, - заверила она. – А я считала тебя знатоком подобного рода вещей.
– Я ничего не ведаю о родах, – с сожалением признался он. – Никогда не стоял возле роженицы.
– Все бывает в первый раз, – объяснила она, вставая и беря его под руку, как только прошла схватка. – Думаю, мне не мешает немного походить.
– Тогда пойдем вместе.
– Подумаешь, несколько шагов, - пренебрежительно отмахнулась Лена. Энергия так и бурлила в ней, и было почти невозможно представить себе, что всего несколько минут назад она ленилась лишний раз пальцем пошевелить. Больше она не ощущала  благодатного покоя. Наоборот, встряхнулась и была готова к дальнейшим событиям. Поскорее бы закончились роды, чтобы она смогла обнять свое дитя.
Пришла ее сестра Татьяна, 
– Похоже, мы действительно прибыли вовремя. Татьяне  не терпелось повидать Лену.
Лена открыла рот, чтобы ответить, но тут же сжала губы и стиснула руку Олега дожидаясь, когда боль отпустит.
– Нам лучше поторопиться, пока не началось, – заметила Татьяна.
Олег мрачно кивнул и, молча подхватил Лену на руки, почти бегом направился к дому. Он так спешил передать ее соседке, что даже не заметил тяжести.
Соседка с некоторым удивлением встретила возникшего невесть откуда Олега с его нелегкой ношей. Отставив горшок с кипяченой водой, который только что подняла с огня, она спокойно сказала:
– Добро пожаловать. Мы вам рады.
– Куда мне ее положить? Ребенок вот-вот родится, – взволнованно объявил он.
–До этого еще далеко, - с тем же спокойствием заверила соседка.
– Но ей больно!
– Так всегда бывает. Я приготовила постель. Положите ее туда, и я посмотрю, как обстоят дела.
Лене очень хотелось смеяться при виде полнейшей растерянности Олега. Это он, всегда сдержанный, владеющий собой и умеющий управлять событиями и людьми,  ведет себя подобно испуганному зайцу и без толку суетится. Как курица с отрубленной головой.
Олег уложил Лену и беспомощно наблюдал, как она борется с волной боли, не вытирая крупных капель пота, выступающих на лбу.
– Пойди, погуляй, – посоветовала Лена, когда снова смогла спокойно дышать. – Думаю, именно это полагается делать мужчинам в подобное время. Татьяна останется со мной.
– Да, иди, - поддержала Татьяна, подтолкнув его к двери. – Все равно от тебя никакой пользы.
Пришла соседка с тазом, из которого поднимался душистый травяной пар. Под мышкой она несла груду тряпок. Она повелительно показала Олегу на выход, и тот неохотно, но с некоторым облегчением повиновался.
Из глубины комнаты раздался приглушенный крик, и он побледнел.
За занавеской слышалось негромкое бормотание, но это спокойствие показалось ему поистине зловещим. Он в ужасе затаил дыхание, не зная, что делать дальше. И тут раздался пронзительный вопль. Сердце его  вроде бы замерло на несколько мгновений, прежде чем снова забиться.  Обретя способность слушать, он вдруг догадался, что Лена сыплет выражениями: разные проклятия перемежались стонами  и столь же затейливыми криками.
Олег, не помня себя, ринулся к кровати. Откинул занавеску и увидел Лену, опиравшуюся на руку Татьяны, которая поддерживала сестру за плечи.  Глаза роженицы были плотно закрыты, на шее вздулись жилы, но она по-прежнему не умолкала ни на минуту. Над  роженицей склонилась соседка. 
Олег вцепился в пальцы Лены, не зная, чем еще помочь в этой примитивной схватке с природой. Она сжала его ладонь с неистовой  силой, как будто хотела раздавить. Олег на миг даже побоялся, что его суставы вот-вот треснут. Но она так же внезапно расслабилась, снова привалившись к Татьяне, но, не выпуская руки Олега.
– Теперь не надо тужиться, Лена Алексеевна, – поступило спокойное указание соседки. Рука Лены по-прежнему сжимала ладонь Олега, но казалось, она уже не  осознает этого. Он был поражен внезапно проявившейся неземной красотой ее лица, на котором отражалась невероятно трудная  работа, происходящая сейчас в ее теле. Сердце Олега переполнила радость оттого, что  рука его каким-то, пусть и бесконечно малым образом помогает ей в этом труде.
Он перевел взгляд на другой  конец кровати и зачарованно уставился на  скользкое окровавленное тельце, которое держала соседка. Она сунула палец в рот младенца, очистила его от слизи, и спертый воздух пронзил тонкий жалобный крик.
Олег затаил дыхание, зачарованный чудом, происходящим на его глазах.
– Отличный ребенок! – Исполнив все необходимое, соседка держала маленькое, еще в кровавой слизи, новое человеческое существо.
Олег молча смотрел на свою дочь, понимая, что большего счастья в жизни просто не может быть. 
– Смотрите, какая чудесная девочка! – воскликнула соседка.
–Дайте ее мне! – выдохнула Лена и, взяв малышку, нежно посмотрела в крохотное  личико. – Ну, разве не красавица?
Лена, словно на чудо, взирала на крохотного младенца. Тоненькие золотистые волосики пробивались на головке, полузакрытые веки просвечивали голубизной.
Олег посчитал, что она  сильно преувеличивает. Кожа  ребенка была красной и сморщенной, глазки заплыли, тело затянуто беловатой пленкой. Зато он насчитал по десять пальцев на руках и ногах, а на лобик спадала целая масса светлых локонов. Ножки казались прямыми, а крик с каждой минутой становился все громче. Ничего не скажешь, истинная дочь своей матери!
– Да, сказал он вслух. – Красавица.
Лена улыбнулась сияющей, удовлетворенной  улыбкой, и ему захотелось смеяться от радости. Он поцеловал ее, отвел со щек  мокрые от пота волосы.
– До чего же ты мудра!
– Правда? Я тоже так считаю, – кивнула Лена, передавая младенца Татьяне, которая стояла над ней с протянутыми наготове руками.
Взглянув на Олега, Лена нахмурилась.
– Прости, что не смогла дать сына, которого ты так ждал, – хрипловато пошептала она.
– Какая разница, мальчик  или девочка! У нас будут еще много детей, и я всех буду любить. Но это краснолицая малышка навсегда займет особое место в моем сердце.
Олег наклонился, поцеловал Лену. 
– Никогда не видел тебя такой прекрасной и сияющей!
– Она станет еще прекраснее, если вы, наконец, пустите меня к ней, – в нетерпении отпихнула его Татьяна. – Идите же прочь! Мужчина в родильной комнате! Это неслыханно!
Поверив, что Олег не огорчен, Лена со вздохом облегчения закрыла глаза и мгновенно уснула.
– А теперь, Олег вам следует удалиться. Мы должны прибрать здесь и спеленать ребенка. Потом сможете вернуться.
Олег, не  помня себя от счастья, вышел на улицу.
Было порядком жарко, свернул на тропинку, по которой он с Леной часто прогуливались.
Шел, по этой шершавой, нагретой летним солнцем земле,  в закатанных до колен штанах. Шумела береза, очень высокая, затесавшаяся непонятно как в жалкие кустики вдоль тропинки. На обочине валялся серовато–бурый корнеплод, он еще поддел его ногой,  но поддел не сильно, просто дотронулся, почтил вниманием  и прошагал, не задерживаясь, дальше со счастливой улыбкой на лице.
 Огляделся... Береза была высокая: листья трепетали на солнце, а корнеплод валялся, похожий из-за усиков на гигантскую улитку. Побродил некоторое время,  Олег вернулся домой.
Олег пошел в дом и увидел, что причесанная и умытая Лена уже сидит на кровати в чистой сорочке и качает на руках крошечный сверток.
– Ты должен вынести нас наружу, – велела она. – Соседка говорит, что для  ребенка на улице достаточно тепло, а здесь такая духота, что я едва дышу.
– Но тебе это может повредить, – запротестовал Олег.
– Если откажешься, я пойду сама, – коротко бросила Лена. – Соседка считает, что роды были легкими, хотя мне валяться, как сброшенное ветром яблоко не годиться.
Олег не стал возражать. Поднял Лену, все еще державшую дочь, и отвел во двор. Гамак висел между двумя березами, осторожно опустил ношу в мягко покачивающуюся  колыбель. Соседка пошла за ним и накрыла одеялом мать и ребенка.
– Не более получаса, – велела она. – Пока я закончу то, что начала, и приберу все как следует.
Олег протянул руки  и взял сверток.
– Что, если ее назвать Валентиной? – нерешительно спросила Лена.
Олег дотронулся до щечки младенца, потрясенный мягкостью кожи и необыкновенным запахом, подобного которому он до сих пор  не знал. Тонкий, похожий на цветочный. Он сразу понял: это его, и только его дочь и ему не хочется выпускать ее из рук хотя бы на миг.
– Валентина – пробормотал он и, подняв девочку повыше, поцеловал в макушку.
– Валентина – повторила Лена, снова протянула руки. Олег приложил крошку к материнской груди.
Побыв на улице полчаса, они вернулись в дом.
Уложив младенца спать, Лена вскоре сама уснула.  Только ночью вставала и смотрела за малышкой, и кормила ее.
Стояло прекрасное утро. Солнце заливало комнату. Ощущение счастья и покоя, охватившее Лену накануне вечером, вернулось при виде крошечного свертка, мирно сопевшего  рядом. Через минуту ребенок, пискнув, зашевелился, и Лена испытала еще одно удовольствие, кормя младенца грудью.  Малышка, чмокая, жадно припала к соску.
В спальню вошел Олег и, сев рядом, взял Лену за руку, с нежностью глядя на мать и спящего ребенка.
– Как ты себя чувствуешь?
– Счастлива.
– Я не об этом, и ты сама прекрасно понимаешь, – с деловитой строгостью сказал он.
– Я прекрасно себя чувствую, честное слово, – улыбнулась Лена.
 Шесть недель прошло с той минуты, как оборвалась пуповина и  материнская кровь перестала питать ее маленькое тельце. А теперь у нее было своё сердечко, все своё.  При рождении она криком провозгласила сама себя. Уже тогда она ощущала твердое и мягкое, потом теплое и холодное, светлое и темное. Вскоре она стала различать цвета. Звуки понемногу тоже приобретали для нее свои различия. 
И вот она лежала в кроватке, и ей было хорошо, хотя она сознавала это только одним телом.  Не было и тени отвлеченного, нефизического сознания этого «хорошо». Ноги почему-то сами двигались, туда–сюда, пальчики на  руках, тоже сами, то сжимались в кулачок, то растопыривались. У Валентины еще не было разницы между сном и не сном. Во сне она жила так же, как и до этого. И переход от сна к не сну для неё не существовало.
* * *
Через год Лена вышла на работу. Лена вставала рано; бесшумно, как тень, двигалась по комнате и уходила на работу так тихо, что даже если Олег уже  не спал, то все равно не слышал  ни ее шагов, ни щелканье замка. Только гул водопроводных труб в ванной подсказывал ему, что она встала и принимает душ. Потом он видел ее влажное полотенце, висящее на крючке. На полочке перед зеркалом появлялась ее маленькая зубная щетка. Скоро Олег заметил, что Лена моется и утром, и вечером с такой невероятной старательностью, словно хочет смыть с себя все до последнего пятнышка своей прошлой жизни.
Более двенадцати лет она замужем. Думала, так и надо. Дочь вот растет. И вдруг поняла, что несчастна. Это случилось полтора года назад, когда Лену, после отравления колбасой, в больницу отправляли, – в тот миг Геннадий взглянул на нее с удивлением... Геннадий тогда еще не был Геннадием, а был доктором Геннадием Ивановичем Владимировым. Он взглянул на нее впервые, и она увидала в его взгляде удивление, будто он спрашивал: “Как ты сюда попала, красавица?” 
До того мгновенья она считала себя замужней женщиной, хоть ей и было за тридцать, а этот взгляд всколыхнул ее. В тот день она поняла, что он нравится ей. Лена почувствовала себя еще молодой, которую сможет полюбить интересный мужчина...
Несчастье, считает теперь она, началось с ее знакомства с Геннадием.
Наивная в обычном смысле этого слова, она, тем не менее, была настоящей женщиной и была бы лишена женского инстинкта, если бы чутьем не знала, какая сила заключается в такой совместной жизни. Она понимала, что ничто ей не поможет, если она в этом потерпит неудачу.
В первый раз она поняла, почувствовала, что любовь, чужая, не твоя любовь, может быть тяжкой.… Как быть с ней, что с ней делать?
* * *
 В небольшом саду, куда приехал Мезенцев, так понравилось ему   вместе со всеми, не торопясь, размеренно ходить по аллеям между цветами. Аллеи были усыпаны желтой ракушкой, электрические шары сияли ровно, трепещущие вуали трогательно окрыляли дам, даже пожилых и тучных. Перед большой эстрадой для оркестра подымались высокие розовые гладиолусы и еще какие-то миловидные цветы с сильным запахом, а вверху над эстрадой, как всегда, сверкала разными огоньками лира.
В оркестре было все, как в порядочных оркестрах: и капельмейстер во фраке, с длинными темными волосами, много скрипок, и виолончелист был почему-то загримирован под Тютчева. При игре умышленно устало наклонял то вправо, то влево голову, а господа с флейтами и кларнетами были все, как на подбор, очень изящные, молодые, упитанные, видимо уверенные в себе люди; и даже одна девушка была в оркестре – скрипачка в розовой шляпке, и к ней, чаще, чем к другим, наклонялся весь влюбленный в звуки капельмейстер, а у нее смычок казался бесконечным от длинной тонкой белой руки и потому всемогущим.
Не хотелось  Олегу Мезенцеву встать со скамьи, оторваться от этой картины и идти. Однако было уже поздно; он встал и пошел. 
Господин, в легком костюме из шелковой сырцовой материи встал со скамейки, мимо которой проходил Олег Мезенцев, и сказал:
– Позвольте закурить.
– Сделайте одолжение,  – ответил Олег Петрович. Красный отблеск озарил знакомое ему лицо.
– Игорь Александрович, друг мой! Ты ли это?
– Олег Петрович?
– Он самый... Ах, как я рад! Вот не думал, не гадал, – говорил Олег Петрович, заключая друга в объятия и троекратно лобзая его. – Какими судьбами?
– Я приехал на монтаж, пуск  и испытание моей новой разливочной машины. Только что приехал.
– Где же ты остановился? Если в гостинице, едем, пожалуйста, ко мне. Я очень рад видеть тебя. У тебя ведь нет здесь знакомых? Поедем ко мне, поужинаем, поболтаем, вспомним старину.
– Поедем, поедем, – согласился Игорь Александрович. – Я очень, очень рад! Приехал сюда, как в пустыню, – и вдруг такая радостная встреча.
–Таксист! – закричал он.
Олег сразу позвонил жене, сообщил новость. Лена стала готовить ужин.
* * *
Лена была очень весела, и Олег с изумлением увидел, что она закурила сигарету. За все  более двенадцати лет их брака он мог сосчитать по  пальцам, сколько сигарет она выкурила, - то она делала это только из вежливости, чтобы составить компанию какой-нибудь курящей гостье. Позднее, когда Олег налил себе  Игорю виски с содовой, она удивила его своей просьбой дать и ей стаканчик.
– Смотри, это  шотландское  виски, – предупредил он.
– Ничего, совсем немного, – настаивала она.
Она  говорила больше, чем обычно, и всячески старалась заставить мужа показать себя во всем блеске. Олег это заметил, но решил исполнить ее желание и выступил с импровизацией на тему как в  басни Крылова «Кукушка и петух»
Она переводила взгляд с одного на другого, и  когда мужчины заговорили о жизненных  схватках и борьбе – как реалисты,  трезво и холодно, – ее мысли устремились по тому же руслу, и она уже могла хладнокровно смотреть на Олега. 
Она гордилась им, – да и какая женщина не  стала бы годиться таким статным, красивым мужчиной, - но она его уже не жалела. Они правы. Жизнь – игра. В ней побеждают ловкие, самые сильные. Разве они много раз не участвовали в такой борьбе, в таких состязаниях? Почему же нельзя и ей? И по мере того как она смотрела на них и слушала их, этот вопрос вставал перед ней все с большой настойчивостью.
Мужчины сидели за столом долго, вспоминая прожитые годы. Спать они легли уже по утро.
Глава  XIX
Лене необходимо было пройти диспансеризацию. Пройдя трёх врачей, она зашла в кабинет хирурга.
За столом в белом халате сидел  Геннадий Иванович Владимиров.
В школьные годы они были поверхностно знакомы. Владимиров учился в десятом классе, а Лена в седьмом.
Врач был элегантный человек среднего роста, лет тридцати семи. Он сидел за  столом, явно недостаточным для того, чтобы умещать те груды бумаг, которые полагалось ему иметь по статусу. Темные, тщательно причесанные волосы, очки и обычный белый халат. Аккуратный мужчина, с мягкими и точно рассчитанными движениями.
Лена опешила. Геннадий Иванович широко открыл глаза от удивления: у дверей в кабинете стояла Лена Мезенцева. Прошла минута молчания. Лена спросила: – Можно войти?
Геннадий Иванович в растерянности произнёс: – Да! Да! Входите! Проходите! Садитесь!
Ему вдруг показалось, что эта встреча придумана кем-то нарочно, и убедился, что это не так, когда к нему, сидящему за столом, подошла Елена Алексеевна Мезенцева и села рядом, и сказала так, словно они виделись каждый день:
– Геннадий Иванович, я решила обследоваться.
Он промолчал, улыбнулся.
– Что молчите?!
– Будем обследоваться?!
Когда доктор заполнил карточку больной, Лена, раскрасневшаяся от стыда спросила, пытливо заглядывая в глаза:
– Не женился ещё?..
– Куда уж мне… – отговорился Геннадий Иванович. 
– Он хотел спросить у неё как семейные дела, но все-таки не стал. 
Геннадий Иванович вышел в коридор, больных к нему на прием больше не было. Вновь сел за стол, довольный, что ни кто из больных, их не потревожит, они начали разговаривать на разные темы.
– Я знаю одно: всей моей будущей жизни необходим поводырь. Или проводник. Можно и так сказать. Но мне он очень стал нужен. Мне иногда кажется, что я зашел в дремучий лес и не знаю, как выйти, куда идти дальше.
– Я много думал о вас; я и сейчас думаю.
Лена оставалась сидеть на стуле, сжала пальцами виски и посмотрела на доктора. 
 Геннадий заказал  кофе  по внутреннему телефону. Они заговорили о жизни.
– Я люблю улицы, закоулки,  лестницы, тихие дворики с урнами,  люблю, когда народ сидит вечером возле подъездов, люблю их шутки, выразительные жесты, их склонность к юмору, их говор, люблю журчащие фонтаны, люблю детей. Люблю равнодушную, пустую маску дамского лица, в которой немало порочного, люблю их ответы, их стыдливость, их жажду похотливых комплиментов – эта жажда затаена в их истинном лице, скрытом под светской личиной, и они уно¬сят ее домой, в свои женские сновидения; люблю сверкаю¬щие выставки богатства, витрины ювелиров и птичьи шляпки модисток, люблю маленькую гордую девушку, люблю длинную белую стойку в баре с шипящей, брызжущей паром машиной, и людей, которые пьют кофе из маленьких чашек, горячий, крепкий, горько–сладкий; я люблю музыку Верди. Люблю длинноногих, узкобедрых манекенщиц и их волосы, выкрашенные в огненный цвет, их бледные лица, их большие, всегда удивленные глаза – это пламя, которое не могу схватить; люблю счастливых, глупых и атлетически сложенных жиголо, которые высматривают со-стоятельных дам с округлыми формами – говорил Геннадий.
После продолжительного разговора, Лена встала, чтобы уйти из кабинета, подала  Геннадию руку.
 Неожиданно для себя самого, Геннадий наклонился и поцеловал ее. Он почувствовал слабый запах духов. Стал целовать ее, но вдруг что-то остановило его. Ее губы  были мягкими и нежными. Его рука невольно потянулась к ее груди, но он остановил себя. Она тоже чуть отстранилась. Геннадий все еще продолжал обнимать ее, но так, словно они были детьми: ни малейшего намека на секс. Зато внутри у него почему-то все пело. Он испытывал невероятный, прямо-таки щемящий восторг. Ему хотелось орать: «Эх, до чего же хорошо жить!»
– Не знаю, что вы подумали обо мне, Геннадий, – вдруг сказала она. – Но я вовсе не каждому это позволяю!
– Я знаю, – ответил он, вдыхая  запах ее духов.
Она отступила к двери.
– До свидания!
Они обменялись номерами телефонов.
Дверь за ней захлопнулась. Он тоже собрался домой.
Прошло четыре дня. Геннадий позвонил Лене и назначил ей свидание в парке.
Когда Лена пришла в парк, Геннадий давно уже ждал ее. Кровь его кипела, нервы были взвинчены. Ему хотелось поскорее увидеть женщину, которая накануне сумела так глубоко взволновать его.
– Наконец-то! – вырвалось у него при виде Лены.
Он с трудом сдерживал себя, но в груди у него расцвела весна, и  он испытывал необычайный подъем, не лишенный, впрочем, трагизма.
– Да, это я, – весело ответила Лена.
Геннадий вручил Лене  букет цветов.
– Благодарю вас за цветы, – проговорила она, помолчав. – Они прекрасны!
- Я очень рад, что они вам понравились, - просто ответил Геннадий.
Они пошли по аллее, словно направляясь к заранее намеченной цели. Геннадий упивался близостью прекрасной женщины. Шуршание ее нарядного платья звучало музыкой в его ушах.
Она наслаждалась тем вниманием, каким окружал ее этот человек. Она оживилась и вся засияла каким-то внутренним светом. В каждом звуке голоса Геннадия она чувствовала, как велико его тяготение к ней.
Его не покидала мысль о том, как он еще далек от цели. Ему хотелось говорить о своем чувстве. Казалось, почва была вполне подготовлена. Лена шла рядом с ним. Он с радостью немедленно приступил бы к решительному разговору, но, увы, сейчас у него почему-то не хватало слов, и он не знал, с чего начать.
– Ведь  вы знаете, что я не могу жить без вас… Так больше не может продолжаться… Я думаю, вы и сами это видите.
 Лена промолчала.
– Я не стал бы  просить вас, если бы… я не стал  бы уговаривать вас, если бы мог побороть себя. Взгляните  на меня, Лена! Поставьте себя на мое место! Ведь  вы не захотите расставаться со мной, правда?
Лена в глубоком раздумье покачала головой.
– В таком случае, почему бы ни покончить с этим раз и навсегда?
– Не знаю, - тихо произнесла Лена.
– Вы не знаете! Ах, Лена, что заставляет вас так говорить! Не мучайте меня! Говорите серьезно.
– Я говорю серьезно, – ласково отозвалась Лена.
– Нет, этого не может быть, иначе вы бы так не сказали… 
Геннадий произнес последние слова самым  спокойным тоном. Он сейчас прекрасно владел собой. Лишь в глазах его заметно было беспокойство, они горели ярким, всепожирающим огнем. В них сосредоточилось все его внутреннее напряжение.
Лена все еще молчала.
– Как вы можете так относиться к этому? – снова начал Геннадий. – Ведь я нравлюсь вам, правда?
В голосе его слышалась такая бурная страсть, что Лена была ошеломлена. На миг все ее сомнения рассеялись.
Геннадий посмотрел на свою очаровательную, заманчивую добычу, которую ему так трудно было завоевать, и строил самые странные планы. Его страсть достигла пределов, когда человек уже не подчиняется рассудку. Как могли тревожить его всякие мелкие препятствия, если в  награду его ждала любовь такой прелестной женщины. В ту минуту он готов был обещать что угодно, предоставив судьбе потом выручать его. Так он поступал со многими женщинами. Добивался своего желания и резко бросал их.
Лена с нежностью посмотрела на него. Все устраивалось  как нельзя лучше. Ей хотелось положить голову ему на плечо – все это казалось ей таким счастьем.
Геннадий любовался ее милым личиком, по которому еще пробегали тени боязни и сомнения, и невольно думал при этом, что никогда не  видел более очаровательного создания.
– Мы еще завтра встретимся и поговорим о наших планах, – весело сказал он.
Геннадий шел рядом с ней по дорожке, радуясь тому, что произошло. Говорил, но не из слов слагалась та длинная повесть о его радости и нежности, которую он ей поведал. Только через час  он вспомнил, что пора расстаться, так как жизнь неумолимо призывала её к исполнению определенных обязанностей.
– До завтра! – сказал он на прощание, стараясь  держаться бодро и непринужденно.
– До завтра! – отозвалась Лена и весело пошла прочь.
Последний час принес ей бездну блаженства, и она уже не сомневалась в том, что по-настоящему любит Геннадия.
С  Леной Геннадий встречался два раза в неделю после работы. Он чуть на стенку не лез от радости, возвращаясь после свидания с ней.
Лена и Геннадий сидели в парке на лавочке, прижавшись, друг к другу и вели беседу.
– До того как я встретилась с вами, я часто-часто думала об этом и старалась отгадать: что Олег любит больше – меня или свою работу?..
– Но ведь все это так просто, – сказал Геннадий, – Надо только быть честным! Уедем!
Он поднял ее и поставил  на ноги, как бы собираясь тотчас же увезти. Но она вдруг отстранилась от него, села и опять закрыла руками вспыхнувшее лицо.
– Вы не понимаете, Геннадий… Я люблю Олега. Я буду всегда любить его.
– А меня? – ревниво спросил Владимиров.
– Конечно, – улыбнулась она. – Вы единственный, кроме Олега, кто меня так… целовал и кого я так целовала. Но я ни на что не могу решиться. Треугольник, как вы называете наши отношения, должен быть разрешен не мной. Сама я не в силах. Я все сравниваю вас обоих, оцениваю, взвешиваю. Мне представляются все годы, прожитые с Олегом. И потом я спрашиваю свое сердце. И я не знаю. Не знаю… Вы прекрасный человек, и любите меня большой любовью. Но Олег больше вас. Вы ближе к земле, вы… – как бы это выразиться? – вы человечнее, что ли. И вот почему я люблю вас сильнее… или, по крайней мере, мне кажется, что сильнее. Подождите, – продолжала она, удерживая его жадно тянувшиеся к ней руки, я еще не все сказала. Я вспоминаю все наше прошлое с Олегом. Вот почему я ни в чем не уверена, вот почему я так быстро беру назад все, что скажу… и ничего не знаю… А потом… ведь у меня есть ребенок, гордость. Вы видите, что я поступаю нечестно по отношению к Олегу. Даже в таких мелочах, – она опять поймала его руку и стала ласкать ее легкими касаниями пальцев, - и это оскорбляет мою любовь к вам, унижает, не может не унижать меня в ваших глазах. Я содрогаюсь при  мысли, что вот хотя бы это, она приложила его руку к своей щеке, - дает вам право жалеть его, а меня осуждать.
Она сдерживала нетерпение этой лежавшей на ее щеке руки, потом машинально перевернула ее, долго разглядывала и медленно поцеловала в ладонь. Через мгновение он рванул ее к себе, и она была в его объятиях.
– Ну, вот… – укоризненно сказала она, высвобождаясь.
– Почему вы мне все это про Олега рассказываете? – спросил ее Геннадий. – Чтобы держать меня на расстоянии? Чтобы защититься от меня?
Лена кивнула, потом сказала:
– Нет, не совсем так. Вы же знаете, что и не хочу держать вас на  расстоянии… слишком далеком. Я говорю об этом потому, что Олег постоянно занимает мои мысли. Ведь более двенадцати лет он один занимал их. А еще потому, вероятно, что я думаю о нем. Вы поймите, какое создалось положение! Вы разрушили  идеальное супружество!
– Знаю, - ответил он. – Моя роль разрушителя и мне совсем не по душе. Это вы заставляете меня играть ее, вместо того чтобы со мной уйти. Что же мне делать? Я всячески стараюсь забыться, не думать о вас.
– Да, я хочу этого, милый разрушитель.
Она и сдавалась и боролась.
– Я люблю мужа, не забывайте этого, – предупреждала она Геннадия, а через минуту он уже сжимал ее в объятиях.
День уже клонился к вечеру, когда Лена возвращалась. Воздух, свежий и чистый, был наполнен терпким запахом спелых трав и листьев, тронутых увяданием. Она быстро шла, дыша всей грудью, счастливая сознанием своей причастности к окружающему. Лена много сделала сегодня и теперь торопилась попасть домой. 
Она пришла домой и сразу легла в постель.
Лунный свет беспокоил Лену. Она лежала и смотрела, как он вливается через кисейные занавески, превращая их в облака золотисто-серебряной дымки. Лена пыталась заснуть, но сон не приходил. Она чувствовала себя как-то необычно возбужденной, но не хотелось разбираться, почему это так.
Она  смотрела на теплую, благоухающую ночь, и темнота казалось ей живой. Темнота приглашала, почти уговаривала Лену войти в мягкие, колышущиеся тени. Молодая луна шелковистой дугой выгибалась в небесах, ее ясный свет, как путеводный огонь маяка, нес добрую надежду.
 Она не спала до утра, то радуясь, то холодея от боязни перед тем, что предстояло ей впереди. Сомнения мучили ее. И опасения за человека, который доверчиво грел ее своим  дыханием, тоже сжимали сердце. Чем он особенно провинился перед нею? Разве Олег так уж плохо относиться к ней? Но именно эта готовность оправдать подсказывала ей самой, до чего далека она теперь от него. Когда она обижалась, сердилась, негодовала, то делала это любя, желая перенести на себя как можно больше его человеческой теплоты. А теперь она в ней не нуждалась. 
«Пусть я слабое существо и эгоистка, а он тысячу раз лучше меня, – думала она. – Тем более я не имею права оставаться с ним, полюбив другого».
И все уже кажется ясным, пока новые мысли и чувства не потрясают ее опять отчаянной тревогой. Как он отнесется к ее сообщению?
Холодный пот проступает на лбу Лены, воротник ночной рубашки давит шею, пуховая подушка горячит. Все неудобно, неуютно.
– Ах, глупая! – говорит она себе и проводит ладонями по лицу.
 Бьет пять часов, шесть часов… Сентябрь не торопится с рассветом. Однако небо уже мутнеет, Золото звезд тускнеет, оно осыпается и, падая, звенит.   
 Или это бьют часы?..
Когда Лена  проснулась, Олег уже ушел на работу.
Небо за окнами обещало дождь; ветер, поднявшийся, нес пыль. Лена  рассеяно смотрела на серое небо, на красную гвоздику, увядавшую в горшке на подоконнике, и думала о Геннадии.
Еще недавно чувства ее двоились, теперь он притянул ее целиком, со всеми помыслами. Дальше она должна была идти только с ним вместе. Но для этого надо было порвать прежнюю живую связь с человеком, который тоже крепко любил ее.
«Не могу же я обманывать и его и свои чувства!» - подумала Лена.
Прошло два дня. Геннадий позвонил Лене и назначил ей свидание
Олег заметил, что Лена теперь всячески избегает поцелуя. Она посылает ему обычное,  «спокойной ночи», из своей спальни.
Он улыбнулся при мысли, что именно теперь, когда она уже не дарит ему утреннего поцелуя, этот поцелуй стал ему особенно желанен. Олегу пришло в голову, что хорошо бы увезти ее в какое-нибудь интересное путешествие. Может быть, это помогло бы разрешить трудный вопрос: они будут все время вместе, что очень сблизит их. Почему бы ни отправиться в тайгу поохотиться? Ей давно хочется туда поехать, или на море.
– Нет, черт возьми, не будет он, как трус, убегать с женой от другого мужчины! Да и благородно ли увозить ее от того, к кому, быть может, ее влечет? – думал Олег.  Правда, он еще не знает, действительно ли ее влечет к Геннадию и как далеко они зашли в своем увлечении. Может быть, это только осенний хмель?  Правда, за все прожитые годы их брака он ни разу не замечал в ней никаких хмельных  настроений. Она никогда не давала поводов в ней сомневаться. Лена очень нравилась мужчинам, принимала их поклонение и даже ухаживание, но всегда оставалась спокойной и верной себе: женой Олега Петровича Мезенцева…
На следующей недели, она заглянула из-за двери в комнату, непринужденно и весело улыбаясь ему глазами и губами, и посылала кончиками пальцев воздушный  поцелуй.
– С добрым утром, Олег!
И он отозвался так же непринужденно:
– С добрым утром, дорогая!
Вот она сейчас войдет, подумал он, и он сожмет ее в своих объятиях и подвергнет ее испытанию поцелуем.
Он простер к ней руки, но она не вошла. Вместо этого она зажала на груди кофту, подобрала юбку, словно собираясь бежать, и тревожно посмотрела в глубину комнаты.
Лена, видимо, чувствовала себя счастливой. И Олег, слишком хорошо знавший и жену, и ее способы выражать свои душевные состояния.
Однажды, Олег пришел домой, чуть пораньше. Обычно он задерживался на работе. Не любил оставлять не законченные дела на другой день. Вошел  на кухню в ту минуту, когда Лена, ставила обратно на поднос пустой фужер.
«Значит, ей тоже нелегко приходится» - подумал Олег.
– Вот я и поймал тебя на месте преступления, – весело упрекнул он Лену. – Пьянствуешь тайком? Плохой признак. Не думал я в тот день, когда с тобою зарегистрировался, что женюсь на безнадежной алкоголичке.
Он невольно рассмеялся, представив себе эту картину, ибо в первые годы их супружества не раз имел случай убедиться, что Лена не пила в одиночку спиртного. Сцен она ему никогда не делала, не позволяла себе ни замечаний, ни намеков, ни вопросов, но едва он начинал уделять внимание другой женщине, недвусмысленно давала ему понять, что она обижена.
Однажды Олег был на совещании, а Геннадий пришел к Лене. Переступив порог квартиры он сразу же сказал:
– Так не может больше продолжаться. Мы должны что-то предпринять немедленно.
Они прошли в комнату. Лена села за рояль, подняв лицо, а Геннадий, склонился над ней.
– Ты должна решить, – настаивал Геннадий.
Теперь, когда они обсуждали, как им быть, на их лицах не было выражения счастья по случаю великого чувства, посланного им судьбой.
– Но я не хочу, чтобы ты уезжал, – настаивала Лена. – Сама не знаю, чего я хочу. Не сердитесь на меня. Я думаю не о себе. Я  последнее дело. Но должна думать о муже, дочери и должна думать о тебе. Я … я так не привыкла быть в подобном положении, - добавила она с вымученной улыбкой.
– Это положение нужно выяснить, любовь моя. Олег ведь не слепой.
– А что он мог увидеть? Разве было что-нибудь? – спросила она. – Ничего, кроме поцелуев, а этого он видеть не мог. Ну, припомните еще что-нибудь.
При этом он как бы опустил  руку на ее пальцы, лежавшие на  клавишах, но она тихонько потянула руку.
– Вот видишь, – Проговорила он жалобно, – а хотели, чтобы я вернулся.
– Да, хотела, чтобы ты вернулся, – произнесла она, глядя ему прямо в глаза своим открытым  взглядом.
– Да, я хотела, чтобы ты вернулся, – повторила она тише, точно говоря сама с собой.
– Но я вовсе не уверен, – воскликнул он нетерпеливо, – что ты любишь меня!
– Да, я люблю тебя, Геннадий, но… – Она смолкла, как бы обдумывая то, что хотела сказать.
– Что «но»? – настойчиво допрашивал он. – Говори  же!
– Но я люблю и Олега. Правда, нелепо?
Он не ответил на ее улыбку, и она залюбовалось вспыхнувшим в его глазах мальчишеским упрямством. Слова так и просились с его языка, но он промолчал, а она старалась угадать их и огорчилась, что он их не сказал.
– Как-нибудь все уладиться, – убежденно заявляла она. – Должно уладится. Олег говорит, что все, в конце концов, улаживается. Все меняется. То, что стоит на месте, мертво, а ведь никто из нас еще не мертв. Верно?
– Я не упрекаю тебя за то, что ты любишь… Продолжай  любить Олега, - нетерпеливо ответил Геннадий. – Я вообще не понимаю, что ты могли найти во мне по сравнению с ним. Я говорю это совершенно искренне. По-моему, он замечательный человек. Большое сердце…
Она вознаградила его улыбкой и кивком.
– Но если ты продолжаешь любить Олега, при чем же тут я?
– Так тебя я ведь тоже люблю!
– Этого не может быть! – воскликнул он, быстро отошел от рояля и, сделав несколько шагов по комнате, остановился перед портретом Олега на противоположной стене,  портрета  никогда Геннадий не видел.
Она ждала, спокойно улыбаясь и с радостью наблюдая его волнение.
–Ты не можешь любить двух мужчин одновременно, – бросил он ей с другого конца комнаты.
– А все-таки это так, Геннадий. Вот я и стараюсь во всем этом разобраться. Я только не могу понять, кого люблю больше. Олега я знаю давно, а ты… ты…
– А  я – случайный знакомый, – гневно прервал он ее, возвращаясь к ней тем же быстрым шагом.
– Нет, нет, Геннадий, совсем не то! Ты мне открыл меня саму. Я люблю тебя не меньше Олега. Я люблю тебя сильнее. Я… я не знаю…
Она опустила голову и закрыла лицо руками. Он с нежностью коснулся ее плеча. Она не противилась.
– Видите,  мне очень неловко, – Продолжала она. – Тут так все переплетено, так переплетено, что я ничего не понимаю. Ты говоришь, что ты теряешь. Но подумай обо мне! Я совсем запуталась и не знаю, что делать. Ты… да что говорить! Ты мужчина, с мужским жизненным опытом и мужским характером. Для вас это очень просто: она любит меня… она не любит меня. А я запуталась и никак не разберусь. Я, конечно, тоже не девочка, но у меня нет никакого опыта во всех этих сложностях любви. У меня никогда не было романов. Я любила в жизни только одного человека, а теперь вот…  тебя… Ты и эта любовь к тебе нарушили идеальный брак, Геннадий…
– Я знаю… – произнёс он.
– А вот я ничего не знаю, – продолжала она. – И нужно время, чтобы во всем разобраться, или ждать, когда все само собой уладиться. Если бы только не Олег… - Её голос задрожал и оборвался.
Геннадий невольно прижал ее к себе.
– Нет, нет, не теперь, – мягко сказала она, сжимая его руку и на минуту ласково задерживая ее в своей руке. – Когда ты ко мне прикасаешься, я не могу думать… Ну – не могу…
– В таком случае я должен уехать, – произнёс он с угрозой, хотя вовсе не хотел угрожать ей.
Она сделала протестующий жест.
Геннадий произнёс:
– Такое положение, как сейчас, невозможно, недопустимо. Я чувствую себя подлецом, а вместе с тем знаю, что я не подлец. Я ненавижу обман. Я могу лгать лжецу, но не такому человеку, как Олег.  Гораздо охотнее пошел бы прямо к нему и сказал: «Олег, я люблю вашу жену, она любит меня. Что вы думаете делать?»
– Ну что ж, иди! – вдруг загорелась Лена.
Геннадий выпрямился решительным движением.
– Я пойду. И сейчас же.
– Нет, нет! – воскликнула она, охваченная внезапным ужасом. – Ты должен  уехать. – Затем ее голос опять упал. – Но я не могу тебя отпустить…

Глава XX

Если Олег до сих пор еще сомневался в чувствах Лены к Геннадию Владимирову, то теперь все его сомнения исчезли. Он не нуждался больше ни в каких доказательствах, достаточно было взглянуть на Лену. Она  была в приподнятом настроении, она расцвела, как пышная весна, смех звучал счастливее, голос богаче и выразительнее, в ней била горячим ключом неутомимая энергия и жажда деятельности. Она  вставала рано и ложилась поздно. Казалась, она решила больше себя не щадить своих чувств и с упоением пила  вино. И Олег иногда недоумевал: может быть, она нарочно отдается этому хмелю, - оттого, что у нее нет мужества задуматься о том, что с ней происходит?
Олег иногда спрашивал себя: долго ли это может продолжаться? И пугался, представляя себе, что будет, когда все изменится. Он был уверен, что никто, кроме него, ни о чем не догадывается. Сколько же еще это может тянуться? Лена слишком неумелая актриса. И если бы даже она ухитрилась скрывать какие-то пошлые и неземные детали, то такой расцвет новых чувств не в силах скрыть ни одна женщина.
Размышляя об этом, Олег спрашивал себя: – знает ли Лена, что он догадался?
А Лена спрашивала себя, догадался ли  Олег, и долго не могла решить этот вопрос. Она не замечала никакой перемены ни в нем, ни в его обычном отношении к ней. Олег, как всегда, невероятно много работал, шутил, у него был все тот же вид счастливого и веселого малого. Ей даже чудилось порою, что он стал с нею нежнее, но она уверяла себя, что это только плод ее воображения.
Но, придя к убеждению, что Олег знает или догадывается, она, словно ожесточилась и стала нарочно играть с огнем, Если Олег знает, рассуждала она, – а он знает, – то почему же он молчит? Он, такой прямой и искренний! Она и желала объяснения – и боялась; но потом страх исчез, и осталось только желание, чтобы он, наконец, заговорил.
 Олег был человеком действия и поступил решительно, чем бы это ни грозило. Она всегда предоставляла инициативу  ему.
 Геннадий Владимиров назвал создавшееся положение треугольником. Пусть Олег и разрешит эту задачу. Он может разрешить любую задачу. Почему же он медлит?
Вместе с тем Лена продолжала жить не оглядываясь, стараясь, заглушить голос совести спиртным, обвинявшей ее в двуличии, не желая слишком углубляться во все это. Ей чудилось, что она поднялась на вершину своей жизни, и пьет эту жизнь жадными глотками.
Временами она просто ни о чем не думала и только с гордостью говорила себе, что у ее ног лежат такие два человека.
Была даже  какая-то жестокость в горделивом сознании, что из-за нее и ради нее страдают два таких незаурядных человека: она нисколько от себя не скрывала, что если Олег знает, – вернее, с тех пор, как он знает, – он тоже должен страдать. Лена уверяла себя, что она женщина с воображением, не искушенная в любовных делах, и что главная причина ее любви к Геннадию вовсе не  в новизне и свежести, не в том, что он другой, чем Олег. Она не хотела признаться себе, какую решающую роль здесь играет страсть.
Где-то в самой глубине души она не могла не понимать, что это безрассудно, безумие: ведь все могло кончиться очень страшно для одного из них, а может быть, и для всех. Но ей нравилось порхать  над пропастью, уверяя себя, что никакой пропасти нет. Когда она оставалась одна, то не раз, глядя в зеркало, с насмешливым укором покачивала головой и восклицала: «Эх ты, хищница, хищница!»
В конце концов, Олег не так уж страдает. «Довольно трудно, – говорила  она себе с улыбкой, – испытывать горячее влечение к Геннадию и быть замужем за таким мужем, который палец о палец  не ударит, чтобы удержать тебя». И она снова должна была признать, что  Геннадий тем и обаятелен, что он так пылок, так человечен. Это сближало их. Даже в расцвете  их романа с Олегом он не вызывал в ней такого пламенного чувства. Правда, он был замечательным возлюбленным – с его даром находить для любви особые слова, с его любовными стихами, приводившее ее в такое восхищение, – но это было все же не то, что она теперь испытывала к Геннадию и что Геннадий, наверное, испытывал к ней. Кроме того, в те времена, когда Олег так внезапно завладел ее сердцем, она была еще молода и неопытна в вопросах любви.
От этих мыслей все больше ожесточалось ее сердце по отношению к мужу и разгоралась страсть к Геннадию.
Как-то вечером, сидя на кухне, Олег встал, резким движением пододвинул к ней свой стул – так близко, что коснулся коленями ее колен, и, наклонившись к ней, быстро, но бережно взял ее руки в свои руки.
– Не пугайся, – ответил он. – Я не буду тебя целовать. Я уже давно тебя не целовал. Я просто хочу рассказать тебе об этой влюбленности. Но раньше я  хочу сказать, как я горд, как я горжусь собой. Горжусь я тем, что влюблен. В мои годы – я влюблен! Это невероятно, удивительно. И как люблю! Какой я странный, необыкновенный и вместе с тем замечательный любовник! Я живое опровержение всех книг и всех биологических теорий. Оказывается, я однолюб. И я люблю одну – единственную женщину. После стольких лет обладания – люблю ее безумно, нежно и страстно!
Руки Лены невольно выразили ее разочарование, она сделала легкое движение, чтобы освободить их; но он сжал их еще крепче.
– Я знаю все ее слабости – и люблю ее всю, со всеми слабостями и совершенствами, люблю так же безумно, как в первые дни, как в те сумасшедшие мгновения, когда  впервые держал ее в своих объятиях.
Ее руки все настойчивее старались вырваться из плена, она бессознательно тянула их к себе и выдергивала, чтобы, наконец, освободить. В ее взоре появился страх, Он знал ее щепетильность и догадывался, что после того, как к ее губам так недавно прижимались губы другого, она не могла не бояться с его стороны еще более пылких проявлений любви.
– Пожалуйста, прошу тебя, не пугайся. Смотри – я отпускаю тебя на волю. Знай, что я горячо люблю тебя и что все это время считался с тобой не  меньше, чем с собой, и даже гораздо больше.
Он отодвинул свой стул, откинулся на его спину и увидел, что ее взгляд стал доверчивее.
– Я открою тебе все мое сердце, – продолжал он, – и хочу, чтобы и ты открыла мне свое.
– Эта любовь ко мне что-то совсем новое? – спросила она. – Рецидив?
– И так и не так!
– Я думала, что давно уж стала для тебя только привычкой…
– Я любил тебя все время.
– Но не безумно.
– Нет, – сознался он, – с уверенностью. Я был уверен в тебе, в себе. Это было для меня нечто постоянное и раз навсегда решенное. И тут я виноват. Но когда уверенность пошатнулась, вся моя любовь к тебе вспыхнула снова. Она жила в течение всего нашего брака, но это было ровное, постоянное пламя. – А как же я? – спросила она.
– Сейчас дойдем до тебя. Я знаю, что тебя тревожит и сейчас и несколько минут назад. Ты глубоко правдива и честна, и одна мысль о том, чтобы  делать себе между двумя мужчинами, для тебя ужасна. Я понял тебя. Ты уже давно не позволяешь мне ни одного любовного прикосновения. – Он пожал плечами. – И я с того времени не стремился к ним.
– Значит, ты все-таки знал? С первой минуты? – поспешно спросила она.
Олег кивнул.
– Может быть, – произнес он, словно взвешивая свои слова, может быть, я  уже ощущал то, что надвигалась, даже раньше, чем ты сама поняла. Но не будем вдаваться в это…
– И ты видел… – решилась она спросить и смолкла от стыда при мысли, что муж мог быть свидетелем их ласк.
– Не будем унижать себя  подробностями, Лена. Кроме того, ничего дурного в этом не было и нет. Да мне и видеть было незачем. Я сам помню поцелуи, украденные тайком в короткие миги темноты.   И помни, моя любимая, что я тебя во всем оправдываю.
– Но… но ведь было… все-таки очень немногое, – пробормотала она.
– Я крайне удивился бы, если бы было больше. Ты не такая. Я удивляюсь и немногому. После многих лет… разве можно было ожидать…
– Олег, – прервала его Лена, наклоняясь к нему и пытливо глядя на него. Она приостановилась, ища слова, затем решительно продолжала:  - Скажи, неужели за  эти годы у тебя не было большего?
– Я уже сказал тебе,  что во всем тебя оправдываю, – уклонился он от прямого ответа.
Но ты не ответил на мой вопрос, - настаивала она. – О, я имею в виду не мимолетный флирт или легкое  ухаживание. Я имею в виду неверность в самом точном смысле  слова.  Ведь это в прошлом было?
– Нет.
– Значит, ты хочешь, чтобы я была тебе верна?
 Он кивнул и сказал:
– Пока ты живешь со мной.
Он  ждал.
– Но ты открыла мне свое сердце, ты все сказала, – заметил он, наконец, с мягким упреком.
– Я люблю тебя, – повторила она.
– А Геннадия?
– Это совсем другое. Ужасно, что приходиться так с тобой говорить. Кроме того, я даже не знаю! Я  никак не могу понять своих чувств…
– Что же это – любовь? Или только любовный эпизод? Одно из двух.
 Лена покачала головой.
– Пойми же, – продолжала она, – что я сама себя не понимаю!  Видишь ли, я женщина. Мне не пришлось «перебеситься», как вы, мужчины выражаетесь. А теперь, когда это случилась, я не знаю, что мне делать. То, что со мной произошло, не вяжется с моими взглядами и убеждениями. Мне нужен ты и нужен Геннадий – нужны вы оба. О, поверь мне, это не любовный эпизод. А если даже так, то я этого не сознаю! Нет, нет, это не то! Я знаю, что не то.
– Значит, любовь?
– Но я люблю тебя! Тебя!
– А говоришь, что любишь его. Ты не можешь любить нас обоих.
– Оказывается; могу. И люблю. Я люблю вас обоих. Ведь я говорю с тобой по честному и хочу, чтобы все было ясно. Нужно найти выход… я надеюсь, ты поможешь мне. Должен же быть какой-то выход…
Она посмотрела на него умоляюще. Он сказал:
– Одно из двух – или он, или я. Другого выхода я не вижу.
– И он именно это говорит. Вы нужны мне оба. Я не могу отказаться ни от тебя, ни от него.
– К сожалению, как ты сама видишь, – начал Олег, и в глазах его невольно блеснула усмешка, – если у тебя, может быть, и есть склонность к многомужеству, то мы, глупые мужчины, не можем примириться с таким решением.
– Не будь жестоким, Олег, – запротестовала она.
– Прости. Я не хотел этого. Просто мне очень больно, и это своего рода неудачная попытка нести свое горе. 
Но помоги мне, ну хоть немного! Ты даже не стараешься удержать меня! – настаивала она…
Память у Олега обычно вбирала в себя все, словно губка. Не раз в свободные минуты он вспоминал целые страницы прочитанных им книг – они так и стояли у него перед глазами. Но сейчас тексты распадалась в его мозгу на куски исписанной бумаги, содержащиеся в них факты не имели ни малейшей связи друг с другом. Он ста¬рался восстановить в памяти страницу и видел только, слово “изменница”. На секунду он закрыл глаза: перед  ним поплыло какое-то красное марево. Он снова открыл глаза и увидел все то же словно – на противоположной стене. Быть может, она и это проделывала тоже, думал он,  быть может, и она стояла, залитая розовым светом в сверкающем блест-ками головном уборе, прикрываясь золотым фиговым листочком, а тысячи глаз присасывались к ее голому телу, как пиявки. У Олега не было никакой уверенности, что Лена   этого не делала, что она – такая умная, такая чуткая и неж¬ная – не доходила и до этой крайности.
Ведь, несмотря на то, что они строили планы совместной жизни до могилы, они бессознательно вели себя так, точно виделись в последний раз.

Глава XXI

Олег Мезенцев легко сдружился с отцом Лены, отставным полковником, бывшим военным летчиком, с которым по вечерам любил играть в шахматы. Сватьи также открыли друг в дружке нежнейших и преданных подруг с массой общего в характерах и интересах; соседи, не переставая любоваться их обретенном на закате лет семейным союзом, даже вроде бы ревностно отдалились от них. Но вот прошли двенадцать лет, и все разлетелось вдребезги превратись в полнейшую свою противоположность, и тогда они с недоумением увидели, сколь многое в этих их отношениях держалось на взаимном чувстве двух юных сердец, с исчезновением которого рушилось и все остальное.
  Олег с детства знал, что ему надо, и всегда упрямо шел к осуществлению своего стремления, что само по себе было и неплохо.  Остроглазенькая  худышка  Валентина, единственный ребенок у обожавших ее родителей, была наделена от природы слишком развитым чувством достоинства и никому не проща¬ла обид — невольных или тем более преднамеренных. Всякая цель для нее была второстепенным делом в сравнении со средствами, которые значили для этой девчушки все.

По своим физическим данным Олег все еще был достоин той любви, кото¬рую жена когда-то питала к нему, хотя в характере его она и разочаровалась.  Любовь к себе подсказывает нам, как следует расценивать другого человека, что должно в нем считать хорошим и что дурным, и Лена Мезенцева начала видеть в муже многое такое, чего на самом деле вовсе не было.  Она стала отмечать малейшее невнимание со стороны мужа, по-прежнему блиставшего элегантностью и непринужденностью манер. По тому, с какой тщательностью и вниманием он следил за своей внешностью, легко было понять, что он отнюдь не потерял интереса к жизни. В каждом его движении, в каждом взгляде сквозили отблески той радости, что доставляла ему Лена, а борьба за эту радость придала его жизни приятную остроту. 
Это ощущение усиливалось благодаря поведению натуры Олега, прямой и, конечно, более сильной. Он не уклонялся от обычных возлагаемых на мужа мелких обязанностей, не находя в них теперь ничего приятного, и как в по¬следнее время он начал просто огрызаться в ответ на язвительные замечания жены. Эти мелкие стычки питались тем взаимным недовольством, которым была насыщена домашняя атмосфера.
Вполне понятно, что с неба, застланного такими грозными тучами, рано или поздно должен был хлынуть ливень.
 Однажды утром Лена, взбе¬шенная явным и полным равнодушием мужа к ее пла¬нам она в резкой форме обратилась к дочери.   
– Я очень просила бы тебя не запаздывать так к завтраку! – сказала Лена, усаживаясь в кресло с корзиночкой для шитья в руках. – На столе уже все остыло, а ты еще не ела – сказала она дочери.
Обычно весьма сдержанная, Елена Мезенцева была сильно возбуждена, и дочери Валентине суждено было ощутить на себе последние порывы шторма.
– Я не голодна, мама, – спокойно ответила она.
– В таком случае ты могла бы раньше сказать об этом! – отрезала мать. И вообще мне не нравится твоя манера разговаривать со  мной! Ты еще слишком молода, чтобы говорить с матерью таким тоном!
– О, мама, ради бога, не кричи, сказала Валентина. – Что с тобой сегодня?
– Ничего! И я вовсе не кричу. А ты не думай, что если я иной раз потакаю тебе, то тебя все обязаны ждать! Я этого не допущу!
– Я никого не заставляю ждать! – резко ответи¬ла дочь, переходя от пренебрежительного равно¬душия  к энергичной  самозащите. Я же  сказала я не голодна и не желаю завтракать.
– Не забывай, с кем ты разговариваешь! – в бе¬шенстве крикнула мать – Я не потерплю такого тона, слышишь?  Не потерплю!
Последние слова донеслись до Валентины уже изда¬лека, так как она тут же вышла из комнаты, шурша юбкой, гордо откинув голову и всем своим видом показывая, что она человек независимый и ей нет ника¬кого дела до настроения матери. Спорить с ней дочь не  желала.
В последнее время такие размолвки участились. 

Олег привык к общему уважению, и его, чело¬века довольно тонкого, очень раздражало, что он окружен людьми, для которых его авторитет переслал существовать и которых он с каждым днем понимал все меньше и меньше.
И теперь, когда стали возникать всякие мелкие недоразумения, он яснее осознал свое положение. Теперь уже не он руководил, а им руководили, и когда он сталкивался со вспышками раздражения, когда он видел, что на каждом шагу стараются умалить его авторитет и вдобавок награждают его моральными пинками – пренебрежительной усмешкой или ироническим смехом тогда он тоже переставал владеть собой. Его охватывал с трудом сдерживаемый гнев, и он мечтал развязаться со своим домом, который казался ему раздражающей помехой на пути его желаний и планов.
Но, несмотря на все, он сохранял видимость главенства и контроля, хотя жена всячески старалась бунтовать. Впрочем, Лена устраивала сце¬ны и открыто восставала против мужа лишь потому, что считала это своим правом. У нее не было никаких фактов, которыми она могла бы оправдать свои поступки, никаких точных сведений, которые она могла бы использовать как козырь против мужа. Недоставало лишь явного, неопровержимого доказательства, холодного дуновения, чтобы нависшие тучи подозрений разразились ливнем безудержного гнева
 
Олег пришел с работы домой и ему казалось, что все обитатели дома, как и он сам, в хорошем настроении, что все склонны радоваться и веселиться. Ему хотелось сказать каждому что-нибудь приятное. Он с удовольствием оглядел  полированную мебель, затем сел в удобное кресло у открытого окна, чтобы просмотреть газету.
В комнате он застал жену, которая по¬правляла прическу и, видимо, была всецело поглоще¬на своими думами. Олег хотел загладить то не¬приятное впечатление, которое, возможно, осталось у его жены после утренней ссоры, и ждал лишь случая, чтобы сказать несколько ласковых слов или же дать согласие на то, что от него потребуют. Но Лена упорно молчала. Олег  устроился поудобнее, развернул газету и приступил к чтению. Прошло несколько секунд он уже улыбался, увлекшись забавным описанием бейсбольного матча между командами  «Сибирь» и «Спартак».
А пока он читал, жена украдкой наблю¬дала за ним в висевшем напротив зеркале. Она заметила благодушное настроение мужа, его веселую улыбку, и это вызвало в ней еще большее раздраже¬ние.
Как он смеет вести себя так в ее присутствии после такого циничного равнодушия и пренебрежения, с каким он относился к ней и будет относиться до тех пор, пока она будет это терпеть! Она заранее пред¬вкушала удовольствие, думая о том, как она выложит ему все, что накопилось у нее на душе, как будет отчеканивать каждое слово своего обвинительного акта, как будет бичевать виновного, пока не получит полного удовлетворения! Сверкающий меч ее гнева висел на волоске над головой мужа.
А он тем временем наткнулся на потешную замет¬ку об одном иностранце, который прибыл в город и попал в какую-то историю в игорном притоне. Это развеселило Олега, и, повернувшись в кресле, он рассмеялся. Ему очень хотелось как-то привлечь вни¬мание жены, чтобы прочесть ей заметку.
– Ха-ха-ха! Вот это здорово! – воскликнул он.
Но жена продолжала приглаживать волосы и не обращала на мужа ни малейшего внимания.
Олег переменил позу и стал читать дальше. Наконец он почувствовал, что должен что-то сказать или сделать, как-то излить свое хорошее настроение. Дочь, очевидно, еще не в духе из-за утренней раз¬молвки с матерью. Ну, это легко уладить. Конечно, она не права, но это несущественно. 
– Ты читала заметку в газете, Лена?
Ей стоило большого труда ответить.
– Нет, – резким тоном произнесла она.
Олег насторожился. В голосе жены ему послышалась какая-то опасная нотка, в ее поведении ему почудилось, что-то неладное.
Он снова взялся за чтение, в то же время, прислушиваясь к малейшему звуку в комнате и стараясь уга¬дать, что будет дальше.
По правде говоря, человек, столь умный, наблюдательный и чуткий, как Олег, не стал бы вести се¬бя подобным образом с раздраженной женой, не будь он всецело поглощен другими мыслями. Если бы не дочь, если бы не её состояние и ее заботы, он не видел бы свой дом в таком приятном свете.  Просто Олег глубоко заблуждался, и ему гораздо легче было бы бороться с надвигавшейся грозой, вернись он домой в обычном настроении.
Почитав еще несколько минут, Олег решил, что надо, так или иначе, сдвинуть дело с мертвой точ¬ки. Жена, по-видимому, не намерена так легко идти на мировую. Поэтому он сделал первый шаг.
– Откуда у дочери взялся этот пес, с которым она играет во дворе? – спросил он.
– Не знаю, – отрезала Мезенцева
Олег опустил газету на колени и стал рассеянно глядеть в окно. «Не надо выходить из себя, - мысленно решил он. Нужно быть настойчивым и любезным и как-нибудь по дипломатически наладить отношения».
– Ты все еще сердишься из-за того, что произошло утром? сказал он, наконец. – Не стоит из-за этого ссориться. Ты хочешь поехать к матери и навестить ее.
Жена круто повернулась к нему.
– Чтобы ты мог остаться здесь и кое за кем увиваться, не так ли? – со злобой выпалила она.
Олег оцепенел, словно получив пощечину. Все его примирительное настроение мигом испарилось, и он занял оборонительную позицию, подыскивая слова для ответа.
– Что ты хочешь этим сказать? – произнес он, наконец, выпрямляясь и пристально глядя на преисполненную холодной решимости  жену.
Но Лена, как будто ничего не замечая, продолжала приводить себя в порядок перед зеркалом.
Ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать, – ответила она таким тоном, точно у нее был в запасе це¬лый ворох доказательств, которые она пока еще не считала нужным приводить.
Представь себе, что не знаю, упрямо стоял  насвоем  Олег, насторожившись и нервничая.
Решительный тон жены лишил его чувства превосходства в этой битве.
Лена ничего не ответила.
- Гм! – пробормотал Олег, склоняя голову набок.
Это беспомощное движение только показало его неуверенность в себе. Жена повернулась к нему, точно разъяренный зверь, готовясь нанести решительный удар.
– Я требую денег на поездку в Венгрию завтра же утром! – заявила она.
Мезенцев в изумлении смотрел на нее. Никогда еще не видел он в глазах жены такой холодной, стальной решимости, такого жестокого равнодушия к нему. Она отлично владела собой и, по-видимому, твердо решила вырвать власть в доме из его рук. Олег почувст¬вовал, что у него не хватит сил для обороны. Он должен немедленно перейти в атаку.
– Что это значит? - воскликнул он, вскакивая. – Ты требуешь?! Что с тобой сегодня?
– Ничего! – вспыхнула жена. Я же¬лаю получить деньги. Можешь потом распускать хвост перед кем  хочешь.
– Это еще что такое?! Ничего ты от меня не получишь! Изволь объяснить, что значат твои намеки?
Он медленно надвигался на жену; в глазах его го¬рел зловещий огонь. В этой женщине было что-то до того бездушное, наглое и заносчивое, такая уверенность в конечной победе, что Олег на миг ощутил желание задушить ее.
А жена смотрела на него в упор холодным, саркастическим взглядом, словно удав на свою жертву.
– Я не командую тобой, – ответила она. Я говорю тебе, чего я хочу.
Эти слова были произнесены таким ледяным тоном, с такой заносчивостью, что Олег опешил. Он был не в силах перейти в наступление и требовать у нее доказательств.   
Лена все продолжала наводить марафет.
–Ты бы взяла да рассказала мне все, как есть, – немного подождав начал Олег. И больше мы к этому не возвращались бы. Ты  что,  в  самом  деле, любишь Геннадия?
–Зачем ты опять начинаешь сначала? –  сказала Лена. Ты сам во всем виноват.
– Ничего подобного! – запротестовал Олег.
– Нет, именно ты виноват, – стояла она на своём. 
– Надеюсь, ты не зашла с ним слишком дале¬ко? – продолжал Олег, горя желанием успокоиться, получив отрицательный ответ.
– Я не желаю говорить об этом, – заявила Лена. 
– Что толку вести себя так, Лен? – не унимался Олег. Выразительным жестом поднял руку. Ты могла бы, по крайней мере, внести какую-то ясность в мое положение.
– Не хочу! Буркнула Лена, видя в гневе един¬ственное свое прибежище. Что бы там ни было, во всем виноват только ты.
– Значит, ты в самом меле любишь его? – произнес Олег.
– Ах, перестань! – воскликнула Лена.
–Нет, не перестану! – рассвирепел Олег. – Я  не позволю тебе дурачить меня! Ты можешь сколько угодно играть им, но себя я не дам водить за нос! Хочешь говорить – говори, не хочешь – не надо, как тебе угодно, но я не желаю, чтобы ты делала из меня дурака!
Он схватил пиджак, взял перчатки  и  двинулся  к  выходу.
– Можешь отправляться ко всем чертям! – крикнула она. 
Он с силой рванул дверь и шумно захлопнул ее за собой.
Лена продолжала сидеть, скорее пораженная, нежели оскорбленная этим внезапным взрывом ярости. Она не верила своим ушам: Олег всегда был такой добродушный и покладистый. Где ей было разбираться в источниках человеческих страстей! Истин¬ная любовь – вещь очень тонкая. Ее пламя мерцает, как блуждающий болотный огонек, и, танцуя, уносится в сказочные царства радостей. Оно же бушует, как огонь в печи. Увы, как часто оно питается ревностью!
С  этого  дня ее равнодушие к дому еще больше возросло. У нее уже не оставалось никаких общих интересов с Олегом, им совершенно не о чем бы¬ло говорить.
В эту ночь Олег не ночевал дома. Его мозг работал с лихорадочной быстротой; поведение жены ставило под удар все его будущее. Он точно не знал, какую силу имеют ее угрозы, но в то же время нисколько не сомневался, что жена способна причинить ему множество неприятностей, если она будет продолжать свою линию. Очевидно, она приняла какое-то твердое решение и к тому же в стычке с ним сумела одержать весьма серьезную победу. Что будет даль¬ше? Об этом-то и размышлял Олег, шагая взад и вперед в своем кабинете и не мог прийти ни к какому выводу.

Мир подсознания у женщины богаче и активнее, чем у мужчины, он живет, действует постоянно, даже во сне. Жизнь из-за этого двоится иногда несносно, с интуицией, инстинктами легче всего дружат нежность и простота (даже до примитивизма) чувств. Считается, что женщины хитры, но это только их месть за мужские хитрости, ибо ведь мужчины всегда домогаются от женщин наивысших ценностей, жертвуя взамен мертвые блестки и всяческую тщету, которыми никогда не заменишь жизнь.
Одни женщины умеют быть женщинами до конца, иные становятся копиями мужчин, третьи остаются где-то посредине, не умеют принять ни ту, ни другую сторону, ведут жизнь серую и странную, достойную сожаления.
Человеку дано лишь два пути. Один – вверх, другой – вниз. Испокон века низ принадлежал телу, верх – духу.

Глава XXII

Вечером Лена направилась в ресторан. Там она пила шампанское и крепкий обжигающий джин, коньяк и вино. Она чувствовала, что наступил предел. Она ни с кем не танцевала. Никому не позволила к себе прикоснуться. Пьянчужка оказалась недотрогой. Она решила влить в себя сколько войдет. Какое ей дело до остальной компании? Она пришла сюда, чтобы напиться. Лена живет для себя. Она больше ничего не желает знать о людях. Она уйдет, когда совсем напьется. Лена и так уже достаточно выпила. Оргия ее не интересовала. Она ушла. Ушла домой, чтобы бушевать и выкрикивать обвинения.
В подземных переходах заблудилась. Никак не могла попасть в нужный ей выход, толкалась в разные концы, кружила вокруг подземного кафетерия в центре перехода, шла вдоль витрин, смотрела – не смотрела, все равно ничего не могла увидеть. Наконец прикрикнула сама на себя: опомнись! Угомони свое растревоженное глупое сердце. Подумай.
Зашла в кафе, взяла чашечку кофе, встала у высокого столика. Пила, не торопясь, не замечала, кто подбегает, становится рядом, проглатывает коричневый напиток, мчится дальше, прерывистое дыхание, шорох подошв, человеческие запахи: пот, парфюмерия, немытые волосы. Возвратиться к живому, к сущему, к простому, как дождь, как смех и утреннее небо, чего бы это ни стоило – возвратиться!
Вырвалась из запутанности подземелий, зашла в гастроном, накупила провизии для холодильника, который был совсем пустой. Домой прошмыгнула почти украдкой, менее всего желая встретить кого-либо из знакомых. Двери – одну и другую – закрыла с повышенной тщательностью, телефонный аппарат с длинным шнуром перенесла из при-хожей в комнату, но и там не стала звонить, а переоделась в домашнее, села на диванчик, подняла ноги, поставила аппарат на колени, занесла руку, чтобы попасть указатель¬ным пальцем в глазок номера. Но тут рука оцепенела. Какой номер? Кому звонить? Геннадию Владимирову? А что она скажет? Станет исповедоваться в своей страсти, которая навалилась на нее, как кошмарный сон, налетела, смяла, искалечила, прорвалась диким взрывом над морем и, оставшись без ответа, взалкала немедленной мести, мерзкой, позорной, грязной, какую только и способна учинить женщина?
Лена Мезенцева бросила работу. Олег все чаще и чаще заставал ее пьяной или на кухне с бутылкой.
Дочь Олег отправил  к родителям, чтобы Валентина не видела  пьяную мать и не слышала  её ругань.
 Лена, которая, казалось, могла сопротивляться до бесконечности, вдруг почувствовала, что силы изменили ей, а нервы больше не выдерживают. Она дала себя увлечь, захлестнуть, ввергнуть в пучину, и никто не мог прийти ей на помощь. Она ушла на дно, исчезла навсегда вместе со своей улыбкой, ибо нельзя среди разбушевавшейся бури, которая все разрушает, сохранить гордый профиль, изящную прическу, удивительную гармонию шеи и рук. 
Последние месяцы, трудной жизни, когда не уходила в запой, Лена жила, скромно, но никогда не жаловалась. Не умела. Причем, глядя на нее, трудно было подумать, что вот она - несусветная, тихая, с внутренним сдержанным величием - может вести себя недостойно.
На людях она держалась спокойно и слегка застенчиво. В ней не было ничего грубого и вульгарного, она не отличалась экспансивностью, и просто не верилось, что эта женщина, участница безобразных семейных сцен, о которых теперь уже все знали. В ней не было и намека на интеллект, и ты ничуть не удивился бы, узнав, что человек, проживший с ней некоторое время, в один прекрасный день почувствовал, как  страсть, которая влекла его к ней, сменяется скукой.

Лена жила спокойно, только казалась немного усталой и как будто сонной. Вначале она чувствовала себя настоящей дрянью, - право, она не достойна прощения.
–Геннадий  был её любовником. Они понимали, что нужна осторожность. Обычно Лена приходила в одно условное место, и там они встречались, это было раза два   в неделю, а если муж уезжал в командировку, он навещал её поздно вечером. Ни одна душа ничего не подозревала. Но в последнее время, примерно с год, Геннадий стал другим. Лена не могла поверить, что он её разлюбил. Иногда её казалось, что он её ненавидит. Если бы вы только знали, какие муки она перенесла. Муки ада. Она видела, что не нужна ему больше, но Лена не могла его отпустить. Как она страдала! Она любила его. 
Могущественный мир нещадно хлестал её. Но не было человека, которому она могла бы все рассказать, не было слов, которые выразили бы её чувства, не было места, где она могла бы быть сама собой.
Геннадий Владимиров однажды увидел Елену пьяной на улице и, узнав о ее отношении к Олегу и пристрастию к спиртному, у него возникло какое-то отвращение к ней. Он не только не назначал ей встречи, но и избегал случайные встречи. Он ее возненавидел.
Лена решила сама прийти  к Геннадию Владимирову, чтобы выяснить причину его холодного отношения к ней. Но в душе Владимирова не нашлось и капли жалости. Он спокойно выкатил столик на середину комнаты, придвинул к нему кресло и сел. Помолчав немного и не услышав ни слова от Лены, достал из серебряного ведерка бутылку шампанского и не спеша откупорил ее. Он почувствовал жажду, а быть может, сказалось и волнение, в котором он не желал себе призна¬ваться, но которое, тем не менее, присутствовало.  Вот она – Лена, безмолвная и покорная, униженная сверх всякой меры, причем сама же организо¬вавшая этот процесс публичного унижения. Но теперь он этого совсем не хотел. Теперь он не хотел ничего, что было бы хоть как-то связано с ней. Причем он не хотел этого в ее присутствии, глядя на нее, готовую, пожелай он, обметать пыль с его ботинок своими прекрасными густыми волосами. Впрочем, ботинок не было, он был бос и в халате, одетом на голое тело, но это мало что меняло. Теперь он был свободен от неё и в ее присутствии. Вот что было главное! Возможно, да и вероятнее всего, это было заслугой скрытого от его понимания тандема, который перед лицом страшной опасности сложился в нем, попирая все законы и принципы науки, тандема, освященного кем-то свыше, кто счел возможным и необходимым вмешаться, ибо это было уже его дело, но и тот, кто играл по другую сторону, тоже не собирался сдаваться.
Он налил себе шампанского и медленно с удо¬вольствием выпил прохладную шипучую жидкость.
– Прости меня, – прошелестело от двери Елена. Она не поднимала головы.   
Впрочем, он готов был ко всему. И вздумай она броситься сейчас на него с объятиями ли, с побоями, не раздумывая ни минуты, он скрутил бы её гибкое тело и вышвырнул за дверь. Именно так. Он просчитал мысленно каждый свой жест, и мышцы его сейчас были напряжены и построены как солдаты в шеренге перед боем, каждая знала, когда и где ей выступать и что делать. Он был готов к любым действиям, но она оставалась недвижима.
– Прости меня, – еще раз так же тихо, еле различимо выдохнула Лена, не меняя позы.
Он снова налил себе шампанского.
– Зачем тебе? Я не хочу тебя знать, и это окончательное мое решение. Мы никогда не увидимся больше... Что тебе от того — прощу или не прощу тебя?
– Я все это знаю. Но – прости. Я не  смогу так жить...
– Ой, милая, ну вот только этого не надо. Не сможешь – не живи. Это твои проблемы. Понимаешь – твои! И я знать о них ничего не желаю... Понятно тебе?  Так что прекращай свой спектакль, меня он больше не занимает. Вставай и убирайся. Ты слышишь меня?
–Слышу. Прости меня. – Она отвечала ему по-прежнему тихо и не поднимая глаз. Казалось, сейчас на пороге стоит вовсе не Лена, а какая-то другая женщина, смирен¬ная, кроткая, готовая снести любые оскорбления и желающая только одного – получить его про¬щение. Но это, конечно же, была Лена Мезенцева – по комнате разливался отвратительный ему запах ее духов – запах мокрой листвы какого-то экзотического растения. Это был ее голос, низкий и слегка хрипловатый. Это была она. И в раскаяние ее он не верил ни минуты, посему был готов к любой очередной выходке. И – удивительное дело – теперь, почувствовав внутреннюю свободу от ее чар, даже получал удовольствие от их поединка. Тандем, похоже, тоже расслабился. Она вела себя тихо и, кажется, не собиралась делать ничего предосудительного.
– Да ради Бога, если после этого ты уберешься и оставишь меня в покое. Ну вот, слушай: я тебя прощаю! Все? Теперь катись. «Колбаской по Малой Спасской», как говорила моя бабушка.
Он был слишком переполнен чувством упое¬ния свободой от нее и даже властью теперь над нею, властью, позволяющей ему унижать ее сколько захочет. Не будь этого, он, возможно, заметил бы, что упоминание им бабушки заставило ее вздрогнуть и впервые с момента столь странного и унизительного для нее появления в его комнате поднять глаза.
–Прости меня, хотя бы ради памяти о твоей бабушке или дедушке, кого из них ты чтишь больше.
–А вот этого не надо. Не смей произносить их имен, поняла? И вообще, я же ясно сказал тебе: убирайся! Вызвать полицию? Или все же сама уйдешь?
–Я уйду. Но, пожалуйста, умоляю, скажи, что ты, правда, простил меня. Мне это важно, очень важно. Пожалуйста, я очень прошу тебя. – Она не заплакала, хотя и к этому развитию событий он был готов. Но в голосе ее звучало такое неподдельное искреннее страдание и мольба, что он не то чтобы пожалел её снова, нет, на жалость по-прежнему не было и намека в его душе, просто ему стало интересно, зачем, собственно, так до-бивается она его прощения и какой подвох  стоит за этими мольбами.
–Хорошо, я же сказал уже: прощаю. Ступай себе с Богом. Все?
–Да. - Она неожиданно медленно, как во сне или в трансе,  прямо смотрела ему в лицо. Владимиров взгляд отвел – хотя ее лицо не выражало ничего, но именно это его, в принципе готового ко всему, и испугало. Это было неживое лицо – бледность его была землисто–серой, глаза теперь казались подернутыми пеленой, и разглядеть их было почти невозможно в глубоко запавших глазницах, скулы заострились. Это была Лена и в то же время совсем не Лена.
«Господи, колется она, что ли? – хмуро подумал Владимиров. — И на что польстился, дурак? И как польстился! Женщина, которая остановившимся безжизненным взглядом смотрела на него, уронив руки вдоль тела, казалось, вот-вот лишится чувств, а то и жизни. – Выпроводить ее побыстрей и желательно без шума», – подумал Владимиров, а вслух сказал, заметно смягчив тон:
– Ну вот, и иди теперь. Прощай. Бог тебе судья, Лена.
– Да, Бог... – Она повернулась и сделала шаг к двери, но покачнулась и упала бы, если б не вцепилась побелевшей рукой в спинку кресла, оказавшегося на пути.
«Ну, начинается», – подумал Владимиров и, как всегда запутавшись в тяжелых полах халата, по¬пытался встать из своего кресла. Она слабым  жестом остановила его:
– Не надо, я сама. Пройдет. Позволь только глоток шампанского...
Последняя реплика его взбесила. «Шампанско¬го тебе? А потом икры? В вазе для фруктов? А что потом? Американского ковбоя? Или я сгожусь на безрыбье?» Он не произнес ничего этого вслух, но мысль была столь яростна, что, похоже, она прочитала ее на его лице.
–Не беспокойся, я не попрошу более ничего. Можно выпить глоток?
–Пей! Но вот именно, больше ничего. – Он был настолько зол, что демонстративно отвернулся от стола и уставился в зашторенное окно, пока она нетвердой походкой двигалась к центру комнаты, доставала бутылку из серебряного ведерка и, постукивая ею о край бокала, наливала себе шампанского. Он не наблюдал за ней и не хотел видеть ее, потому что каждая секунда ее присутствия подле него была ему тягостна, он торопил минуты, и ему казалось, что, если он не будет наблюдать за ней, все кончится быстрее.
–Выпей со мной, – неожиданно услышал он совсем рядом и, повернувшись, не смог не вздрог¬нуть от неожиданности. Она стояла возле его кресла, вытянув спину и слегка откинув назад голову. В одной руке она держала наполненный искрящимся напитком бокал, а другой указывала тот, из которого только что пил он. – Выпей, простимся как люди. – Она была, как и прежде, смертельно бледна, но с последними словами с тонких запекшихся губ ее слетела корот¬кая, едва уловимая и с какой-то скрытой издевкой усмешка.
– Как люди? – Только тяжелые полы халата помешали ему рвануться из кресла и вскочить на ноги в сильном душевном волнении, а вернее, ве¬ичайшем возмущении чувств, но, выпалив это, он осекся – дискуссия сейчас никак не входила в его планы. – Хорошо, давай как люди, если тебе от этого станет легче.
Он поднял свой недопитый бокал и сделал жест в её сторону, как если бы собирался чокнуться с нею, но бокала своего до её руки не донес, а торопливо вернул к своим губам и одним глот¬ком осушил до дна.
–Теперь все?
–Теперь все, – отвечала она ему ровно, без эмоций и вообще каких-либо интонаций и медленно, словно смакуя, выпила содержимое своего бокала. Затем аккуратно поставила его на стол и, не глядя больше на Владимирова, повернулась и дви¬нулась к выходу. 
Владимиров же, напротив, смотрел на нее теперь внимательно. Более того, в его взгляде отразилось вначале удивление, которое быстро сменилось потрясением, потом испугом, а потом откровенным ужасом. Сначала, когда Лена повернулась к нему спиной и медленно двинулась прочь, ему просто показалось, что со спины, в черном своем строгом костюме, она удивительно похожа на его мать в молодости, когда вот так же, едва взглянув на него и повернувшись спиной, она спешила на очередное свое комсомольское сборище. 
Лена скрывала свое состояние, и свои мысли от родных. Вернее, она не скрывала их, а только не сообщала. Олег тоже ничем не мог помочь, а тревожить ее он не хотел. Зачем предупреждать события? Он не может скрыть свою тревогу за неё. Но иногда надежда возвращалась к ней, она улыбалась, она бежала на кухню и готовила особенно внимательно его любимые блюда. По ночам лежа с закрытыми глазами, чтобы не тревожить ее, муж слышал, как в минуты отчаяния она вздыхала и плакала, а, ощутив днем новую надежду, пыталась читать, чтобы развлечь мысли и отдохнуть. Олег очень любил ее, может быть больше даже, чем раньше. Он жалел ее. Когда он думал порою о жене, слезы незаметно набухали на его глазах. Но Олег ничем не мог ей помочь, она не принадлежала  ему больше, она никому не принадлежала, даже самой себе.
Поток воспоминаний сгущался, их становилось все больше – на миг возникло какое-то лицо с выражением безысходной печали, а потом снова исчезло, словно утонуло; голова её раскалывалась от боли, потому что другие воспоминания стремились вырваться наружу, как посаженое семя стремиться поскорее дать росток. Она размышляла, не испытывая желания поскорей до чего-то додуматься, и, словно черпала душевный покой из переполненной её усталости.
 Утром она сидела на кровати, согнувшись в три погибели, кашляла, тряслась в ознобе, хватаясь руками за голову, и харкала, сплевывая душившую её горькую, как полынь, мокроту. Под конец её всегда тошнило. Она становилась человеком, лишь выпив водки, которая огнем пробегает по жилам. Порой, сидя на самом припеке, Лена  вздрагивала, чувствуя, как ледяная струя пробегает по спине – от шеи до самой ягодицы. Но больше её донимала дрожь в руках. Неужто она превратилась в старую развалину? Лена яростно напрягала мускулы, сжимая в кулаке стакан, но, несмотря на все её усилия, стакан отплясывал какой-то дикий танец, прыгал то вправо, то влево и все время дрожал мелкой дрожью.

Лену положили в больницу. Её  навещали родные.
Окно палаты было приоткрыты сдвижной полотняной шторой, Но солнце било в него так сильно, что чистая белая комната вся заливалась палевым светом. Этот живой ровный свет заполнял собой все углы, все пространство за спиной Лены. Посылаемый солнцем, он казался таким торжествующим и могучим, что Лена, даже плача, не могла освободиться от мыс¬ли, что все-таки смерть слабее, ничтожнее жизни. Идет и идет, бежит и бежит, как река, могучая и бессмертная, невозвратимая жизнь. Бежит, оставляя на своем пути бесконечные, разные, в том числе и темные, трагические, следы. Но счастье живого – жить! Великое счастье хоть раз взглянуть на солнечный мир, втянуть в себя этот воздух, пронизанный светом, иметь возможность двигаться, дышать, думать.
– Дыши же, родная, двигайся! Погляди, как лето заливает светом весь мир за твоим окном! – мысленно обращалась мать к дочке. – Хотя бы в последний раз, но взгляни, улыбнись, надышись этим добрым светом!
Иногда, она просыпалась среди тишины после целого дня буйного движения, чувствуя ломоту во всех конечностях и страшную тяжесть в голове, но в полном сознании. Может быть, отсутствие впечатлений в ночной тишине и полусвете, может быть, слабая работа мозга только что проснувшегося человека делали то, что в такие минуты она ясно понимала свое положение и была как будто бы здорова. Но наступал день; вместе со светом и пробуждением жизни в больнице её снова волною охватывали впечатления; больной мозг не мог справиться с ними, и она снова была безумная.
Её состояние было странною смесью правильных суждений и нелепостей. Она понимала, что вокруг неё все больные, но в то же время в каждом из них видела какое-нибудь тайно скрывающееся или скрытое лицо, которое она знала прежде или о котором читала, или слышала. Она видела себя в каком-то волшебном, заколдованном круге, собравшем в себя всю силу земли, и в горделивом исступлении считала себя за центр этого круга. Все они, её подруги по больнице, собрались сюда затем, чтобы исполнить дело, смутно представлявшееся ей гигантским предприятием, направленным к уничтожению зла на земле. Она не знала, в чем оно будет состоять, но чувствовала в себе достаточно сил для его исполнения. Большие дубы в больничном саду рассказывали ей целые легенды из пережитого.
Она очнулась ночью. Все было тихо, из соседней большой палаты слышалось дыхание спящих больных. Где-то далеко монотонным,  странным голосом разговаривал сам с собою больной. Она чувствовала страшную слабость и разбитость во всем теле; шея её сильно болела.
«Где я? Что со мной?» пришло ей в голову. И вдруг с необыкновенной яркостью Лене представился последний месяц её жизни, и она поняла, что она больна и чем больна. Ряд нелепых мыслей, слов и поступков вспомнилась ей, заставляя содрогаться всем существом.
–Но это кончено, слава богу, это кончено! – прошептала она и снова уснула.
Окно выходило в маленький закоулок между большими зданиями и каменной оградой; в этот закоулок никто никогда не заходил, и он весь густо зарос каким-то диким кустарником и сиренью, пышно цветшею в то время года... За кустами, прямо против окна, темнела высокая ограда, высокие верхушки деревьев большого сада, облитые и проникнутые лунным светом, глядели из-за нее. Справа подымалось белое здание больницы с освещенными изнутри окнами; слева – белая, яркая от луны, глухая стена морга. Лунный свет падал сквозь решетку окна вовнутрь комнаты на пол, и освещал часть постели и измученное, бледное лицо больной с закрытыми глазами; теперь в ней не было ничего безумного. Это был глубокий, тяжелый сон измученного человека, без сновидений, без малейшего движения и почти без дыхания. На несколько минут она проснулась в полной памяти, как будто бы здоровая, затем чтобы утром встать с постели прежней безумцем.
В семь  утра ее умывали, одевали, сажали в кресло и приносили завтрак. Потом она  была в своей комнате одна, радио не слушала – слух уже не тот, читать не было сил, и ослабевшие пальцы  не справлялись ни с каким рукоделием. В двенадцать – обед, а в два,  санитарки раздевали ее и  укладывали в постель. Потом легкий ужин,  который Лена из-за плохого аппетита далеко не всегда съедала. Рассказывая о том, что ее журят родные за это, она не жаловалась: пусть бранят, только бы совсем не забыли!
Олег Мезенцев пришел навестить Лену в больницу. В ответ она только пожала ему руку, не в силах оторвать глаз от окна и, вкладывая в это рукопожатие чувства, которые не могла выразить словами. А он не понимал, почему она так пристально смотрит вдаль, почему этот человек, теряется в его присутствии. Пожимает ему руку, словно желая выразить этим жестом больше, чем словами. Выразить то, что она носит глубоко в сердце, что зрело в ней, словно семя в благодатной почве, дожидаясь минуты, когда сможет вырваться наружу. Она вынуждена заплакать, ибо не может понять, что тот, кто сейчас рядом с ней, любит ее такой любовью, которая неизмеримо выше слов, убеждений, обычаев и может быть выражена лишь на вечном, непреходящем языке; не может понять, что-то, что происходит сейчас, в эту минуту, не зависит от чьей-то воли.  Её пальцы все крепче сжимают его руку, её голос бессмысленно повторяет одну и ту же фразу, и вот слезы счастья наполняют ее глаза, она содрогается от рыданий, не смея принять этот щедрый дар — плод жизни, полной лишений.
Лена находилась в полном душевном опустошении, раз за разом прокручивая в уме возможные варианты последующих действий, и не находила для себя ни одного подходящего продолжения, такого, который бы по-настоящему открыл на её запутанную жизнь.
Больше всего она думала о том, что могло быть и чего не было. Потрясенная духом и опасно больная, она повернула измученную голову на подушки постели.
Лена лежала, не шевелясь и, замирая, ждала, готовая молиться о том, чтобы вновь повторилось то, что с ними было в те первые годы их жизни, чтобы оно еще раз пришло и просветлило её.
Она лежала в постели – жалкая тень человека – и говорила так тихо, что, только наклонившись к самым её губам, можно было услышать её. Для неё жизнь и мир были только тенью.
– Разве я ненавидела жизнь, эту чистую, жестокую и могучую жизнь? Я ненавидела только себя – за то, что не умела побороть её – думала Лена.
Её охватывал неожиданно кашель, она выворачивалась наизнанку, сотрясала тонкие стены комнаты. Как не уверовать, что есть новая жизнь, при виде таких обреченных созданий? На неё влияет все: в ненастную, пасмурную погоду она тоскует и "плачет вместе с небом", – это её выражение. В хороший день; тонкий запах дарит неиссякаемые наслаждения: как-то она целый день упивается ароматом цветов и трав, благоухающих после одного из тех утренних дождей, когда раскрываются чашечки цветов, когда все блестит, когда все словно умыто; она будто оживает вместе с природой, со всеми растениями. Если душно, если воздух наэлектролизован перед грозой, у неё появляются недомогания, которые ничем не успокоишь; она переживает, что у неё все болит, а что с ней происходит сама не знает. Она отвечает, что у неё размягчаются кости. 
– Ах, не уходи! – простонала больная и, обессилев, почти повисла на руке Олега.  Закрывши глаза, бледная, словно присыпанная мукою, лежала неподвижно и тяжело со свистом дышала; только по судорожным пожатиям руки, удерживавшая Олега, видно было, что сознание еще не покидало её.
Больная почти до полуночи проспала в бесчувственном состоянии, а потом начала снова стонать, и метаться, и просить воды. Даже раза два приходила в себя и сознательно спрашивала, где она?  А потом снова погружалась в забытье или в дремоту. Утром больная не могла уже сомкнуть пожелтевших глаз, а, широко открыв их, с ужасом озиралась кругом и шептала только: «Страшно!» Иногда она хваталась порывисто за грудь, конвульсивно ломала себе руки или вздрагивала.
 Едва она закрывала глаза, перед ней тотчас представал мир, потерпевший крушение, разбившийся об утесы, разметавший свои осколки, по самым отдаленным берегам. Куда занесло тебя, Лена, утраченная мечта, женщина из сновидения, потерянная, как и все дорогое сердцу? Усталость достигла предела, ибо все усилия сохранить этот мир оказались так же бесполезны, как и поспешное бегство наиболее нетерпеливых. Хотя у них вначале и было некоторое преимущество. Но ты не увидела этого, Лена. Ты не знаешь, что значит расстаться с самыми дорогими для тебя вещами, которые отдаешь не сострадательным людям, способным понять твою трагедию, а тем, кто выбрасывает все за борт, как ненужный балласт, швыряет в прожорливые пасти, лишь бы поддержать жизнь. Ты так и не узнаешь никогда, что значит выбирать между тем, что для тебя свято, и с возможностью дальнейшего существования. Ты хотела спасти то, что любила больше всего на свете, а в действительности все пошло прахом. Ты обманула себя. Это оказалось невозможно. И едва она закрывала глаза, в её ушах раздавался все тот же знакомый голос, уже не жалобный, а негодующий, этот мелодичный голос, созданный для сладких тайн. Сейчас, в минуту горя и отчаяния, твердо, без устали повторяла – вопреки суровым представлениям, которые лишают человека возможности счастья даже на миг, – повторяла в минуту бескрайней печали. 
Но как только она закрывала глаза, она видела слабый румянец лица мужа, его прекрасный взгляд и улыбку, с которой она словно ждала какого-то чуда: ощущала ласковое прикосновение его рук, видела, как он  задумчиво погружает пальцы в локоны на висках, слышала его печальный мелодичный голос, созданный для любви и сладких тайн. Невозможно представить, что эти руки, этот голос и эта нежность канут в Лету. Невозможно представить, что время не может остановиться для одного человека. Как противиться ему, если оно никому не подвластно? Если оно способно к самоуничтожению и по прошествии какого-то мгновения возрождается вновь, если оно исчезает с наслаждением, обрекая себя на гибель при самом рождении, и с непонятной страстью стирает границы между наступающим мгновением и собственной гибелью? Как выстоять, если человек не способен своими силами сдержать это разрушение, спасти от несчастья хотя бы бесконечно малую частицу, собирая по крохам эти беспорядочные, несообразные обломки – грусть и радость, ужас и безразличие, – образующие, тем не менее, новое единство: неповторимое дыхание, воспоминания, хотя и печальные.

Здоровье Лены стало заметно ухудшаться. Она часто теряла сознание. Временами откуда-то подступала боль, но это длилось недолго. Боль уходила, а она куда-то проваливалась, а потом перед ней проплывали разные картины, чаще всего из её прошлой жизни: вот она совсем маленькая, и отец, поднимая её на руки, подбрасывает вверх, а вот она с родителями гуляет в лесу. Нет, она не спала, она грезила, находясь между сном и явью. Но вот видения стали исчезать, и четко расслышала незнакомый мужской голос: "Еще не приходила в себя?" А женский тихо ответил: "Пока нет".
Ей хотелось сказать: "Я вас слышу, я не сплю, я все давно слышу". Она собрала силы, но опять куда-то провалилась. Она видел поляну цветов, и её мама махала её рукой и что-то говорила, но слов она не понимала.
– Мама, – тихим голосом проговорил она.
– Очнулась, доктор, очнулась – услышала она.
Но это был голос не её матери, этот голос был слегка крикливым, не таким, как у мамы. Она сделала попытку открыть глаза, веки были очень тяжелыми. Ей казалось, что на них килограммовые гири. Лена сделала еще одну попытку. С трудом,  открыв глаза, она увидела потолок, светлые стены.
– Мама! Уже гораздо громче повторила она, не сводя изумленных глаз с матери.
Это были единственные слова, которые могла произнести Лена, задыхаясь от волнения и подступающих слез. Мать склонилась над дочерью, и, обняв её плечи, покрывала поцелуями все её лицо.
– Доченька  моя, дочка… Леночка… Она прерывала слова свои нежными, тихими поцелуями.
– Мама!! Моя мамочка! – воскликнула она, и вдруг поднялась на постели, обняв руками шею матери.
В эту минуту у неё вдруг явилась энергия, жизнь и какие-то напряженные силы.
– Мамочка! Как ты живешь? Прости меня! Мама, мама! – смутно прошептала она. - Какие мы с тобой несчастные!…
И лишь в последний час, в последний миг,  про¬изнесла с трудом: “Все... Конец...” “Не конец! – закричала мать. – Не конец! Мы спасем тебя! Слышишь, спасем!” “Не спасете”,– тихо возразила Лена и больше не прибавила ни слова. То ли не смогла, то ли не захотела.
Лена еще раз пристально взглянула на мать и уже не повторяла вопроса. Руки её ослабели, тихо упали с плеч матери, и она вдруг опрокинулась на подушку, почти мгновенно возвращаясь к прежнему бессилию.
Это было последнее потрясение, сильное последнее чувство, последний и самый тяжелый удар, которого не мог уже выдержать переломленный, исковерканный болезнью организм женщины. С этой самой минуты смерть шла на неё уже быстрыми, рассчитанными шагами. Больная сильно мучилась. В груди её что-то хрипело и переливалось каким-то глухим клокотанием, приступы удушающего кашля становились все чаще и сильнее.
–Дай мне твою руку… – прошептала Лена  Она крепко, почти с судорожным движением прижала хладеющими пальцами материнскую руку к своей груди и не опускала ее, впала через минуту в беспамятство.
Родственники печально смотрели на лицо Лены. Лена лежала на спине. Под головой у нее было подложено несколько подушек. Обе ее руки, эти прекрасные руки с нежно-голубыми жилками, теперь такие худые, изможденные, непрестанно и часто-часто, дрожа от торопливости, оглаживали стеганое одеяло. Голова ее беспрерывно, со странной равномерностью раскачивалась из стороны в сторону. Ввалившийся рот  бессознательно открывался и закрывался при каждой мучительной попытке глотнуть воздуха. Глубоко запавшие глаза блуждали, умоляя о помощи, и время от времени с потрясающим выражением зависти останавливались на ком-нибудь из тех, кто стоял здесь, дышала и жила, но ничего уже  больше не могла сделать. За окнами уже стало светать, а в состоянии Лены не наступало никаких изменений.
– Как долго может это продлиться? – спросил Олег и потянул за рукав доктора в глубину комнаты. Валентина, зажав рот платочком, тоже  подошла к ним.
– Ничего не могу вам сказать, – отвечал доктор. – Возможно, что ваша больная уже через пять минут освободиться от страданий, а возможно, что это продолжится еще несколько часов… Ничего не могу вам сказать. В данном случае мы имеем дело с так называемым отеком легких…
– Я знаю, – прошептал  Олег и кашлянул  в платочек, слезы текли у него по щекам.
– Это часто случается при воспалении легких – легочные пузырьки наполняются водянистой жидкостью, и человеку больше нечем дышать.
– Да, я это знаю…
– Мама! – рыдала дочь. – Неужели ты меня не узнаешь? Неужели ты хочешь покинуть нас? Нет, ты нас не покинешь! Этого не может, не может быть!..
Олег стиснул руки и оглянулся на кровать.
– Как она страдает! – прошептал он.
– Нет, – отвечал доктор, тоже тихо и так авторитетно, что на добром его лице обозначились строгие складки. – Это обманчиво, дорогой друг. Верьте мне, это обманчиво. Сознание сильно помрачено. То, что видите, скорее рефлекторные движения, уж поверьте мне…
Движение больной участились. Ужасное беспокойство, несказанный страх и томленье, роковая неизбежность одиночества, ужас перед полнейшей своей беспомощностью, казалось, целиком завладели этим обреченным смерти телом. Ее глаза, помутневшие, молящие, ищущие и жалобные, то закрывались при агонизирующих движениях головы, то вновь раскрывались так широко, что жилки на глазном яблоке наливались кровью! А сознание все не покидало ее!
В четыре часа больной стало еще хуже. Ее приподняли, отерли ей пот со лба. Дыхание у нее прерывалось, страх возрастал.
В пять часов страшная  борьба достигла предела. Больная судорожно вскинулась и, широко раскрыв глаза, стала захватывать руками воздух, словно ища опоры, ища простершихся к ней рук, и  оборачиваясь то туда, то сюда, без устали выкрикивала ответы на зовы, слышимые ей одной и с минуты на минуту, казалось становившиеся все настойчивее. Она называла какие-то уменьшительные имена, и никто в комнате уже не мог сказать, кого из давно ушедших звала этими именами.
Началась предсмертная агония.
Хрипящая грудь вздымалась высоко под тяжелым и нервно-медленным дыханием, словно силилась вздохнуть в себя побольше воздуха. Временами по всему телу на мгновение пробегало какое-то судорожное трепетанье. Временами широко раскрывались глаза, но это уже были глаза почти безжизненные, тупые, в которых не светилось ни малейшего отблеска мысли или страдания. 
В половине шестого настало мгновение спокойствия. И вдруг по ее состарившемуся, искаженному мукой лицу прошел трепет. Неожиданное выражение страстного ликования, бесконечной, жуткой, пугающей нежности появилось на нем. Она стремительно раскрыла объятия, и с такой порывистой непосредственностью, что все почувствовали: между тем, что коснулось ее слуха, и ее ответом не прошло и мига, – крикнула громко, с беспредельной, робкой, испуганной, любовной готовностью и самозабвением:
– Я здесь! – И скончалась.
Все вздрогнули. Что это было? На чей зов с такой быстротой последовала она.
Олег стремительно опустился на колени перед кроватью и, громко рыдая, зарылся лицом в стеганое  одеяло; он всецело отдался порыву чувств, даже не пытаясь с ним бороться или подавить его в себе, одному из тех бурных порывов, которые всегда были в распоряжении его счастливой натуры. С мокрым лицом, но окрепшая духом и успокоившаяся, он  поднялся с колен и, уже обретя полное душевное равновесие, заговорил об извещениях, которые надо было заказать безотлагательно: ведь потребуется целая кипа оформлять извещений о смерти.
Мать бросилась к мертвой, крепко обхватила её руками, словно тело матери могло каким-то чудом согреть её, вернуть к жизни, вновь зажечь в Лене любовь к ней. Нагнувшись, она ворковала что-то ей на ухо, называя плохой, непослушной девочкой за то, что она хочет покинуть ее.
Гнетущая тишина окутала палату. Та тишина, которая не успокаивает, а напротив, гнетёт и терзает душу. Кто плакал, сдерживая рыдания, кто разговаривал приглушенным шепотом. Елена лежала на кровати. Её тело, которое когда-то было взлелеяно руками матери, которому были ведомы объятия и любви, которому доводилось возлежать на мягких цветочных лепестках, теперь было распростёрто на кровати. Пульс не бился. Удрученным горем муж молча сидел возле жены.
Мать безудержно рыдала, вцепившись в тело дочери. Её открытые глаза еще не утратили серьезного и словно обиженного выражения, но она уже ушла и позволила тормошить себя, поворачивать свое безжизненное тело, и, не слыша больше криков той, которая никак не хотела признать её поражение, не хотела смириться с тем, что она мертва. Мать не переставала душераздирающе кричать, не замечая, что внучка выбежала из палаты, расталкивая заплаканных присутствующих, они почтительно, ласково и сочувственно похлопали её по плечу, но не посмели войти в палату, напуганные надрывными криками и причитаниями матери, которая вдруг надолго замолкала, когда уже не было сил кричать. 

Глава  XXIII

После оформления необходимых документов тело Лены перевезли домой, и положили в её спальню. 
Посреди большой, залитой светом комнаты, откуда вынесли всю мебель, она лежала в гробу, окруженная дурманящим ароматом роз, фиалок и других цветов. Венки, букеты, корзины были расставлены вдоль стен, разбросаны по полу и гробовому покрову.
Грациозная фигура Валентины, молодость, искренняя и тихая скорбь, подавляемые рыдания – все это обратило внимание присутствующих на девушку. 
Девушка, казалось, забыла все и всех; она спешила  ласкать покойницу, поминутно целуя ее  оледенелые руки и лицо, обливая ее слезами. Слезы ручьями текли по ее щекам; но она не замечала этого, погруженная в раздумье.
– Милая ты моя соседушка, – причитала соседка Катерина, – уходишь ты, нас покидаешь, оставляешь дочь без матери... Уходишь, и мужа покидаешь, молодого, статного, покидаешь его оставляешь одного. Ох, ох, ох, соседушка добрая моя, хорошая, прости меня, Лена, коли я, в чем перед тобой виновата, или я тебя обругала, была недобрая. Потому так между соседями водится: то поссоришься, то по¬миришься, прости меня, милая соседушка. Но тебе хорошо станет, не будешь больше метаться, не будешь мучиться да корчиться, не будешь знать ни голода, ни жажды. Хо¬рошая моя соседушка, милая моя, уходишь и нас поки¬даешь; мы тебя оплачем, мы тебя не забудем, при¬дем на твою могилку, покадим ладаном...
Катерина и вовсе расплакалась. Все дивились. Выходит, у Катерины сердце не как трутник, она убивается по лежащей мертвой соседке. Она не осталась бесчувственным, она плакала так же, как плачет всякий другой.
Женщины стали готовить Лену к погребению: раздели и осторожно обмыли тело теплой водой. От куска полотна оторвали длинную полосу и подвязали подбородок Лены, чтобы рот не открывался. Потом закололи повязку маленькой булавкой, а руки сложили на груди и сверху придавили простым деревянным распятием. Соседка осторожно пригладила волосы. И снова почувствовала, как слезы щиплют глаза, но на этот раз сумела взять себя в руки.
Гроб с телом Елены Алексеевны в течение двух дней стоял в комнате. Друзья и многочисленные соседи приходили прощаться с покойной, выразить соболезнование семье усопшей
Похороны Лены были назначены на пятницу; до этого дня гроб ее, открытый, усыпанный цветами и душистыми листьями, стоял все время в спальне. Олег проводил там дни и ночи – бессонный сторож.

С неизменной ловкостью действовали люди из похоронного бюро. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что мгновенье, когда чужие люди подхватывают гроб и на глазах у осиротевшей семьи на веки вечные уносят его, требует сугубо такта и профессиональной сноровки. Двумя – тремя проворными, неслышными и сильными движениями они переложили тяжелый груз себе на плечи, и, прежде  чем кто-нибудь успел уяснить себе весь трагизм этого мгновенья, покрытый цветами ящик уже закачался в воздухе и без промедления, хотя и без излишней торопливости, поплыл вперед.
Гроб с крышкой и венками поместили в катафалк, и он медленно тронулся с места и поехал.
И вот далеко растянувшийся траурный поезд медленно-медленно двинулся в долгий путь по улице, туда, на кладбище.
 Впереди шагал духовой оркестр. За ним ехала машина с гробом.
А за гробом следовали родственники и знакомые.
И обыватели, точно артистов, рассматривали похоронную процессию.
Все шли, опустив головы, как и полагается на похоронах.
 Олег шел, нахмурив брови и потупив глаза: то было его обычное выражение; он имел привычку на ходу обдумывать свои дела.
После все сели в автобус и поехали на кладбище. Погруженный в свои размышления, Олег не заметил, что уже приблизились к кладбищу.
Подъехали к кладбищенской ограде, выгрузили гроб с крышкой и венками и пошли к месту захоронения.
Когда  толпа  вслед за гробом прошла по кладбищу мимо крестов, памятников, и обнаженных плакучих ив к вырытой могиле, тотчас же раздались приглушенные скорбные звуки похоронного марша.
Поставили гроб на стулья, Валентина встала возле него, она как будто обрадовалась, увидев лицо матери, и с любовью начала поправлять помявшиеся  на матери наряд. Лицо покойницы походило скорее на спящее, чем на мертвое.
Валентина очень много плакала на похоронах.
Олег поцеловала холодные  губы, прежде чем в крышку гроба заколотили первый гвоздь. 
Муж с дочерью, опустив головы, стояли у края могилы.
 Священник читал молитву, поднял глаза к небу:
– Господи! – воскликнул он. – Взгляни на нас! Посмотри на людей, что обращаются к Тебе в минуту скорби! Укрепи их! Дай им надежду!
Олега охватило чувство нежности. Он  вспомнил, что иногда Лена казалась ему совсем девочкой; ее серьезный вид часто забавлял его. Он нежно улыбнулся, но тут же с неожиданной остротой осознал, что она мертва и он больше никогда не увидит ее. Мысль об этом пронзила его. Подобно потоку воды  хлынувшей через открытые ворота шлюза, чувство утраты и безысходного отчаяния выплеснулись из него. Он услышал, что плачет, не стал сдерживать рыданий. Он почувствовал, как долго назревавший нарыв вдруг прорвался и горечь, страх и обида разлились  и захватили его всего. 
В памяти Олега снова и снова всплывали нежные воспоминания о Лене. Ему живо представились жаркие объятия в безумном любовном сплетении. Он вспомнил ее улыбку, с которой по утрам перед уходом на работу она вручала ему сверток с завтраком. Олег с болью вспомнил, как они, нежно держа друг друга за руки гуляли по парку. «Она была  хорошей девочкой», – сказал он про себя. Он думал сумбурно, слова не складывались во фразы, ему пришла  мысль, что никто, кроме Лены, не понимал и не знал его. Эта мысль снова разбередила рану, он долго и горько рыдая, не сознавая, где находится, не чувствуя ничего, кроме безвыходного отчаяния.
Когда гроб понесли к могиле при громких рыданиях, Валентина вздрогнула,   дико вскрикнув, рванулась к гробу. Олег удержал ее, боясь, чтоб она не помешала опустить гроб. Но силы девушки так были истощены, она  горько зарыдала. На холодном лице Олега явилось сострадание;  он с нежностью уговаривал дочь, которая  в отчаянии ничего не видела и, прильнув к нему на грудь, продолжала рыдать. Она  рыдала горько и долго, так что грудь заныла у отца. Наконец рыдания стали тише и тише и понемногу совсем замолкли. Валентина впала в забытье.
Когда опустили гроб в могилу, Олег упал на колени и таким раздирающим голосом произнес: «Лена!», что многие невольно схватили его за руки, опасаясь, чтобы он не упал в могилу.
Вот и первая горсть, вот и последняя – простоял со строго сведенными бровями, все время, шевеля губами. Вроде как считал каждый камушек, каждый комок – сколько их надо, чтобы вовсе человеку исчезнуть? Гладил невнимательно Валентину, прислонившуюся к плечу отца. 
После того как могилу зарыли, он  постоял  еще  немного, глядя, как  солнце опускается за зеленые холмы.
Только теперь он начал по-настоящему остро сознавать, что жена умерла. Олег почувствовал ужасную боль в груди, которая быстро усиливалась. Он заплакал. Звуки собственного всхлипывания дошли до него слуха, и он замолчал.
– Все, нет у нас больше мамы, – так он хотел сказать напоследок, но губы не послушались, никто не понял его слов, разве только Валентина. 
Люди с похорон стали расходиться, по одному и группами покидая могилу. Все медленно направились к выходу.
После поминок, после чересчур сладкой кутьи и вина, Олег Петрович места не находил: сдавило нутро, медленно и тяжело разрасталась в нем то ли изжога, то ли другая какая муть. И соды выпил, и холодной воды – не помогло. Топал по дому, вздыхал, без нужды поправлял на Валентине одеяло. Видел, что она не спит, следит за ним большущими глазами.
Ушел на кухню, снова выпил соды, подождал: может, заглушит эту резь, всплывет она облегчающим пузырем. Нет, как было, так и осталось. 
* * *
Немного не дойдя до могилы, Геннадий Иванович Владимиров  остановился – четверо мужчин уже опускали на веревках гроб. Он не стал подходить ближе, наблюдал со стороны, и к нему не подошел никто. Вдруг эта куча людей пришла в движение, по одному и по два стали бросать горсти земли в могилу, и  Геннадию живо вспомнилась такая вот сцена на кладбище в его давнем детстве, когда хоронили тетушку. Тогда это происходило осенью, в пору листопада, все могилы и надгробья городского кладбища были усыпаны красной разлапистой листвой кленов и лип, лицо тетушки в кружевном чепце красиво выделялось восковой худобой в черном гробу, и было, похоже, что тетушка уснула и все слышит, что вокруг нее происходит. Покойница всю жизнь прожила в городе, он ее видел всего два раза до этого и теперь вот в гробу. Тогда ему было шесть лет, и он впервые  присутствовал  на такой важной  церемонии, как похороны, где все происходило так пугающе интересно и значительно. Только когда тетушку закрыли в гробу крышкой и стали заколачивать длинными гвоздями, он вдруг заплакал, испугавшись того, что тетушка не сможет выбраться из заколоченного гроба. Державшая его за руку мама вздрогнула и тоже заплакала, пока остальные, как вот теперь, не начали бросать горсти земли в могилу. Тогда она потащила его за руку – он также должен был бросить свои три горстки, чтобы не болеть и жить долго, как тетушка Зина. Эти похороны были для него первой и самой запоминающей картинкой из его раннего детства.
Могилу закапывали в три или четыре лопаты, сперва там гулко отдавались тяжкие удары земли о крышку гроба, потом эти броски стали глуше и смолкли совсем, когда могила наполнилась землей до  краев. В изголовье уже кто-то держал узкую красную пирамидку с табличкой на боку.
От могилы отступили, двое мужчин сгребли лопатами остатки земли с кладбищенским мусором. Толкнув худого мужчину с  кирпичной от загара шеей, Геннадий протиснулся вперед и близоруко нагнулся к табличке. Впрочем, он уже знал, что там написано, и минуту глядел в недоумении. Застыв  возле могилы, он  не чувствовал, как из-под его ног выгребали остатки земли, он явно мешал могильщикам. 
Схожие с ним мысли завладели им не впервые, множество раз, когда он слышал о неожиданной кончине близкого человека, недоразумения, в глубине сознания возникла прощальная надежда, что вот-вот что-то изменится, справедливость  восторжествует, и известие о смерти окажется ложным. Немного спустя и постепенно сознание привыкало и смирялось, но поначалу, как вот теперь, это чувство-протест было столь сильным, что кончина человека казалась нереальной, будто привидевшейся во сне.
Но и на этот раз не привиделось  во сне, все мелочи этих похорон были чересчур реальными и вполне последовательными. Могилу закопали, соорудив невысокий земляной холмик, сверху на него положили охапку цветов.
* * *
Выходной день,  родственники отправилась на кладбище, чтобы еще возложить венок на могилу Лены. Положили венок на то место, где свежими золотыми буквами было запечатлено имя матери, жены, дочери, невестки. Они опустилась на колени у могилы и начала молиться; черная вуаль на Валентине развивалась на ветру, и широкое платье – что и говорить – очень живописно драпировалось вокруг ее склоненной  фигуры.
* * *
Прошло три года. Геннадий Иванович Владимиров решил посетить могилу Елены Мезенцевой.
День и впрямь выдался жарким — Геннадий ощутил это сполна, едва покинув прохладный салон авто¬мобиля и ступив на раскаленный асфальт дороги. Однако уже через несколько минут зной перестал быть нестерпимым и даже просто раздражать его – он шагнул за кладбищенские ворота, а там под сенью деревьев в тиши и покое аллей и дорожек, посыпанных мелким шуршащим гравием, дышалось совсем иначе. Воздух был пропитан арома¬том цветущих кустарников, молодой травы и свежей земли, особенно сильным в жарком мареве дня, но именно это и скрадывало жару, делая ее не столь ощутимой. Чем-то еще был насыщен этот воздух, и он не знал тому названия, но именно так всегда пахнет на кладбищах.
Много лет назад, когда  живы были еще родст¬венники, бабушка в маленьком городке, она наносила им визиты каждое лето и иногда брала его с собой. Там они обязательно ходили на кладбище, посещая многочисленные могилы умершей бабушкиной родни. На это уходил, как правило, целый день, и он очень хорошо помнил маленькое ухоженное кладбище с аккуратными дорожками, также посыпанными гравием, и строгими скорбными пирамидальными тополями, обрамляющими главную аллею, и даже название его помнил до сих пор – кладбище называлось «Госпитальным». Сейчас кладбище чудным образом напомнило ему то, далекое, маленькое, теперь, возможно, уже и стертое с лица земли какими-нибудь новостройками кладбище. Как он помнил, оно находилось едва ли не в цент¬ре города, и такой исход был наиболее вероятен. Еще он вспомнил, что однажды спросил бабушку, почему кладбище называется госпитальным, и она объяснила ему, что сначала здесь хоронили солдат, скончавшихся от ран в госпитале во время войны.
–Какой войны? С фашистами? – тут же полюбопытствовал он, будучи, как любой мальчик в его возрасте, увлечен войнами и их историей.
–Господи, какой ты глупенький, – ответила бабушка, – Гражданской войны, с белыми. Пойдем, я покажу тебе монумент красным солда¬там.
Они довольно долго пробирались в дальний конец кладбища, к самой ограде, здесь дорожки были слегка запущены, кустарники и высокая трава отвоевывали себе их пространство. Но ба¬бушка была женщиной целенаправленной – в конце концов, они выбрались на маленький пята¬чок, в центре которого высился небольшой обе¬лиск из белого камня, увенчанный красной звездой. «Героическим бойцам Красной гвардии, пав-шим в борьбе с белогвардейскими мятежниками» – такие слова были высечены на обелиске, а три белые мраморные плиты под ним были испещрены именами похороненных здесь солдат революции. Бронза на тиснении букв кое-где облупилась, и слова читались с тру-дом, но дежурные венки, правда тоже слегка пожелтевшие и с выцветшими лентами, подпирали обелиск со всех сторон, подчеркивая, что память красных бойцов местные власти все-таки чтят. Бабушка, однако, осталась недовольна и, осужда¬юще покачивая кружевным старорежимным зонтиком, под которым скрывалась от палящих лучей солнца, грустно заметила:
– А ведь здесь похоронены и дедушкины това¬рищи чекисты, убитые мятежниками.
«Странная все же штука, наша память», – подумал он, но долго предаваться размышлениям и воспоминаниям ему не пришлось, внимание очень скоро оказалось приковано к могильным плитам и надписям на них. Он медленно читал их, шагая вдоль безлюдных аллей, и ему иногда начинало казаться, что тихо шелестят страницы истории или вдруг оживали в памяти поэтичес¬кие строчки, отзываясь на имя, высеченное на мраморе или граните. Душа же пребывала в состоянии удивительного покоя и умиротворения, которое редко испытывал он в своей суетной жизни. И не было ни печали, ни тоски. Не скорбью веяло от старых плит, а тихой светлой грустью. И это редкое состояние души его вместе с удивительным, ни на что не похожим ароматом, растворенным в горячем, но не душном воздухе.
Было так приятно и восхитительно даже (хотя в обыденной жизни он был чужд какому бы то ни было пафосу и уж тем более чувствительной восторженности), что хотелось, чтобы это длилось вечно. Он не замечал времени и все шел и шел вдоль величавых надгробий, не чувствуя усталос¬ти шел, держась за бабушкину руку.
 
Геннадий тихонько пошел по тропинке вглубь кладбища. Где-то высоко над головой, в гуще деревьев хрипло каркали вороны. Большинство могил заросло высокой травой, кустарником. Особенно много было бузины. Красные ее ягоды уже переспели и осыпались. Геннадий вспомнил, как после войны они с матерью чистили бузиной самовар и широкий медный таз для варки варенья. Вспомнил и грустно улыбнулся: шагу тут не шагнешь без воспоминаний.
Тропинка вела все дальше и дальше, становилась уже, подлесок сплетался над головой, образуя зеленый шатер. Но Геннадий не сомневался, что идет по верной дороге – могила Елены Мезенцевой были в самом дальнем углу кладбища. Велико же было его изумление, когда тропинка уткнулась в забор. – Неужели я ошибся? – подумал  Геннадий и тут же отогнал  сомнения. – Нет, я шел  правильно. От входа все время прямо, и у большого дерева направо. Но здесь никакого дерева нет... Значит, это не та тропинка.
Он подошел к поваленной березе и долго стоял, вспоминая. Ошибки быть не могло. «Может быть, просто перегородили кладбище и теперь подход с другой стороны?» – подумал Геннадий. Спросить было не у кого, и он решил  пойти по другой тропинке, рядом. Здесь ему попалось много свежих могил с крестами, со звездочками, с увядшими и свежими цветами. Он  шел, машинально читая надписи, и вдруг словно споткнулся. «Незабвенной памяти нашей дочери, жены и матери Елены Алексеевны Мезенцевой» — было написано на пластинке, прикрепленной к мраморному кресту под фотографией совсем молодой и красивой  Елены Мезенцевой, его лучшей женщины и любовницы.
Милое кладбище, на котором похоронили Елену, – песочек, сосны, щебет птиц — выглядело опрятно.
– Может, завещать себя на этом кладбище похоронить? – мелькнуло в голове Геннадия. Однако развивать тему смерти не захотелось даже в мыслях. Слишком ярко светило солнце, слишком хотелось жить, и слишком нереальным в его годы, казалось прощание с белым светом.
Жаль, что у нас с ней ничего так и не склеилось. Наверно, сейчас, когда иллюзии растаяли, Лена не отказалась бы быть со мной... А я... Что мне остается? Я всегда буду помнить её. Сожалею, что мы сейчас опять расстаемся. И, наверно, надолго — и бог его знает, когда я в следующий раз смогу прийти к тебе. Но я приду. Обязательно приду. Обещаю».
* * *
Олег ездил  на кладбище часто. Бывал там без определенного графика, не на Пасху или Красную горку, когда к могилам весь город стекается, а в дни, когда накатывала грусть или боль.
Все это время Олег жил тихой, размеренной жизнью. Он не катился вниз по наклонной плоскости. Психологическая перемена совершилась – и настолько явная, что по ней можно было довольно точно определить дальнейшую судьбу Олега.
Вскоре он обрел новую работу, а вместе с ней и хорошую должность, и опять, казалось бы, в нем появилась  вера в себя, однако все равно некий надлом остался. Даже Валентина, несмотря на молодость, замечала эту трещинку. Кто знает: потом, со временем, она бы, верно, затянулась. Но... Никому не дано предсказать, что будет с Олегом Мезенцевым дальше.