***

  ЮРИЙ МОЛЧАНОВ

БОЖЕСТВЕННЫЙ ОГОНЬ
главы VIII поXI

Глава VIII

Олег Мезенцев родился в Сибири, где река медленно течет меж высоких берегов, среди склоненных над водой кустов черемухи, и там провел свое детство. Он вырос крепким, стройным, со свойственным всем северянам изяществом движений. Но когда он был ребенком, босоногим мальчишкой, он не проник еще в тайны мира, в котором жил. Пытливый, беспокойный, он доискивался каких-то откровений, какого-то ответа, всеобъемлющих открытий, которые, чудились ему, поджидали его за каждым изгибом реки, за каждым деревом, за каждым холмом.
Он был искателем: заглядывал под куски сухой коры, где укрывались сороконожки; шарил в дуплистых стволах, где спали зверюшки либо устраивали себе гнезда птицы; бродил по топям, продираясь сквозь заросли, или стоял неподвижно, заглядываясь на небо, где еще трепетал, замирая, свист птичьих крыльев.
Олег дрался, как  дьявол, первым никогда не трогал, на девочек  не обращал внимания, но при необходимости защищал. С первого класса он ежедневно делал зарядку. Грудь у него налилась, плечи раздались, тело стало таким твёрдым, что по его спине можно было постучать, как по деревяшке. В девятом, после урока физкультуры, лучшие спортсмены школы затеяли соревнования по подтягиванию на кольцах. Девочки, естественно, болели, а Олег молча стоял в стороне. Когда чемпион поднял победную руку, Олег подтянулся на одной руке больше, чем чемпион на двух.
Олег подозвал чемпиона, сел за стол, упёр в него локоть, вызвал на борьбу.
– Олег, я тебя и так уважаю, не надо, – Ты мне дашь сто очков в математике, физике – тут не надо.
Класс притих. Олег сидел и ждал, смотрел на противника не мигая. Соревнования не получилось. Олег припечатывал руку соперника сразу. Сам возвращал её в вертикальное положение и вновь припечатывал.
– Вот так! – он встал. – Лучше меня ты лижешься с девушками, все остальное в жизни ты делаешь хуже.
Олег не только унизил его, но и наплевал в романтические души девочек, большинство из которых были открыто или тайно влюблены в поверженного кумира.
Естественно, что он считал себя личностью неординарной, значит, должен отличаться, находиться впереди всех, на виду.
С третьего класса Олег занимался  Каратэ.
* * *
Олег решил продолжить заниматься Каратэ. Он пошел в клуб, чтобы записаться в секцию у прославленного китайского тренера.
Из-за закрытой двери слышались звуки: слова команды, топот ног, боевые выклики, глухой звук ударов … Еще до того, как открыть дверь, Олег понял, что здесь идет настоящая, серьезная тренировка. Этот мастер может ему помочь.
Невысокий, плотный китаец – Ли тренировал одновременно двенадцать человек. Олегу доставляло удовольствие наблюдать за ним. По отрывистым словам команды одновременно и в четком ритме взлетали безукоризненно чистые рукава курток - ученики отбивали серию ударов и в свою очередь сами наносили их. Каждое очередное упражнение Ли  вначале проводил медленно, затем голос его вдруг изменился резко, это означало, что разминке конец.
Олег стал ждать конца тренировки. По его расчету, она должна была кончиться где-то через полчаса, и он не ошибся. После основных упражнений наступил черед техники боя и отработки приемов и поз Ганкаку - журавль на скале. Здесь это проделывали так: при первом движении принимали заднюю стойку вместо стойки всадника, а более быстром ритме подтягивали ногу под колено противника и на более короткое время застывали в стойке журавля, но в целом на них было приятно смотреть. В движениях каратистов были исполнены силой и стремительностью.
Тренировка завершилась короткой медитацией.
Олег тактично подождал тренера в коридоре. Тот вскоре появился – с улыбкой, адресованной потенциальному новому ученику. Словом, Ли был профессором, который кормился преподаванием каратэ, но, по крайней мере, хорошо делает свое дело.
Вы уверены, что хотите заниматься именно каратэ, а не Таэквиндо, кун-фу, тайланскому боксу, Или заниматься французским боксом "Сават", бразильским танцем "Капуэйра",  индонезийским "Пенчак – Силатом", Филиппинским "Арнисом", айквидо, дзюдо, джу - джитсу или кэндо.
– Мне надо освоить каратэ. В полном объеме.
– Ты можешь поклясться, что используешь то, чему я тебя научу, только против людей такого спорта?
Тот, кто в поступках своих руководствуется умеренностью, не причиняет страданий ни своим подчиненным, ни себе; тот, кто уважает скромность, уважает и себя и других; тот, кто пользуется разумной свободой, свободен и сам, но при этом свободны и другие; тот, кто обладает сдержанной силой, никого не притесняет, и его не притесняют. Умеренность во всем дает людям безмятежную жизнь.
Наш удивительный мир полон примеров умеренности. В нем есть светлый день и темная ночь, жара и холод, и многое другое. Но ни один повелитель не может потребовать, чтобы день принадлежал ему одному, и ни один из его подданных не имеет права сказать, что ночь принадлежит только ему. Все это принадлежит всем людям вместе. Если бы день и жара продолжались непрерывно, то жизнь бы поблекла и засохла, а если бы ночь и холод продолжались бесконечно, жизнь бы зачахла и застыла. Не допустимо, если имеющий власть пользуется ею безрассудно; несправедливо, если сильный человек оскорбляет достоинство других. Позорно пользоваться силой там, где это не нужно – утверждал Ли.
– Да, даю вам слово.
– Хорошо, сказал Ли. 
 Но помни, что если ты овладеешь приемами каратэ, то приобретешь особую силу.
– В некоторых азиатских странах, использование каратэ при нападении рассматривается, как применение огнестрельного оружия.
– Вот смотри!
Ли протянул сжатую в кулак руку, затем разжал пальцы, и повернул руку так, что Олег увидел, как  напряжены мускулы, образующие грани, от запястий к мизинцу.
– Сейчас покажу, – сказал Ли.
Он принес сосновую доску, поставил ее вертикально и закрепил зажимом. При всей мягкости дерева ширина доски была солидной – по меньшей мере, сантиметров пятьдесят. Ли трижды ударил по доске кулаком, и на третий раз она разлетелась на куски. Затем он укрепил другую доску горизонтально и ударил по ней ребром ладони. Она переломилась от первого же удара.
– Правда, впечатляет? – спросил  Ли. – Для этого я и держу здесь эти доски. Ученикам показываю.
– Завяжи, – подал Ли Олегу черную повязку для глаз. Сам для верности затянул потуже узлы, собрался и подал команду:
– Нападай!
Пять минут Олег прыгал вокруг ослепленного тренера, но не смог произвести ни одного удара: тренер Ли словно имел еще две пары глаз и столько же пар дополнительных рук. И когда спала повязка, Олег снял с себя красный пояс, врученный после победы на соревнованиях, с которым он пришел в спортзал, опустился на колени перед профессором Ли и положил ленту у его ног:
– А как быстро можно научиться этому? – Олег воодушевленной подбежал к тренировочной груше, обнял ее.
– У нас в Китае всем желают десять тысяч лепестков роз – это лучшее число для бессмертия, - туманно отозвался тренер Ли.
Но Олег догадался и обрадовался:
– Значит, мне нужно ударить по ней десять тысяч раз?
Но в самый удачный день тренировок, которые они начали в тот же вечер, он мог ударить грушу не  более двухсот пятидесяти раз. Когда же руки ослабли настолько, что не могли держать меч, цепь, нунчаки  Ли сердито бросил:
Если слабы руки, будем тренировать ноги.
И чего стоили беспрерывные прыжки через меч в течение двух часов. Двух часов, хотя уже минут через сорок Олег ловил себя на мысли, что ему хочется сесть на острие, дабы прекратить мучение. Выполняли таолу – своеобразный бой с тенью, танец из комплекса упражнений, где демонстрируется умение управлять телом, дыханием, совершать подсечки, прыжки.
Для ежедневных тренировок Ли снабдил его двумя мешками с песком. Олег, по его словам, должен был постоянно тренировать удар кулаком и ребром ладони пока не почувствует, что удар становиться смертельным.
Хороший каратист не боится удара, даже такого. Встречный удар используется, чтобы отбросить противника, но при этом надо быть  очень точным.
– У тебя хорошо получается. Очень хорошо, – подбодрил его  Ли 
Скоро сможешь одержать верх надо мной
– Не думаю, – ответил Олег.
– Через год – другой определенно. Ты необычный человек, сам знаешь. Твое тело и ум максимально сконцентрированы. Ты очень опасен для врага, Олег. Ты в прекрасной форме.
– Терпение – это то, чему надо учиться, и со временем оно становится частью твоего существа. Ты учишься ему на своем опыте или на чужом – это не важно.  В спорте надо постоянно мыслить, совершенствоваться. Мыслящий человек не может быть стадным человекам. Уровень мышления – это не только заурядность, или талант, или врожденная гениальность, если таковая вообще дается человеку в готовом виде. Уровень мышления - это и степень тренинга мозга, и следствие объема знаний.
Истинная мудрость заключается именно в том, чтобы быть готовым ко всему, чтобы уметь все принять. Истина эта имеет не только житейский, но, как Ли утверждает, и научный смысл. Это своеобразная философия, которая заранее соглашается с ходом событий, принимает их такими, какие они есть. Можно также принять и такой ход мыслей и не противоречить ему. И, во всяком  случае, не отвергать его по частям. Потому что стоит нам изменить в наших рассуждениях хотя бы одно положение, мы неизбежно должны принять тогда и все вытекающие отсюда изменения.  Ведь нельзя же изменить какую-либо часть целого так чтобы не изменялось целое.  Оно станет тогда совсем иным. И с этой данностью мы опять - таки должны согласиться, должны заранее ее предвидеть, относиться к ней, как к чему-то иному. Например, нельзя не принять того, что сегодня день хмурый, нужно с его хмуростью примериться, и только тогда мы сможем увидеть этот день как целое.
Вы не представляете, как это было тяжело, ему приходилось ездить за пять километров на тренировки. И никто не должен был знать об этом.
Олег приучил свое тело выдерживать кошмарные тренировки, более длительные и суровые, чем у обычных мастеров каратэ. Приучился побеждать свой страх и вступать в единоборство с любым противником, даже зная наперед, что тот обладает большей славой. Конечно, для этого нужны и самообладание, и сила. Он способен дать отпор разнузданным уличным хулиганам – такая победа работает на авторитет. Он способен даже убить противника в открытой схватке, если возникнет такая необходимость.
Так было после тяжелых соревнований. Дрался, дрался, наконец, победил, а зачем, спрашивается? Что до твоей победы окружающим? И никому до тебя нет дела, и всегда приходится платить за победу больше, чем она того стоит, и вот ты пустой, выжатый победитель – банкрот. И кажется тебе, что это последний раз, больше тебя  в драку калачом не заманишь, и уверен, что это неправда, пройдет время, значительно меньше, чем ты рассчитываешь, и затоскуешь, бросишься вновь и снова будешь проклинать себя, лезть вперед, нападать и кувыркаться, не спать ночами и сторониться людей днем. Победа приносит счастье.
Каратэ было для него образом жизни, а ежедневные тренировки - частью личной гигиены, и если у него почему-либо не было возможности поупражняться, возникало ощущение, будто он утром не умывался.
А в наши дни любое размахивание кулаками норовят выдать за каратэ! Сколько раз Олегу казалось, что он способен утопить в луже воды всех, кто стремиться превратить каратэ в бизнес: самозванных мастеров, чиновников от спорта, участников соревнований, заделавшихся профессиональными драчунами.
Ли спросил Олега:
 – Что означает слово "Каратэ"?
И сам же ответил:
– Слово "Каратэ" состоит из двух иероглифов, которые можно перевести как "Пустая рука". Это объясняется тем, что искусство каратэ развивалось как система самозащиты, основанное исключительно на принципах обороны без оружия. Каратэ зародилось на острове Окинава, когда жители под страхом смерти запрещалось ношение оружия.

Глава IX

После работы, когда Олег Мезенцев шел по саду, как раз кончилось представление в театре и вышла публика. В саду играла музыка. На несколько минут толпа стала густой, говорливой, схлынули театралы.  Девицы красиво улыбались, поводя глазами; одна из грудастых увлекла уже мужчину; пожилой военный врач настиг свою даму и шел под руку с нею; над тремя смешливыми низенькими в белом уже свешивались близко сзади добрые тяжелые головы лиц кавказкой внешностью; и две девицы шагали вперевалку по-прежнему бездумно, вполне уверенные в том, что и они дождутся, что им даже и глазами работать не нужно – зачем?
Музыканты что-то очень задушевное играли, какой-то вальс, построенный на южных солнечно-вечерних мотивах. И то, что для всякого человека, сколь бы ни был он одинок, есть все же вполне доступный другой человек – уличная женщина, это казалось так мудро, точно не был это презренный пережиток людской, а придумала его сама заботливая природа.
Но становилось уже поздно. Девица в лиловой и с красным отворотом шляпке, встретившись с Олегом и вопросительно ему улыбнулась. Они встретились на свету фонаря. Он пригляделся к ней, а она улыбнулась, и оба оглянулись друг на друга, расходясь, и он запомнил длинный овал лица и подчеркнутую красивость ее походки с легким перебором бедер и плеч. Она даже задержалась, было на месте, но это почему-то оскорбило его, как бы равняло его со всеми здесь. 
Через несколько мгновений Олег услышал голос этой незнакомки:
– Что ты сказал?.. Что ты сказал, мерзавец?.. Ты как смел меня так назвать?! – И на глазах у обернувшегося Мезенцева эта самая девица в лиловой накидке и красной шляпке толстым кожаным ридикюлем наотмашь ударила расфранченного какого-то безусого мужчину с круглым лицом. Толпа около них образовалась мгновенно; просто остановились и повернулись к ним все, кто гулял в саду: ведь это как бы одна общая семья была. Столпились – и вот уже на цыпочки должен был подняться Мезенцев, чтобы разглядеть совершенно искаженное лицо и глаза, как у зверя, те самые глаза, что так ласко¬во улыбнулись ему всего за полминуты перед этим.
Появились двое полицейских и, расталкивая публику, вежливо говорили:
– Граждане, пожалуйста!.. Продолжайте свою прогулку. Не толпись!
– Назвал! Подумаешь, штука: назвал! – горячился около мужчина  лет двадцати трёх. – Не назвать, вас всех  перебить надо: вы людей губите!
«Вон он как сразу такой вопрос решил, а я в нем путаюсь!.. Нет, я не современен... «, - подумал Мезенцев и отошел в сторону, куда едва доносился визгливый голос, все время повторявший:
– Как же он смел меня так назвать, негодяй?
Но когда все успокоилось и когда она села на скамью одна, и рядом с нею и справа и слева зияла только зеле¬ная пустота садовой скамейки, Мезенцев, приглядевшись и зачем-то поправив галстук, круто и бесстыдно повер¬нул к ней и сел рядом.
– Ну, как вы? – неопределенно сказал он, и стало неловко.
Но женщина поняла:
– Ничего... что ж он... Всякий нахал смеет мне говорить это, да?
– Вы хорошо сделали... Мне нравится.
– Не нравится?
– Нет, именно нравится... Хорошо, что за себя заступились. – И, взяв у нее тяжелый ридикюль, взвесил его на руке: – Вот этим самым...
 – Пожалуйста, пойдемте отсюда... Хотите? – шепнула она. – Мне здесь так неприятно: все смотрят... Проводите меня только на улицу, а там я сама...
– Пойдемте. Вставайте, – поднялся Мезенцев.
– Есть много садов: и без этого, – где прилично и публика чище... Я больше сюда никогда  не пойду... Вы не видали, куда этот  негодяй ушел?.. Как он смел мне это сказать, когда я веду себя интеллигентно, никого не трогаю и непьяная?! 
В воротах сада прошли под большим фонарем по густому слою ослепленных и упавших вниз, а здесь раздавленных толпою, черных небольших жуков. Она остановилась поглядеть: что это? – и сказала с непритворной жалостью:
– Ах, бедные мои!
Это понравилось Мезенцеву, и, неизвестно зачем, он сказал ей:
– Вот стоит только упасть, и тебя раздавят так же.
– Вам стыдно со мной идти? – вдруг спросила она.
– Нет, что вы... – Догадавшись, он взял ее под руку. Рука была худенькая, жесткая, с острым локтем – та самая рука, которая вела себя так храбро.
В ярко освещенной кофейне, куда они зашли, почему-то приятно было Мезенцеву, что она наливала ему из кофейника в стакан сама, точно подруга, что она старательно выбрала ему самую вкусную плюшку. Но он сел спиною к улице, по которой звонко шла публика, расходившаяся из сада, и она заметила это: посмотрела на него страшно тоскливо и спросила тихо (а глаза у нее, оказалось, не были подведены, они были сами по себе большие):
– Вам стыдно со мной здесь сидеть – да?
– Кого же мне стыдиться? — Мезенцев почувствовал, что покраснел.   
Выйдя из кофе, Олег остановил такси и отправил свою незнакомку, а сам дождался автобуса и поехал домой.

Глава X

Мезенцев  и Лена Петрова встретились случайно в картинной выставке. Поразило, что она, как королева: высокая, с корзиной золотых волос, с лицом тонким, белым, северным, зябко ушедшим в меховое боа, даже странно было, зачем она здесь? Точно сказка. И еще больше поразило, что она обратилась к нему первая, когда они близко стояли: «Ну, а вы... нашли хоть один сносный номер?» Голос грудной и досадливая складка на лбу. Взволнованный, удивленно-радостный, он повел ее смотреть отмеченный им свежий этюд.
В картинах была какая-то весенняя легкость и бодрость. Пейзажи, подернутые розовой и голубой дымкой, изображали мир удивительно нежный, ароматный и счастливый, как воспоминание о первых детских каникулах. Они не казались такими великолепно завершенными, как на глянцевых репродукциях – краска местами пожухла, прикосновение кисти оставили на краях засохшие утолщения, но именно фактура материала, присутствие человеческой руки глубоко волновали Олега. Многие картины он же знал по открыткам и по журналам, и, тем не менее, каждая из них  была неожиданностью.
Все здесь было менее элегантным, зато гораздо более индивидуальным, краски же зачастую оказывались совершенно отличными от полиграфической версии. Изумляла плоскостность и матовость полотен Гогена, грубая строгость сопоставления индиго и кадмия соседствующих без переходов, как на набивном ситце.
Залы, которые были почти пустыми, когда они начали осмотр, понемногу заполнялись. Шелестели торжественно тихие шаги, высокие стены отражали эхо приглушенных голосов.
Поговорили немного о живописи, которую любил Олег Мезенцев, и она простилась, плавно кивнула головой и плавно ушла, а когда ушла, сразу же стало нечего смотреть в этих скучных залах, и, выйдя следом за нею, он видел и слышал, как шла она вдоль длинного ряда стоящих машин, высокая, легкая.
И так пусто стало, когда она умчалась, и так просторно и так досадно, так неслыханно жалко стало, что вот уеха¬ла навсегда, а он даже не спросил, не сумел спросить, кто она, где живет.
Но к весне они нечаянно встретились в театре, и потом стали встречаться намеренно. Он понимал, ко¬нечно, что не он же один открыл ее, и все боялся оказаться  смешным.
И это спокойствие единственно дорогого лица стало казаться понятным, больше того — необходимым даже. Она точно тихий монастырь в себе носила с очень нежными, очень тонкими, очень хрупкими стенами, сводами, куполами, и его даже улыбкой тревожить было нельзя. Отсюда это так ясно видно было, так нужно было именно это представить, потому что жила в душе настоятельная потребность в нежной тишине, и куда же еще было стремиться от вечной рабочей ругани, от тысячи ненужных душе забот, как не в тихую чистоту?
* * *
К шестнадцати годам Лена была уже стройной, с большой золотистой косой и большими темно-серыми глазами, красивой и знающей, что она красива, девушкой. Печать детскости, которую придавали ей тонкие руки, удивленно приподнятые брови, неожи¬данные жесты или взгляды, только прибавляла ей прелести. Она уже привыкла к тому, что на улице мужчины смотрят на нее, оценивают каждое ее движение, линии ног и тела. И, робея от этих взглядов и принимая от робости все более неприступный вид, она в то же время не могла уже обходиться без таких взглядов и сама ждала и вызывала их.
В сущности, она была уже вполне сформировав¬шейся взрослой девушкой. За два года она сделала такой скачок, что ей самой странно было, как это она еще два года назад была такая маленькая и ни¬чего не знала.
Лена стала взрослой и знала теперь, что книги пишутся не только о любви, а чтобы пока¬зать, как люди мучаются. Люди мучились: – от нищеты и тяжелого труда, от неудовлетворенной любви и от пресыщения в любви, от измены и вероломства друзей, от рождения детей и от смерти близких, от оскорбленного самолюбия, от ревности, от зависти, от разлада со средой, от подчинения среде, от краха карьеры, от имущественного разорения, от неверия в бога, от столкновения убеждений, от чиновнического безобразия, от старости, от скупости, от свища в мочевом пузыре и от сотен и тысяч других болезней. И по книгам выходило так, что никто в этом не виноват и что вы¬хода из этого никакого нет.

Глава XI

Олег пригласил Лену в ресторан. Лена, в пышном наряде изысканно серых тонов, словно магнитом притягивала его взгляд. Олегу она казалась созданной из светящихся, беломраморных, воздушных облаков, затененных темными тучами; волна вьющихся волос водопадом скатывалась вниз, прикрывая шею и отдыхая на плечах. Олег откинулся назад, в угол кресла и рассказывал смешные истории. Ее голос  звучит совсем по-детски.  Лена смеялась. Волновала его та особая нежность, с какой смотрели ее глаза. Точно отблески дальних зарниц, подумалось ему. Несомненно, то была чистота девственности. Все его существование было подчинено жажде любви.
И он дал себе обещание: направить все силы на завоевание этой девушки... Постепенно он расслабился, его охватило чувство приятной истомы. Было лишь серое облако ее наряда, белизна ее кожи и нежный блеск живых глаз, весь ее облик словно парил в воздухе... И вот он, этот эпизод, вот оно случилось и с ним. Она подняла руку, концами пальцев коснулась лица своего спутника, и оба рассмеялись одинаковым смехом.
Она болтала, легко и непринужденно, втягивая его в какой-то порхающий разговор ни о чем и лишь изредка и как бы невзначай подбрасывая один – два вопроса о его прошлом, родителях, детстве, бабушке с дедушкой, даже более далеких предках, которых он, как выяснилось, не знает вовсе. «Зачем ей это?» – так же мельком подумал он и сразу же забыл свой вопрос в плену её светлого очарования.
Болтая, она внимательно, но весьма искусно, то есть практически незаметно для окружающих, оглядывала огромный зал ресторана и посетителей за соседними столами. Впрочем, так поступают многие женщины, оце¬нивая публику, а более – то внимание, которое вызывает или не вызывает у окружающих их собственная персона. Что-то, а скорее кто-то, за дальним от них и почти скрытым в мягком полумраке столом, привлек ее внимание, и она не¬сколько раз бросала туда короткие быстрые взгляды, не упуская при этом тонкую нить беседы. Наконец, почувствовав легкую тревогу и даже не¬кое смутное предчувствие, он решился спросить ее:
–Ты кого-то знаешь здесь?
–Ты тоже, – легко и слегка таинственно сообщила она, нисколько не раздосадованная вопросом, к чему он внутренне был  готов.
– Посмотри, за тем столиком, ну, дальним... Видишь? С блондинкой. Ну же! Ты должен его знать! Видишь?
Ему пришлось неловко весьма развернуться едва ли не всем корпусом, но он разглядел того, на кого так настойчиво указывала Лена, и, конечно же, узнал его. Это был  действительно доктор Геннадий Иванович  Владимиров.
Олег заказал всяких морепродуктов, Повара положили их на тарелки – море продукты напоминали маленьких чудовищ, – они запивали их сухим вином. 
Олег решил произнести тост.
Давай бокалы мы поднимем,
И выпьем все из них до дна,
Пусть кровь бушует в жилах  ливнем,
И пусть в душе у нас весна!
Она погладила его по руке. – Как ты это хорошо сказал. – А с тобой хорошо.
– Как ты шикарно одет. – Она пощупала его пиджак. Это был но¬вый серый костюм, сшитый из той материи, которую сестра  подарила Олегу пять месяцев назад.
– Если этот костюм тебе нравится, Лена, я буду носить только его, – сказал он. — Мне так хорошо с тобой, ты так мила и красива... – И он пустил в ход привычные приемы обольще¬ния, слагая свою речь из обрывков стихов, названий песен, кусочков автобиографии и связывая их воедино золотым сиропом лести. Он отлично понимал, что все это было вовсе не обязательно: побольше рюмок джина и коньяка, обычная доза хороших манер – и он получит все, что ему надо; но он чувствовал потребность чем-то замаскировать животную грубость инстинкта, он должен был как-то облагородить неизбежные пять–десять минут судорожного безумия, привнести в физиологическую потребность хоть чуточку тепла и нежности.
–Теперь моя очередь угощать, ладно? – сказала она после того,  как они  выпили  еще по две рюмки.
–Это не обязательно, – сказал  Олег.
–Ты истратишь уйму денег, я ведь знаю. Я не из тех девушек, которые стараются урвать побольше, Олег. Если мне нравится парень, так он мне нравится, даже если мо¬жет угостить меня только чаем. Я сама прилично зараба¬тываю. На прошлой неделе я принесла домой шесть тысяч.
–Шесть тысяч, – произнёс он. – Это очень много, Лена. Ты  скопишь себе хорошее приданое.
– Сначала надо найти жениха, – сказала она. И принялась рыться в сумочке. Сумочка была большая, из чер¬ной лакированной кожи, с инициалами из блестящих камушков. Внутри, как всегда в женских сумочках, лежали вперемешку пудра, помада,   носовой платок, и фотографии. Она сунула тысячную ассигнацию Олегу в руку. – Это мой вклад, дружок, – проговорила она.
– Послушайте, Лена, давайте выпьем на брудершафт! – вдруг пришла Олегу фантазия.
– На брудершафт?… А что это значит, пить на брудершафт?
– А вот я вас научу. Это значит, что мы поцелуемся, и после этого будем говорить на «ты». Согласна?
– Ну, выпьем, пожалуй! Как же это?
– А вот как, – объяснил Олег, налив два бокала. – Давайте сюда вашу руку…
– Нате. Хоть обе!
– Нет, надо правую руку, – та, которая с бокалом. Садись ближе ко мне – сюда. 
– Ну, а теперь что?
– А теперь мы скрестим наши руки, как кольцо с кольцом, и выпьем содержимое в бокале. Пейте, Леночка? Разом только! Разом! Да и все до дна – вот так! Молодец Леночка!
Лена выпила залпом и весело засмеялась.
– Теперь я  буду с тобой  на «ты» говорить, заметил Мезенцев.
– "Ты" говорить?… А я-то как же?
– И ты мне тоже.
– Ах, как это странно – "ты!"  А ведь это хорошо ты говорить! – вдруг с живостью вскочила  она с места.
– Еще бы не хорошо! Только ты постой, ты сиди – мы еще не кончили наш брудершафт! - притянул он ее к себе за руку.
– Как не кончили; да ведь мы уже на ты говорим? – стараясь, она вывернуться.
– А целоваться-то – разве забыла?
– Э…э, нет, я целоваться не хочу… не хочу… и не хочу!
– Мало ли чего ты не хочешь!… Теперь уже нельзя, теперь надо, – говорил он. Насильно обняв ее одной рукой за талию, а другой, стараясь повернуть к себе ее голову, которую она порывисто и грациозно то опускала низко на грудь, то вдруг закидывала кверху или отводила в сторону, закрывая ладонями свои смеющиеся губки, чтобы увернуться от его поцелуев, покрывавших уже ее глаза, лоб, шею и щеки.
Наконец ему удалось отвести от лица ее руки, и она, изнеможенная этой борьбой, уже не сопротивлялась более его долгому, впивающемуся поцелую.
Это был еще первый подобный поцелуй в ее жизни, и под неотразимым его обаянием она без сил, без движения, в каком-то чудном забытьи, ощущая все это словно сквозь сон, опрокинулась на державшую ее руку.
Потом она опомнилась. Освободилась от Олега и стала прощаться.
– Я вас провожу! – сказал Олег. Лена улыбнулась. Улыбка ее была доброй, прощающей и в то же время виноватой.   
Он пошел ее провожать. Они шли и разговаривали.
Олег слушал ее. Ему хотелось запомнить на всю жизнь сейчас это красивое и дорогое ему лицо с тонкими, высокими, чуть вздрагивающими бровями, с тихой, доброй улыбкой. Вся она была овеяна сейчас каким-то внутренним спокойным светом. Никогда он еще не видел ее такой…
Говорили они спокойно, и каждый наслаждался не смыслом, а звуком голоса другого. В эту сказочную лунную ночь ходили они, пока зеленая метла зари не вымела с неба луну, а старый бор не  загудел сердито и ворчливо над их головами. 
Олег проводил Лену до дому. В подъезде дома он обнял Лену.
Олег чувствовал на своей руке и на груди нечастые конвульсивные вздрагивания всем телом молодой девушки, видел томление, разлившееся по ее  лицу, - и с видом дилетанта любовался на свою добычу.
И вот эта добыча ощущает чужую щеку на своем обнаженном плече… бессильное чувство стыда вынуждает у нее последнее сопротивления, последние усилия. Она, полная неизвестности о том, что с ней делается, что с ней будет, – без слов, одним только  взглядом, молит его отсрочить роковой миг и старается стыдливо прикрыть свою грудь и плечи.
Собрав последние силы, она выскочила  из его объятий и с испугом подумала о том, как далеко она позволила себе зайти.
– Спокойной ночи, покойной ночи. До завтра – торопливо проговорила Лена, порываясь уйти. Уйти не столько от Олега, сколько от опасности этой минуты, от новой странной неуверенности в самой себе. Но Олег, с мягкой настойчивостью удержав протянутую  для прощания руку, поцеловал ее, и не один раз, как требует вежливость, а несколько раз - от кончиков тонких пальцев до сгиба кисти, и она легкой дрожью ощутила на своей руке прикосновение его губ. Томительное сладостное тепло разлилось по всему телу, кровь бросилась ей в голову, бешено застучала в висках, страх безотчетный страх вспыхнул с новой силой, и она быстро отдернула руку. Ведь сейчас могло свершиться то, чего она бессознательно ждала годами, настоящее любовное приключение, о котором она всегда в тайне мечтала, но перед которым до сих пор всегда отступала в последнюю минуту, – приключение опасное и захватывающее, а не легкий, мимолетный флирт. Но Олег был слишком горд, чтобы воспользоваться удобным случаем. Уверенный в победе, он не хотел овладеть этой девушкой в минуту слабости и опьянения; правила игры требовали честного поединка - она сама должна признать себя побежденной. Ускользнуть от него она не могла.
Олег освободил ее из своих объятий,  и условились вновь встретиться. Завтра они договорились идти на пляж. Лена зашла в дом,  На площадке лестницы она остановилась, прижав руки к бьющемуся сердцу. Из груди вырвался вздох не то радости, не то сожаления; мысли путались, голова слегка кружилась. С полузакрытыми глазами, точно пьяная, добралась она до своей квартиры и вздохнула свободно, лишь, когда схватилась за ручку двери. Стала у порога, прижав ладони к горячим щекам. Потом захлопнула дверь и припала лбом к косяку. Сердце у нее учащенно билось; она еще и еще раз переживала то, что произошло.
Ей страстно хотелось сжать в ладонях его голову и поцеловать.
Да, Олег вошел в ее жизнь, он точно огонь очага в холодном, не проветренном доме; трудно даже представить себе, как она могла все эти годы жить без него.
  Лена в тот вечер, усталая и взволнованная, не в силах ни спать, ни сосредоточиться на чем-либо серьезном, она решила полистать какую-нибудь книгу, надеясь отвлечься и, в конце концов, уснуть.
Этой ночью Лена  почти не спала. Стоило задремать, как тотчас начинался кошмар, и она просыпалась. Ночь она провела, вспоминая свою прошлую жизнь.
Следующей его любовью, теперь уже, как он был убежден, «настоящей» и навсегда, будет Лена Петрова. За нею бегали  ребята, привлекаемые гибкостью Лениного тела и глазами такой пронзительной сизости, что казалось, будто сквозь них только что пролетела птица, и Олегу самому хотелось прыгнуть туда и полететь вслед, не оставляя ни следа, ни тени. Лена не задумывалась над своим происхождением, и это, собственно, спасло ее и поставило впоследствии на ту высоту, на которой она оказалась благо¬даря только самой себе. Сначала ее никто и не замечал, носилась вместе с мальчишками по березняковым таль¬никам, играла со всеми в войну и в красных партизан, неуемная, заводная.
Она была явно во вкусе Олега, его симпатия, видимо, передалось Лене, и очень скоро они стали сперва вместе ходить в кино, потом, быть каждый день вместе.