ч3. Глава 35. Последняя игра

ГЛАВА 35. Последняя игра.

  После прихода подмоги с нижних уровней никто уже не мог сомневаться в окончательной и громкой победе Саниартиета. Уже через час или два все закоулки города были очищены от лирастиетцев и сметиетцев: одни из них оказались в плену, другие погибли, третьи - бежали, и этих третьих была большая часть. Саниартиетцы не сдерживали их хаотичное, слепое, необузданное отступление, и никто не отдавал команд его сдерживать: любое движение против Саниартиета - во всяком случае, в ближайшем будущем - осталось в разрушенный стенах погибшим Элимом, погибшим Фарноком и Акелесом, закованным в кандалы.
   Да, это была победа. Первая окончательная, безвозвратная победа. Но обошлась она слишком дорого для того, чтоб ей радоваться. Едва ли хоть кто-нибудь в конце этого безумного дня, когда майское золотое солнце закатно заливало светом разгромленный город, понимал или желал понять вполне значимость этой победы. Для каждого саниартиетца миновавший день, как прежние дни битв у Саниартиетских Пустошей, воспоминания о которых оставались еще горьки и свежи, был днем тысяч бесцельных смертей, отданных за нечто далекое от них и им непонятное, а оттого пустое и не имеющее смысла.
   Они ничего не знали. Не знали о Реззе, о ее могуществе и смерти, о ее предательстве и языке, не знали о том, что теперь, когда выиграна эта битва, выиграна окончательно и война; они не знали, и никто не смог бы теперь втолковать им это.
   Саниартиетцы бродили по городу и точно не узнавали его; и какое-то странное, детское непонимание было в их глазах, точно им не верилось, что это их город, такой жалкий, маленький, залитый кровью и последним светом этого дня, тоже красноватым, как кровь.
   Но это ничего. Ничего! Все пройдет и все образуется. Город восстановленный всегда бывает лучше города прежнего. Стены станут только крепче, когда их переложат новым Амельским камнем, белым, как первый снег. А кровь выжжет назавтра новое солнце, в сто крат ярче сегодняшнего, и следов ее не будет больше; кровь уйдет, а память останется. Уйдет страх, уйдет отчаяние, и на месте пошлой, глупой, непонятной войны прорастет благодарность. Не может быть так, чтоб не жилось после подобных жертв нынешнего поколения последующему на порядок лучше и привольней, и они, эти потомки, будут так жить. Будут!
Солнце село. Бесконечный день совсем кончился. Саниартиет лежал недвижим на своем прежнем месте, точно мертв; но где-то под землею, в самых глубинах, прерывисто билось его большое древнее сердце.

   Из всех саниартиетцев Янина менее всех думала о победе. В ближайшую неделю после битвы ее не заботили ни плачевное состояние города, ни исход битвы, ни что бы то ни было еще. Все время без изъятия проводила она в небольшом лазарете при храме, который весь был переполнен, но в котором нашлась все-таки палата для Янининой матери.
   Ника была очень плоха: сметиетские сабли всегда оставляют после себя тяжелые, глубокие раны, которые затягиваются медленно, если вообще затягиваются. Первые два дня Ника лежала в горячке, не живая и не мертвая, вся точно раскаленная; и никто не имел возможности сказать хоть с какой-нибудь долею уверенности, чем дело ее разрешится.
   На третий день Ника очнулась. Она приоткрыла глаза, поглядела на Янину, которая по обыкновению сидела на краешке ее кровати с книгою; Янина тут же вздрогнула и тоже на мать поглядела.
   Ника вздохнула, и снова тяжелые бархатные ресницы опустились на ее глаза. Она ничего не сказала. Ничего не говорила она и после, на четвертый, и пятый, и шестой день. Янина видела, что дышит мать спокойно и даже здорОво, но не решалась отчего-то заговорить до того, как она сама решится на это. Временами, когда Янина входила в палату после короткого отсутствия, то видела, как мать пристально глядит в окно, и как сжимаются в напряжении ее белые худые руки, выпростанные из-под одеяла. Едва же Ника видела Янинин приход, она снова, как в первый раз, вздыхала и прикрывала глаза.
   Янина не умела объяснить себе то, что происходило с матерью, но как-то отдаленно понимала, что все происходит правильно; в палату временами входили храмовые сестры, красивые и грустные, меняли бинты и качали головами.
Янина не разделяла их дурных мыслей. Она знала, что с матерью все в конце концов будет хорошо, а потому дни напролет проводила в пахнущем ладаном, хвоей и касторовым маслом лазарете, где было тихо, как в склепе; она приходила сюда извечно с раннего утра и уходила поздним вечером, и все время сидела на краешке материной кровати, с книгою на коленях, которую никак не могла дочитать. И ждала. Чего - сама не знала.

   Со злополучного дня битвы миновала неделя; жизнь в Саниартиете набирала привычные обороты: снова слышались голоса зазывал, снова торговали, снова бродили по улицам саниартиетцы невооруженными, но все еще с испуганными недоумевающими лицами.
   Работ по восстановлению города почти не велось, только некоторые группки добровольцев залатывали дыры в крепостных стенах, да сами саниартиетцы отстраивали покореженные войною дома. Эссиллин ничего не делала; как не могла она организовать защиту города, так и не могла она организовать его восстановление. Впрочем, мало кого теперь это волновало. Только и велось разговоров во всех кругах, что о Янине да о Нике, и о том, кому из них решит Эссиллин передать свое место.
   Седьмой день после битвы выдался какой-то вправду особенный. Янина почуяла это сразу, едва только вышла за порог, чтоб идти к матери: она не стала спешить, как прежде, без оглядки, к Храму, а невольно замерла на площади подле дворца. Город пустовал, но он был уже не мертвый: теперь Янина чуяла биение его сердца явстенней, чуяла как биение собственного. Все вокруг стояло свежее, теплое, чарующее, оцелованное тихим майским солнцем, неповторимым солнцем. Это был канун дня Янининого рождения, назавтра исполнялось ей восемнадцать лет; весь мир словно бы сознавал это, и готовился превратиться на целых двадцать четыре часа в благоговейный символ молодости, жизни и красоты.
   Янина улыбнулась и подняла голову к небу, голубому, точно платьице Богини Ены. Постояв так с минуту, она медленно выдохнула и словно бы нехотя продолжила свой путь.
   Когда Янина вошла в материну палату, та не лежала, как обыкновенно, а сидела на стуле у окна и пристально глядела на улицу. Ника была особенно худенькая и бледная, в белой ночной сорочке и белом халатике, который, верно, принесли ей здешние сестры. Человек, не знавший ее, ни за что не дал бы ей законных ее тридцати шести лет: Ника казалось девочкой, более девочкой, чем была она восемнадцать лет назад. Лицо ее, слегла припухшее, точно от слез, обветренное и все покрытое белыми чешуйками сходящей кожи, словно бы светилось, а глаза синели, как васильки, обрамленные по-детски влажными темными ресницами. Только руки выдавали возраст: тоже обветренные, с тонкими женскими пальцами, сложенные нервно на коленях.
   Янина замерла изумленно на пороге. Она решительно не знала женщины, что сидела в материной палате у окна. Разве это та жестокая Аллимагская королева? Разве это элегантная и холодная красавица с палубы коробля, которую полюбил Арефей? Разве это та воительница, та Жагуль, стоявшая над склоненным врагом поднявши клинок?
Янина улыбнулась.
   О, нет. Женщина у окна была незнакомая, не королева и не воительница. Это была мать, которую Янина нашла взаправду только теперь.
Ника обернулась и поглядела на дочь. Долго стояли они друг напротив друга, молча и не шевелясь, точно в самом деле впервые встретились.
- Яни, - наконец сказала Ника и по-детски склонила голову на бок. - Янина, прости меня. Прости! Мне нужны были эти дни молчания, нужны, как ничто иное в жизни. Яни...
   Губы ее задрожали.
- Мама!
   Янина подбежала к ней, стала пред нею на колени и обняла материны тонкие исхудавшие ноги. Ника положила дрожащие руки на Янинину пушистую голову, и слезы полились из глаз безудержные, горячие и горькие, какие давно уже не орошали ее лица. Янина тоже плакала и тоже с неизъяснимой горечью, которая вдруг заполонила ее сердце. Боги, сколько прошло времени впустую, сколько всего не сказано, сколько бесценных минут потеряно невозвратно, невозвратно! Годы, целые годы, самые лучше, самые светлые, детские годы - где-то они теперь? Раздавлены тяжелой поступью Аллимага, войн и Диадем, уничтожены Реззой!
   Но ничего. Ничего! Теперь все будет совсем иначе, по-новому. Непременно, непременно!
   Янина отстранилась и поглядела на мать: сухие соленые бороздки застыли на ее раскрасневшихся щеках.
- Перестань, Яни, - сказала она и всхлипнула. - Перестань. Я теперь совсем поправилась. Помоги мне только, пожалуйста, перебраться в постель.
   Янина кивнула и поднялась, подставляя матери плечо; Ника тяжело на него оперлась. На кровать же опустилась она с облегчением, и по ее все еще опухшему посерелому лицу видно было, что рана и болезнь и смерть еще слишком сильны в тающем теле, и слишком далеко еще до выздоровления.
   Янина присела на край кровати и отерла слезы.
   Несколько минут они молчали.
- Яни, расскажи мне, - попросила Ника вскоре, - расскажи, чем же все завершилось?
- Победой, - улыбнулась Янина.
- Нет, ты знаешь, что хочу я услышать, - возразила Ника. - Что остальные?.. Все живы?
- Все живы, - ответила Янина с улыбкой. - Только, право, с того злополучного дня едва ли кого-нибудь удавалось мне видеть.
- Отчего же?
- Ия лежит в другом лазарете, и Руфь все время с нею. Я как-то справлялась об Иином состоянии. Мне сообщили, что жизни ее ничто не угрожает, но ей ужасно раздробило ногу какой-то сметиетской колотушкой - никто не знает, как срастется кость и срастется ли.
- Это для Ии трагедия, - сказала Ника. - Пожалуй, она предпочла бы умереть, чем стать калекой. Что же до остальных?
- Елисей с Эмиром и Натаном работают целыми днями на восстановлении города. Перекладывают крепостные стены; с ними я не встречалась вовсе в эту неделю. Роксанна помогает им тоже, как может. Временами помогает она Эссиллин - они за это время сдружились.
- Что до Эссиллин? - Ника напряглась.
- Я не была у нее, - ответила Янина и потупилась.
- Отчего?
- Не знаю. Не могу. - Янина качнула головой. - Не могу простить до сих пор ее безразличие и ее бездействие.
  Ника несколько минут молчала.
- Прости. - Вдруг сказала она. Янина удивленно вскинула голову. - Знаешь ли, Яни, обиды, злоба, жажда мести - все это слишком тяжелая ноша, она не нужна твоим прелестным плечикам. Только сейчас - можешь ли ты представить себе это?! - только сейчас я сознаю, насколько ноша эта тяжела. Я не отпускала ее ни разу за всю жизнь с тех пор, как погиб твой отец, Янина. Обида на Богов за его смерть, на Эссиллин - за то, что она не отомстила за сына, на самого Сеара - за то, что он оставил меня... Все это жило во мне, срасталось со мною - и обида эта стала совсем неподъемной, когда Резза открыла мне правду. Вот для чего нужны мне были эти дни молчания - сбросить все, с сердца, с плеч! Как просто - надо приблизиться к смерти, чтобы лучше понять жизнь. Теперь я только одно знаю, милая моя, драгоценная Яни! Все, что было в моей жизни дурного, глупого, вся моя боль, все горе - моя вина. Ты права. В том, что я оставила тебя, в том, что потеряла тринадцать лет, которые могли стать самыми лучшими в моей жизни, никто более не виноват. Письмо Эссиллин, ложь Фарнока - какая это, право, ерунда! Я не спасла своего мужа. Я погубила несчастного вора в Илоте. Я отправила на плаху сотню контрабандистов только потому, что они напоминали мне о пережитом горе! Пережитом по моей вине!
   Голос Ники сорвался. Она спрятала лицо в ладонях.
- Ни один из контрабандистов не поднялся на плаху, - сказала Янина тихо.
- Ты ничего не знаешь, - всхлипнула Ника.
- Я знаю, мама, поболее твоего. Помнишь Рейхлин? Все тринадцать лет, что ты была королевой, в Пустошах правила она. Тихо и неприметно. Она не дала никому отправиться на эшафот. В том числе и Касиму - моему другу. Видишь ли, мама, как все вышло? Ты спасла Рейхлин, а она спасла сотню контрабандистов. Одно твое доброе дело предотвратило все зло, что могла ты причинить.
- Не бывает так, - глухо возразила Ника, - чтоб один благой поступок перевешивал собою всю пошлость, глупость и низость.
- Стало быть, бывает. Но не будем об этом. Погляди в окно, мама! Разве можно говорить о смерти - думать о смерти - в такой день!
- Канун дня твоего рождения, - улыбнулась Ника. После недолгого молчания она спросила: - Скажи мне, Яни, когда вы с Натаном думаете сыграть свадьбу?
Янина зарделась.
- Я говорила с ним однажды мельком после битвы, и уж точно не о свадьбе.
- Напрасно, - всерьез заметила Ника. - Я бы хотела, увидеть тебя в подвенечном платье скорее. Ты ведь выйдешь за него, Яни?
- Не думала, что одобришь этот брак, - улыбнулась Янина.
- А я не думала, что тебе нужно подобное одобрение. Впрочем, - Ника сжала Янинину холодную ручку в своей, - ты получаешь мое благословение. Если, разумеется, любишь Натана.
- Конечно, люблю. Но все же, мама, что заставило тебя перемениться?
  Ника поглядела в окно и нахмурилась, смешно, по-детски.
- Я прозрела, - ответила она, не отводя взгляда от пронзительно синего, прекрасного майского неба. - Я понимаю теперь то, что, наверное, должна была понять годы назад. Если бы мой муж сказал мне прежде, мне тогдашней, восемнадцатилетней - да и мне теперешней - что он Фарноков сын, я пошла бы за ним без оглядки и без раздумий. Как можно было позабыть об этой любви? Как можно было обо всем позабыть, все вычеркнуть, кроме злобы?! Нет, Яни, нет. Самое последнее дело - позволить себе ослепнуть.
  Янина улыбнулась. Ей не слишком нравились материны речи, но она знала - подобные речи нужны, как ничто иное. Этот недуг нравственной слепоты, что особенно поразил мать в Аллимаге и не отпускал до самого дня последней битвы, мог быть излечен только таким образом: невозможно лишь сбросить со своих глаз повязку и продолжить существовать как прежде. Вместе с этою повязкой срывается с души и прилипшая, как древний моллюск, злоба; злоба, этот барьер, эта защита от всего, что может только взволновать и без того изглоданную душу.
  Янина смутно представляла себе, что переживает мать. Она в самом деле прозрела, и ей пришлось обернуться на прошлое, пересмотреть и переосмыслить каждый миг, на который прежде не было сил - или желания - обернуться.
И хотя Ника решилась наконец заговорить, мысли все еще ее были далеко. Слишком мало миновало времени, и слишком многое нужно было понять, обдумать и отпустить.
Янина поднялась в этот день рано; она никогда не уходила от матери засветло.
- Я пойду, мама, - сказала Янина. Ника рассеянно кивнула и отвернулась нехотя от окна.
- Мне тоже хотелось бы уйти, - сказала она вдруг просто и улыбнулась так, что большие ее глаза сделались узенькими. - Давно уже не выдавалось на моем веку таких прекрасных деньков. Точно я не переживала за последние годы ни одного мая.
- Теперь все дни будут таковы, - ответила Янина. - В здешних местах весна особенно хороша. И лето. Впрочем, все хорошо в здешних местах. И мы исходим с тобою еще все тропинки; я непременно покажу тебе лучшие броды на Лейен и грибные места в подлеске Дарнглана. Только обещай, что рана твоя затянется поскорее.
- Обещаю. - Ника снова склонила голову на бок, как сова. - Ты ведь придешь завтра, Яни? Никто, кроме тебя, здесь не бывает.
- Приду. - Янина кивнула, и в глазах ее вдруг сверкнуло что-то милое и лукавое. - Но, знаешь ли, мама, ты ошибаешься: Господин Арефей приходит в лазарет едва ли не вместе со мною и просиживает у твоих дверей дни напролет. Его тоже потрепало в минувшей битве, как Ию, и он не может помогать на восстановлении города.
   Ника вспыхнула и заалела в скулах.
- Он и теперь здесь?
- Да, - кивнула Янина.
- Позови его, Яни. - Сказала Ника тихо и глухо. - Прошу тебя, как будешь уходить. Я имею кое-что очень важное ему сказать. 
   Янина кивнула, улыбнулась и вышла.
   В синем узком коридоре, свежем, но наполненном какою-то привычною лазаретной дымкой, сидел на скамье Арефей, как всегда сидел, когда Янина входила к матери и выходила от нее.
   Когда же Арефею тихо было сообщено, что Ника его просит, он поднялся тут же, и в глазах его скользнуло нечто незнакомое, нечто сродни страху и надежде одновременно.
   Янина ничего более не сказала ему и не простилась с ним. Она не понимала до конца, что за странные чувства живут в этом новом для нее человеке по отношению в матери, и - что важнее и странней - какие чувства живут в матери самой; но отчего-то знала совершенно ясно, что сейчас за этою дверью решится нечто очень сложное и важное, но они едва ли сами сознают это.
   Янина вышла в майский цветущий день с легким сердцем: впервые за последнюю неделю. Она была почти счастлива. Теперь ничто не могло поколебать уверенности в том, что все окончится для нее и для матери хорошо и правильно. В самом деле, что такое тринадцать лет? Будут и Дарнглан, и купания в реке Лейен, и пешие прогулки к самому Бушующему морю, и разговоры, бесконечные разговоры обо всем на свете. Теперь времени отведено предостаточно - целая жизнь, и никто не отнимет у них этого времени.


   Едва ли когда-нибудь, будучи в плену у Реззы, или во время одной из далеких битв прошлого, задумывался Арефей о том, что самым сложным препятствием в его жизни будет порог, отделяющий синий дымчатый коридор от Никиной крохотной комнатушки. Он желал видеть ее. О, как отчаянно желал! Но ни разу за миновавшую неделю Арефей не сумел переступить этого порога.
Теперь Ника сама звала его. Возможно ли это? Янина уже вышла из лазарета, и отзвенели ее легкие девичьи шажки по ступеням крыльца, а Арефей все стоял у порога и глядел бездумно на синюю же крашеную дверь с обломанной деревянной колотушкой.
   Наконец он тяжело вздохнул и вошел так поспешно, что заставил Нику вздрогнуть от неожиданности.
   Она неуклюже оправила волосы и улыбнулась.
- Добрый день.
- Добрый день, - эхом повторил Арефей за нею.
- Простите мне мой вид. Должно быть, я вам совсем теперь не нравлюсь.
   Арефей в ответ только улыбнулся. В самом деле, Ника нравилась ему теперь больше, чем когда-либо. Янина ошиблась, полагая, что он полюбил ее мать гордой ледяной красавицей, едва ли не королевой, за спиною которой вились крикливые чайки. Нет. Аферей полюбил Нику ранее, много ранее, полюбил сразу, как только увидел. Когда пришла она в Саниартиет вместе с Сеаром, ничего еще не было: ни войны, ни смерти, ни злобы; даже Диадемы казались чем-то далеким и безразличным, эдакими хрустальными побрякушками, которые вдруг кому-то понадобились.
   Арефей помнил ее глаза, синие, как светлое весеннее небо, пронизанное солнечными лучами, такие чистые, добрые, невинные глаза, совсем девчачьи, и совсем девчачьи золотые легкие волосы, запутанные и плохо прочесанные, с несколькими темными перепелочными прядками, падающими на лоб. Арефей видел ее такою, когда засыпал. Ее образ, этой милой драгоценной девочки, неуклюжей и сияющей, спасал его в самые отчаянные из времен.
   Теперь же эта девочка, которая казалась ему навсегда потерянной, снова была перед ним. Арефей глядел на Нику и не мог произнести ни слова: он понял перемену, что произошла в ней, тут же, и эта перемена поразила его. Снова он видел синее небо в ее глазах, хотя и слегка подернутое пеленой дождя; но гроза уже уходила, и сияло уже смущенное солнце, едва ли не ярче, чем прежде.
   Арефей глядел на эти перепелочные прядочки волос, на смешно хмурый лоб, на белые тонкие руки, и чувствовал остро - острее даже, чем в юности своей - что любит эту женщину, только эту, и никого больше; и ничего не хочется ему так отчаянно, как целовать ее обветренные губы.
- Я не знаю, как заслужить мне ваше прощение, Арефей, - сказала вдруг Ника. - Я виновата перед вами; возможно, больше, чем перед всеми остальными в этом мире. Вы отдали за меня все, что могли только отдать. А я ответила вам безразличием.
- Вы ни в чем передом мною не виноваты, - возразил Арефей. - Не можете быть виноваты.
   Ника благодарно улыбнулась.
- Что же, как ваша рана? Янина сказала мне, что вас недурно потрепала эта битва. Присядьте, прошу вас.
Арефей пододвинул стул от окна ближе к Нике и сел.
- Не беспокойтесь, - сказал он. - Потрепало не сильнее, чем остальных воинов и чем весь Саниартиет.
   Ника нахмурилась и промолчала.
   Склонив голову, она глядела на своего гостя и снова, как прежде в Фёне, понимала, что не узнает его. Арефей совсем исхудал, до болезненности, и выглядел на десяток лет старше, чем должен бы выглядеть; длинные свои волосы, которые первоначально посчитала Ника такими забавными и ребяческими, Арефей выстриг, и только теперь отчего-то обратила Ника внимание, что волосы эти, прежде темные, почти совсем поседели, точно припорошили их снегом или пудрой.
   Боги, что это за человек? Как много страдал он на своем коротком человеческом веку, что состарился так рано и так безнадежно?
- Я понимаю, для чего вы желали видеть меня, - сказал вдруг Арефей.
- Чтобы просить прощения, - улыбнулась Ника.
- Не только за этим.
- Зачем еще?
   Арефей помолчал. Лицо его потемнело, как синее майское небо, атакованное внезапно грозою откуда-нибудь с юга.
- Я освобождаю вас от данной вами клятвы, Ника. Я слышал, о чем просил вас Олли, но я не могу позволить этому совершиться.
- Вы больше не любите меня? - Спросила Ника.
- Не в этом дело. Вы знаете, мне невозможно не любить вас.
- А в чем же дело?
- Я не желаю делать вас несчастной.
- Это я тоже знаю, - сказала Ника мягко. - Наверное, вы правы. Я за этим звала вас. Сказать, что, если вы желаете видеть меня своею женой, я исполню данную мною клятву без сожалений.
- В вас говорит любовь к Олли. Или чувство вины, - Арефей покачал головой. - Однако вы знаете не хуже моего, что в предсмертном требовании вашего - и моего - друга жило одно лишь желание прекратить муки, коих так много выпало на вашу долю. Боюсь, исполнение этого требования не принесет ничего, кроме новых мук.
Ника слушала Арефея, нахмурив забавно лобик, и разглядывала с интересом при этом свои белые сухие руки, точно видела их впервые. Когда она все-таки снова обратилась к своему собеседнику, глаза ее были влажные от слез, но на губах бродила тонкая улыбка, какой Арефей никогда более не видел ни на каком ином лице.
- Возможно, все мои муки были от того, что вас не было рядом со мною, - проговорила Ника задумчиво. - Да, да. Я теперь это понимаю. Олли был прав, как всегда он прав. Если кто-то и может спасти меня, так это вы. И Янина. Первоначально - Янина; но и вы тоже. Больше - кроме двоих вас - никто.
Арефей долго молчал, и глядел на Нику, пытаясь понять, играет ли она, смеется ли, или в самом деле думает то, что говорит. Пожалуй, в самом деле думает. Невозможно, чтоб в глазах сияло такое невинное солнце, а с губ сочился такой мучительный яд лжи. Нет. Ника серьезна теперь и искренна, как никогда.
Арефей поднялся.
- Вы уходите? - Тут же вскинулась Ника и едва удержала себя, чтоб не протянуть к нему руку.
- Я хочу, чтоб вы все обдумали. - Ответил Арефей. - Прошу вас.
- Хорошо, - улыбнулась Ника.
- Скажите мне, если перемените решение.
- Скажу. - Ника подождала пока Арефей отворит дверь, и уже на выходе остановила его: - Приходите ко мне, пожалуйста. Время от времени. Мне очень хотелось бы узнать вас.
   Арефей кивнул и отчего-то не простившись вышел. Громыхнула сломанная колотушка на двери. Ника не переменяя позы вслушивалась в звучание его тяжелых шагов сначала в коридоре, а после - на крыльце, видела сквозь кисейные занавеси, как помялся он, прежде чем сойти вниз по ступеням; после проводила его взглядом и отвернулась от окна к стене.
   Рана ее ныла ужасно; казалось, все тело пульсирует горячо и лихорадочно. Голова была тяжелая-тяжелая, но спать не хотелось, и вообще ничего не хотелось - кроме как выйти на улицу, погреться под этим майским солнцем, так похожим на Янину, да пройтись об руку с нею самой. Куда? Куда угодно.
  Ника тяжело выдохнула и прикрыла глаза. Под веками, в кромешной темноте, носились золотые мушки, плясали крученые золотые проволочки и ленты.
  Только бы подольше простояла такая чудесная погода! Хоть Янина и говорит, что лето в Саниартиете хорошо, как и поздняя весна, все же никто не знает, каким выдастся июнь. Ника помнила отвратительный грязный июнь семнадцать лет назад, июнь после Янининого рождения, весь пронзенный стрелами и дождя и наполненный до краев грибным запахом, вызывающим дурноту.
  Нет, ничего не бывает лучше мая.
  Ника не открывая глаз перевернулась на другой бок, и чернота под веками ее тут же рассеялась, озарилась рыжим золотом.
  Лежала она так до самого прихода храмовых сестер, которые приносили каждый вечер свежие полотенца, воду для умывания и цветы. В лицо Нике ударил дурманящий медовый запах каких-то здешний первоцветов, далекий запах, который пробуждал отчего-то тягостные воспоминания об Аллимаге.
  Сестры потоптались у кровати, пошептались и тихо вышли, позабыв про окно, которое обыкновенно притворяли на ночь. Ника осталась наедине с прохладным майским вечером, который готовился перерасти в прекрасную майскую ночь. С улицы тянуло свежестью, тем же цветочным медом, что и с прикроватной тумбы, и еще чем-то, чем-то неслыханным, подлинно саниартиетским, с легкой полынной горечью.
Ника дышала глубоко и как могла долго силилась удерживать воздух в груди. С каждою минутой нарастала в ней тоска по этой ночи, безотчетная, тяжелая тоска; можно было подумать, что это последний прекрасный май в ее жизни, и последняя ночь, и последние принесенные сестрами цветы, и ничего никогда больше не повторится.

   Как только вышла Янина из лазаретного дворика на шумную саниартиетскую улицу, она тут же ощутила непреодолимое желание увидеть Натана.
   Странно, но в миновавшую неделю Янина почти не вспоминала о нем; знала только, что Натан жив, здоров и почти весел, и что каждый день видится с Елисеем и Эмиром и работает с ними вместе до самой ночи.
   Мысли о Натане, пришедшие теперь так внезапно, заставили Янину остановиться и ударили жаркою краской ей в лицо. 
   Только сейчас, впервые за все время, что знала она его тайну, Янина поняла до конца, что Натан - сын Фарнока. Все-таки все ее рассуждения были слишком далеки от жизни: узнать, кто есть Натан, оказалось для Янины пустяковой задачей, но понять и принять этот факт - непросто. Янина если и говорила и думала прежде о Фарноке, то говорила и думала о нем как об отвлеченном, абстрактом человеке, едва ли не обезличенном. Она видела его в Сметиете, а после - здесь, в Саниартиете, коленопреклоненного пред Никой, окровавленного и умирающего. Но никогда не могла она всерьез связать его в сознании своем с Натаном.
   В последнюю неделю мысли Янины были так заняты матерью, что решительно ни о чем невозможно было больше думать. Все разговоры о гибели главного врага Саниартиета принимала она безразлично, даже без злобы, и ни разу не обеспокоилась Натановым положением.
   По правде же, положение это должно бы быть плачевно.
Янина знала, что Натан любил отца, и знала, каких душевных сил стоило ему вступить в эту битву вообще, да еще и таким образом, разгромив на голову всю отцовскую армию. Она знала, но теперь решительно не могла представить, что за чувства бушуют в этой дикой кочевничьей душе при мысли о том, как позорно погиб его отец и что погиб он - Янина содрогалась при этой мысли всем телом - от руки Янининой матери.
   Ника спрашивала Янину о свадьбе; но, верно, теперь о ней не может быть и речи. Спокойно и мрачно припоминала Янина прежние свои мысли, что посещали ее в Арии и Аллимаге - мысли о неизбежной разлуке.
   Невозможно, чтоб после случившегося Натан не переменился к Янине. Невозможно, чтоб остался он в Саниартиете. И Янине совершенно невозможно Саниартиет покинуть.
Янина постояла немного на одной из широкий улиц, потрясенная до глубины души тем, что внезапно ей открылось; после же, когда истолкали ее со всех сторон пешие саниартиетцы, снова вернулась в пустой проулок, что вел к храмовому лазарету. Тут она опустилась на самую горчичную дорожку и притулилась спиною к стене какого-то огретого майским солнцем дома.
   Плакать не хотелось, да и глупо было как-то - плакать. Ничего не вернуть и не исправить слезами, ничем не исправить.
- Янина?
   Она подняла голову. Над нею стоял Натан, с ног до головы в красной кирпичной пыли, бледный и взъерошенный, но с привычною насмешливо-доброй улыбкой.
- Ты, пожалуй, единственная принцесса, которую можно только встретить в подобном виде, - сказал он и тяжело присел подле.
- Что дурного в моем виде? - Улыбнулась Янина и оправила синенькое в белый горох платье.
- Решительно ничего дурного, - отозвался Натан.
   Янина внимательно вгляделась в его лицо.
   Он казался прежним, только более усталым; Янина надеялась, что усталость эта - только от той тяжкой работы, которую Натан и иные тянули на своих плечах.
- Прости меня, Натан, - сказала она.
- За что?
- За все, что пришлось тебе пережить из-за меня. За то, что погиб твой отец. За то, что я не вспомнила о тебе ни разу за минувшую неделю.
- Не вспомнила? Ни разу? - Натан картинно нахмурился, а потом рассмеялся. Янина укоризненно на него поглядела.
   Натан вздохнул и крепко сжал Янинину ладошку; Янина увидела, что все руки его красные от кирпича и грязные, как у рабочего.
- Это была непростая неделя, - сказал он. - Как Ника?
- Лучше, - Янина невольно улыбнулась. - Сегодня мы говорили с нею.
- Это хорошо, хорошо... - Натан задумался и помолчал. - Надеюсь, она хоть немного смягчилась ко мне.
- Смягчилась, - кивнула Янина. - Смягчилась настолько, что спросила меня, когда мы с тобою поженимся.
- И что же ты ответила?
   Янина удивленно поглядела на Натана. Всерьез он спрашивает или смеется? В самом деле ему интересно, как ответ дала Янина матери?
- Правду, - она вздохнула и пожала плечами. - Что я ничего не знаю.
Несколько минут Натан глядел куда-то в сторону, на мельтешащих вблизи саниартиетцев, и губы его ежились при том так, словно он припоминал нечто очень приятное.
   После обернулся к Янине и спросил:
- А в самом деле, Янина моя, когда мы с тобою поженимся?
Она вспыхнула и невольно вырвала руку.
- Ты смеешься надо мной, Натан!
- Смеюсь? - Натан изумился. - Ты не хочешь выходить за меня? - Глаза его, и без того черные, как маслины, потемнели еще более, и еще более сузились: - Или - ты не можешь?
- Дело не в этом, - Янина потупилась. - Я думала, что обстоятельства сложились слишком уж против нас с тобою; не только теперь, но с самого начала.
- Я не понимаю, о чем ты говоришь. - Вздохнул Натан. - Я знаю только одно обстоятельство, которое могло бы смущать тебя: что я - Фарноков сын; но ты говорила мне однажды, что тебе безразлично. Или - нет?
- Я не отрицаю ни единого слова, сказанного тебе, и никогда не буду отрицать, - возразила Янина и поглядела прямо Натану в глаза. - Но разве тот факт, что моя мать убила твоего отца и причина тебе подобную боль - не меняет ничего между нами? Как может он не менять?
   Натан помолчал немного, а потом снова взял Янину за руку и долго вглядывался в ее беленькую тонкую ладошку.
- Если ты полагаешь, моя дорогая Янина, - сказал он, - что выбор, сделанный мною в минувшей битве, был для меня сложен - ты ошибаешься и не знаешь меня. Этот выбор я сделал давно, как только покинул Лираститет, своего отца и своего дядю и все, что пытались провернуть они на протяжении многих лет. И встал я на сторону Саниартиета не потому, что был обижен. Не потому, что хотел отомстить отцу. А потому, что так правильно. Ты ведь всегда ратовала за это, Янина? За правильность и долг. Однако мой долг не состоял никогда в служении отцу; он состоял в противостоянии ему.
   Быть может, мне было больно, когда узнал я о его гибели и когда видел его тело. Быть может, мне до сих пор больно. Это не имеет никакого значения, потому что все случилось правильно. Мой отец заслужил смерти, именно той, низкой и унизительной смерти, и именно от руки твоей матери.
Янина, потупившись, молчала. Натан поглядел на нее немного, и после продолжил:
- Куда же, по-твоему, я должен идти? Я люблю Сметиет и всегда буду любить; но теперь мне нечего искать там.
- Ты мог бы править Сметиетом, - сказала Янина, не поднимая головы.
- Править! - Воскликнул Натан и рассмеялся. - Править! Упасите меня Боги от такой напасти. Я никогда, Янина, не желал этого, не желал и не умел. Нет, нет. Неправильно мне быть в Сметиете, да и где угодно еще, кроме Саниартиета. В любом месте этого крохотного мира, где нет тебя.
Янина вскинулась и поглядела на Натана восторженно, точно впервые. По щекам ее катились слезы, и глаза ее казались огромными фиалками, спрыснутыми майским дождем.
- Точно я никогда не говорил, что люблю тебя, Янина! - Улыбнулся Натан. 
Янина всхлипнула и порывисто его обняла.
- Так что же? - Спросил он, поглаживая ее по свежо пахнущим легким волосам. - Когда мы с тобою поженимся?
- Когда угодно, - ответила Янина и совершенно расплакалась от счастья на Натановом плече.

   Следующим утром Янина рассказала матери о ее и Натановом решении.
Ника, когда дочь вошла, уже не спала, хотя часы на одной из саниартиетских площадей едва пробили семь часов утра; она сидела уже в кровати, откинувшись на две взбитые подушки, и ела с аппетитом мороженое, которое еще ранее принес ей Арефей.
- Какой вы выбрали день, Яни? - Спросила Ника серьезно, тут же отставив розовую тарелочку.
- Не знаю, мама, - Янина опустилась в кресло против материной кровати. Глаза ее сияли, и вся она сияла незнакомым огнем, какого Нике не доводилось еще видеть и какой, верно, помнила она только в своих глазах восемнадцать лет назад. - Не знаю. Быть может, осенью? Не то скоро придет обыкновенная саниартиетская жара, и станет не до празднеств.
- Нет, Яни! - Ника испуганно мотнула головой. - Зачем осенью? Ты разве забыла, что стоит май, самый прекрасный месяц, твой месяц! Что принесет тебе саниартиетская осень кроме слякоти и хандры? Нет, нет. Я хочу, чтоб вы поженились в мае.
   Легкая хмарь проскользнула в Янининых глазах, взволновала ее прелестный белый лобик, на мгновение; и тут же пропала.
- В мае? Но это так скоро, мама! Успеются ли все приготовления? К тому же, кто знает, сколько еще времени проведешь ты здесь.
- Немного, Яни. - Ответила Ника. - Немного. Моя рана уже едва чувствуется, и сил во мне стало больше; видеть не могу, к тому же, этих стен. Твою же свадьбу я не пропущу, даже если ты решишь выйти за Натана сегодня.
Янина улыбнулась и поглядела в окно.
- Пожалуй, ты права. - Согласилась она немного погодя, и свет ее глаз сделался таким ослепительным, что Нике захотелось зажмуриться, как от солнца. - Зачем ждать осени?
   Вдруг глаза ее потухли.
- Что такое, Яни? - Спросила Ника.
Янина поднялась со своего места, и прошлась несколько раз от двери к окну, сжимая руки, как Рейхлин. Мать следила за нею неотрывно.
   Что, все-таки, за человек эта Янина? Ника совсем не знала ее. Минуту назад, она была маленькой влюбленной девочкой, глупенькой и восторженной, как все влюбленные девочки; Ника помнила этот блеск глаза, это сбивчивое дыхание и дрожащие руки - помнила и понимала. Янина теперешняя, переменившаяся в мгновение ока, была уже не девочка, даже в ее белом платьице с отложным воротничком и приколотой ромашковой бутоньеркой, но королева. Что за благородная порода говорила в ней, что за порода дала ей эту жесткость в глазах, эту волю и эту силу? Янина не походила ни на мать, ни на Эссиллин, ни на Аелин; даже на отца едва она походила едва ли своим железным характером королевы. С содроганием вдруг подумала Ника, что Янина много взяла от Реззы. Даже, пожалуй, слишком много.
- Я не знаю, мама, - ответила Янина, и в глазах ее снова проскользнуло нечто от влюбленной девочки; проскользнуло и тут же исчезло. - Как примут Натана саниартиецы? Как? Когда мы поженимся, правда о его происхождении раскроется непременно; в этом я не сомневаюсь: слишком многие знают его тайну. Что, по-твоему, будет тогда? Одно вовремя сказанное слово, одно подогретое негодование - и мое замужество выльется в восстание и войну. Я не могу допустить этого, не могу потерять власть.
- Отчего ты так рвешься к власти, Яни? - Спросила Ника.
- Потому, что только я могу привести Саниартиет и страну к некоему подобию будущего, - резко ответила Янина. - Многие не согласятся со мною, но я уверена в этом до конца и без изъятий. К концу правления Эссиллин город загнил, как загнили все остальные некогда великие города, как загнили и все известные места на нашей карте, включая Пустоши, а мы, тем не менее, окружены со всех сторон водою. Глупо думать, что война никогда не придет из-за этой воды, и мы будем вечно жить в уединении, предоставленные самим себе для того, чтоб воевать друг с другом. Я же готова положить свою жизнь на то, чтоб переменить ситуацию хоть на йоту, и не могу допустить провала из-за неудачного брака и глупой любви. 
Ника вздохнула.
   Нет, нет, это не Резза. Не теперь. Янина говорила, а Ника слышала Сеара, с его приверженностью общему благу и идее и с его самопожертвованием.
- Твой брак не будет неудачей, - сказала она, - и любовь твоя не глупа. И ты, моя бесценная Яни, станешь первым правителем Саниартиета, почитаемым за его преобразования. То же касается и твоего Натана.
- Нас изгонят, - Янина поморщилась и качнула головой.
- Кому изгонять? Единственная сила, которая осталась теперь у Саниартиета - это низы, а низы шли за Натаном, как за полководцем в миновавшей битве, и едва ли они отвернутся от него.
- Я не знаю, - Янина вздохнула.
   Ника приподнялась на подушках и жестом попросила дочь подойти ближе; та повиновалась и присела на край материной кровати.
- Не думай об этом теперь, Яни. Быть может, я легкомысленный человек, быть может! Но теперь я точно знаю, что говорю. Ты не напрасно повстречала своего Натана и не напрасно полюбила его. Ты не можешь потерять его теперь, в особенности по своей воле; раскаяние и боль никогда тебя не оставят.
- Я не откажусь от Натана, - сказала Янина чуть погодя, и лицо ее слова омрачилось. - Но если встанет передо мною выбор, не смогу пойти за ним. Я останусь в Саниартиете.
- Не гляди так далеко, - возразила Ника. - Будущее слишком призрачно, а теперешнее счастье насущно, живо и осязаемо. Не теряй ни мгновения этого счастья.
Янина слабо улыбнулась и ничего не сказала в ответ.
   Она пробыла у матери в этот день недолго - едва только пробили часы три раза, простилась и ушла к себе. Слишком многое нужно было теперь обдумать и решить, решить как можно скорее. У порога же привычной кудрявой комнатки во дворце Эссиллин ждали ее свежие и холодные анютины глазки от Эмира, сирень от Натана и невесть откуда взятые Елисеевы розы, перевязанные шелковой лентой.

   Ника же оставалась в одиночестве менее получаса: когда после Янининого ухода послышались в больничном коридоре шаги, он подумала первоначально с затаенной радостью, что вернулась дочь, а после - что Арефей снова решил к ней наведаться.
Однако того, кто отворил вскоре со скрипом дверь, Ника никак не могла ожидать ни теперь, ни когда бы то ни было еще.
- Доброго дня, Ника, - сказала Эссиллин и присела в кресло против нее.
   Она, казалось, постарела и подурнела еще более с тех пор, как Нике довелось видеть ее в последний раз; быть может, все дело состояло в ее наряде: черном платье без корсета и шляпке с прикрепленным к ней траурным крепом.
- Вы никогда прежде не носили траура, - заметила Ника безразлично.
Эссиллин улыбнулась, так, словно Ника пыталась шутить, но шутка вышла неуместной, но все же заслуживающей снисходительного жеста.
- Как ваша рана? - Спросила Эссиллин, стягивая с желтых старческих рук кружевные перчатки.
- Благодарю, - Ника кивнула.
- Вы скучаете здесь?
- Нет.
- Вас навещают?
- Да.
- Кто же?
- Янина и Господин Арефей.
   Эссиллин кивнула и замолчала. Ника тоже молчала и, поджав губы, внимательно следила за своей гостьей, за ее все переменяющимся бледным лицом, за опущенными долу глазами и за руками, дрожь которых Эссиллин никак не могла унять.
   Вдруг Эссиллин вскинулась и поглядела на Нику прямо и смело, как глядела всегда, но без насмешки и яда.
- Ника, - сказала она, - я пришла, чтоб благодарить вас.
- Благодарить? - Переспросила Ника, - за что?
- За то, что вы исполнили мою просьбу. За то, что отказались убить Фарнока.
Ника изумленно моргнула и отвернулась.
- Насколько вам известно, - пробормотала она, - я убила его.
- Я знала, он непременно сделает нечто подобное, - Эссиллин тяжело вздохнула. - Всегда делал.
- Всегда? - Ника снова обернулась с Эссиллин. - Я не понимаю. - Лицо ее вдруг вспыхнуло. - Из-за него вы надели черное платье и прицепили к шляпе креп?!
Эссиллин ничего не ответила, только опустила глаза на свои сложенные на коленях дрожащие руки.
- Я не понимаю, - повторила Ника, успокаиваясь. - Вы просили, чтоб я не убивала Фарнока. Вы... Вы любили его?
Эссиллин усмехнулась, но Ника видела, как незнакомая слеза скатилась вниз по ее щеке и исчезла в складке у губ. Когда же Эссиллин подняла глаза, лицо ее было сухо и строго, только в глазах осталось нечто детское, чего никогда и никому не доводилось видеть в этих глазах.
- Нет, Ника, - сказала она, - не в том смысле, какой ты привыкла придавать этому слову. Фарнок был моим другом, с самого начала времен.
- И только-то? - Фыркнула Ника.
- Только-то? - Лицо Эссиллин побелело еще более. - Скажи мне, что может быть выше этого?
   Ника промолчала.
- Ты представить не можешь себе, Ника, как долго я живу, - продолжила Эссиллин. - Я стала королевой за долгие годы до твоего века, и мать моя была королевой долгие годы после моего рождения. До восшествия на престол в Саниартиете я прожила с десяток твоих коротких жизней в Сметиете, и все эти жизни были хороши только потому, что мне посчастливилось отыскать единомышленников, друзей, лучших и самых незаменимых собеседников, подлинную семью. Сначала это была Небилла. Ты мало знаешь о ней, а из того, что знаешь, добрую половину составляет тот романтичный вздор, что любил рассказывать мой сын. Она правила Сметиетом двадцать лет или того меньше, - я не вспомню теперь - а жизни ее предшествующей никто не знал и не знает, кроме меня. А равно и жизни ее брата.
- Я знаю о Фарноке достаточно, - возразила Ника бесстрастно.
Эссиллин покачала головой.
- Я не буду рассказывать тебе всего, что связывало и связывает меня с Небиллой и Фарноком; на это не хватит и жизни, к тому же, ты все равно не сможешь понять меня. Важно лишь то, что тот человек, с которым ты имела несчастье познакомиться, и тот, кто был моим другом - суть разное; не говори, что ты знала Фарнока.
- Быть может, - согласилась Ника после короткого молчания. - Я не имела счастья говорить с Фарноком по душам. Но факт остается для меня фактом - он убил Аелин, своими руками и не поведя при этом и глазом. Подобного я никогда не смогу простить, несмотря ни на какие убеждения.
- И тем не менее, ты готова была отпустить его, - Эссиллин слабо улыбнулась. - Я знаю Фарнока лучше, чем кто-либо на этом свете; лучше, чем знала его Отступница и чем он сам знал себя. В этом странном человеке всегда, от веку, был только один порок, один-единственный, который в конце-концов источил его чрево, как червь, и погубил.
- Что же это? - Спросила Ника.
- Трусость. - Ответила Эссиллин.
   Ника усмехнулась.
- О, нет. Фарнок был кем угодно, но не трусом. Полагаю, требовалось слишком много храбрости для того, чтоб ввязаться в темные дела Отступницы. Да и неужто не нужно храбрости на то, чтоб убивать людей?
   Эссиллин качнула головой.
- Нет, Ника. Для того, чтоб убивать, нужно только и быть, что трусом.
Ника хотела было возразить, но какое-то ледяное чувство заставило ее замолчать; живо припомнились ей, потревоженные последними словами Эссиллин, Пустоши, Аллимаг, темный каменный шатер, Рейхлин с распущенными волосами да бесконечные вереницы контрабандистов, приведенных Нардиром из порта на Илюзе, воров, ростовщиков, продажных девок, которых Ника не дрогнув отправила на виселицу. Янина ошиблась. Пусть Рейхлин не дала им подняться на эшафот, пусть! Ника все равно убила их, всех до единого, неисчислимые сотни за минувшие тринадцать лет.
- Мало, мало... - Пробормотала Ника, мрачнея. - Слишком мало одного вскользь оброненного благого дела.
   Эссиллин не расслышала ее слов; после долгого молчания, она сказала:
- Понимаешь  ли ты теперь, Ника, что едва только появилась на горизонте некая сила, вроде силы Отступницы, я поняла тут же, что для Фарнока эта битва проиграна. Он никогда не мог противостоять своей сестре, не мог противостоять мне. Он не был правителем, героем, воином; только обыкновенным человеком, каких легион в низах Саниартиета, и жертвой, по воле некоего случая оказавшейся в ненужном месте. Поначалу Фарнок помнил о нашей дружбе - едва только объявлено было о надвигающейся второй битве у Саниартиетских Пустошей, он сообщил мне, что главный удар придется на Ранул и Ритиет, и я сумела спасти эти города. После же страх совсем заполонил его разум. - Губы Эссиллин дрогнули. - Должно быть, Аелин стала платой за спасенные города.
- Но Фарнок предал вас, - Ника поглядела на Эссллин исподлобья. - Предал, когда убил вашего сына. Отчего вы сохраняли верность этой рухнувшей дружбе?
- Дружба, которая может рухнуть - разве дружба? - Эссиллин изумленно поглядела на Нику. - Фарнок не перестал быть тем, кем был для меня, от того только, что меня предал.
- Стало быть, он был дороже вам ваших детей, - глухо проговорила Ника и отвернулась.
- Не судите меня, Ника, - возразила Эссиллин. - У всех свои ценности.
   Не поднимая головы, Ника прошептала:
- Уходите.
   Эссиллин не двинулась с места.
- Уходите, - повторила Ника. - Прошу вас.
   Она не видела, как Эссиллин поднялась, но слышала шелест ее тяжелых траурных юбок и после - звук притворенной двери и потревоженной дверной колотушки.
Ника не переменила позы. Сидела, откинувшись на подушки и глядя куда-то вдаль, покуда не пришли к ней храмовые сестры, чтоб сменить простыни и полотенца. Она обернулась к ним и сказала, что не нуждается в их заботе сегодня; девушки потоптались немного у ее кровати и вышли. С безотчетной грустью Ника приметила, что они позабыли принести ей свежих цветов, как всегда делали по вечерам и позабыли убрать Арефеево мороженое, обратившееся теперь в розовую жижицу, на которую гадко было глядеть.
   Ника вздохнула тяжело и постаралась лечь удобнее, чтоб рана ее не ныла сильно, как обыкновенно, и прикрыла глаза. И тем не менее, даже с закрытыми глазами - яснее еще - видела она Аллимаг и все, что дурного, пошлого и страшного сотворено было в Аллимаге.
   Странно думать, будто хоть что-то способно восполнить и исправить миновавшее. Если Янина верит в это, стало быть, она глупа. Ника следила за своими воспоминаниями отстраненно, точно под веками ее разворачивался какой-то бездарный спектакль, который она она не хотела, но должна была смотреть. Ничто больше не двигалось в ее душе.
   Ника поняла теперь до конца, безвозвратно все, что совершила. И она знала, что расплатится за все сполна, рано или поздно.

   Последующие две недели остались для всех точно в тумане. Янина приходила к матери каждый день, но говорили они мало, а если и говорили, то только о Яниных приготовлениях к свадьбе, которыми она занималась неохотно, точно все еще готовилась передумать выходить замуж за Натана. Ника была задумчива, и едва ли слышала хоть что-то из того, что рассказывала ей дочь о цветах из Амеля, о платье и ужине, какой поручила она приготовить. Едва ли хоть кто-то - мать или дочь - всерьез были озабочены надвигающимся событием, которое, как порешили единогласно Натан и Янина, будет иметь место сразу после Никиного освобождения из лазарета.
Ника никак не могла позабыть визита Эссиллин и слов ее о Фарноке, которые пробудили в ней отчего-то тягостные воспоминания об Аллимаге; воспоминания эти теперь не желали уходить по добру. Ника не страдала ими, как обыкновенно привыкла страдать воспоминаниями; боли больше не было, и что-то подсказывало, что боль никогда более не придет. Но Ника чувствовала себя неупокоенной, и даже когда Янина сидела подле нее в кресле, Ника видела только стены своего шатра в Пустошах, мрачную Ию, загнанную в каменную клетку, и неисчислимые тысячи приговоренных к смерти.
   Янина же, верно, не могла бы сказать, о чем думала она все те дни, что отдавала распоряжения швеям, поварам и кондитерам; ей казалось, что в голове ее не вилось ни единой, даже самой никчемной мысли, за какую можно было бы ухватиться. Янина ощущала себя совершенно безмозглой без непрекращающейся внутренней работы; даже в шахматы не представлялось возможным играть здесь, пока Ия была в лазарете, а Эссиллин - едва ли не замурована в своих саниартиетских чертогах.
   Елисей и Эмир все еще приводили город в подобающий вид, и Янина с ними не виделась. Не виделась она и со своим женихом с тех пор как решено было ими сыграть свадьбу как можно ранее; не представляла даже, где он и братья живут теперь, потому как никогда не удавалось ей встретить их во дворце.
  Арефей тоже не появлялся в лазарете, и Янина перестала думать о нем; Арефей, видно, относился к такому типу людей, о которых все забывают тут же, едва они выходят из комнаты.
  Так миновали две недели.

   День двадцать седьмого мая выдался едва ли не самым лучшим на Никином веку. Всю ночь неупокоенно шуршала где-то далекая гроза, а ранним утром пробежался наконец по Саниартиету дождь, веселый и теплый, как сам май. Солнце вышло умытым и оттого в сто крат более ярким, чем обыкновенно, но жарко не было, как в миновавшие дни. Улицы дышали свежестью, и весь город словно бы вдыхал в себя полною громадной грудью благодатный воздух и дрожал от удовольствия.
В этот день Ника впервые ступила на улицы Саниартиета после своего ранения. Сестры не хотели пускать ее, говаривая, что от внезапного напряжения еле затянувшаяся рана может внезапно раскрыться, но Ника едва ли не слезно упросила их позволить ей уйти. Теперь она стояла на крыльце лазарета, опершись на Арефееву руку, тонкая и бледная, одетая в одно из Янининых летних платьиц, и дышала полною грудью, что есть силы, как дышал и Саниартиет.
- Все хорошо? - Спросил Арефей, опасливо поглядывая на Никино лицо с прикрытыми синюшными веками и острыми скулами.
   Ника улыбнулась и, не открывая глаз, кивнула.
   Она постояла так еще несколько минут, а после взглянула на Арефея.
- Спасибо, что вы сумели прийти сегодня, - сказала она, и Арефей понял, что Ника в самом деле благодарна. - Янина слишком занята приготовлениями. Должно быть, свадьба - это так утомительно.
- Нынешним вечером? - Спросил Арефей. - Не слишком ли это быстро?
- Не бывает слишком быстро, если речь идет о браке с тем, кого любишь, - Ника светло улыбнулась, но, вновь взглянув на Арефея, вдруг смутилась.
   Несколько мгновений она глядела на него серьезно, даже строго, точно пыталась вспомнить или понять нечто очень важное; после опустила глаза и сказала:
- Идемте.
   Больше, на протяжении всего пути до саниартиетского дворца, Ника не проронила ни слова и ни разу на Арефея не взглянула.

   Надо сказать, Янинены приготовления к свадьбе едва ли были замечены хоть кем-то во дворце. Она приказала саниартиетским швеям приготовить ей подвенечное платье, да поварам - накрыть в Белой зале ужин на тридцать персон. Что, право, такое - тридцать персон в сравнении с пышными и многолюдными празднествами, которые давались прежде в этих стенах? Разумеется, никто не мог бы сказать, что так выходила замуж принцесса.
   Янина же испытывала отвращение даже к той малости, что довелось ей сделать. И в последний день, день своей свадьбы, Янина не смогла даже спуститься в Белую залу; она отдала нехотя нужные распоряжения, и заперлась в библиотеке. Читать ей тоже не хотелось, да и нечего было читать уже здесь, в этой запыленной комнатушке, которую Янина девочкой излазила вдоль и поперек. Она села в кресло у окна, где всегда сидела, и, разувшись, поджала под себя ноги.
   Что это? Неужто близящаяся свадьба всегда вызывает вместо трепета, вместо сладостного смятения душевного столь тягостные чувства?
   Янина огляделась вокруг, на бесконечные стеллажи с приставленными к ним лесенками, на продавленные пустующие кресла, на лампы с зелеными абажурами. Быть может, дело состояло в том, что она до сих пор не могла поверить, что все кончилось? Эта комната была та же, какой Янина оставила ее зимою, и весь Саниартиет был тот же, хотя Фарнокова армия и сделала его менее привлекательным.  И Янина никак не могла отделаться от мысли, что она спит, спит и вот-вот проснется, близ Фёна, или близ недвижимого озера, где ей вновь нужно будет сразиться с Реззой.
   Она не могла победить, никак не могла. А раз все - мираж, то незачем радоваться и свадьбе, и материному выздоровлению, и солнцу, и маю, и любви. Когда сон пройдет, не будет ничего больше, кроме страха смерти и одиночества.
   В двенадцатом часу пришла в библиотеку горничная, чтоб сообщить о Никоном приходе и о том, в какой комнате для нее постелено. Янина только кивнула. Ей отчего-то не хотелось видеть мать. Они поговорят завтра, когда пройдет эта сонная блажь; непременно поговорят. Если Реззы в самом деле нет, то впереди - целая вечность.
   Янина провела в библиотеке еще четыре часа; после того, как пробило половину пятого, горничная стала приходить едва ли не каждую минуту, чтоб сообщить в прибытии гостей. Арефей. Нинель. Эмир и Роксанна. Елисей.
   Янина нехотя поднялась к себе. Привычная комнатка встретила ее приветливым шелестом занавесок у раскрытого окна; комнатка эта была уже не кудрявая от раскрытых свитков на столе, но вся умытая, причесанная и приглаженная, с разложенными в рядок на столе книгами и писчими принадлежностями, какая-то чужая и далекая, как многое в этом дворце и этом городе. Янина огляделась вокруг и вздохнула. Скоро придется оставить это место и перебраться в кабинет побольше, в королевский кабинет, вроде того, что занимала всегда Эссиллин. Все изменится. Все уже изменилось гораздо более, чем Янина воображала, возвращаясь домой. Миновало менее половины года с тех пор, как она уехала с братьями в Амель, укутанная до глаз белою шубой, но казалось теперь, будто с тех пор миновала целая жизнь. Янина не узнавала больше своей подружки; не потому, что комнатка была теперь другая, а потому что другая была Янина.
   Что ж, в этой перемене, пожалуй, есть своя прелесть: не так сложно будет оставить все, что всегда связывалось в душе с этим местом, не так сложно будет наконец оставить детство в далеком далеке.
   Янина прошла в спаленку, которая примыкала к кабинету, тоже причесанную и умытую, и нашла в ней, разложенное на постели, свое подвенечное платье. Она долго глядела на него с опаскою, а после поспешно оделась, точно боялась опоздать, хотя времени до церемонии и празднества оставалось достаточно; и вернулась обратно в кабинет.
   Вдруг в дверь постучали.
- Войдите, - отозвалась Янина.
Дверь в кабинетик привычно протяжно скрипнула, и вошел Елисей.
Янина удивленно моргнула.
- Я ожидала отчего-то мать, - сказала она и присела на софу. - Все же, я рада тебя видеть.
   Елисей коротко улыбнулся. Он был гладко причесан и чисто выбрит, одет в лучший свой атласный черный костюм, какой, Янина помнила, он заказывал у портных еще в миновавшем году. Накрахмаленный ворот белой рубашки туго схватывала бабочка, и от этого лицо его имело несколько красноватый оттенок.
- Прелестно выглядишь, - сказал Елисей сухо.
- Спасибо, - Янина оправила смявшиеся ленты на поясе. - Все-таки платье мне немного велико.
- Я имел ввиду не платье.
   Янина вдруг вспыхнула и ничего не ответила, а Елисей прошелся несколько раз по комнатке и замер наконец у окна.
- Елисей, - сказала Янина после долгого молчания, - зачем ты пришел?
   Он пожал плечами.
- Не знаю, Яни. - Ответил он. - Ноги сами привели меня сюда. Быть может, я хотел предостеречь тебя от ошибки.
- Ошибки? Что ты намереваешься этим сказать?
- Ты поняла, - Елисей поморщился. - Весь сегодняшний день - ошибка, начиная с твоего платья и кончая Белой залой. Натан - прекрасный человек, я говорил тебе это сотню раз, и я желал бы для тебя такого мужа; но ты не будешь счастлива с ним, потому что ты его не любишь.
Елисей поглядел на Янину - она сидела на софе прямая, со сложенными на коленях руками, и в глазах ее полыхали сотни костров, к отсветам которых Елисей не хотел бы привыкать, но привык.
- Ты, разумеется, знаешь меня лучше, чем я знаю самое себя, - проговорила она язвительно.
- Нет, - Елисей качнул головой. - Почти во всем ты, Яни, для меня закрытая книга, но сейчас я уверен наверняка. Ты не любишь Натана. Быть может, ты и влюбилась в него в Пустошах, но теперь все прошло или готовится пройти, и свадьба эта состоится только потому, что ты, в силу своего отвратительного королевского характера, не можешь признать своей переменчивости и не можешь нарушить слова, которое дала Натану.
- Я не люблю Натана, - фыркнула Янина. - Быть может, я люблю тебя?
- Быть может.
- Ты уверен только в том, что мне не нужно выходить сегодня замуж? - Янина усмехнулась и встала с софы.
   Елисей кивнул и подошел ближе к Янине.
- Однажды, в Фёне, я просил тебя ответить на мой вопрос о том, любишь ли ты Натана. Ты не ответила. Почему ты не ответила?
- Я не знаю, - вспыхнула Янина. - Не гляди на меня так, Елисей! Я не знаю! Равно как и не знаю, в чем ты желаешь уличить меня. Я люблю Натана. Достаточно ли тебе этого запоздалого ответа на твой вопрос?
   Елисей молчал и глядел Янине прямо в глаза. Она смутилась и оттого разозлилась еще сильнее.
- Не тебя! - Добавила она. - Я полагаю, не уместно никакое "быть может", когда на мне подвенечное платье, и я готова стать женою другого.
Елисей отвел взгляд. Лицо его не переменилось, хотя Янина тут же, в одно мгновение пожалела о последних своих словах. Отчего не могла она думать, как обыкновенно, прежде чем говорить, когда говорила с Елисеем?
- Ты права, - сказал Елисей после короткого молчания. - Как водится. Я виноват, Яни. И теперь, мне кажется, я вспомнил, для чего пришел к тебе сегодня.
Он улыбнулся и вынул из внутреннего кармана маленькую сафьяновую коробочку.
- Что это? - Спросила Янина.
- Свадебный подарок, - Елисей вложил коробочку в ее руки. - Один из.
Янина дрожащими пальцами откинула легкую крышку: на бархате покоилась серебряная тонкая брошь, украшенная аметистовой фиалкой.
- Никогда не видела ничего красивее. - Янина улыбнулась и развернула коробочку к окну, чтоб свет заиграл на каменных лепестках. - Спасибо, Елисей. Она, должно быть, дорого тебе обошлась.
- Этот подарок ничего мне не стоил, - ответил Елисей. - Я нашел его, покуда мы были в Фёне, близ нашей стоянки. Знаешь ли, ходят слухи о благодатной земле Фёна; посему, я надеюсь, эта безделушка принесет тебе удачу. Увидимся на торжестве, Яни.
   Он коротко кивнул и направился к выходу. Янина хотела отчего-то остановить его, но не остановила. Когда Елисей ушел, она приколола Фёнову брошь к своему платью и смахнула слезы, которые нежданно покатились по ее щекам.

   Вечер этого чудного майского дня выдался вполне подобающим. Тишина стояла во всем Саниартиете, завороженном видом светлого и глубокого неба, на западе подернутого пеленою заката, и ничто словно бы не двигалось в городе, не волновалось и не шумело: только далеко где-то, должно у самых южных ворот, играли на гармонике, да стрекотали лениво вездесущие цикады.
   Саниартиетский дворец, казалось, тоже дремал, убаюканный майским теплом: свечи запалены были только в коридорах да на лестницах, да в нескольких залах на последнем этаже, где располагались теперь все гости, приглашенные Яниной и Натаном.
   Это, в самом деле, было тихое торжество, но устроенное, тем не менее, со вкусом и изяществом - Янина внезапно отыскала в себе эти качества не далее, как две недели назад. Белая зала была не та, что принимала балы и пышные обеды при Эссиллин - исчез из центра неприглядный фонтан с пухлыми херувимами в набедренных повязках, исчезли пышные, как белые облака, диваны; теперь стояли по периметру зала высокие прозрачные столики, тоже прибывшие сегодня из Амеля, окруженные прозрачными же стульями с повязанными на них лиловыми лентами. Всюду горели теперь золоченые канделябры с высокими витыми свечами в них, да стояли всюду разномастные букеты из цветов, какие только возможно было отыскать в это время в предместьях Дарнглана да возле гор Реззы.
   Так или иначе, зала эта вполне походила теперь на новую хозяйку своей девичьей прелестью и простотой; ничего не осталось от прежней, дышащей холодком бальной комнаты. Все видели это и понимали яснее, чем прежде, что время Эссиллин прошло, и настало благодатное время Янины.
   Из тех тридцати приглашенных гостей явились двадцать восемь - все, за исключением Ии, которую сестры все еще не отпускали из лазарета, да оставшейся с нею Руфь. Явились даже те, кого хозяева не ожидали увидеть.
   Севилье Янина отдала приглашение собственноручно, в тот же день, когда определена была дата ее свадьбы, и та обещалась быть, и явилась последней, уже после того, как Янина и Натан вернулись из Храма. Она ни с кем не говорила, но сидела в кресле, что Янина велела принести для нее, болтала ногою, как девочка, да попивала чай из блюдца.
   Лейла, эта давняя Никина знакомая, которую она и упросила дочь пригласить, явилась ранее всех, и Ника попросила ее к себе, и они говорили так долго, что едва не опоздали к торжеству; после однако никто не мог вспомнить, о чем и зачем говорилось, но и Лейла, и Ника знали наверняка, что у них нет ничего общего, кроме любви и уважения к Сеару, да сомнительного участия в той темной и уже забывающейся истории, которой Янина столь триумфально положила конец. Лейла, пожалуй, даже более Севильи не подходила к этому месту с ее разбросанными волосами, алыми полами платья да кольцами на смуглых ногах; но она нашла свое пристанище подле Арефея, который проговорил с нею едва ли не весь вечер и даже пригласил на вальс, танцевать который Лейла решительно не умела.
   Из далеких гуанских предместий, к наибольшей, должно быть, радости Янины, добрались до Саниартиета Касим и Мариам, а также пришли с переходного уровня Камилла и ее отец, тщедушный близорукий человек в твидовом костюме и с потрескавшейся деревянной тростью. Эти четверо держались вместе и с невольною опаской оглядывались на саниартиетцев, таких далеких и незнакомых, точно те собирались, как в былые времена, напасть на их кочевничий стан, выжечь его и обратить их в пленников.
   Прибыли на праздник и Эсфирь с Дориндонтом, которые уже много лет жили раздельно (Дориндонт - в Саниартиете, а Эсфирь - в его фамильном поместье в провинции, где жил прежде Олли), но пытались всеми силами опровергнуть этот очевидный для всего высшего саниартиетского света факт, который однако едва ли заботил хоть кого-то из присутствующих, кроме них самих; прибыла и Нинель, все еще прелестная, все еще молодая и свежая, как озерная лилия, похожая в самом деле, как две капли воды, на Оину; и Эмир об руку с Роксанной. Роксанна была в черном платье на аллимагский манер, с топорщащимся ежиком волос, не поддающемся даже самому тщательному расчесыванию, и глаза ее, черные, как крупные маслины, сияли сотнями отраженных свечных огоньков и еще каким-то, иным огнем, уже не девчачьим и еще не женским, но присущим одной только восторженной и влюбленной юности.
   Елисей держался на растоянии от Эмира с Роксанной - держался на расстоянии от всех. Он пожелал доброго вечера Арефею и Нике, поздоровался с Лейлой, неприметно кивнул Касиму - и ограничился этим. Никто не видел, как ходил он к Янине, никто не видел его возвращения; что ж, подумал Елисей, в некотором приближении способность быть незамечаемым играет на руку. Он облюбовал себе отдаленное место в конце залы, возле стола с напитками, уселся и закурил длинную аллимагскую сигару. Там пробыл он в одиночестве до самого конца.
   Эссиллин же, которую ждали все и появление которой готовились заметить, не являлась так долго, что стало казаться, что она вовсе не придет. В седьмом часу вечера однако и она показалась на белой мраморной лестнице, точно как на канувшем в лету балу, какой удалось Нике посетить; только тогда Эссиллин была тонкая и прямая, затянутая в талии тугим корсетом светлого платья, а теперь - раздобревшая и состарившаяся, вся во вдовьем бархате и бриллиантах, которые совершенно к ней не шли. Через плечо ее была перекинута алая королевская лента - жалкая попытка показать, что есть еще в ней прежние власть, стать и могущество. Никто более в это не верил.
   Эссиллин молча спустилась в залу и молча прошла к ближнему свободному столику; она не моргнула и глазом, но Ника, наблюдавшая за нею, поняла тут же, что Эссиллин противен и этот измененный Яниной зал, и в особенности ее гости, вид которых не отвечал тому, что считалось прежде в высших кругах Саниартиета подобающим. Эссиллин уходить не желала - все сознавали это. Однако, в самом деле сложно - уходить. Тут Нике не в чем было винить вчерашнюю королеву.
   Ника сама спустилась в залу вместе с Лейлой недавно, и сидела теперь, потягивая кислое саниартиетское вино, неподалеку от Елисея. Ей, как и Эссиллин, не хотелось говорить теперь, и все, казалось, безотчетно понимали это: все-таки милые Янинины цветочки и лиловые ленты не слишком уж переменили этого зала. Ника помнила его слишком хорошо, и слишком часто всатавали в ее памяти прежде эти стены, эти кандлябры с высокими витыми свечами, эта мраморная лестница, по которой спускалась она, облаченная в первое в жизни ее бальное платье, опираясь на локоть человека, которого любила более, чем самое себя. Где-то теперь этот человек? Где-то те благостные годы юности, желанные и невозвратные? Все ушло. В мгновение ока ее молодость стала молодостью дочери, ее любовь стала Янининой любовью. Хорошо ли это? Плохо ли? Кто ответит?..
   Ника оправила смявшийся низ платья, и шелк томно зашелестел по полу. Сколько было в ее жизни платьев, подобных этому? Сундуки - в Саниартиете, сундуки - в Аллимаге. Когда успело это случиться, если вчера еще Ника замирала восторгом от сказок, что читала ей Руфь в ином мире? Неужто миновало восемнадцать лет?   Неужто...
   Верхняя дверь отворилась, и заскучавший глашатай объявил о прибытии Янины и Натана - они, по давней саниартиетской традиции наведывались в Храм, где отдавали дань уважения Богиням Ро и Ри. Ника стряхнула с себя ворохи воспоминаний и подняла голову; и все, кто в этом зале был, подняли головы. И замолчали.
Янина была прелесть как хороша: тонкая, гибкая, улыбающаяся, в пышном венке с какими-то незнакомыми лиловыми цветами в цвет глаз, с разбросанными темными кольцами льняных волос, в белом платье с белою кожей, как у феи, чрез которую просачивалось тихое сияние любви. Ника глядела на дочь не дыша, как глядела бы на солнце или на божество. Хотя, пожалуй, Янина и была теперь солнцем и божеством - всем лучшим и светлейшим, что есть только в этом и любом ином мире; когда она вошла, никто в зале не мог более отвести от нее взгляда. Пожалуй, даже если бы Ия с ее дьявольской красотою была здесь, никто не пожелал бы более глядеть на нее, ибо впереди сияла неповторимая и непередаваемая ангельская прелесть.
   Натан тоже был красив в новом черном костюме и с лиловым, как в Янинином венке, цветком в петлице. Но все-таки и он терялся на фоне того негасимого светоча, что вел за собою вниз по лестнице. Все терялось на этом фоне.
   Натан и Янина прошли к первому у подножия лестницы столику; Янина села, а Натан остался стоять, чтоб поблагодарить от своего имени и от имени своей жены гостей, почтивших их своим присутствием.
- Мы сожалеем, - сказал он, едва скрывая сияние улыбки, - что заставили вас ждать так долго; теперь в вашем распоряжении все время для празднования.
После почти сразу подали ужин, который был, пожалуй, скуден по королевский меркам, но все же хорош и изыскан. Саниартиетские повара приготовили на этот раз несколько блюд с запеченою рыбой, которую не далее как сегодня утром привезли из Ранула, и множество гарниров из длинного риса, фасоли, кукурузы и картофеля, что вызрел уже где-то на юге и продавался в лавках Саниартиета тепреь за немалые деньги. Появились на праздничных столах и разные сорта хлеба, от пышек, залитых кленовым сиропом, до огромных белых булок с тмином и кунжутом; и сладости, в основном аллимагские, что привезли с собою Касим и Мариам - колотые куски халвы, все еще обернутые в масляную бумагу, нуга всех возможных цветов, на широких подносах пахлава, рахат-лукум в сахарной пудре, козинаки, финики, инжир, щербет в хрустальных креманках. Выложены были и конфеты в вазах, чудные конфеты, круглые, как вишни, с нарисованными на них зубастыми солнцами - свадебный подарок, присланный сегодня утром правителем Амеля. Из Сметиета тоже прибыл подарок, от нового наместника, направленного Эссиллин - дюжина бутылок лучшего красного вина да двадцать унций возлюбленного Яниной кофе.
   Подали и напитки: тот самый кофе, заваренный подобающим образом, с чашечками взбитых сливок, корицей, сахаром и ванилью; ягодный чай, глинтвейн с имбирем, да несколько бутылок лучшего портвейна, который остался в погребах Саниартиета еще со времен, когда отец Сеара привез их из своего путешествия в Илот.
   Пока заполнялись столы яствами, музыканты заполняли предназначенный для них балкон, и были они в тех же смешных беретах, что и восемнадцать лет назад; Ника даже думала с легкою улыбкой, что, быть может, многие их этих музыкантов играли и тогда, на первом в ее жизни балу. Что ж, верно: некоторые вещи в этом мире никогда не меняются.
   После, когда звук столовых приборов сделался несколько глуше, заиграла-таки в Белой зале музыка, легкая и ветреная - какая-то незнакомая полечка, под которую только и хотелось, что танцевать. Тут же поднялись Янина с Натаном, оба статные и красивые, хотя и неуверенные несколько в движениях; за ними - Эмир и Роксанна, Касим с Мариам и еще несколько приглашенных пар, которых Ника не знала, но которых Янине отчего-то пришлось пригласить.
   Ника поглядела немного на танцующих, после взяла себе тарелочку со взбитыми сливками и прошла, никем не замеченная, на открытый балкон. Балкон этот был - по меркам саниартиетского дворца - совсем крохотный, но прелестно увитый плющом, в мае еще голым, да с парою плетеных скамей, притуленных к перилам.
   Ника присела на скамью и вдохнула глубоко воздух майского вечера, не сравнимый ни с чем по своей свежести. Здесь было прохладно, так, что кожа под скользким синим шелком покрылась скоро гусиной кожей, но приятно и словно бы даже уютно. Музыка доносилась из залы несколько тише, и свет лился щедро, а позади оставалась густеющая первобытная темнота, которая боялась этого света. Ника знала, что темнота не нападет; что ничего больше никогда на нее не нападет. Она глядела вперед, в залу, где кружилась теперь в вальсе ее бесконечно прекрасная дочь, нежная и светлая, как обрызганный росой вешний цветок, кружилась и Роксанна, диковатая для этого города, для Эмира и для всей этой жизни, но тоже бесконечно любимая и дорогая. Ника глядела и на Эмира, с его медовыми легкими кудрями - не Брайенна и не Аелин - глядела и понимала, как, в самом деле, похож он и на отца и на мать и как много в нем осталось от этих бесценных и невосполнимо утраченных людей - как много! А Ника никогда не примечала этого. Глядела она и на Елисея, которого видно было с балкона только лишь когда он облокачивался на стол и подавался вперед, и жалела его, такого благородного и честного, скрывающего и то, и другое под маскою грубости, точь-в-точь как Олли. Да, Елисей походил на деда; не на тщеславного отца своего, не на ветреную мать - но кому объяснишь это теперь? Разве Янина сумеет понять когда-нибудь подобную простую истину? Впрочем, в любом случае - теперь уж поздно для Елисея, невосполнимо поздно. 
   Арефей танцевал теперь с Лейлой, которая беспрестанно наступала ему на ноги и смеялась, взметая вверх целые тучи черных кудрявых волос. Ника взглянула на него только раз и старалась более не смотреть в его сторону, ибо весь вид его вызывал в ней странное чувство, которого она никак не могла объяснить - радость от Арефеева присутствия, смешанная с какою-то щемливой тоской, что становилось с каждым разом все больше.
   Ника откинулась на холодные перила балкона и прикрыла глаза; под веками носились бешеные золотые мушки, а в правом боку саднило и ныло, и что-то тяжелое словно бы изо всех сил тянуло вниз. Так, не переменяя позы и все еще держа в руках креманку со взбитыми сливками, Ника просидела не менее получаса, пока не подали в Белой зале торт. Она очнулась от того, что кто-то закрыл собою льющийся из балконного проема свет - и вздрогнула.
- Простите, если напугал вас, - сказал Арефей. - Подали торт. Хотите торта, Ника?
- Нет, Арефей, - глухо ответила она и оправила волосы. - Спасибо.
- Позволите присесть? - Спросил он.
- Разумеется.
Арефей опустился подле на плетеную скамью и тут же снял пиджак и накинул его Нике не плечи.
- Не стоит недооценивать майские вечера, - сказал он без тени улыбки. - Вы и не приметили, как похолодало.
- Верно. - Ника кивнула. - Благодарю.
- Это меньшее, что я могу сделать. - Арефей немного помолчал. - Вам идет это платье. Синий - определенно ваш цвет.
Ника только улыбнулась в ответ; щемливая тоска еще явственней отпечаталась в ее сердце.
- Я вижу, вы познакомились с Лейлой, - сказала Ника все же.
Арефей кивнул.
- Она замечательный представитель своего народа. И, пожалуй, о Сеаре знает много больше, чем я когда-либо желал знать.
- Сеар никогда ничего не скрывал, - возразила мягко Ника.
- Да, - Арефей нахмурился. - Не скрывал. Но я не пытался никогда узнать своего самого прекрасного друга. Думал, что у меня в распоряжении целая вечность. Даже моя жизнь казалась мне вечностью. Кто мог знать, что все, казавшееся непоколебимым, столь недолговечно на самом деле.
Ника вздохнула.
- Вы правы, - она вновь поглядела на ложу музыкантов, что находилась прямо против нее. - Когда я впервые посетила этот бал... Вы помните?
Арефей кивнул.
- Когда я впервые спустилась по этой лестнице... Я знала, что я молода, красива, влюблена, и мой возлюбленный молод, жив и красив. Все, кроме этого, казалось преходящим. Что же теперь? Ты же музыканты на том же балконе, даже беретов не переменили, а что до "вечного"? Ничего больше нет.
- Как же - ничего? С вашими молодостью и красотой ничего не сталось.
Ника горько усмехнулась.
- Это все пустое, - сказала она. - Забудьте. Хотите сливок?
Арефей покачал головой.
- Отчего вы думаете о дурном?
- Я не о дурном думаю, - Ника вздохнула. - Не теперь. Я знаю, что будет счастье, я верю в него и жду его. Память только гложет меня, здесь - сильнее, чем прежде. Все напоминает мне о моей глупости, слабости и трусости. О том, как сильно виновата я перед каждым, кому довелось встретиться на моем пути.
- Вы ни в чем не виноваты. - Возразил Арефей.
- Почем вам знать? Вы полюбили меня за что-то с первого взгляда, вы едва говорили тогда со мной; вы не видели меня после гибели мужа, не видели в Аллимаге. Почем вам знать?
- Но я вижу вас теперь и говорю с вами теперь, - Арефей поглядел на Нику прямо. - Можете смеяться надо мною, но я уверен, что знаю вас, знаю лучше других. Поверьте мне, никого нет прекраснее и достойнее вас.
Ника задрожала и спрятала лицо в ладонях. Несколько мгновений она сидела так, а после выпрямилась. Лицо ее было мокро от слез, но глаза сияли какою-то непоколебимой уверенностью.
Она взяла Арефееву большую руку в свои, холодные и дрожащие, и поцеловала эту руку.
- Простите меня, Арефей. - Голос ее готовился сорваться, но не сорвался. - Простите... Я не могу выйти за вас. Я не люблю вас и никогда не сумею полюбить.
Губы Арефея дрогнули; он ничего не сказал. Ника поглядела на него еще раз слезно и с тихою мольбою о прощении, после поднялась и поспешно вышла в залу.
   Здесь все еще танцевали, все еще разносили горничные праздничный белый торт, похожий на древний замок, все еще метались кругом красота, молодость и любовь - воплощение Никиных дочерей.
   Ника, точно во сне, прошлась по зале к своему месту, но не села, а остановилась, облокотившись на спинку стула. За соседним столиком сидела Нинель, златоволосая, как Оина, и задумчиво выбирала ягоды из пудинга.
   Ника поглядела на нее несколько мгновений задумчиво и вдруг сказала:
- Нинель, - та вскинула пушистую голову, - как кончишь в пудингом, выйди на балкон. Быть может, кому-нибудь там нужна помощь доброго друга. Ты умеешь оказывать такую помощь, я помню.
   Не дождавшись ответа, Ника отвернулась и вышла из залы, так поспешно, как только позволяла ей все разрастающаяся во всем теле боль.

   Янина видела, как вышла мать из Белой залы, сказав до этого что-то растерянной Нинель. Видела и то, как на балконе произошло некое странное объяснение между матерью и Арефеем, после которого переменилось что-то в них обоих едва ли не пугающе, видела и нервную спешную материну походку.
   Янина улыбнулась Натану, с которым танцевала без передышки третий вальс подряд, и, обещавшись быть через минуту, выскользнула вслед за Никой. В коридоре, тускло освещенном несколькими канделябрами с десятком свечей, она остановилась и огляделась. Куда могла пойти мать, одна, в этом огромном спящем пустом доме? Спустя мгновение Янина улыбнулась. Пожалуй, она знала только одно такое место.
Ника не любила Саниартиета, а саниартиетского дворца - в особенности; но, как помнила Янина из материных рассказов, трепета неизменной девичьей нежности перед одним-единственным балконом ничто не могло изгладить из ее души.
   Янина знала, что найдет Нику там. Там, где все началось: все ее беды, и все ее счастье.
   На самом длинном и широком балконе последнего этажа сидела она в плетеном кресле, что осталось здесь еще с давних времен, заботливо принесенное Аелин и, обхвативши себя руками, неотрывно глядела вдаль. Янина тихо подошла и стала подле.
   Ника поглядела на нее обрадованно и в то же время виновато.   
- Ты чудо, Яни, - сказала она. - Слишком большое чудо для этого мира.
Янина улыбнулась.
- Вечер окончательно загублен, верно?
- По-моему, прекрасный вечер, - возразила Ника.
- Эссиллин не сказала мне ни слова, Елисей беспрестанно пьет, а ты теперь, как я вижу, разбила сердце Господину Арефею да сама ушла с моей свадьбы.
Огонек радости в Никиных глазах потух тут же, как только Янина упомянула имя Арефея.
- Что Арефей? - Спросила Ника.
- Я не видела, - Янина пожала плечами. - Отчего ты не хочешь выйти за него, мама? Арефей хороший человек. 
- Он не хороший человек, - перебила Ника. - Он - один из прекраснейших и благороднейших людей из всех, кого я знала когда-либо в жизни. Но.., - Она отвернулась от дочери и снова принялась вглядываться в сгущающиеся сумерки, - вскорости я буду слишком занята.
   Янина нахмурилась, но отчего-то не спросила о материных планах. Несколько минут они молчали, вслушиваясь в стрекот цикад, который делался громче по мере приближения ночи, да в отдаленные звуки еще одной полечки, что играли теперь в Белой зале.
   Янина после, словно очнувшись, вздрогнула и поглядела на мать.
- Мама, все хорошо? - Спросила она. - Как твоя рана? Быть может, послать за доктором?
   Ника долго не отвечала, а все глядела куда-то, туда, где начинались равнины, ведущие к Фёну, где сияла синяя тонкая лента реки Лейен, но словно бы еще дальше; и то, на что глядела она, было важно и сложно, сложнее всего, с чем сталкивалась Ника в своей жизни.
   Наконец она обернулась на дочь. Глаза ее сияли, точно от слез, и губы ежились в какой-то теплой, но грустной улыбке.
- Я в полном порядке, Яни. - Сказала она и, посмотрев украдкой снова вдаль, добавила дрогнувшим голосом: - Холодает.
- Да, - Янина кивнула и поежилась. - Идем в дом, мама.
- Не хочется в духоту, - Ника качнула головой. - Принеси мне шаль из моей комнаты.
- Шаль? - Рассеянно переспросила Янина.
  Ника кивнула.
- Я побуду здесь еще немного. Принесешь?
- Сейчас, мама.
   Янина замешкалась на мгновение, но материн вопросительный взгляд застравил ее поторопиться; она ушла в дом, спустилась по темной лестнице на второй этаж, где, горничная говорила, постелили Нике, и едва отыскав дальнюю комнату, взяла материну шаль и вернулась.
   Когда вышла Янина снова на балкон, ей показалось, что здесь стало еще тише и холоднее. Она подошла к матери.
   Та сидела в прежней позе, только откинув голову назад да прикрыв глаза; лицо ее было упокоенное и необычайно красивое, как у древней мраморной статуи.
- Мама? - Позвала Янина.
   Та не двинулась.
- Мама? - Янина повторила громче. - Мама?!
   Ника не ответила, и лицо ее, белое, с очерченными высокими скучами, не переменилось.
- Мама... - Прошептала Янина, чувствуя, как что-то липкое и ледяное хватает ее за горло. Она протянула дрожащую руку и притронулась к материной щеке. Щека была холодная, холоднее этого рокового майского вечера, в который вылился такой жаркий и светлый майский день.
   В Белой зале заиграли вальс, и звуки его, ясные и светлые, словно бы ударили Янине в грудь. Она вскрикнула, упала и, прижавшись к неподвижным материным ногам, заплакала, как не плакала никогда даже девочка пяти лет, которую оставили однажды одну-одинешеньку во всем Саниартиете.

   Ника же, легкая и светлая, мчалась куда-то, гонимая разбушевавшемся ветром, холода которого не могла более почувствовать. Едва ли она поняла, что с нею сталось; едва ли возможно было хоть что-то понять теперь, когда все вертелось вокруг, как сумасшедшее, и голова казалась невесомой и безмозглой. Перед Никиными глазами, мчались бесконечно сменяющиеся пейзажи, бесконечно сменяющиеся лица, которых она все силилась узнать, но не узнавала. Только после, когда кружение ее немного упокоилось, Ника припомнила, что видела за эти доли секунды и черемуховые сады Аллимага, которые цвели теперь, благоухали и звенели голосами тысяч пчел, и крикливый уровень Лейлы, каким был он прежде, с лентами, цветами и бумажными фонариками. Видела Ника и жаркий Смеллин, омываемый со всех сторон лазурною водою, и промозглый Сметиет, и Илот с его бесконечными ярмарками, и Лирастиет, и неисхоженные бесчисленные тропки Фёна, и Ритиет с Ранулом, и подлески Дарнглана, холодные и свежие, пропитанные еловым запахом, и Бушующее море, и остров в нем из мертвого камня, и горы Реззы, и все те бесконечные дороги родной страны, объятые лесами, умытые реками, опаленные майским солнцем, которое с каждым днем расколялось все сильнее, что Ника успела и не успела в своей жизни исходить.
   Мелькали пред нею и лица, бесценные лица, давно позабытые и те, какие невозможно вовеки веков позабыть. Ника видела Арефея, который все еще сидел на балконе Белой залы, подле Нинель, видела всех, кто остался в Белой зале и кто ждал возвращения Янины и Ники, не зная о том, что праздник совсем окончен. Видела Ника и Рейхлин, такую привычную и далекую, с распущенными по-девичьи волосами, всю обложенную аллимагскими бумагами; видела Ию, мрачную, с перебинтованной опухшей ногою, бледную и подурневшую, и видела Руфь, которая читала ей тихо книгу; видела и Каима с Лиен в Ритиете, в их прежней ярко освещенной и тихой таверенке; и Мурана, который стоял где-то на сторожевой башне, измученный, остриженный и до неузнаваемости повзрослевший. Видела Ника и Госпожу Гали, что жила теперь в Саниартиете и готовила для Армистара и Елены творожные шанежки на ужин, и Роки, сына Иоль, работающего в мастерскою ювелира в Илоте, и Ассенет, и Нардира, который спал в своей Аллимагской коморке, по-детски поджав под себя ноги.
Вдруг Ника словно очнулась. На мгновение ей показалось даже, что все это сон, затянувшийся и взбаламученный, и на мгновение она обрадовалась, что сумела проснуться.
   Ника стояла на том же балконе и на том же месте, где и прежде, спиною к матери, стояла и Янина. Ника улыбнулась, но спустя мгновение улыбка ее завяла - не было больше на Янине подвенечного платья, и венка не было, и даже игривые кольца волос словно бы развились и опали. Ника видела Янинину сутулую спинку, обтянутую черным бархатом траурной накидки, и спинка это то и дело вздрагивала.
Ника подалась было вперед, но чья-то горячая тяжелая рука легла ей на плечо. Она обернулась.
- Бесполезно, - сказал Сеар, - она все равно не услышит тебя.
Сеар был прежний; ничего не переменилось в его широком скуластом лице и его пронзительных еще более, чем у дочери, глазах. Ника поглядела на него безразлично.
- Я никуда не пойду, - сказала она и отвернулась.
Сеар невозмутимо обошел ее встал перед нею.
- Время пришло.
Ника умоляюще вскинула на него глаза.
- Сеар, я не могу уйти! Как это возможно? Не кажется ли тебе, что это насмешка мироздания надо мной?
Сеар покачал головою.
- Я готова была расплатиться за все, что совершила дурного, я готова была даже умереть! Но не в день свадьбы моей дочери, не так, чтоб сделать ее несчастной!
- Янина никогда не будет несчастна, - возразил Сеар. - Думаешь, траур слишком долго продержится на ее плечах? Разумеется, твой уход, как и всякий уход, всколыхнет многих, уже всколыхнул, как камень, брошенный в воду. Но рябь от камня уляжется, так всегда бывает. Ты должна уйти, Ника. Ты исполнила все в этой жизни, что должна была исполнить.
- Я ничего не сделала, - прошептала Ника. - Ничего, Сеар. Ничего... Не надо говорить мне о правильности.
- С нашей последней встречи ничего не переменилось, - Сеар улыбнулся. - А, стало быть, я не могу не говорить.
- В таком случае, - Ника запальчиво глянула на Сеара, - скажи мне: что же правильного было в моей жизни, в твоей гибели, в моей глупой смерти и что правильного будет теперь в жизни Янининой?
Сеар взял Нику за плечи и легонько тряхнул ее.
- Разве ты не понимаешь, милая? Сложись наша жизни иначе, одолела бы Янина Реззу? Если б я жил, если б ты была счастлива, если б мы втрем проводили дни благодатно в Саниартиете? Янина не стала бы игроком, не стала бы тем, кто способен был противопоставить себя Реззе. И кто знает, что сталось бы с миром.
- Это так похоже на тебя, Сеар, - проговорила Ника тихо. - Жертвовать всем ради других, ради эфемерного общего блага... Это так похоже на тебя.
- Я не вижу в жизни иной цели, - ответил Сеар. - И Янина не видит. Поэтому она и не станет носить траура долго ни в одежде, ни на сердце. Она мыслит в тех же категориях правильности, а, стало быть, понимает.
   Ника не ответила.
   Молча глядела она на Янину, которая перестала плакать, и понимала - с каждою секундой яснее - что Сеар прав, прав, как обыкновенно, и что теперь незачем больше злиться. Все кончилось, и кончилось так, как должно было. Одно только беспокоило Нику.
- Куда мне, Сеар? - Спросила она спустя долгое время молчания.
- В серые долины, - ответит он.
- Нет. Рай или ад?
Сеар улыбнулся и взял Нику за руку.
- Я открою тебе секрет. Нет никакого ада. И нет никакого рая. Есть только чистилище и Покой. Те, в ком много еще зла и отчаяния, отправляются в чистилище, где проводят время - дни или тысячелетия - окруженные непроницаемой сферой, в уединении с собою. После и они обретают Покой.
- Все получают Покой? - Ника невольно улыбнулась. - А как же вечные муки  и вечная расплата?
- Все заслуживают Покоя, - ответил Сеар. - Скажи мне, кто мало страдал в этой жизни, чтоб не заслужить?
Ника снова не ответила и снова поглядела на Янину. Спустя мгновение растворилась балконная дверь, и вышел Натан, тоже в трауре, с чашкою свежего кофе на подносе.
- У Янины теперь будет слишком много дел, - сказал Сеар. - А твои дела закончились. Тебя ждет Покой.
- А как же единение с собой и преодоление злобы? - Спросила Ника.
Сеар покачал головой.
- Идем.
   Ника невольно всхлипнула и кивнула. И едва только сделала она это, открылось пред ними прямо в небе золотое окно, и протянулась от этого окна к балкону длинная тонкая дорога, слишком уж напоминающая саниартиетскую горчичную плитку.
Сеар ступил на дорогу первым, а после ступила и Ника. Тут же она обернулась и в последний раз поглядела на дочь, чье лицо было теперь строго и спокойно, хотя и не исчезли с него еще сухие белые бороздки слез.
  Да, да. Ее ждет еще неизмеримое множество дел и свершений, ее ждет слава и людская любовь, каких не удостаивался ни один правитель Саниартиета.
   А главное - ее ждет долгая, светлая и спокойная жизнь.
   Ника знала, что отчасти и она расплатилась за это с судьбою.
Обнадеженная и просветленная, Ника обернулась к Сеару и пошла за ним по золотой дороге.
   Больше она не вспоминала о том, что осталось позади.

   Янина не притронулась к кофе.
   Весь вечер после материных похорон она стояла на этом балконе и плакала. Но теперь перестала плакать.
- Знаешь ли, Натан, - сказала Янина, - я сумела понять только одно. Я проиграла. И смерть - это та самая игра, которую проиграют все без исключения. Будь ты хорошим игроком или плохим или вовсе не игроком - нет ни единого шанса победить.
   В ответ Натан улыбнулся и взял Янину за руку.
- И все же, стоит попытаться, - сказал он.