Чур-камень

Лежит камень во степи, путь указывает. Летит чайка над волною, сказку сказывает: ай да город Корчев на Двуморье! Солью морской да пылью степной покрывается, ветрами насквозь продувается.

Древен город. Под ним ходы подземные с незапамятных времён. Кто и когда их вырыл, неведомо. В такой вход в степи войдёшь – в городе выйдешь, если сердце у тебя чистое. А уж кто со злым умыслом пойдёт, тот Чур-камень не минёт. Да не всякому о камне том известно.

Давно уж людишки степные на богатства города зарились. Вот и завалили корчане ходы-выходы каменьями, а самый большой решили дверью железной перекрыть, авось, и самим когда пригодится. Ну, а дверь ту, ясное дело, кузнецам Корчевым сработать поручили, кому ж ещё? Уж их-то работа всегда надёжно и с любовью сделана.

Заголосила наковальня перезвончато. Молоток-ручник то на железо раскалённое вскочит, куда молоту ударить указывает, то по наковальне от нетерпенья пляшет, пока горячо, поторапливает. Остроум уж весь потом блестит, а Дубку-то хоть бы что, знай, стучит себе и покряхтывает, да серебряной серьгой в ухе потряхивает. А вот ключ к замку Дубко неудачно ладил, да остроум потом справился.

Удалася дверь на славу. Такова, что тараном не возьмёшь и замок не отомкнёшь. На узорчатом поле её два железных воина в бою насмерть сошлись.

Слава Корчевых Шушею покоя не даёт. Зажали его душу кузнец Корча с сыновьями делами добрыми, никто злодея теперь не опасается. Долго Шушей по крепости своей хаживал, ворожбу чёрную поторапливал. Уж не от него ли слух пошёл, что в Темировой балке железо самородное водится? А оно для кузнеца, что земля для хлебороба.

Были братья Корчевы легки на подъём, отправились в ту балку, не мешкая. Неохотно их мать собирала, приговаривала: вы уж там ходите, мол, с оглядкою, неровен час – люди полынные наскочат.

– Всё-то ты квохчешь над ними, – сердился отец. – Погляди – дубинушки вымахали. За волосья тебе уж не таскать их, не дотянешься.

Осторожно братья в балку спускаются, сквозь терновник колючий продираются. А нет нигде железа, ни на осыпях, ни на дне ручьёв, пересохших за лето.

Как заросли глота обминать стали, показалось Остроуму, будто конь где заржал. Встревожился он, сказал брату об этом.

– Показалось тебе, – успокоил Дубко, – это трава сухая шелестит.

И пошли они дальше.

Душно в балке, пот глаза застилает, кровь в виски ударяет. Но вот в балку с моря Сурожского ветерок дунул. Вздохнул полной грудью Остроум, да замер вдруг и говорит:

– Никак потом конским в нос шибануло?

– Да от тебя самого на сорок сажен, как от коня разит, – пошутил Дубко. – Нет здесь, кроме нас, ни одной живой души. Цикад, видишь, и тех не слыхать.

А и верно: ни птички нигде, ни ящерки. Всяк, как смог, от зноя запрятался. Решили братья напоследок за поворот заглянуть, да и назад возвращаться.

Вдруг, откуда ни возьмись, ворон над головою кружить принялся. Остановились братья, почуяв неладное, да поздно уж было. Дрогнула земля под копытами, огласилась балка криками дикими. Засиделись, знать, в засаде людишки степные, так с нетерпеньем на братьев и набросились.

Да не просто русского человека в полон взять. Ему что сохой пахать, что в бою кулаком махать, он и то, и другое с усердием делает. Ну, а кузнецам, коль по железу бить привычно, то по головам поганым и подавно – делать нечего.

Прижались братья спинами друг к другу – не подступишься. Махнёт Остроум рукой – зашибёт врагов с десяточек, двинет Дубко кулачищем – полтора замертво валятся.

Да как ни сильны братья были, а притомилися, к терновнику пробиваться стали. В него не то, что конному, а и пешему не сунуться. Ободрались братья о колючки изрядно, но от врагов в кустарнике укрылись. Припали они к земле. Заступись, мол, земля-матушка, оборони от стрелы вражеской.

Да степнякам братья Корчевы живьём нужны были. Пустили они пал по терновнику. Занялась огнём сухая трава, дым глаза выедает, жар вконец донимает. Деваться некуда, вышли братья. Вмиг спеленали их по рукам и ногам арканами крепкими, из волоса конского плетёными. Ни вздохнуть, ни рукой не шевельнуть.

Притащили конники полонённых к шатру князька степного и под ноги ему бросили. Сопит князёк недовольно, глаза узкие прикрыл, как два ножа затаил.

– Много вы людишек моих, – говорит, – побили да покалечили. К хвостам коней диких вас вязать, чтоб косточки по степи растаскать!

Молчат братья, пощады не просят.

Растянул вдруг рот в улыбке князёк, голос его ласковым стал:

– Степные люди, – говорит, – чтят богатырей. Степные люди жизнь им даруют.

Хлопнул он в ладоши, с пленников путы и сняли. Преподнёс им князёк лучшее в степи угощение – чашу молока кобыльего. Плюнули братья, пить не стали.

– Сказывай, – просят, – что тебе от нас надобно.

– Да всего ничего, – говорит князёк, – только ключ дверной от входа потаённого.

– Вон чего захотел, – удивился Дубко. – А этого ты не нюхивал? – и сунул князьку шиш под нос, знак наивысшего у русских презрения.

Что тут сталося, лучше не сказывать. Знать полынь-трава оттого горька, что людской в степи кровью полита.

Дубка вновь повязали, Остроума же прогонять стали. Ключ, говорят, принесёшь – брата спасёшь, а проговоришься – скатится его голова с Темир-горы вниз по балочке.

– Уходи, братка, не жалей меня, – шепчет Дубко. – Хоть ты жив останешься. Поклонись от меня отцу с матерью. Скажи, имя наше не осрамится. Прощай.

В полдень сыч кричит – в дом беда спешит. Мать на Горке с утра мается, сыновей из степи дожидается. А было у лебедя два лебедёнка, да лишь один в гнездо воротился.

Поспешил было Корча, не помня себя, сыну на выручку, да застава из города не выпустила. Там их, ворогов, в степи, говорят, что комарья в плавнях тмутараканских, ото всех не отобьёшься. Принялся Корча друзей скликать, дружину собирать.

Остроум тем временем по кузне шагает, как поступить не знает. Отсекут ведь Дубку голову, как дружину завидят, и в степь без боя ускачут, поганые. Отыскал он среди хлама  Дубков ключ, что не удался тогда, подправил да отшвырнул прочь, опомнившись. Привиделось ему, как в город ночью враги ходом тайным пробираются, дома жгут, старых и малых убивают, молодых в полон угоняют. И не перехитришь степняков – при себе до конца держать будут. Эх, думает, навсегда мы с тобой, брат, видно распрощалися.

Вдруг в стену кухни царапнулось что-то. Взглянул Остроум – нет никого, а к двери ухо человечье стрелой приколото, и серьга в нём серебряная блестит, братова. Догадался, что это намёк. Будешь, мол, медлить, и голова следом прикатится.

Ошалел он тут, муки братовы почуяв, к матери бросился. Прижала она его к сердцу и говорит:

– Поверит мне Чур-камень – свидимся. Прощай пока.

Сама заставу мышкой прошмыгнула. Стала она перед князьком степным, богатства жаждущим, и говорит ему:

– Отпусти сына невредимым. В город ходом потаённым сама проведу.

Да хитрый князёк не поверил ей до конца. Сначала, говорит, дело сделаешь, а потом за сыном придёшь. Полежит покуда спелёнутый.

Собрались вмиг степняки, да с конями в поводу, ходом потаённым и пошли, факелами дорогу освещают, богатую добычу предвкушают.

Тут им Чур-камень поперёк пути лёг.

– Чур меня, чур, – сказала мать и прошла по нему.

Следом смело враги взошли на Чур-камень, а он возьми, да повернись, и накрыл их всех там до единого.

Возвратилась мать Дубка освободить, а он слёзы горькие проливает, за родную не принимает.

– Что ты, глупенький, – сказала она. – Посмотри: город наш спокойно огнями светится. Нет там врагов, не прошли.

Подхватил он тогда её на руки и, счастливый, домой принёс.


***
Перекати-поле по степи катилось, под Темир-гору легло – в сказку превратилось.

1988