НП. 8. Крылья, как у ангелов, за спиной

Крылья, как у ангелов, за спиной


Каково было удивление Попсуева, когда в семь вечера в комнату зашел Чуприна. Сергей лежал, закинув руки под голову и задрав ноги на спинку кровати, и размышлял. Пока вся эта утренняя возня никак не откликнулась, будто ее и не было вовсе. Не ясно было, что же теперь делать. Во всяком случае, идти на завод бессмысленно. «Надо ждать. Кто-нибудь сам придет. Смирнов или Орест, или Берендей. А то и приедут — менты. И поведут под белы рученьки… А за что?!» Раскаяния не было в нем. Он даже представил невообразимое: «Рапсодов вызывает на дуэль. А я ему отвечу, как Арбенин: «Стреляться? с вами? мне? вы в заблужденье».

О Татьяне он не вспомнил ни разу. А вот Несмеянины слова «Надо, Попсуев, не уметь, а сметь. Смелость города берет» не таяли, а словно детские кораблики качались на волнах памяти. И такая досада брала от них! А тут еще ее немеркнущее насмешливое лицо…

— Лежишь, мастер? — Директор, озирая обстановку, стоял в дверях. За ним угадывались сопровождающие. Взглянув на них, Чуприна закрыл за собой дверь. Сцена напомнила Сергею египетскую фреску: фараон и людишки у его ног...
Попсуев поднялся с кровати.
— Да ты лежи. Имеешь право. Я ж пред тобой подлый человек. Чернорабочий или поденщик. Вот только, чтобы знал ты, категорию подлых людей на Руси упразднили еще в одна тысяча семьсот сорок втором году. Мальчишка! Да как смел ты написать мне эту цидульку! — Чуприна достал из кармана свернутый вчетверо листок.

Попсуев молчал, спокойно глядя в глаза директору.
— Погодь-ка, — вздохнул Иван Михайлович, положил ему свою широкую ладонь на плечо, усаживая на кровать. — Я зараз.
Он вышел в коридор, притворив за собой дверь. Пару минут слышалась невнятица голосов, потом удаляющиеся шаги. Зашел Чуприна.
— Вот что, Сергей Васильевич, поехали ко мне, там в спокойной обстановке решим, ху из ху, а кто пи из пи. Не люблю общаг.

Попсуев молча вышел. В коридоре было пусто. Вахтерша поднялась со стула, завидев их.
— Да ты не скачи, Петровна. Как спина-то?
— Да спасибочки, Иван Михайлович, сижу вот.
— Ну, сиди-сиди. Дюже не прыгай. Моя шкуркой лечится.
— Привет ей!

На улице тоже никого не было. Подошли к черной директорской «Волге».
— Свободен пока, Василий, я сам, — сказал Чуприна водителю. Взглянул на часы. — Часика через два позвони.
Директорская квартира располагалась неподалеку в одной из первых городских пятиэтажек элитного 33-го квартала. На просторной площадке второго этажа была еще одна дверь, также обитая черным дерматином.
— Там твой хороший знакомый живет, — ухмыльнулся директор. — Рапсодов. Заходи. Полина Власовна, знакомься, Сергей Васильевич.

Полина Власовна подала руку Попсуеву, приветливо улыбнулась и скрылась на кухне. У Сергея как-то разом снялся напряг в теле и мыслях. Громадная прихожая полногабаритной квартиры с несколькими пальмочками в горшках произвела на гостя неизгладимое впечатление.
— Небось, лучше, чем в ночлежке? Тапки обувай, проходи в кабинет. А я пойду, блюда закажу. Не ел поди? Да и я весь день не трескал. На кухню не приглашаю, извини, погром. Раковины меняю. Вон на диван падай.

Попсуев не удивился, что директор сам меняет раковины. О Чуприне шла молва, что он всего в жизни добился своими руками, и даже по дому и на даче всё делает сам.
Сергей сел на огромный кожаный диван, огляделся. В угловой квадратной комнате с высокими потолками и двумя широкими окнами стоял широкий же стол и несколько стульев. Два книжных шкафа забиты книгами. В углу два кожаных кресла, журнальный столик, торшер. Попсуев наклонился к полу, разглядывая празднично яркий паркет. На светлом фоне выделялись темные волокна, придававшие объемность рисунку. Сергей погладил плашки пальцами.

— Сам укладывал, — с гордостью похвастал Чуприна. — Ясеневый. Плашки не абы какие, селект, два дня отбирал. Как?
— Классно, Иван Михайлович, — искренне похвалил Попсуев.
— Классно, — повторил Чуприна. — Вам всё классно. Высший класс! Один чех обучил в сорок девятом году. Сам-то он мастер по старинным дворцовым паркетам.
— А тут чего делал?
— А тут бетон мешал. Зэк. Руки золотые, но горячие, с кем-то поцапался и сгоряча своротил скулу. А ему еще халтурку левую припаяли… Завод-то мы строили вместе со спецконтингентом в одной зоне. Там и работали, там и спали. Вот, хочешь альбом поглядеть, нигде не увидишь больше, даже в заводском музее.

Чуприна вытащил из сейфа в шкафу толстый в кожаном переплете альбом.
— Подь сюда, — он сел в кресло, перевернул обложку. — Вот так завод начинался, с этой котловины, с этого болота. Я вон тот, худющий. Ты полистай пока, а я Полину Власовну проведаю, что-то она тянет.

На черно-белых фотографиях были запечатлены удивительно простодушные люди, прилежно-строгие или с застенчивыми улыбками и капельками света в глазах, со светлыми лицами, на которых вовсе не было того страха, о котором в последнее время прожужжали уши озабоченные народным счастьем телеведущие. Попсуев почувствовал в себе странную зависть к этим доживающим сегодня свою жизнь людям. С бутылкой «Петровской» водки зашел Чуприна, следом Полина Власовна закатила столик.
— Нам сюда, Поль, в креслах посидим. Падай, Сергей Васильевич.

Чуприна разлил водку, полюбовался на свет: — Янтарь, искры брызжут. Ну, за консенсус. Помидорки бери, Сергей Васильевич, закусывай, огурки. Сам солил. Тут вишневый лист, дубовый, смородиновый.

Попсуев с удовольствием похрустел терпким огурчиком, с наслаждением высосал сладкий острый помидор, и с удивлением осознал, что не чувствует никакой дистанции между директором и собой, хотя отдавал себе отчет, что эта дистанция огромна, больше Скалозубовой.
— Полистал? Как альбом?
— Полистал. Сначала подумал: «Кладбище ушедших мгновений», а потом передумал: «Роддом будущих».
— Правильно передумал. Ты, я гляжу, поэт. На заводе должны работать поэты. Без них развития не будет. Кстати, ты стихи здорово читаешь. В ДК на вечере. Мне понравилось. В кружок ходил?
— В институтском театре играл.

— Всюду успел, — Чуприна помолчал, лицо его разгладилось, и в глазах появилась мечтательность. — Дивишься, поди, глядя на нас тогдашних. Я и сам дивлюсь. Будто и не мы то. У меня в смене Еськов был (помер уже), когда женился, директор Земцов квартиру ему выделил, а тот — куды мне, комнаты хватит. И его тогда все прекрасно поняли, это сейчас за сапоги югославские удавятся. Общий у всех язык был, русский еще. Не знаю, когда вы оглянетесь назад, что увидите. Себя, небось, не признаете. Так быстро всё меняется и не к лучшему. К концу, что ли… — задумался Чуприна. — Ладно, соловья баснями не кормят, наливать надо. — Он с добродушным смешком разлил водку. — У нас поговорка на стройке была: думай меньше, бери больше, кидай дальше. Думать — не всегда полезно. Порой лучше брать и кидать, чем лежать и думать.
— Почему же, — возразил Сергей, — можно и с думой кидать.

— Ага, спасибо за подсказку. — Чуприна достал из кармашка заявление Попсуева, развернул его, прочитал, подняв бровь, с заметным удовольствием разорвал пополам и еще раз пополам и кинул обрывки в корзину под стол. Взял в руки рюмку и чокнулся с Сергеем. — За это и выпьем. Кто старое помянет, тому глаз вон. Хороша, сволочь, вот тут так и жгёть. Будем считать, ничего не было. Не тревожься, никто не вякнет, и волос с твоей головы не упадет.
— Да я за это и не беспокоюсь.

— Верю. Синькова ты хорошо покатал. Как по катку. Фехтовал за сборную?
— Да приходилось, — покраснел Попсуев.
— Да ты не смущайся. Это я должен смущаться. Не каждый день за столом с обладателем Кубков сидишь. Знаю про тебя. Среди наших зэков тоже спортсмены были, даже чемпионы. Давай на диванчик присядем, поглядим в альбом.

Они выпили по третьей рюмке и уселись на диван.
— Не торопишься? — обратился он к Попсуеву.
— Нет.
— И я не тороплюсь. Торопиться по жизни — не жить. Вот, гляди. Это промплощадка. Ее сам министр выбирал. Два раза приезжал. Тут везде были болота. А вот под нами, — он похлопал по дивану, — озеро. Утки плавали, охотники охотились. Это я бурю; с солдатами площадку, беру пробы грунта для исследования. Чуток пробуришь, вода стоит, грунт-то плывун. Это я на практике под Москвой. Вот принимаю оборудование. А вот в июле сорок девятого вместе с первыми кадрами, я за ними ездил в Воронеж и Ростов, в тех краях моя станица. На Северском Донце. Не бывал? А это моя первая хата.

На пожелтевшей фотографии была небольшая комната, одна к другой семь кроватей, тумбочки, стол в углу, на нем электрическая плитка.
— Тут нас было двенадцать человек.
— Не понял, Иван Михайлович. Кроватей-то семь.
— А чего тут понимать? На двоих одна кровать, спали по сменам. Пока один на смене, другой отсыпается. Седьмая — для больных и командированных.
— А чего потолка не видать?
— Высоко потому что, одиннадцать метров. С нас квартплату поначалу не за квадратные метры, а за кубические брали. Потом разобрались. А вот эти красавцы — зэки. Они на самых тяжелых работах были.
— И что, вот так вместе, не раздельно?
— Тогда в школе мальчики и девочки учились раздельно, а с зэками нет, вместе. Да они нас и не напрягали шибко. Их словно и не было. Двери мы не запирали. Фортки настежь. Воровства не было. Да и чего воровать? Чайник, если у кого, это как ГАЗ М-20 «Победа». А из них треть были рецидивисты.

— И долго жили так?
— Да не очень. С полгода, а потом на поселке дома стали сдавать, семейным комнаты выделять. Там же расселяли и одиноких, человек по пять.
— В основном молодые все, — Попсуев вглядывался в лица, стараясь угадать в них сегодняшних стариков, — вот тут вообще дети. Только чересчур серьезные.

— Молодым везде у нас дорога. — Чуприна закрыл глаза и очень ярко вспомнил заводскую площадку сорок девятого года, «зону». Она была как огромная незаживающая рана, с многочисленными растворобетонными узлами, где день и ночь кипела работа, и как черви копошился подлый люд. Станки под открытым небом. Стены без крыш, зияющие оконные проемы. Снег на оборудовании, вода. Нескончаемый холод, пронизывающий до костей… — Стариков-то и не было тогда, не успели еще состариться. Рабочим шестнадцать лет, мастерам двадцать, начальникам тридцать, ну а конторским под сорок лет, фронтовики. А вот глянь-ка на чумазеньких.
— Шахтеры?
— Мы после смены. Это не уголь и не грязь, снег такой. От сажи всё черное было, вон там паровоз стоял, отапливал корпус. А вот я — начальник смены, с усами, Полину охмурял, устанавливаю забор-«колючку» по периметру завода.

На фотографии Чуприна кувалдой загонял кол в землю. На следующей фотографии Попсуев с удивлением увидел намалеванных на стене голых женщин, мастерски прорисованные мужские и женские гениталии, отборную матерщину, забористые стишки.

— А, это наша Третьяковка, — с усмешкой сказал Чуприна. — Попадались просто асы. Зэки всякие сидели. Но по пятьдесят восьмой ни одного, все уголовники. С нынешними не сравнить. Вежливые, предупредительные, просто нянечки из садика. Когда стали монтировать оборудование, первыми стахановцами были они. Монтаж, кровь из носу, выполняли на сто пятьдесят один процент — за это им сокращали срок. А мы в качестве кураторов проверяли их работу и просчитывали процент выработки. С чехом я тогда и сошелся. Пршимысл звали, не выговоришь. Каюсь, разок-другой завысил, но процентов на пять. Колбасу иногда носил ему, водку. Пару раз задерживали, объявляли выговор. А на мне этих выговоров, как репьев на псе. Это я первого апреля пятидесятого года, видишь, какой гордый стою, подбоченился. А ведь это, можно сказать, после пинка чуть-чуть не вылетел с завода.

— Было такое?
— Да с кем не бывало по-молодому, — подмигнул Иван Михайлович. — Позвонила секретарша директорская, вызывает Земцов. Земцов крутой мужик был, не чета последующим директорам. Не то, чтобы струхнул я, а прикинул, зачем я ему сдался «первого апреля — никому не веря», к тому же суббота была, и не пошел. А в понедельник вызывают уже «на ковер». Захожу. Ну, а он меня с порога по матушке: за тобой что, так растак, конвой посылать?! А я что, я тоже не лыком шит, фронт за спиной, как крылья у ангела. Я ему в ответ. Он мне в три этажа, а я ему еще с мезонином. А сами глаза в глаза, кто кого, как два сверла. Штукатурка сыпалась от матюгов. «Диплом ложь на стол!» — орет. А я ему: «Хрен дам! Самому нужен! Не вы давали, не вам отбирать!» С тем хлобыстнул дверью и к себе ушел.

Чуприна замолчал, вглядываясь в фото. Казалось, в его глазах они оживали.
— А потом? — не выдержал Попсуев.
— Что потом? А, с Земцовым? Помирились. Два мужика завсегда помирятся, если у них крылья, как у ангелов, за спиной. Сам ко мне пришел.

— Иван Михайлович, Василий, — заглянула в кабинет Полина Власовна.
— Ну, что ж, Сергей Васильевич. — Чуприна поднялся. — Рад был с тобой запросто погуторить. Ты мужик, гляжу, хоть и ёрш, да в уме. Не прав Рапсодов. Зятя двигает. Да и завидует, такую работу провернуть! На заводе вряд ли еще кто так сможет. Завтра в цех выходи, Берендея порадуй. Станут забижать, по столам больше кадрами не разбрасывайся, ко мне приходи, жалься. А лучше не жалься. Я не всегда такой добрый. Ладно, ступай.

Попсуев поблагодарил хозяев, обулся, надел пальто и взялся за ручку двери. Ему не хотелось уходить из этого ставшего вдруг родным дома. Он со щемящим чувством подумал, что такой приязни к чужому углу он не испытывал уже почти пятнадцать лет.
— Да, — остановил его Чуприна. — Ты уж извини, в авторы тебя не впишешь, поздно, но и Бебееву кандидатом не быть! Отзовем автореферат. Тебя я отмечу, не сейчас. Эффект, что насчитают плановики для всех этих «авторов», перечислим на детдом. А на свои я еще одну коровенку в Голландии куплю, для нашего совхоза. Есть у меня такая традиция — премиальные на коров трачу, на голландскую породу. У них молоко, как сливки, жирность больше четырех процентов! Уж шибко люблю их продукцию. Больше заводской.

Попсуев молча кивнул (ему вдруг перехватило горло) и вышел с теплым чувством в груди. Весь свет показался родным, хоть и была темень на дворе, там, где тянулись рядами гаражи.


Из «Записок» Попсуева


 «…только вышел от Чуприны, гляжу, от гаражей навстречу идет мужчина. Поравнялись. Бебеев. «Привет, — говорю. — К тестю?» А он, оказывается, и не мужчина вовсе, шарахнулся от меня, как черт от ладана. Невольно захохотал ему вслед, как Мефистофель, и проорал: «Смотри, Робертино: защитишься — убью!» И так легко стало на душе, словно от смертного греха освободился. Главное не в той грязи, что вокруг, а в той чистоте, которая в тебе…»


Вакансии всегда есть


Чуприна вызвал к себе Берендея, дольше обычного расспрашивал о цеховых делах, интересовался нуждами, что-то записывал в своей книжечке, а в конце встречи спросил: — Ну, что, Никита Тарасыч, кадров, говоришь, тебе не даю? Жалишься всем, что не даю, жалься и мне.
— А чего жаловаться? Бесполезно!
— Почему бесполезно? Небось, не вдую. Ладно, Берендей. Тебе сколь мастеров надо? Двух? Будут тебе молодые! Дронов, небось, уж просветил, пришли на завод. Трех человек хватит?

Берендей просиял: — Иван Михайлович, конечно!
— Вот и ладно. А одного у тебя зараз заберу. Для компенсации.
— А кого?
— Да тоже из молодых, но трошки обкатанного. Попсуева отдашь?
— Нет, только не его!
— Почему?
— Чего спрашиваете? Нужен. Только стали разбираться с браком...
— Свияжский зарплату получает, пусть разбирается.
— Так нельзя, Иван Михайлович. Только подготовил себе спеца, старшим мастером провел, вы забираете!
— Вот и хорошо, что подготовил. Одного сковал, значит. Сердечное тебе спасибо. Он теперь для другого дела нужен. Всё, не возражай, не порть себе день. Постой-постой, а уж не на место ли Свияжского ты его мыслишь?
— От вас ничего не скроешь, Иван Михайлович.
— А то! Не, мысль дельная. Я тоже, пожалуй, подумаю над ней. Сейчас рановато, но через годик-другой, почему же… Ладно, иди. Да, про футеровку на третьей печи не забудь!

Чуприна тут же вызвал Дронова и велел ему подготовить приказ о назначении Попсуева начальником второго участка вместо Поповой.
— Как? — растерянно поглядел на директора Дронов. — Она, что?
— Уходит. Разговаривал с ней. Не хочет, а куда ей дальше? Только вперед ногами. А это не дело — с завода. Ей на днях семьдесят. Она что, тебе родня?
— Нет. Ты ж хотел Попсуева на девятый цех бросить?
— Расхотел. Да ты не переживай! Все уйдем.
— Тебе-то, Иван Михайлович, грех жаловаться.
— А ты, Савелий Федотыч, не квакай. Чего тебе начальником цеха не сиделось? Я тебя не гнал. Вот и сиди теперь в своем болоте и не квакай.
— Да вот квакаю, раз в болоте.
— И не квакай.


Свято место пусто не бывает


Берендей был рад за Попсуева, но больше, конечно, огорчен потерей для цеха. «Раньше времени Серега высунулся, и я не придержал. Чего ж будет теперь?..» Заглянула Попова.
— Примешь, Тарасушка?
— Да заходите, раз уж пришли, — вздохнул Берендей. — Приму, Анастасия Сергеевна. Я как терапевт, сплошные приемы.

— А что так тяжело вздыхаешь? Переел?
— Попсуева забирают.
— Куда?
— Не сказал. — Берендей ткнул пальцем вверх.
— Может, заместо меня?
— Куда заместо тебя?
— Так я всё, Никита Тарасыч, ухожу. Вот принесла заявление.
— Постой-постой. Что за день сегодня? Куда ты уходишь?
— А туда, куда все уходят. На пенсию. Состоялась у меня аудиенция с Чуприной. Поблагодарил он меня за доблестный труд, и как в этой, «Юноне»: «Я тебя никогда не забуду». Ну и про партию с правительством добавил.
— Шутите, Анастасия Сергеевна, да? Мне сегодня не до шуток.
— Да какие уж тут шутки? На полном серьезе, Никита Тарасыч.
— Когда состоялась аудиенция? Я только что от него. Он и словом не обмолвился о вашем уходе.
— А что это ты сразу на «вы» перешел? Уже сразу и чужая стала? Вчера позвонил мне, пригласил. Чаем угостил.
— И когда отходная будет?
— Как и положено. Через две недели юбилей, в отпуск, а потом и вчистую. Уж когда уйду, ты за моей Татьяной пригляди, одна она, сердечная. Мечется, втюрилась в твоего Попсуева, а он как кот с мышкой…

Анастасия Сергеевна говорила вроде как и спокойно, но Берендей за годы работы с людьми научился не только прятаться от их разъедающих как кислота чувств, но и безошибочно их угадывать. Судя по всему, старушка находилась в состоянии сильнейшего стресса, на грани обморока.

Берендей пригляделся к ней. На ее лице трудно было уловить что-то новое. Оно было всё изборождено морщинами, длинный седой волосок торчал из родинки на подбородке, на лбу едва заметно розовело пятно от давнишнего химического ожога, да правая бровь была тоньше и светлее левой. Он перевел взгляд ниже, и ему стало не по себе от ее дрожащих рук. Анастасия Сергеевна судорожно сунула их под стол на колени.

Берендей нажал кнопку, заглянула секретарша.
— Надя, организуй нам с Анастасией Сергеевной чаек. И никого не пускай.
— Да спасибо, Никитушка, пойду я. Дел невпроворот…
— Не дури, Сергеевна! На хрен дела! Поговорим.

Больше часа Никита Тарасыч говорил ей непонятно зачем общие слова про то, что им обоим было понятно без всяких слов. Говорил про дачу, про отдых и лечение, про то, что пенсионный отдел ежегодно будет выделять ей путевку в санаторий. Про то, что она, наконец-то, походит по театрам и почитает книжки…

Берендею было очень стыдно говорить ей всё это. По большому счету, утешать могла и должна была она — это было ее выстраданное право, и больше ничье. Но при этом он испытывал почти инстинктивную потребность высказать Анастасии Сергеевне всё доброе, что накопилось у него в душе не только к ней, а и ко всем ветеранам, которые сделали его таким, каким он стал, которые донесли его жизнь до сегодняшнего дня, не замутив и не расплескав…

Когда Попова ушла, Берендей позвонил Чуприне.
— Иван Михайлович, у меня новость.
— Знаю. И не одна.
— А какая вторая? — насторожился Берендей.
— Попсуева готовь на ее место.


Рис.