Г И М М Л Е Р
Повесть
Анна ми мати, та ми манна
+ + +
Когда зазвонил телефон, генерал-лейтенант открывал окно в густой, переливчатый дождь последнего майского дня. Вернулся за стол, снял трубку.
- Костров на проводе. Да, слушаю, Георгий Константинович.
Некоторое время молчал. Потом ответил :
- Да, трое англичан, трое наших. Их тоже трое, все были в гражданском. . Проверили документы, оказались не в порядке, их арестовали и забрали в караульное помещение лагеря Сидорф... Один из них имел документы на имя фельдфебеля Хитцингера. Он сразу же назвался ( генералу что-то было сказано) … да, да, именно так.
Слушал. ответ. Ответил сам :
- Да, Хитцингер назвался именно так. Да, внешнее сходство имеется. Да, фамилии наших часовых Губарев и Сидоров. Документацию вел майор Голованов. Поскольку мы заранее знали, что это подстава, мы всех трех немцев доставили в деревню, в дом, где стояли англичане. Когда немцы увидели, что наши готовы их отдать, этот самый Хитцингер тут же стал объяснять англичанам, кто он - ну, по его версии, разумеется. Англичане почему-то стали требовать, чтобы немцев отпустили ( слушал) Да, согласен, это странно. Но Губарев и Сидоров настояли на отправке в лагерь, и англичанам пришлось согласиться и забрать их Да, я абсолютно убежден, что это не он. Более того…
И снова генерал слушал, и снова ответил:
- Да, Георгий Константинович, я тоже думаю, что участников поимки – кто бы он там ни был – и следственных действий нужно представить к наградам . Что, уже ? Да, благодарю Вас. Всё можете так и передать
В трубке раздались гудки.
Для генерал-лейтенанта Константина Михайловича Кострова это был, похоже, последний день войны. Завтра ему предстоял перелет домой, в Москву, где, как ему сообщили, лежала при смерти его жена, известная пианистка, с которой он прожил уже больше двадцати лет. Детей у них не было.
+ + +
«Уходим» - процедил Кнут. .Наркоторговец, кажется, в последний раз дернулся. Кнут достал из штанов свой именной, то есть на самом деле два года назад присвоенный им у приконченного на пустыре в Кунцеве мента, и сделал контрольный в голову, который. собственно, не понадобился. Наркоторговца оставалось лишь отправить в овраг.
Гиммлер нагнулся. Расстегнул куртку на раскоряченном теле. . Достал из кармана полтора тыра плюс двести баксов двумя бумажками, кредитную карточку «Раффайзен-банка» и паспорт. Развернул, прочитал : «Айдемиров, Рустам Ташбазрукович, год рождения 1983, место рождения г. Махачкала». Потом молча взял сто долларов себе, а карточку и все остальное отдал стоявшему рядом Даниле. «Ксиву сожжешь» - процедил Кнут, а Гиммлер подтолкнул наркоторговца ногой. Тот сначала медленно, потом все быстрее, боковым кувырком покатился вниз.
Внезапно Гиммлер вскрикнул. «Что с тобой? » - обернулся Кнут. Гиммлер лежал не земле, обхватив рукой чуть подрагивавшую правую ногу.
- Вот… Нога… Подвернул, что ли… Поскользнулся…
Кнут протянул ему руку. Гиммлер попытался встать, но опять вскрикнул и упал. Недавно прошел дождь, было очень сыро, а где глина и овраги, вообще трудно стоять.
- Я сейчас… Сам… Попробую.
Каким-то образом сделал разворот, оперся на другую руку и с трудом приподнялся. Еще раз развернулся – он был достаточно плотен - и со словами «Вот теперь давай» ( Кнут опять протянул руку), с еще большим трудом и сдавленным стоном двинулся вперед. Стоя на четвереньках, приподнялся, схватился за ветку, привстал, оперся о ствол и резким рывком пошел.
+ + +
О том, что труп наркоторговца обнаружили, Гиммлер на следующий день узнал из интернета Сообщалось, что заведено уголовное дело. Вечером позвонил Кнут и сказал: идем на стрелу. По уговору, это означало противоположное: каждый хотя бы на месяц исчезает и прячется где знает. Это означало, что все достаточно серьезно : если на след еще не вышли, то уже вот-вот. Нога у Гиммлера болела сильно. Естественно, ни о каких врачах и травмпунктах не могло быть речи. К тому же он с большим трудом, но вставал - ненадолго. Вряд ли перелом - трещина, скорее. Если купить в аптеке костыль и новокаин с диклофенаком – колоть - как-нибудь, может, и обойдется
Через два часа Гиммлер остановил в соседнем квартале «Москвича» с пожилым дядей славянской внешности, сразу дал ему денег и сказал «В Ильинское, по Рублевке». Дядя несколько удивился бритоголовому пассажиру, деньгам вперед и адресу, но ничего не сказал и поехал. По дороге Гиммлер все время старался как-то вытянуть ногу, но это ему не удавалось.
- Что, болит ? Не перелом, нет ? - посочувствовал дядя.
- Да нет, ничего. Хожу, значит скорее всего трещина.
В выборе машины с водителем Гиммлер не ошибся : дядя был с понятиями и не любопытный.
+ + +
Этот наркоторговец у Гиммлера был восьмым. Перед ним был тоже наркоторговец, и тоже даг, которого они с Кнутом, Рябым и Хорстом - или Хорсом, кто как называл, а он откликался одинаково, пацаном из Лыткарина - полуживого затащили в канализационный люк и сбросили туда навечно. Между были общие с другими «фирмами» акции по нигерийцам а первый, испытательный – шесть лет назад - был армянин таксист.
«Зачем армяшку-то ? - взбрыкнул тогда еще не Гиммлер а просто Макс - Они же не муслимы». «Все хачи, одинаково» - разъяснил Кнут, а Макс вспомнил, что по-армянски «хач» - крест, вздрогнул, но тут же вспомнил, и то, что он язычник. «Хач – наркоторговец, а раз мы по ним пошли, это главное» - довел разговор до конечного итога Кнут, и Макс согласился. Хача отслеживали несколько дней на Юго-Западной, в Никулине. Ночью, когда он вышел из машины за сигаретами, Макс подбежал сзади и ударил его ножом точно в сердце - тренировался месяц на манекене – а Кнут и Хорст подцепили под руки и вбросили в машину - за рулем уже сидел некто по кличке Хмурый - и за несколько минут вывезли за МКАД, а потом на Калужку, где и спустили в Протву. Макс двинулся к лесопарку, исчез там, а потом перешел Кадужское шоссе и поехал к себе. На следующий день все встретились и взяли пива. Тогда Кнут ему и сказал: «Ну, ты умный, теперь будешь Гиммлер. В честь рейхсфюрера». Три дня тебе на подготовку. Будет клятва и наречение.
+ + +
Сейчас Гиммлер знал одно : пересидеть стрему он сможет только там, в Ильинском Туда менты не полезут. И не только менты – никто не полезет. А дальше - будет видно.
Они не виделись восемь лет. Как теперь будет ?
Дорогу помнил и показывал. Они всегда, когда ему было полдвенадцатого, и двенадцать, ездили туда через Рублево-Успенское, пересекали узкоколейку, вплывая в сосны, в рощи между большими зелеными заборами, тогда, еще в девяностые, так и оставшимися с советских времен, впрочем, они и сейчас остались, только выросли еще вверх на несколько метров, и проволоки прибавилось - новые хозяева, перестраивая все внутри, почему-то нежно и суеверно с самого начала хранили и хранят прежний антураж, и не только антураж, и не только хранят, но и множат его содержание и признаки… - потом машина выезжала к Москве-реке, пересекала ее по мосту и ныряла прямо в холмистую окрестность. Этим путем они ездили туда сразу же после того, как Анна вышла за Сулеймана Алиевича Абишева замуж, и они год жили в этом самом Ильинском, в его усадьбе, бывшей даче члена Политбюро. Сейчас деньги у Максима были, он решил не скупиться и взять такси, зная, что если поедет на электричке до Усова, а потом на автобусе, его могут и заметить, и даже… Впрочем, главное-то в другом… Мама… После всего… Одна ли она там? Скорее всего, да. Вроде бы этот все время в Лондоне, даже по телевизору показывают…
Отпустив прямо на шоссе дядю с «Москвичем», Гиммлер с трудом, на костыле, волоча больную ногу, прошел по шоссе более узкому, поворачивающему среди старых сосен, меж стволов которых раскинулся широкий и высокий малинник с бузиной Вот он, двухметровый каменный забор, железные ворота, большая заасфальтированная площадка. Маленький, неприметный звонок. Нажал, и еле-еле, откуда-то, совсем издалека раздалось дребезжанье. Потом – злобный, словно рвущийся вверх по спирали собачий кашель, минуты через три затихший. Позвонил снова. Тот же собачий кашель - в ответ. Потом - шаркающая по асфальту походка.
Ворота приоткрылись - сантиметров на пять, через цепь. Появились огромные зубы распространяющей гнилую вонь глотки. «Пшел, твою дивизию… - раздался дряблый голос и шум ошейника. - Щас, подождите.» Ворота приоткрылись шире. В них стоял невысокий, небритый, тоже с явно чуемым , таким же , как у пса, дурным дыханием хмырь лет пятидесяти.
- К кому ?
- Анна Казимировна здесь… есть ?
- Ну есть… А ты… Вы… кто ?
- Скажите, Максим.
- Схожу к ней. Спрошу. За воротами надо… постоять. Нет… сюда - нет…
Это полседнее было в ответ на попытку все же войти. При этом Гиммлер понял, что хмырь так и не решил, как его называть - на вы или на ты, но ему было совершеннр все равно. Ворота закрылись
Сколько он стоял, не помнил. Стоять было очень больно - идти легче, чем стоять. Потом раздались шаги - сначала те же, шаркающие, за ними быстрые, и еще вместе с ними - вроде бы на каблуках.
В открывшихся на весь просвет воротах, появилась огромная золотистая копна волос.
- Это… ты ?
Анна почти осела на месте. Зашаталась, но, тряхнув копной, пришла в себя.
- Я. Я, … - он хотел сказать «мама», но слово это внутри него погасло. Высокая, сероглазая, золотоволосая, с чуть влажными губами женщина. Уже под сорок, но на вид - лет тридцати, не старше. Даже здесь, в саду, в этой… усадьбе ? … - на каблуках, в длинном платье. Да, сколько ее помнил, она почти всегда так ходила. Или в джинсах и свитере. А больше никак.
- Ну… пойдем тогда - проговорила Анна, протянув руку под его руку, но тут же отдернув - Пойдем. Ой, что это у тебя с ногой ?
Она почувствовало, как он запнулся на ходу - явно от боли.
- Потом…
Внезапно, словно в рифму, подвернулся каблук у нее. И опять - он хотел назвать, и опять никак не назвал. Она снова на этот раз почти насильно сунула ему свою руку по его локоть и сжала, тряхнув назад все тою же копной. Он замялся. Оба молчали. Шли и молчали. Идти под руку с одной стороны и на костыле с другой ему было легче.
- Где? - это был первый вопрос, который он ей задал.
- Уехал. В Англию - ответил Анна.
- Надолго ?
- Недели через три обещал вернуться.
Замолчала. Потом проговорила:
- Не делай только… никаких глупостей.
Опять замолчала.
- Я… - тихо-тихо, словно выдавила из себя:
- Я прошу тебя.
Он не ответил.
Он внезапно все осознал без прикрас. Сделав дело, бежать сюда - ему, воину Перуна, Белому воину, поклявшемуся никогда не жалеть их никого – теперь вот сбежать, как крысенку в эту самую усадьбу миллиардера Сулеймана Абишева, уведшего и… - он даже про себя не мог этого проговорить - его мать, его Белую мать , которая вот сейчас ведет его под руку, встряхивая золотом волос…
Какой он Гиммлер… Трус обычный… Чурку замочил - к чурке под крылышко. Чурка чурку погоняет, чурка чурке чур трясет.
А это - мама ?
Мама - кто ?
+ + +
Отцом Анны Вишневскайте был известный вильнюсский архитектор Казимир Иннокентьевич Вишневскис, а матушка ея, то есть одна из максимовых бабушен, была из Москвы, Иванова. Просто Иванова, Вера Ивановна, она была членом профкома живописцев, писала с натуры и продавала пейзажи. Детство Анна провела сначала в Москве, на общей родительской, второй – кроме Вильнюса – квартире, потом у отца, вторично она переехала в Москву еще до начала перестройки, учиться, но Веры Ивановны тогда в живых уже не было, и Анна устраивала все свои дела сама. Вера Ивановна с Казимиром Иннокентьевичем до конца жизни то сходились, то расходились, то съезжались, то разъезжались, то ссорились, то мирились, то в Москве, то в Вильнюсе. Умерла Вера Ивановна на шестидесятом году жизни, под Звенигородом, на Москве-реке, когда писала с натуры кувшинки - прилегла отдохнуть и больше не встала. Там ее и нашли, на берегу, опознали по бывшему при ней паспорту, привезли домой, вызвали Казимира Иннокентьевича, тот ее похоронил на Ваганькове и вновь отправился в город Вильнюс доживать свое. Вместо него приехала Анна, поступила в архитектурный, закончила, получила новую по тем временам специальность - художник-дизайнер.
С Егором Костровым Анна познакомилась в тысяча девятосот восемьдесят девятом году. Подруга, тоже, как и Анна, дизайнер, пригласила ее на новогодний бал - эти балы буквально взорвались повсюду по первому перестроечно-голодному - тогда еще относительно голодному, с множеством цветов и книг у каждого метро, году - в Союз потомков российского дворянства, или же, как сразу и назвали, в Дворянское собрание, то есть в бывший Колонный зал Дома Союзов. На бал надо было явиться в белом длинном платье, и накануне они долго вместе с Еленой, то есть этой самой подругой, искали такое по всем магазинам на Тверской, наконец, нашли. Бал был совершенно не похож на прежние советские - казалось, идет представление «Евгения Онегина» в Большом театре: кружились пары, играли вальсы, а на стенах висели портреты Царей и Цариц. Елена сама подвела Анну к с иголочки одетому в черный костюм рыжеусому человеку лет тридпати пяти – сорока с блестящей выправкой и представила его как князя Кострова. «У меня ощущение полной нереальности происходящего - сказала Анна – как будто мы не в Советском Союзе» - «Пока еще в Союзе, но уже и не» - рассмеялась Елена. Потом рыжеусый человек пригласил Анну на вальс - она сразу сказала ему , что все детство проходила в Вильнюсе в школу бальных танцев - и они закружились.
Анна очнулась от вальса только уже под утро, в него в доме, на Бережковской набережной, на лестнице. Он отпер дверь, пропустил ее вперед, снял с нее шубу, осторожно ее повесил на вешалку и проводил Анну в столовую.
- Мы можем выпить немного коньяку, но если Вы устали… Только тихо, мама спит.
- Нет, нет, я совсем не устала.
Она не знала ни кто он, ни где работает, ничего о нем. Только то, что он действительно князь Костров, наследник ордынского мурзы, при взятии Казани перешедшего на сторону Ивана Грозного и получившего псковские родовые имения, где Костровы сплелись родословиями с предками композитора Мусоргского и Елены Рерих, и что зовут его Георгием, или Егором - как угодно. Егор Константинович Костров.
Ровно через неделю они расписались, в ЗАГСе, еще через месяц тихо, без лишних зрителей и гостей обвенчались в церкви Николы в Хамовниках, а еще - точнее, уже - через восемь месяцев родился Максим.
Где-то примерно посредине между новогодним балом и рождением сына, Егор, ранее назвавший себя переводчиком в Московской коллегии адвокатов, сказал ей, что на самом деле является подполковником Главного разведывательного управления Генштаба - знаменитого ГРУ -, и попросил никому об это не говорить.
- И давно ?
- Вот уже десять лет. После окончания ВИИЯКа. Отец тоже там служил, и дед, все Костровы - наша ветка рода.
- Но… как же так… если все так? - она недоумевала - вы у коммунистов были? И ты был, и отец твой… В партии, в комсомоле….
- Это коммунисты у нас были - усмехнулся Егор. - Мы же сами эту партию и привели к власти. Другого выхода не было.
И разъяснил:
- Дед был генералом Царской разведки. Потом было то, что было – ну, в марте, потом Керенский вообще все развалил, а Корнилов сошелся с англичанами, и мы тогда - в июле - приняли решение… Дед сам приказал, чтобы ему привезли Сталина, и тот все своим передал…
Анна сделала удивленные глаза
- Сталина ?
- А кого же еще? Именно так. Он был…
Запнулся, остановился. Анна продолжать не стала.
Попытавшись разговор чуть перевести, продолжил Егор:
- А отец был тогда молодым поручиком, он служил там же, в Генштабе, и дед потом все свои дела ему передал В двадцать девятом.
- Но ведь большевиков привезли … немцы - осторожно проговорила Анна.
- А куда же немцы денутся ? - улыбнулся Костров. - Мы всегда были за союз с Германией.
- И даже…
- И даже. Все всегда могло переломиться в любую минуту. Это зависело…
Сова запнулся и замолчал.
- Вот не ожидала все-таки - снова засмеялась Анна - Привела подруга меня в Дворянское собрание, я в ту же ночь переспала с князем, через неделю выскочила за него замуж, а он оказался красным. Бывает же…
- Мы не красные - ответил Егор - И никогда ими не были.
- Но ведь и не белые.
- Черные. Цвета земли. Чернь чернее черной черни. «Чермна аз есмь и чермена» - помнишь, как в «Песне песней» ?
+ + +
Сейчас, идя вместе с Анной по аллее, Максим вдруг осознал, что совсем не помнил ее – ее? - в его глубоком первом детстве, молочном - ни цвета глаз, ни волос, ни оттенков голоса - ни одной частности, подробности – ни одной, но при этом помнил всю вместе. Совершенно иную. Как раз вот этих частностей и подробностей вроде цвета глаз, отлива прически, уголков губ , ничего этого, что есть вот здесь, в Ильинском, куда Максим приехал искать убежища не имевшую. Был очерк - да, именно очерк, абрис, но пронизанный помимо линии абриса или замысла очерка еще и чем-то повынесенным оттуда только им самим, Максимом - тогдашним, малым малее малого, молочным – и его же самого очерком молочным – да, молоком по бархату – памяти ?
Молоко туманило, застило взор - или, наоборот, вот сейчас, когда оно давно высохло, все - лишь подробности и мелькание , и осталась лишь память о молоке?...
+ + +
Мама была веточкой, травой, березкой.
Колокольчиками, васильками…
«Максимушка, поешь киселику, я тебе сварила…»
На даче, в Кратове. Максимка - четырех ли, пяти ли лет - тянул ручки…
Мама…
На поляне с огромным, в охапку, букетом ромашек… Максимка нес ей еще, он сам ей собирал.
Мама брала цветы, Потом начала срывать колокольчики - их было здесь очень много.
- Иди, побегай.
Максимка убегал, но не далеко, а Анна плела венок.
- Максик!
Он был уже здесь, рядом. Анна осторожно опускала ему венок - целую цветочную цепь - на шею, он побежал вперед, мама догоняла его, брала на руки, подымала.
+ + +
А вот эта - мама ?
Золотоволосая, уверенно ведшая его, опиравшегося на костыль, по длинной, почти двухкилометровой асфальтовой дачной - усадебной, на самом деле, только в чужой и чуждой усадьбе - дороге.
+ + +
Еще Максим помнил, как он в кратовском лесу потерял маму. Шли - тоже по дороге, почти такой же, все дороги под Москвой одинаковы - через поселок, и вдруг оказались за прудом. Они и раньше ходили туда, через лес, небольшой, но старый - особенно березы были стары. Лес казался - особенно тогда, в пору первого пробуждения памяти как мелькания - огромным и дремучим . Мама вела его за руку, а он послушно следовал – тогда, почти как и теперь. И древесные корни, расходившиеся от их подножья и от древесных стволов, были такими же, как здесь - сплетающимися, шершавыми, змеевидными, переходившими в в корни. Внезапно ручка мальчика, повисшая в воздухе, оказалась пуста, а пальцы так и остались. растопырены. Другую ручку он почему-то резко сунул в карман, и там обнаружил свою любимую машинку, подаренную папой еще в прошлом году, до отъезда на войну, игрушечную старую советскую «Победу», сохранившуюся неведомым образом, серенькую, перетертую, любимую, и, вспомнив, что только что хотел достать ее и показать маме, заплакал - мамы не было. Максим обернулся вокруг своей оси – не было не только мамы, но никого и ничего. Не было и его. Но не было и той черной темноты, которую он часто представлял себе, когда, засыпая, думал о том, как это может быть, чтобы ничего не было. Сколько он простоял так, он не знал, но точно знал, что он плачет, а ничего нет – и как это так - никого и ничего нет, а он плачет. Остановить плач он не мог - плач длился вечно, и он откуда-то это знал. Но вот как он мог обернуться вокруг себя без маминой руки, а потом с нею в своей ладошке, он не знал, но, вот, вдруг! мама по-прежнему держала ее - спустя вот эту самую неподвижную - нет, нет, он ведь совсем не знал слова «вечность»
С вершин всех кустов боярышника пели и плакали кузнечики - большие, прозрачные, с белыми лицами. И он не плакал.
- Что с тобой, зайка ? - спросила мама.
- Вот. Машинка – ответил Максим, протянул машинку маме и вдруг сам страшлно удивился: оказалось, он уже не плачет.
+ + +
Сильно парило. Загрезила, показалось, гроза. Вот-вот, сейчас уже, вот-вот должно покатиться. Так и не покатилось. Как и тогда - вот сейчас.
+ + +
Идти было еще километра полтора. Максим, вгрызаясь пальцами в костыль, с трудом, но шел.
- Ну расскажи, как ты ?
Анна прекрасно знала, что раз он приехал, раз он здесь… за восемь - ну да, восемь лет… впервые… значит…
- Да ничего … - буркнул Максим - Ну… это…
- Голова твоя бритая… - улыбнулась Анна - И эти… как их … Гриндерса.
Правильно сказала - не «гриндерсы», а именно «гриндерса»…
- Знаю я про тебя - добавила - Ты не думай, все знаю. Ну, почти. - прибавила.
Про себя заметила: двадцатилетний, и тоже, как она, сероглазый, прямоносый, небритость щек и подбородка красиво сочетались с бритой головой. Образец скин-фэшн. Гламурный фашист. Совершенно и в точности всё её.
Они уже сидели прямо возле дома на открытой террасе, и Анна зачем-то взяла в руку синий зонтик ( Максим только сейчас обратил внимание на еще одну подробность - она с этим зонтиком, нераскрытым так и ходила), раскрыла его, прикрыла им голову от солнца и одновременно им, зонтиком, вот, сидит и вертит.
Сад и вокруг дома, и перед самим домом сильно изменился. Яблони вырубили, разбили газоны. Сосны, правда, оставили. Максим заметил, что те из них, которые были не очень старые, подросли. А старые так же скрипели, по ним,как и прежде,, барабанили дятлы - сразу несколько пмо одному. Дятлов, как и вообще птиц, здесь было множество - говорили, что при члене Политбюро было еще больше. Дятлы водились - и здесь, и по соседним усадьбам тоже - не только обычные пестрые, но и зеленые, и черные - желны - в размерах не уступавшие грачу. Максим их помнил - наверное, и сейчас так же, как восемь лет назад: ну, да, все тот же днем перестук,
А еще он заметил, что кругом огромное количество орешника.. Раньше вроже бы или вообще не было, или было меньше.
Сильно изменился и сам дом. Точнее, его сильно изменили, так сказать, над -, пере-, раз- и отстроили. Прежде по краям высились несколько пристроек, разного стиля - из стекла и бетона, под готику и сугубо восточных, даже с мозаикой. Теперь их не было - только сами трехэтажные стены. Из угла вздымалась каменная, примерно в пять высоких этажей, с очень маленькими окошками, башня, она была. Теперь вот только она расширена, а сердцевина строения, через которую можно было тоже пройти на башенную лестницу, изъята. Дом стал треугольным, а всего башен - три. Две других, круглых, распологались в двух других углах треугольника. Максим успевал все это разглядывать, но Анна как бы не замечала - или делала вид, будто не замечала. Впрочем, как показалось Максиму, эти изменения, при всей их радикальности, были строго внешними. Некая внутренняя идея, что ли - и сада, и дома, и всего места - казалось неизменной и очень старой. Дом все рано как бы тяготел, стремился к треугольности, просто это было полусокрыто, что ли. Ну, а башня… Так она и была, и тоже полусокрыто. Она была здесь всегда, и при члене Политбюро тоже.
+ + +
Нога болела как никогда еще за все эти дни. Она даже начинала гореть.
+ + +
боль и безвидный огонь отбрасывали туда
где
девять с половиной лет назад
+ + +
Отца привезли на машине. Въехали прямо с набережной, к подъезду. Двое вытащили его с заднего сидения, один оставался за рулем. Погрузили в коляску. Максимка рванулся к коляске, отец держал его голову, молчал, только водил руками по макушке, гладил. Максимка заревел, задыхаясь, глотая сопли. Отец приподнял его голову, рукой шевелил вихры. По лестнице в уже открытую дверь спустилась Анна, положила руки на старшего Кострова, сжимая пальцы, сдавливала его плечи, шею, облаченные в старый камуфляж. Никто не говорил ни слова. «Ну, давайте» - прервал молчание полковник Костров, обратившись к сопровождавшим. Те подошли, повезли коляску к подъезду, Максимка подталкивал сзади. Открыли двери, подтащили к лифту. Лифт не работал. «Мы донесем, Егор Константинович» - сказал один из двоих, - только сидите спокойно, мы донесем». Камуфляжные штаны полковника были заправлены внутрь. Приподняли коляску, понесли к лестнице. «Да, да, не волнуйтесь, все нормально» - сказал Костров. Тащить надо было на пятый этаж. «Максим, не мешай, иди сюда» - раздался снизу голос Анны. Вышла бабушка, в слезах, тихо перекрестилась
Максим хорошо помнил, как потом мама несколько дней плакала в подушку, а отец сидел и неподвижно глядел в одну точку. Анна готовила еду и три раза в день носила ее Егору Константиновичу, а потом опять уходила к себе в комнату и плакала. Иногда еду приносила бабушка. Изредка отец доставал из кармана пачку сигарет, вынимал оттуда одну или две, просил, чтобы сидевший рядом Максимка подвез его к окну и открыл форточку, затягивался. До Чечни он не курил.
Бабушка выходила со своей половины пятикомнатной костровской квартиры - двух смежных - редко. Передоверив сына жене, она все это время молилась. Иногда звала Максимку, но тот посидит –посидит, и к отцу…
В школу Максим ходил сам - она была через два дома. В школе ничего не рассказывал, Татьяна Степановна, историчка и их классная, сама сказала ему, что все знает, и что все на самом деле будет хорошо – Егор Константинович сейчас два-три месяца отдохнет, а потом Совет ветеранов устроит его на работу, тем более, что он знает три языка и, наверное, будет брать переводы. А вообще-то, скорее всего, будет теперь писать и прославится. Когда Максим возвращался домой, он видел все то же самое - отец сидел в коляске и смотрел в одну точку, а мама лежала на раздвинутом диване поверх одеяла. Хотя плакала уже меньше – так лежала. Максимка знал, что надо открыть форточку и подвезти коляску к окну, чтобы отец покурил. Мама тоже стала курить, но вставала за сигаретой, естественно, сама. Иногда на столе возникала бутылка водки. Пили они оба, без закуски, не пьянея, а потом отец так же сидел, а мама так же лежала, разбросав по постели длинные золотистые волосы.
Если бабушка, заходя, видела водку, она только качала головой и уходила обратно.
Потом был конец ноября, моросил дождь со снегом, ветер ходил по набережной, подхватывая иногда теплые струи с теплоцентраля и от реки, куда на Бережковской идет сброс. идет . Это прямо напротив Новодевичьего монастыря. Максим пришел домой из школы и открыл дверь ключом. Анны не было дома. Ударила тишина. Отец сидел в своей качалке, полностью свесив голову и руки. Из правого виска стекало на камуфляж и ниже, на пол, алое. На полу лежал пистолет и расширялась, образуя подтеки , в пять концов красная армейская звезда, в точности такая, как на довоенных - в смысле той войны - фуражках.
Максим мог вспомнить только одно: он дико закричал. А потом снова не помнил ничего, кроме того, что очнулся в больничной палате, один, а потом открылась дверь, вошла то ли медсестра, то ли врачиха, сделала ему укол, и он опять уснул. Сколько все это продолжалось, тоже не помнил. Второй раз очнулся в комнате бабушки, рядом с ней, под иконой, как раз тогда когда бабушка ставила на стол молоко. Анны не было.
+ + +
Полковника хоронили на Кунцевском, в Генштабовском ряду, но не отпевали, и креста на могиле не ставили, хотя хоронили как Героя России, с салютом. Был генерал Шаманов. Был венок от лиц, не пожелавших себя назвать - откуда-то совсем издалека, чуть ли не из Южной Америки. Все это время Максим пролежал в больнице.
+ + +
О подлинной причине самоубийства отца не говорили. Максим узнал о ней случайно, через несколько лет. Полковник медслужбы Федор Дмитриевич Скрипицкий, бывший вместе с отцом в Чечне, оказался двоюродным дядей Кнута и вполне сочувствовавшим Руси бритоглавой. Однажды они случайно встретились у Кнута дома, разговорились, и полковник Скрипицкий рассказал сыну полковника Кострова о том, что произошло на самом деле, и почему Егор Константинович принял решение не жить: под Бамутом у него оторвало не только ноги, но и все то, что было между ними.
«Он дал твоей матери свободу» - сказал Скрипицкий.
+ + +
Ровно через год, строго выдержав траур, Анна вышла замуж. Свадьбы Максим не видел: ее отыграли где-то за границей. Как только истек он медовый месяц, за ним приехал водитель. Анна встретила сына на даче - не в Кратове, конечно, кратовскую тут же затеяли продавать - а в усадьбе мужа в Ильинском, Когда Максима привезли, хозяина не было. Накануне он уехал в Англию.
+ + +
На следующий день прямо из Ильинского Максима повезли в школу – в новую, в самом центре, возле Тверской, куда не одного его вот так, на машине, с водителем, возили, а едва ли не полкласса. И так стали возить каждый день - утром, в восемь, выезжали из Ильинского, с мигалкой пролетали через все пробки, и вот Рифат, шофер, - а рядом с Максимом на заднем сидении располагался еще охранник Сева - к первому звонку подруливал ко входу. К двум или к трем - в зависимости от числа уроков - машина с тем же составом сопровождения возвращалась к школе, Максима забирали и увозили обратно.
Вторую половину дня Максим не столько делал уроки, сколько осваивал лесной участок. Был как раз сентябрь. Ему тогда запомнились грибы, он в них разбирался, раньше они с отцом ездили из Кратова в Конев бор, за белыми, а в Ильинском среди старых сосен росло много польских белых - это не совсем белые, но почти - они поменьше и потемнее, и ножка потоньше, а так, в готовке, такие же. Максим к ним пристрастился, собирал помногу, потом их жарили.
+ + +
Где-то через месяц появился хозяин. Максим хорошо помнил, как лил дождь и мама вышла встречать его за ворота под голубым зонтиком. - вместе с ним, Максимом. Максима нарядили тогда в серо-зеленый френч по типу униформы британских военных училищ. Он стоял рядом с мамой и держал ее за руку.
К воротам усадьбы подкатил целый кортеж - три «джипа широких» ,два «крузака», а посередине - натуральный советский членовоз - от слова член в смысле Политбюро - ЗИЛ- 114. Из него-то и вышел в сбитом сером костюме отчим-хозяин - полноватый сорокалеток не очень ярко, но все же выраженного кавказского типа, неожиданно пониже Анны ростом и с такой же неожиданной проседью у висков. Смахнул с волос дождь, залез головой Анне под голубой зонтик, поцеловал и потянулся к Максиму, протянув ему руку.
Из джипов и крузаков вылезло человек пятнадцать - несколько крупных кавказских мужчин, человек семь явных чиновников, остальные - с десяток - одинаковые квадраты. Все они выстроились позади главного гостя, точнее, хозяина.
Еще из одной машины высыпались гурьбой мальчики с камерами, девочки с миникамерами. Обступили, гудели и щелкали - Максиму почему-то показалось - словно семечками - и он сам себе засмеялся.
Потом протянул в ответ руке Сулеймана Алиевича свою и наклонил голову.
- Ну, здравствуй - произнес виновник и хозяин торжества.
- Здравствуйте, Сулейман Алиевич - ответил Максим так, как его накануне научила мать.
Защелкали фотоаппараты, открылись ворота, и все двинулись в усадьбу, по дороге. Машины въехали тоже, поднявший шлагбаум охранник жестом направлял их по другому асфальтированному направлению – в гараж. Дождь кончился, и Анна спрятала зонтик в сумочку. Максим шел между мамой и отчимом, держась за руки обоих. Аппараты безпрерывно щелкали, мальчики с камерами бегали по часовой стрелке, девочки с миникамерами - против часовой стрелки, и, казалось, две шестеренки извлекают из себя искру за искрой вокруг Сулеймана Алиевича, Анны и Максима.
Фото их троих вскоре появилось в «Форбсе»
+ + +
Восхождение Сулеймана Абишева, сына махачкалинского прокурора, началось еще тогда, когда он, выпускник журфака и эксперт горкома комсомола по техническому творчеству молодежи, наладил по всей Москве торговлю театральными билетами. К середине девяностых он был уже заместителем директора компании «Интертехпром», членом Совета директоров «Мобилинтерконтакта» и даже совместного российско-саудовского банка. Его состояние на 1996 год оценивали в десять миллиардов долларов, а к следующему году - уже в двенадцать. К середине двухтысячных оно достигло шестнадцати. Недавно он стал председателем Совета директоров англо-саудовского нефтяного концерна,после чего самые разные стороны - от российского МИДа до саудовских королевских служб, между которыми он часто выступал посредником и консультантом, стали пользоваться его услугами.
Одновременно под контролем Сулеймана Абишева находились четыре крупных московских рынка, практически все автостоянки и автозаправка в Южном и Юго-Западном округах столицы, несколько рынков и закупочных центров. Он организовал гостиничное строительство - тоже в районе Юго-Запада - и сеть охотничьих клубов. Последнее было уже сугубо личным: главным своим увлечением, даже давая интервью, он всегда называл экстремальную охоту. Фото Сулеймана Абишева с поверженными канадскими медведями-гризли обошли ряд мировых охотничьих журналов.
Всегда подчеркивавший свою приверженность Исламу, носивший титул Хаджи, поскольку хадж в Мекку когда-то все же совершил, и лично содержавший по стране около десятка медресе, в быту Сулейман Абишев вел подчеркнуто светский образ жизни. Скорее всего, это было связано, как все о нем говорили, с глубокой и искренней привязанностью к молодой жене, русско-литовского происхождения, но совершенно, так сказать, внеконфессиональной. Брак его с Анной Костровой- Вишневскайте, вдовой Героя России полковника Кострова, сразу же переставшей быть Костровой, но не принявшей фамилию Абишева, а снова ставшей Вишневскайте, был отпразднован без каких-либо религиозных церемоний. При этом про Сулеймана Алиевича говорили, что он действительно совершенно искренний однолюб , а единственная страсть его - охота, что вообще-то бывает достаточно редко при его происхождении и вероисповедании. Большинство товарищей его по охотничьим приключениям были англичане (хотя были и русские) . Охотились обычно подолгу, в разных странах и географических поясах.а Анна Казимировна жила в основном в его имении в Ильинском, на бывшей даче члена Политбюро, которую Абишев купил еще совсем молодым, сразу после событий августа 1991 года, и вела, как писала светская хроника, домашний образ жизни, увлекаясь садоводством и домоводством. Тем не менее материалы ее крайне изысканных фотосессий - не откровенных, скорее даже наоборот, из того ряда, который часто описывают как скромное обаяние скромности нрава, но с неожиданной изюминкой вроде легкой пелены над одним, слегка расширенным зрачком, или неожиданной трещины на нижней губе - которые делал известный Алик Юзов, регулярно появлялись в глянцевых журналах. Также Анна Вишневскайте, регулярно посещавшая консерваторию, публиковала музыкальные обозрения и даже - однажды - две главы своей будущей книги о Вагнере.
+ + +
Нельзя сказать, что к мальчику Сулейман Абишев был невнимателен или им пренебрегал. Конечно, трудно судить, испытал ли он хотя бы некое подобие отцовских чувств к осиротевшему сыну русского полковника, воевавшему его родной Кавказ, но подчеркнуто не обижал. Единственное, на чем настаивал, так это на публичном облачении Максима в британскую униформу - скорее всего, он подумывал и об обучении пасынка в Англии, причем почему бы даже и не при Дворе, куда был, как говаривали, не без согласия чуть ли не Кремля вхож.
Как относилась к этому Анна ? Ей нравилась британская униформа. Как относился Максим ? Никак. Ему было все равно. А когда Анна говорила, что Сулейман Алиевич о нем, о Максиме, очень заботится, и вообще нехорошо вообще его избегать, молчал и старался куда-нибудь уйти.
В школе, на уроках, он рисовал на полях тетрадки расплывающуюся красную звезду. Подтеки на трещинах паркета. Вертолет над горами. Вертолет над пустынной , заросшей кустарником, местностью. Развешанное по берегу реки белье. Стрельбу по каким-то фигурам, потом по одной фигуре. И снова звезду..
+ + +
той осенью, несмотря на
+ + +
Какая нелегкая понесла Максима бродить по дому - безцельно и безсмысленно - он сам толком не понимал, но что-то понесло, и он бродил. Заглядывал то в одну комнату, то в другую, Зашел в залу с бассейном, поглазел на мрамор, хотел раздеться и искупаться, передумал. Зашел в библиотеку, где обнаружил целую коллекцию старинных, даже, наверное, средневековых – ему было всего двенадцать, и он в этом пока еще не разбирался - изданий с золотыми тиснениями, среди которых одно ему понравилось: “Двенадцать способов посадки короля на коня». Также стояло большое количество рыцарских романов на старофранцузском, но он еще только обычный французский начинал изучать вместе с английским, хотя Анна и старалась - по крайней мере, до того, как вышла за Сулеймана – напичкать его всякими знаниями, и о рыцарях тоже. Стояли в углу библиотеки Пушкин с Достоевским. И еще множество пластинок - и все Вагнер, Вагнер, Вагнер. Это все ее было, мамы. Еще в одной комнате хранилось оружие - и охотничье, и несколько богатых коллекций. Максим давно хотел туда, мама как-то случайно ему сказала, что раньше комната была открыта, но вот теперь Сулейман Алиевич ее запер.
В общем, Максим слонялся по дому - вот уже часа три. А вот и еще дверь. Подошел, приоткрыл. Открыта. Небольшая лестница вверх. Да, это лестница на башню. Ну, почему бы и нет ?...
Поднявшись по лестнице, Максим увидел, что и здесь, наверху, метрах в пяти-семи дверь открыта, и вошел. Комната освещалась из окна сверху, и была довольно длинной. Неожиданно - какие-то звуки, тихие, но - похожие на два голоса. Максиму бы – обратно, но он… В конце комнаты высился покрытый золотом диван, а там… На диване, голый, раскинувшись, лежал Сулейман, и над ним так, что его голова была у нее между коленями, касаясь волосами его бедер, склонилась Анна, Максима они не видели.
Максим сам не понял, почему он все это сделал. Полоснуло чернотой. Внезапно, без перехода. Максим обмер, застыл, мгновенно выпрыгнул из мрака. Кинулся к стоявшему тут же столику, схватил бронзовый подсвечник и с воплем «Подонок, убью, гад…», саданул в голову Сулеймана, но Анна успела наполовину перехватить предмет. Максим попал, но не совсем. Из головы Сулеймана хлынула кровища, но удар оказался чуть ниже виска, по скуле. Сулейман кинулся на Максима, но Анна закрыла его руками с криком : «Беги!» Максим ринулся к лестнице, почти прыжком слетел на первый этаж, выскочил в сад, упал на землю вниз лицом и заревел.
Было слышно, как Анна истошно кричала «Сулик, я прошу тебя, оставь, я увезу его….» . Потом она выскочила из комнаты, тоже сбежала по лестнице в сад, вытащила сотовый, поднесла к уху:
- Ольга Федоровна! Ольга Федоровна! Да, да, это я. Да… Да… Нет, нет, не волнуйтесь. Я привезу сегодня Максима. Нет, нет, он здоров. Я Вам все объясню. Да, да, хорошо. Скоро. Через час… Ну, через два.
+ + +
Но вот уже полтора часа она искала его по саду, из просто яблочного переходившего в английский парк, , по орешнику, с вереницей прудов и беседками, с мини-зоопарком, где террариум с питоном соседствовал с клеткой с парой молодых леопардов , переходившему в такой же, как вдоль шоссе заросший бузиной сосняк, сначала с березами, а потом все глуше и глуше - куда-то километра на полтора,и дальше,на два.… Кричала - «Максик,Максик!...» Ответа не было. Не сбежал ли совсем ? Нет, не мог. Забор вокруг был в четыре метра, каменный и гладкий, с колючей проволокой сверху , о чем Максим знал, - надстроенный и усовершенствованный забор бывшей дачи члена Политбюро, а у ворот – охрана… Нет, он никуда деться не мог… Он здесь где-то…
Внезапно, вдруг - у самого забора, на заброшенных грядках среди зарослей дикого латука, свернувшись калачиком, в коричневой курточке…
- Максик! Малыш!
Максим не ответил. Анна подскочила к нему, обняла, растолкала. Снизу смотрело невидящее, безсмысленное, зареванное личико .
А ему ведь уже двенадцать…
- Максик, что ты, зайка... Тебе все показалось…
Максим приподнял голову.
+ + +
Поцелуй ее был холоднее льда, он пронизал его насквозь и дошел до самого сердца, а оно и без того уже было наполовину ледяным. Каю показалось, что еще немного - и он умрет... Но только на минуту, а потом, напротив, ему стало так хорошо, что он даже совсем перестал зябнуть.
- Мои санки! Не забудь мои санки! - спохватился он. Санки привязали на спину одной из белых кур, и она полетела с ними за большими санями. Снежная королева поцеловала Кая еще раз, и он позабыл и Герду, и бабушку, и всех домашних.
- Больше не буду целовать тебя, - сказала она. - Не то зацелую до смерти.
Кай взглянул на нее. Как она была хороша! Лица умней и прелестней он не мог себе и представить. Теперь она не. казалась ему ледяною, как в тот раз, когда сидела за окном и кивала ему.Он совсем не боялся ее и рассказал ей, что знает все четыре действия арифметики, да еще с дробями, знает, сколько в каждой стране квадратных миль и жителей, а она только улыбалась в ответ. И тогда ему показалось, что на самом-то деле он знает совсем мало. В тот же миг Снежная королева взвилась с ним на черное облако. Буря выла и стонала, словно распевала старинные песни; они летели над лесами и озерами, над морями и сушей; студеные ветры дули под ними, выли волки, искрился снег, летали с криком черные вороны, а над ними сиял большой ясный месяц. На него смотрел Кай всю долгую-долгую зимнюю ночь, а днем заснул у ног Снежной королевы.
+ + +
Так же, как и там, на латуковой грядке, свернувшись, Максим уткнулся низом в заднее сидение материнской «Лексы». Анна молча гнала по шоссе, куря и поминутно бросая сигареты в полуоткрытое окно. Пару раз брала трубку:
- Да, да… Да, Сулик. Нет, Сулик. Нет, нет, я скоро… Потом… Всё потом.
+ + +
После того, как Мамксима увезли в Ильинское, Ольга Федоровна жила на Бережковской в старой костровской квартире одна, не только без сына и бывшей уже невестки, но и без внука, редко покидая свое огромное каменное гнездо и уходя разве что в магазин, в церковь и в Сбербанк. В этоу огромноу пятикомнатноую, с многочслеными подсобками всегда прохладную квартиру она, уроженка Ржева, вселилась еще в сорок восьмом году вместе с недавно похоронившим первую жену мужем, генерал-лейтенантом Константином Михайловичем Костровым, а потом они жили там с единственым сыном Егором, а потом и с Егором и Анной, в основном пребывала в выделенных ей двух комнатах и почти не безпокоя молодых. Потом появился Максим, а потом исчез и он, и вот теперь отраду ей составляли староцерковные книги в кожаных переплетах , чудом сохранившиеся от деда-старообрядца, ржевского купца второй гильдии, хотя в церковь сама она давно уже ходила обычную, никониянскую - ну да, когда-то пыталась на Рогожку ездить, но что-то не заладилось, хотя по-старому хорошо знала и молитвы, и поклоны, и любила по-старому , и всегда, когда молилась, произносила во веки веком, и книги дедовские читала, но… уже не
Генерал Константин Михайлович Костров не просто любил, но благоговейно почитал свою ржевскую жену - с первой, Натальей фон Клодт, пианисткой, погруженной в еще предреволюционную нервическую ломку, так из нее и не вышедшей и так и умершей от сердечной недостаточности, правда, поздно, в первый послевоенный месяц, у него не все и не всегда ладилось, несмотря на долгий обоюдный срок жизни, да и детей у них не было. Купеческо-староверская - разумеется, скрываемая от посторонних глаз, основательность тогда еще юной Ольги Федоровны исцеляла его, а потом утишала и ярый костровский нрав единственного сына виияковца Егора, относившегося к матери с такой же благоговейностью, с какой относился и отец.
Лет Ольге Федоровне теперь было уже за семьдесят, и даже уже глубоко за семьдесят, но она чувствовала себя неплохо и ничем особенно устойчивым, кроме обычного остеохондроза и простуд, не болела.
+ + +
Максим проследовал за Анной вошел в квартиру, затем в самую дальнюю комнату и плюхнулся в самый дальний угол на диван - нет, не как в машине, не лежа - сидя уже, но в таком же безпамятстве: он ехал механически, поднимался на четвертый этаж в лифте механически, входил механически, и вот теперь сидел механически, если только само слово механически здесь вообще возможно… Сколько сидел он, не знал сам – долго, пока Анна с Ольгой Федоровной разговаривали на кухне. В конце концов появилась Анна, сказала: «Иди поешь». Максим не двинулся. Анна вышла, и через некоторое время появилась бабушка. Максим встал и молча пошел за ней на кухню. Стояла картошка со сметаной, перед Анной - маленькая пустая рюмка, где, видимо, побывал коньяк - бабушка, скорее всего, пыталась утишить бывшей невестке нервы. Она положила и себе картошки, плеснула сметаны, начала читать «Боже, милостив буди мне грешной…». Картошку кое-как Максим прожевал.
+ + +
Он снова ходил в свою школу - соседнюю, через дом… А по воскресениям бабушка водила его в церковь, куда надо было идти в сторону Воробьевых гор и, не доходя, даже не пересекая Мосфильмовского поворота, сворачивать к оврагу. Церковь, в которой, как рассказывали, и сама же бабушка тоже рассказывала Максиму, еще во времена Димитрия Донского служил присланный из Византии митрополит Киприян, поссорившийся вскоре с княжеским любимцем попом Митяем, потом, начиная с тридцатых, долгие годы стояла в запустении, а в перестройку ее на скорую руку отреставрировали, и начались службы. Ольге Федоровне нравился и храм, и место, где он стоял, она хорошо знала историю, и все это рассказывала Максиму, и самому Максиму это тоже очень нравилось, потому еще, что истории князей словно видел наяву сквозь века. Которые от них были от Рюрика, с тамгой в виде падающего вниз сокола, а какие от Чингис хана, с тамгой-соколом, вздымающимся вниз, он почти в себе не различал: все - одно. Пожилой батюшка тоже полюбил Максима, всегда, когда бабушка вела мальчика под крест, давал ему самую большую просфору. Отец Григорий, служа, по московскому обычаю, отдельно панихиду после литургии, всегда поминал воина Георгия, а иногда - вместо «воина» - «болярина Георгия», и даже «болярина Егория», и Максим знал, что он поминает отца - да, поминал вопреки самоубийству, нарушая правило - а порой вслед за болярином Георгием он поминал еще и болярина Константина, и болярина князя Михаила – Максим знал, что он поминает не только отца, но и деда,и прадеда.
А бабушка всегда говорила - Михаила.
+ + +
Анна уехала и больше не появлялась. Максим не знал даже, звонит ли она. При нем - не звонила. Максим несколько раз позвонить хотел, но тут же вспоминал… и ему делалось страшно. Просто страшно. Всего и вся – и его самого, и всего окружавшего, и даже воздуха и неба - пронизывающим страхом. Потом начались повторяющиеся сны, точнее, один и тот же - отрезанное ухо лимонно-желтого цвета. Оно снилось как по расписанию - строго через ночь , и в одно и то же время - между четырьмя и половиной пятого утра.
Правда, в доме появились деньги. Их получала довольно часто в Сбербанке бабушка, она же ходила, покупала обновки, и Максиму давала.
Более того, на все стало хватать - и на продукты, и на обновки. Однажды Максиму приснилось, будто бы он сидит в тюрьме, будто бы по обвинению в краже у отца - да, у своего отца. Суда еще не было,но он ждал именно суда. В камере на первом этаже вместе с ним сидели несколько человек - скученно, вязко, без воздуха. Говорили, что после суда всех расселят на втором, по двое, и будет сносно. Можно было попытаться позвонить домой, но у Максима не получалось - звонок все время срывался.Это длилось безконечно медленно - казалось, десять тысяч лет ? двадцать ? - а то и вовсе время как бы кто-то перерезал, и вот эта невозможность позвонить домой - правда, кому ? куда? - и была внутри самого сна страшнее всего, страшнее даже памяти о том самом..
+ + +
Потом он начал по ночам плакать. Анна за все это время так ни разу и не приехала, хотя деньги шли. А он плакал и плакал. Как будто ему было не двенадцать, а четыре, пять… Как плачут дети ? Так, как если бы кроме этого плача вообще не было ничего в мире, и это не прекратится никогда. но вот ведь - прекращается во мгновение.
А, бывало - и днем: идет по коридору, и - внезапно - рванется к себе в комнатку, и - в подушку.
- Что же ты во дни - то плачешь ? - cпрашивала его, обнимая голову и делая ударение на во, бабушка Ольга Федоровна.
+ + +
Когда-то, когда ему было, да, года четыре, мама купила ему в магазине нарзан и налила за ужином, а папа - он как раз тогда приехал на побывку с войны - сказал, что он не любит нарзан, и Максим заплакал - как это, папа не любит то, что мама принесла, и как он сам теперь может пить то, что не любит папа - и потом он вот так, безутешно, навзрыд плакал об этом всю ночь. Было невозможно, чтобы кто-то из них троих не любил что- то такое, что любят другие двое - это что-то такое могло быть чем угодно – нарзаном, машинкой, мишкой, цветком, грибом или птицей, или папиным пистолетом.
Папин пистолет - именной, врученный самим генералом Шамановым - хранился теперь в шкафу - бабушка не запирала шкаф, не прятала пистолет от Максима, более того, сама сказала, где он лежит. Второй был тот, из которого Егор Константинович застрелился – где он и что с ним, не знал никто.
Мама и тот - Тот - там, в Ильинском, наверху – на башне - означало, на самом деле, что никто никого не любит. Все пошло вразнос, в разное, и ничего не стало. Вот сейчас, именно сейчас - ничего нет. Только мнятся стол, стул, школа. И в церкви – с бабушкой - тоже ничего нет. И если вначале, в первые месяцы максимова вотздесьпребывания еще что-то было, то теперь… Как она могла ? Мама ? Вот это ? Вот с этим ?
Максим вспоминал Кратово, маму и опять плакал.
И так проплакал еще полгода.
А потом на присланные в очередной раз деньги отправился на курсы стрельбы.
+ + +
- Не рановато ли ? Сколько лет ? - cпросил у Максима тренер, с виду сухоручка на левую сторону, к тому же и прихрамывающий.
- Я деньги плачу - твердо сказал Максим.
- А если меня менты за жопу возьмут ?
- Не возьмут - так же твердо заверил Максим и достал из штанов корочки - Вот, мой отец Герой России. Ему представление сам генерал Шаманов подписал.
- Ну покажи - протянул сухоручка - М-да, правда. Ну ладно… Деньги только вперед давай.
Максим опять полез в карман, достал все, что у него было, протянул тренеру.
- Хватит ?
Тот потеребил пачку, полистал, опять потеребил.
- Хватит…
Вечером они уже занимались. Тренера звали Олег Иванович. Максим легко попадал в девятку.
+ + +
Иногда Сулейман Алиевич, возвращаясь, отпускал машину возле ворот и шел домой пешком - один или с охраной - иногда въезжал, отправлял вместе с шофером в гараж и оставлял до утра. Обычно делал он это через раз, и знать заранее, как будет, оказывалось невозможно. Если въедет в ворота в машине, то… Если выйдет сам, то сам и пойдет, а машина уедет.… Поэтому - либо… и тогда… и в конце концов…, а если он с охраной… и… - всё равно, без разницы… лишь бы… и … ну и… не все ли равно, что дальше, главное - … да, да, вот это главное. Ну а если…. Значит, завтра опять сюда, и опять все вполвероятности, но в конце концов, выпадет же орел, не может не выпасть, вот, сегодня и выпадет.
Максим сидел в кустах все той же бузины, прямо возле шоссе. возле высоченного забора соседней усадьбы, некогда принадлежавшей еще одному члену Политбюро, а теперь там жил модельер Сева Зельцев Если здесь все действительно просматривается и прослушивается, как ему говорили еще тогда, когда он здесь жил, то его точно должны выстукать и выволочить, но ведь нет - уже часа полтора он сидит, и ладонь его уже привычно холодит, а потом и греет вместе с каплями подступившего пота металл - родной, родимый…
Да, это был пистолет полковника Кострова, тот самый, врученный самим Шамановым вместе со Звездой Героя. На присылаемые Анной деньги Максим мог купить себе любой, хоть и автомат, даром, что несовершеннолетний, но он знал: сделать эту мразь он должен только из оружия отца.
Сколько сидел он ? Пропустил школу, приехал к середине дня. На электричке до Усова, потом на автобусе. И вот все сидел. Уже темнело. Хотелось есть, попить хотя бы – он даже фляжки с водой не взял. Машины проскакивали за поворотом, на большом шосе изредка, по звуку все не те. И ночью сидеть ? Быть может, он вообще уехал, да и в Москве, и в России его нет , опять в Лондоне - ничего ведь заранее Максим не узнал - не проведал, знал одно только - надо ехать, и все тут, а как будет, что будет… Так и будет.
Неожиданно где-то вдали, со стороны Москвы зашумело приближающееся что-то, и - уже через пару минут - да, въехал, появился политбюрошный членовоз - тот самый, с ним два джипа - один впереди, другой сзади. Они, они, они!!!
Кортеж резко остановился. Ворота открылись. Будут въезжать ?
Максим осторожно нащупал в кармане холод, сжал в ладони. Если будут въезжать - он останется сидеть и… , если нет… и…
Орел выпал.
Из членовоза вышел Сулейман Алиевич, с ним белобрысый молодой человек в черном костюме. Постояли, о чем-то поговорили, потом белобрысый полез обратно, а Сулейман Алиевич повернулся к воротам. К Максиму - спиной. Так! Вот так!
Максим - а ведь рядом стояли два джипа, и там наверняка сидели, и не один, и не двое - выпрыгнул из кустов, рванулся и пальнул - в сердце - как в десятку, ну, в девятку, ну… Мимо. Оставалось еще два заряда. Второй – мимо! Третий - осечка. Максим безсильно упал на землю. Очнулся от удара ногой. Над ним стоял огромный лысый квадрат с мобильным телефоном, рядом еще двое, а вдалеке Сулейман Алиевич – живой и здоровый. Он подозвал к себе квадрата и начал что-то объяснять, тот покивал головой. Сулейман Алиевич сам подошел к лежавшему Максиму, тоже врезал ногой, потом сам поднял за отворот куртки,, передал двум другим, те впихнули его в джип, накинули на глаза повязку. Последнее, что успел заметить Максим - на дороге уже не было ни членовоза, ни Сулеймана Алиевича. И отцовского табельного пистолета у него теперь тоже больше не было. Потом, кажется, ему, прямо в машине, сделали укол.
+ + +
Пототм, кажется, очнулся в холодной дыре с небольшой лампочкой над. Вроде бы в соседнем углу, на такой же металлической кровати, свернувшись почти в круг, как змея, неподвижно лежал парнишка примерно такого же возраста, с полностью синим лицом, и желтыми исколотыми руками. Потом, кажется, Максим сделал попытку пошевелиться, но ему это почти не удалось, каждое движение дикой болью отдавалось где-то внутри. Просто лежать было легче - тело болело, но не так. Максим попытался вспомнить последнее, что мог помнить, но не помнил, так и не вспомнил. Потом, кажется, из черноты на мгновение выплыло: перед ним кто-то сидел, что-то записывал, а потом его куда-то повели. Сейчас он лежал, не хотелось ни спать, ни не спать. Сколько лежал, тоже не помнил. Сосед так и не пошевелился.
В окошко стал пробиваться тусклый свет. Значит, приблизилось утро, и уже не ночь ?
Где-то за дверью постепенно просыпалась какая-то - жизнь. Шаги. Два голоса - мужской и женский. Что говорили, было не разобрать. Но одну фразу, последнюю, очень громко произнесенную женским голосом, он расслышал: «Заебал этот Жириновский из триста двадцатой!» Потом в палату вошли двое и с ними медсестра. Один из двоих хватанул Максима за шею и быстро что-то вколол. Приказал: “Вставай». Максим встать не мог - боль внутри была невыносимой и отдавала в ноги. Тогда двое выкрутили руки и подняли тело, от чего боль превозмогла возможное и Максим заорал. «Сейчас свяжем и в изолятор отправим» - спокойно сказала медсестра.
Вытащили в коридор, повели. В конце коридора бросили в кабинет. За столом сидели два врача - мужчина, с бородкой и женщина – невзрачная, лет шестидесяти.
- Так… - произнес мужчина с бородкой.
- Хорош гусь - ответила ему коллега.
- Значит так, Костров… - опять начал мужчина, но не продолжил.
- Я… - решался, точнее, силился - вопреки боли - начать Максим. - Я… где ?
- Как где ? - бородка повернулся к женщине - Вот, Вера Захаровна, видите, совершенно неадекватен, полная утрата связи с реальностью.
И - уже Максиму:
- В больнице, где еще .
- А… - протянул Максим - А сколько… времени ?...
- Вот. Потеря ориентации ( это опять Вере Захаровне). Запишите.
А это Максиму:
- Три недели ты уже здесь. Значит так… Кто тебе внушил мысль это сделать?
- Что ?
- Ты сам знаешь.
- Не знаю.
- Ты что, не помнишь ?
- Не помню.
- Совсем не помнишь ?
- Совсем не помню.
- А голоса слышал ?
- Какие еще голоса ?
- Не валяй дурку. Вспомнишь легко.
- Что, бить будете ?
- Бить не будем. Мы больных не бьем. Запрещено. Укол сделаем. Все и вспомнишь. Имей в виду: укол болезненный.
- Делайте.
Врач повернулся к Вере Захаровне :
- Ну, значит так. Патологическая потеря памяти, отсутствие ориентации в обстановке, признаки острого психоза с расстройством личности. В общем, придется как обычно. Сейчас пока пойдет в палату.
В палате - той же самой, если это можно назвать палатой - все так же лежал тот же желто-синий сосед. Медсестра принесла какие-то таблетки. Максим спросил, от чего они. «Ты что, не знаешь, от чего тебя лечат?» - спросила медсестра. «Не знаю» - ответил Максим. « Должен знать - сказала сестра - Будешь принимать?» - «Нет». И вдруг дико захохотал: он понял, кто такой был «Жириновский из три с та двадцатой» - больной, вообразивший себя Жириновским – ну да, совсем классика. Захохотавшего, сестра словно ударила его испуганно-угрожающими глазами, быстро вытащила телефон, нажала на какую-то кнопку. Ввалились двое. Повалили Максима на кровать, зажали нос и попытались впихнуть в рот порошок с запивкой - простой водой. Максим пробовал выплюнуть, его быстро связали, сделали укол, оставили лежать связанного и быстро ушли. Максим снова впал в безпамятство, и сколько так прошло времени, он не знал - может быть - час, может быть - год, или десять...
Несколько раз он приходил в себя и видел одно и то же: он летит в вертолете, сначала, в первые два просвета, среди густых скученных облаков, потом на спуске - под облаками, над огромным пустырем с чахлыми перелесками, досчатыми постройками, грязной петлистой речкой и кое-где развешенным вдоль по ея берегам бельем - здесь кто-то жил, или приходил сюда, или здесь оказывался – да, какие-то фигуры вдоль берега копошились, а, завидев над собой вертолет, бросались и прятались в кустах и приречном ивняке. Кто сидел за штурвалом, кто еще, кроме Максима, был в кабине ? Максиму казалось, не он - они? - на спуске, а пустырь подымается снизу, и вот-вот раздавит. Куда, откуда и зачем летел вертолет, где садился? Сколько все это длилось ? Вертолет шел на посадку - приземлиться или разбиться ? - как только Максим это осознавал, его как бы схлопывала темнота, точнее, отсутствие темноты и света и такое же отсутствие длительности.
Он шел по пустырю. Шел навстречу. Достал пистолет. Выстрелил. В кого, он не видел, но на землю хлынуло, чтобы сложиться в пять лучей и поползти в пять концов
Потом стучали в палату. Потом стояли над ним. Потом опять была медсестра.
- Вставай, - говорит, - домой поедешь - Вещи собирай.
Встать и собрать вещи было трудно, почти невозможно – так все болело. Тем не менее через час он уже стоял на первом этаже и вдруг увидел в дверях бабушку Ольгу Федоровну.
+ + +
Оказалось, уже зима. За окном кружились снежинки, Максим лежал в своей кровати, свернувшись калачиком, как совсем маленький, и бабушка, безпрерывно шепча молитвы, носила ему чай с медом. Все болело, но постепенно проходило, и через месяц он встал с постели. У бабушки спросил, почему и как его выпустили. Бабушка сказала, что похлопотала мама, хотя было очень трудно. «А она не приедет?” - спросил Максим. - «Она за границей, и когда вернется, не знает сама»
Вскоре пошел в школу, где его встретили как ни в чем ни бывало. Знали ли учителя, директор, что произошло ? Бабушка ему сказала, что вроде бы мама туда ходила, давно еще, как только произошло все то, что произошло. «Но ты сам ни о чем не говори никому, а, если спросят, скажи, что болел, плохо помнишь, а так на все Божья воля».
Еще через месяц Максим сказал бабушке, что в церковь с ней больше ходить не будет. «Почему, сынок?» (бабушка с недавних времен его стала сынком называть). Максим не отвечал. Несколько дней не хотел говорить на эту тему. А потом сказал, что вот, пока лежал, всё думал и понял : власть в России захватили инородцы, они хотят превратить русских в рабов - и вот, первый из врагов этот самый Сулейман (бабушка вздохнула, но промолчала) – а христианство они используют, чтобы нас поработить, потому что это религия рабов. И еще он сказал, что Гитлер был прав, и нам тоже нужен свой русский Гитлер.
На удивление бабушка ничего не сказала Максиму, а просто ушла к себе и с того дня стала ходить в церковь всегда одна. Только съежилась как-то.
+ + +
Максим начал читать. Запоем. Первым делом добыл «Майн кампф». Не дочитал. Все это было давно, далеко, да и в другой стране, и совсем не занимало. А вот «Десионизация» или «Удар русских богов» - это да, интересно… «Выбирая богов, мы выбираем судьбу». Да, конечно…
Почему Бог создал человека таким несовершенным? Мог бы создать что-то и получше. А уж если лучшего не сумел создать, то нечего все время винить этого человека во всех смертных грехах. И законы Божьи он не выполняет, и Бога плохо понимает, и живет не так. Кто же в этом виноват? В первую очередь сам христианский бог, раз не сумел создать лучшего человека. Если думающий компьютер плохо играет в шахматы, то не он в этом виноват, а тот, кто его создал…
Если кто-то уже взял на себя грехи всего человечества и всех уже заранее спас, то теперь все человечество может делать все , что угодно: убивать,резать, насиловать, воровать, клеветать…
Христианский герой не может быть веселым и счастливым. Такая жизнь не христианская доблесть. Человек должен страдать и мучиться. И чем больше, тем
лучше. Самые лучшие христианские герои - это мученики, нищие, убогие, уроды, сумасшедшие, не живущие нормальной жизнью на земле, а мучающиеся. Всем этим
великомученикам и блаженным (сумасшедшим) понаставили массу церквей. Эти люди были уроды, всю жизнь мучились и жизнь других отравляли своими мучениями. Ах, как хорошо. А вот если бы они прожили жизнь весело и счастливо, то вот это было бы христианским попам очень неприятно. Вы часто видите смеющихся или улыбающихся попов?
Христианство - религия, базирующаяся на страхе. Христианство развивает и культивирует трусость. Без человеческого страха христианство не может существовать. Поэтому настоящий христианин - это страшный трус. Его трусость такова, что он не только боится сделать что-нибудь, не дозволенное свыше, нарушить какие-нибудь каноны, но и боится даже подумать как-нибудь не так, как ему положено, боится ознакомиться с какими-нибудь не такими еретичными мыслями других людей. Боится "дьявольского" искушения. Боится любого инакомыслия. Христианство в первую очередь воспитывает трусость мысли и за сч„т страха делает христианина умственно парализованным.
Все становилось предельно просто и ясно.
А еще был Григорий Климов, описавший… да, да, вот то самое… из-за чего… ну, вот это… как главный признак вырождения, как его собственно начало, с которого… Но если… мама, если… у мамы… значит… и он, … и у него… Ну и что с того. Значит, надо это знать, понять и выковать в железную оправу. Стать металлом. Победить вырождение вырождением. Научиться терпеть боль.
Максиму было почти тринадцать, но он все понимал, В том числе про самое сокровенное. Ему самому казалось, что он впервые рассуждает как взрослый. Впрочем эти самые, так сказать, взрослые, темы, внезапно несколько лет назад переставшие быть взрослыми или детскими, или не детскими, ничего больше тайного, закрытого, запретного, всего того, чего нет в себе не имели - ведь вместе с Советским Союзом рухнули все можно и нельзя…
Интересно, а уничтожили ли, когда уничтожали СССР, этот самый «тринадцатый отдел КГБ», о котором писал Климов, будто бы он занимался вырождением и вырожденцами, если он, конечно, вообще он был… Или Климов, сам только чей ни агент, его придумал ? Вообще-то такие вещи со сменами власти, а, точнее, начальства, никто никогда не уничтожает: они переходят из рук в руки, а, может быть, сами за всем и стоят, и всем руководят. Так, может быть, вот, когда возраст подойдет, найти их и… Но Максим знал, что та служба, к которой принадлежал отец, и дед, и прадед, и та, за которой будто бы числидся этот полупридуманный отдел, и которую основал палач Дзержинский, были далеко не дружны меж собою. Когда папа был жив, он сам это говорил - Максим помнил, хотя и был тогда совсем маленьким. Впрочем, быть может, теперь все иначе ? Да нет, такие вещи тянутся веками.
Совершенно неожиданно - впервые в жизни, быть может - Максим не плакал. Он думал и складывал, складывал и думал, складывал и вычитал. Делил, умножал. Ему это нравилось - делить и умножать, складывать. Нет ласки и слез, добра и зла - есть сложение и вычитание. Как он раньше не понимал ?
Мне в детстве мама выколола глазки,
Чтоб я в шкафу варенья не нашел.
Теперь я не смотрю кино,и не читаю сказки.
Зато я нюхаю и слышу хорошо -
приходили на память школьные стишки. И ведь действительно - никаких больше сказок. И ведь действительно - нюхает он и слышит теперь хорошо.
Н никаких сказок. Кроме одной - про Снежную Королеву.
И еще он чувствовал, как в него вошла и все более прибывает сила.
C тех дней он больше вообще никогда не плакал.
А в школе слыл все большим докой по истории.
+ + +
Холодно, пустынно, грандиозно! Северное сияние вспыхивало и горело так правильно, что можно было точно рассчитать, в какую минуту свет усилится, в какую померкнет. Посреди самой большой пустынной снежной залы находилось замерзшее озеро. Лед треснул на нем на тысячи кусков, таких одинаковых и правильных, что это казалось каким-то фокусом. Посреди озера сидела Снежная королева, когда бывала дома, говоря, что сидит на зеркале разума; по ее мнению, это было единственное и лучшее зеркало на свете. Кай совсем посинел, почти почернел от холода, но не замечал этого - поцелуи Снежной королевы сделали его нечувствительным к холоду, да и самое сердце его было все равно что кусок льда. Кай возился с плоскими остроконечными льдинами, укладывая их на всевозможные лады. Есть ведь такая игра - складывание фигур из деревянных дощечек, - которая называется китайской головоломкой. Вот и Кай тоже складывал разные затейливые фигуры, только из льдин, и это называлось ледяной игрой разума. В его глазах эти фигуры были чудом искусства, а складывание их - занятием первостепенной важности. Это происходило оттого, что в глазу у него сидел осколок волшебного зеркала
+ + +
Сделать в классе доклад о Крещении Руси Максим вызвался сам. Честно предупредив Татьяну Степановну, что будет говорить не то и не так, как в учебнике : «Я давно этим интересуюсь, и… Ну, все не то пишут». «Ну, попробуй» - сказала Татьяна Степановна..
В назначенный день Максим рассказывал о язычестве, о Перуне и Велесе, о их споре, о Даждьбоге, о Макоши и берегинях - обо всем, что он в последние два года начитал - набрал в себя, нахватал, неважно - а потом начал рассуждать о том, что вместе с Христианством на Русь пришел кровавый Бог Ветхого Завета… А еще пришло греческое священство, пытаясь подчинить русских византийским императорам, и еще много других иноверцев и инородцев. Волхвы ушли в леса, а князья начали ссориться друг с другом и в конце концов доссорились до того, что не смогли договориться об общей борьбе против татаро-монгольского нашествия. Все было, как говорил Максим, похоже на семнадцатый год, а сами епископы и монахи очень напоминали большевиков… Татьяна Степановна долго слушала, все более серела лицом, а потом спросила :
- И что же, Костров, ты нам теперь предлагаешь ? Вернуться к язычеству ?
- Да - ответил Максим.
Татьяна Степановна задумалась. Потом спросила.
- Ну хорошо, Костров, а как же тогда Сергий Радонежский, Пушкин, Достоевский ?
- А они тоже были язычники - ответил Максим - только это скрывали.
Сидевший на задней парте толстый Жека Подкопаев присвистнул. Кто-то прыснул в кулак от смеха. А Мила Власенкова вдруг тихо, но отчетливо выговорила:
- Татьяна Степановна, а, может быть, правда ?
- Нет, не правда - жестко ответила Татьяна Степановна.
Зазвенел звонок.
- На следующем уроке нам придется продолжить тему - завершила Татьяна Степановна. Я сама вам все расскажу. Подозвала Максима:
- Я не ожидала от тебя, Костров. Думала, что ты все-таки будешь иначе рассказывать, хотя и по своему. У тебя же… У тебя же… бабушка каждое воскресенье в церковь ходит. Я же знаю.
Максим не ответил.
- Ну хорошо, Костров - подвела итоги Татьяна Степановна - Я не буду тебе вообще ничего ставить, никакой оценки. Потом мы как-нибудь с тобой поговорим. А следующий урок я проведу сама.
На перемене подошел Сашок Ничипоренко, «Рябой», как его все звали. Он налысо брил голову, и про него знали, что он скинхед. Сашок даже приносил в школу - конечно же - «Майн Кампф». Учителя делали вид, что их все это не касается.
- Слушай, Костер, а я не думал… Молодец.
Максим не отвечал, решил слушать дальше. А Рябой продолжал:
- Думал, ты это… Как все.
Еще задумался и добавил :
- Слушай, а хочешь реально русским помогать ?
- Я сам что же, не русский, что ли ?
- Я нам - имею в виду. Кто за Россию для русских. Кто уже сейчас реально борется.
- Можно - ответил Максим - Что надо делать ?
- Cначала первую проверку пройти. Если пройдешь, дальше все расскажем. Короче, есть магазины, которыми целиком хачи владеют. С них мы дань снимаем и еще при этом показываем, что их вообще скоро здесь не будет. Значит, так. На Юго-Западе, возле леса, есть один такой, называется «Анаит». Его держат отец и сын, хачи. Три девушки там сейчас наши. Завтра их смена. Подойдешь, купишь жевачку и с пятидесяти рублей получишь пять тыров сдачи. Потом девушки свалят, а когда хачи подсчитают, будет поздно, но жаловаться ментам они не будут, потому что товар у них левый. Значит, бабки в руки, и - в лес, через овраг. Там мы ждать будем. Понял ?
- Понял - ответил Максим.
Все так и было . Продовольственный под названием «Анаит» находился на втором этаже - по лесенке - в крайнем доме, за которым простирался пустырь, а дальше был овраг и начинались березняки. Максим вошел в двери, приблизился к прилавку, протянул полтинник и попросил жевачку. Девушка вместе с чеком всунула ему в ладонь пять тысяч. Максим вышел на асфальт во дворе большого, состоявшего из четырех корпусов, круглого дома, затем на пустырь и направился к оврагу, до которого было метров четыреста, однако, пройдя более полпути, увидел двух двигавшихся ему навстречу парней кавказского вида. Они явно шли прямо к нему. Максим сделал вид, что не обращает внимания и продолжал двигаться дальше, поняв, что все равно уходить некуда. В школе драться он не любил, да и вообще не имел какой-либо серьезной уличной закалки, и решил, что будь как будет. Те подошли - по их говору Максим понял, что это азербайджанцы. Один дернул Максима за рубашку, второй выкрикнул «Постой!», но Максим, не стал ждать и резко ударил первого с ноги в живот, потом второго, причем второму так же резко попал ниже - тот взвыл. Как у него так ловко получилось, Максим сам не понял - уже потом он вдруг ощутил, что словно кто-то незримый помог ему, впрочем… - и ему оставалось только резко рвануться вперед и побежать. Как он оказался у оврага, он не понял, но навстречу ему выскочил Рябой и еще трое незнакомых пацанов и подхватили его. Видно, азербайджанцы их увидели еще раньше и предпочли исчезнуть, впрочем, Максим ничего об этом не спрашивал, а ему лишь объяснили, что азеры от хозяина, и он так отжимает утраченные бабки, не суясь к ментам, перед которыми у него рыло в пуху. Потом Максим вытащил добытые им пять тысяч, получил взамен пятисотку, или, как они сказали, пятихатник, они пили пиво, и вскоре к ним присоединились и три девушки из магазина, вполне принадлежавшие, впрочем, Рябому и двум из трех его товарищей. Рябой поздравил Максима с боевым крещением и спросил: «Ну, ты совсем теперь с нами, Костер?» - «Да» - ответил Максим.
Так - началось.
Поскольку деньги от Анны шли и шли, с одеждой у Максима проблем не было, он мог покупать себе все, что хотел. Впрочем, это касалось не только одежды. Не появляясь на Бережковской и не видя Максима - было ли это требованиие Сулеймана Алиевича или же собственное ее решение, известно было лишь ей одной - она, как видимо, считала, полностью исполняла свой долг. Обрил голову Максим уже на третий день. Тогда же появилась черная бомберская куртка, зеленая камуфляжная майка с кельтским крестом, узкие подтяжки, толстенный ремень, нашивки на рукавах с латинскими буквами NS и , конечно, купленные на «Горбушке» ОМОНовские ботинки с тщательно подобранными коричневыми шнурками - определительным знаком национал-социалиста. С татуировками Максим решил пока подождать и выбрать себе позже. А еще через неделю его как грамотного и почти отличника в школе определили проводить беседы по истории России, Третьего Рейха и расовому вопросу. Простые довольно беседы на пивных посиделках - там же, за оврагами – ему давались легко. Пива тогда они все пили много, однако остальной алкоголь был строго запрещен как орудие разложения нации. Курение тоже не поощрялось. Пиво же - можно и даже нужно, это напиток язычников, Русь варила его с незапамятных времен. По крайней мере на их «фирме Норд» считали так.
Неожиданно и легко - как бы само собою - открылось для Максима и прежде не знакомое ему искусство драки. Одним из первых оказалось махалово с поклониками приехавшей прогремевшей американской негритянской хип-хоп группы. Дело было летом, зрителей на концерте немного, почти все они поместились в один поезд метро. На Багратионовской «фирма Норд» ворвалась в вагоны, заблокировала двери и начала… Пацаны били стекла в вагонах железными скобами и кричали - внутри и снаружи, на станциях - "Чернота - позор России!". Потом били подряд всех, похожих на рэперов, то есть тех, кто был в белых кедах, ботинках-тимберлендах, кроссовках-баскетболках, бейсбольныхэ куртках,с проколотыми ушами или в серьгах. Рэперы получили по полной, об этом на следующий день даже в газетах писали. Хуже всего было то, что под разборку попал мент, вскоре уже лежавший на полу весь в кровище. Но пронесло. Домой Максим вернулся с синим лицом - два раза он оказывался в самом средоточии событий, однако от ментов удалось уйти.
Еще одна бойня вскоре произошла с поклонниками группы «Король и Шут», но это было уже не столько испытанием, сколько повторением. Макс был уже не просто своим. Он завоевывал авторитет. Его начали слушать.
Правда, осенью случился неожиданный разговор. Начал его двадцатилетний Шульц.
- Как ты относишься к бомжам ? - жестко спросил он Макса.
- Никак .
- Как это никак ?
- Никак, и все.
- Бомжи позорят нацию. Их надо уничтожать как заразу. Бомж – это чмо. Человек морально опущенный. Источник заразы. Не человек вообще. Болезни разносят: чесотку, вшей, сифилис. И мы начинаем. Надеемся на твое участие.
- Они такие же русские. И они жертвы - ответил Максим - Уничтожать надо хачей и негров, еще надо бороться с еврейским и христианским засилием , но нельзя воевать со своими.
- Бомжи и пидары не свои. Мы боремся с вырождением. Бомж это чмо. Человек морально опущенный. Короче, ты пойдешь завтра ?
- Нет.
В тот же день кто-то уже грохнул бомжа. Жильцы окрестных домов и прохожие, наблюдавшие случившееся, вызвали милицию. На месте происшествия сотрудники патрульно-постовой службы и отдела вневедомственной охраны обнаружили истекавшего кровью бомжа, которого ударили в грудь отверткой. Очевидцы рассказали милиционерам, что компания бритоголовых состояла из десяти человек, и описали их приметы. Шестерых подозреваемых в возрасте от пятнадцати до семнадцати лет задержали почти рядом с местом преступления. Максим уже знал об этом.
На следующий день ему не позвонили, Никто из фирмы не звонил и после. Он пытался дозвониться сам. Номер его телефона ни с кем не соединялся. Только Рябой подошел в школе и спросил: «Что, зассал ?» -- «Нет, не зассал. Просто бомжи ни при чем.» - «Ну, тогда как хочешь. Но запомни : скином нужно быть или полностью, или не быть вообще» «Бомжи слабые. А я со слабыми воевать не буду. Вы - как хотите». Рябой пожал плечами. На следующий день Максим скиновский прикид снял и отправил под кровать в чемоданы. Бабушка вздохнула с облегчением.
Через месяц отросли волосы. Так прошло почти полгода. «Не хотят – не надо. Унижаться не буду» - говорил сам себе Максим.
Тем не менее в конце концов Кнут появился. Маячил возле максимова дома. Когда Максим возвращался из школы, подошел сам
- Знаешь, ты зря.
- Я-то что ?
- Бросил нас
- Не бросал. Вы сами слиняли. Потому что не делом хотели заниматься. Бомжи ни при чем. Не за что их трогать.
- Ладно - примирительно махнул рукой Кнут. Мы теперь серьезно беремся. За наркоторговцев. Будешь с нами ?
- Буду - подтвердил Максим - Против этих – буду.
Когда расстались с Кнутом, первым делом зашел в парикмахерскую, постригся и побрил башку.
+ + +
Через два дня промелькнуло сообщение: двое бритоглавых затеяли драку с чернокожим студентом – нигерийцем из Университета дружбы народов, в просторечии - лумумбария. Негра ударили ножом в грудь и скрылись, тот умер в больнице на операционном столе. Ранее чернокожий не скрывал, что торговал героином.
В этой акции Максим еще не участвовал, Но вот то, что уже через несколько он каким-то странным для него образом сделал с таксистом-армянином, прошло, как ему казалось, совершенно мимо него, как будто он, ну, ворону, что ли, из рогатки пристрелил, или змею где-нибудь придавил на даче… Он сделал, и вот теперь он… Ну да… Быть может, само слово «наркоторговец» лишило будущую, а затем и бывшую жертву какого-либо человеческого статуса в глазах как всех их вместе, так и Максима в качестве боевой единицы ? Заведомая обреченность таксиста или кого-то еще делала его «наркоторговцем», «сутенером», просто, как и бомжи, «человеком морально опущенным», и таким образом все и совершалось, и при этом шло мимо, мимо, мимо. Но открывало вход.
+ + +
Электричка пришла в Селятино в полдень. Еще на подходе все, кто ехал в первых двух вагонах, встали и вскинули руки. Когда вышли, вагоны были пусты. Здоровались вена в вену, за локти. Отрядом, где был Максим, командовал Кнут. Двинулись, если по ходу поезда, то влево, по лесной дороге. Шли молча. Кто-то из другой фирмы пытался проорать: “Россия для русских! Москва для москвичей !». Сзади к нему кто-подошел и что-то сказал. Тот замолк.
Максим все это время шел спокойно и молча. Он знал, что ему - произносить безвозвратное.
Пройдя километра два, вышли на поляну со сложенными семью кострами. Кнут и еще шестеро из других групп подошли и запалили сучья, от которых пошло и на крупные сухие ветви, и на поднесенные семь пеньков. Огонь разошелся. Принесли несколько рюкзаков с пивом в баклагах, но не покупные «бомбы», а свежее, с завода. Разливали в три военные каски - только для тех, кто должен был дать клятву.
Все выстроились. Максима пропустили вперед. Ожидавших присяги было около десяти. Кнут и еще семеро гауляйтеров вышли вперед. Кто-то выкрикнул: «Редедя!» - «Я!» - раздался ответ.
Вышел невысокий широкоплечий крепыш. Один из гауляйтеров протянул ему нож, и тот, задрав левый рукав, с ходу полоснул себя с противоположной стороны локтя. Красное потекло в каску с пивом.
- Перед лицом огня, перед светлой Землей Русской, перед пролитой кровью сыновей Великой Руси, я, Редедя… - раздалось по окрестности.
Максим не слышал. Он знал, что говорить ему то же самое. У него было записано. В бумажку смотреть можно. Хотя Редедя вроде бы не смотрел. Произнеся клятву до конца, Редедя взял каску и отпил меркуриального пива, которое там оставалось, и так должен был сделать каждый из десятки. За Редедей повторил некто по кличке Вальтер. Максим уже почти не слышал и не слушал. Внезапно он понял, что произнесет без бумажки.
- Гиммлер ! - откуда-то сверху - свыше - раздался голос Кнута - или не Кнута…
Максим вышел из строя. Кнут показал ему на каску, уже побывавшую в руках двух соратников. Максим приклонил голову. Кнут потянул ему нож. Максим задрал рубашку по локоть и полоснул. В каску, где пиво уже смешалось с родовухой двоих человек, хлынуло из третьего. Кнут быстро перевязал ему руку бинтом - перевязывал ли кто-нибудь тем двоим, Максим почему-то не обратил внимания. Не важно. Поднес каску к губам, глотнул. Хотел было достать бумажку с клятвой, но уже не просто понимал, а знал, что, нет, не надо.
- Перед лицом огня, перед светлой Землей Русской, перед пролитой кровью сыновей Великой Руси я, Гиммлер - он впервые сам назвал свое новое имя - клянусь до конца дней моих бороться за торжество духа Белой Расы, Русского духа. Клянусь блюсти чистоту Крови и Рода, защищать Свободу и Родину, быть честным, дисциплинированным и бдительным воином, бепзоговорочно выполнять все приказы вышестоящих начальников, хранить военную и государственную тайну. В нашей борьбе не пожалею ни крови, ни жизни, и буду биться до последнего вздоха и наступления победы над всеми врагами Светлой Руси. Клянусь без пощады и жалости истреблять всех врагов моего народа, где бы они ни находились и кем бы ни были. Если же я нарушу или отступлю от этой клятвы, пусть меня покарает суровый закон возмездия и падет на меня презрение Русского народа и всех белых народов, всей моей Расы. Слава Перуну!
В конце нужно было произнести имя того, кем клялся новый соратник. Это могло быть или русское, или германское божество, но для тех, кто считал себя православными, допускалась клятва во имя Георгия Победоносца. Правда, из десяти таких было лишь двое.
Клятву Гиммлер произнес по памяти. Точнее, она произнесла саму себя. Гиммлер взял каску еще раз, сделал два глотка и его охватила слепящая тьма или, наоборот, черный незаходимый свет. Остальные семеро клялись без него, в смысле того, что, залитый зиянием, он пребывал в нем полностью. Конечно же, он, несомненно, вместе со всеми, добрался до электрички, несомненно, вместе со всеми что-то пел, пока ехали, несомненно, добрался до дома, и уже на следующее утро несомненно не мог до конца определить несомненность происшедшего вчера. Твердо знал только одно - он Гиммлер.
+ + +
Вскоре столкновения продолжились. Возле лумумбариева общежития было избито более десяти, человек, тоже нигерийцев, из них пятеро, в том числе две девушки, получили серьезные травмы. При проверке оказалось, что у всех их были наркотики. В тот же день неподалеку, возле платформы «Толстопальцево» было совершено нападение на лесной лагерь таджикских цыган, которым нанесли , множественные рублено-резаные раны. Однако оказалось, что и через этот лагерь шел поток , и тоже – героина, и шел он прямо нигерийцам.
Когда, во время толстопальцевской акции пятерка Кнута - правда, без него самого - торчала на станции на стреме - в лагерь ходили другие - к Гимлеру подошли двое тридцатилетних и показали ему фотографию : «Это Бабай. Все идет через него. Короче, ты понял». Потом написали на бумажке адрес, и когда он ходит через пустырь. Вечером Кнут подтвердил: да, он в курсе. На следующий день Гиммлер привел приговор в исполнение. Ножом, сзади, в один удар. Было одиннадцать вечера и никаких ментов поблизости.
Бабая хоронили человек двести. В основном даги. Ради интереса Гиммлер хотел пойти посмотреть, но Кнут сказал ему, что не надо искушать судьбу, тем более, что уголовного дела не открывали. А потом были и еще наркоторговцы, еще и еще, и так прошло несколько лет, как в песне «Московские бритоголовые, уходят старые, приходят новые…», а он все оставался… И еще Гиммлер стал писать в журнал «Наша сила» , который кто-то умудрялся издавать на глянцевой бумаге, писал и по язычеству, и по тактике боя, и по истории, и вот уже школьные годы почти незаметно канули. Правда, в армию его не брали: он до сих пор состоял на учете в дурке - да, с того самого времени.….Так получалось, что именно дурка дала ему право распоряжаться своими годами так, как он хотел - бывает… Другие бритоголовые в таких бы случаях радовались: мы воюем и умираем в городах, и нам нечего в армию идти. Идти в армию – это воевать за систему, они, скины, нужнее на московских улицах, окраинах, «на раёнах». Максим - сын офицера, внук генерала, да еще и с военными - выше, чем просто военными - предками во всех родословцах , так не думал, он как раз готов был пойти служить, но система не брала его в свое лоно сама.
+ + +
Брала - не брала, но… Все время вертелись какие-то… и звали куда-то, и все что-то тянули из пацанов, словно кота за яйца… И были это как раз те и такие, кто палец о палец, не то, чтобы нож о наркоторговца, терануть боялся. Из молодежных газет в основном - от солидной «Комсомолки», до изданий типа «Я молоток».
Неожиданно пригласили на телевидение. Студия располагалась где-то на ВДНХ и считалась чисто молодежной. Предупредили, что будут снимать их, скинов, а также православных «георгиевцев», будто бы назвавшихся так в честь будто бы существовавшего наследника Российского Престола, и будто бы молодых сторонников Президента из «Российского Союза молодежи»,то есть будто бы бывшего будто бы переименованного комсомола. Действительно, снимали - по очереди, не вместе - видимо, дабы будто бы бывшие и вновь прибывшие не разодрались перед камерами, - потом собрали всех вместе на сцене в разных углах, и два карлика перед софитами по очереди вещали со сцены о том, какие мы все разные, и как это хорошо, а в полукруглом зале сидели и хлопали в ладоши…
Девушка Катя, с которой Гиммлер неожиданно разболтался в гардеробе и вот теперь неожиданно шел по неожиданно вечерней Москве, очень удивилась, что ее неожиданного спутника неожиданно зовут Гиммлер.
- Почему ты удивляешься ? Мы боремся за чистоту белой расы. Национал-социализм для нас образец.
- Но ведь мы с ними воевали.
- Нас стравили.
- Кто ?
- Коммунисты и евреи. А также американцы и англичане. Особенно англичане.
- А у тебя воевал кто-нибудь ?
- Да. Дед. Он был генерал военной разведки.
- И как же ты можешь так говорить ?
Вопрос действительно застал Максима врасплох. . Впервые за долгие годы он не знал, как четко и точно ответить. Долго молчал, и они так молча и шли.
Темнело. Обычно в таких случаях и в такое время уже полагалось начинать целоваться. Но Максим раньше никогда не целовался. Да и девушка Катя, видимо, тоже. А начать ли, и, если начать, то как, они оба не знали. О чем-то надо было говорить.
- А ты … в церковь ходишь ? - спросил Максим,
- Нет - спокойно ответила Катя.
- Почему ?
- Мне папа еще очень давно объяснил: церковники всегда защищали царя, дворян, богатых. И сейчас богатых защищают.
- А я между прочим, дворянин - сказал Максим.
- Да я это и так поняла.
- Откуда ?
- Ну, так… Видно.
- Это для тебя плохо ?
- Нет, мне все равно. Сейчас все это не имеет значения. Но раз ты этим кичишься, то плохо. Кичиться можно только тем, чего сам достиг. Своим трудом. И то, не кичиться, а гордиться. Скажи мне… - она задумалась - а ты вот в церковь ходишь ?
- Тоже нет. Раньше ходил, теперь нет.
- А почему ? Которые из дворян, ну, или там… - все ходят. У меня вот Настя, подруга… Она, правда, только недавно о том, что она из дворян, мне сказала. Или вообще недавно узнала. Раньше это скрывали. Так она все время в церкви, и по монастырям ездит
- Ну, это только сейчас стало - начал объяснять Максим - Уже с восемнадцатого века дворяне в Церкви разочаровались, а родной нашей веры не знали, и потому шли в основном в масонство, ну и в революцию.
- А родная вера это что, в Перуна ?
- Ну… - помедлил Максим - В том числе…
- Ну, это-то вообще ерунда.
- Как раз все наоборот. Это вера изначальная, именно русская. А не какая-то заморская. А в церковь я раньше ходил. C бабушкой. Но бабушка как раз не из дворян. Теперь нет, не хожу. Потому что с помощью Церкви наш народ подчинили всяким инородцам. Христианство - вера слабых.
Катя ничего на это не ответила. Но, немного подумав, спросила:
- А коммунизм ?
- Советский коммунизм придумали Троцкий, Свердлов и другие евреи. Ленин тоже был полуеврей. А вот у немцев был правильный социализм.
- Ну вот, опять… - разочарованно протянула Катя.
- Так это главное.
- Совсем не главное. А если бы немцы победили, мы были бы рабами.
- Мы и так рабы - ответил Максим.
Максиму было понятно, что девушка Катя и белая борьба ну никак не смогут быть совмещены. Тем не менее она ему нравилась. И, проводив ее до дому - а жила она на другом конце Москвы, в Бибиреве - он предложил ей завтра встретиться, и она не отказала.
Весь день они гуляли в Сокольниках, ели мороженое, кормили воробьев и болтали невесть о чем - о ерунде всякой, лишь изредка возвращаясь на вот эти самые не рождавшие еще со вчерашнего дня согласия темы и еще более прямо - «Русский народ- объект геноцида», «нет, нет, в Советском Союзе все было правильно» - и сходу же с них соскакивая на воробьев… Соскакивая и не желая продолжать, и все равно продолжая. Потом купили в магазине сушек.
Встречались и на следующий день, и еще на следующий.
Максим не любил девушек отвязанных, не любил и пытавшихся представить себя взрослее и опытнее, чем на самом деле, не любил куривших, пивших пиво и вообше размахавшихся во все стороны наравне с пацанами, в том числе и размахавшихся девушек из их скин-тусовки. Катя, голубоглазая и улыбчивая, не красившаяся, но и не напускавшая на себя тоску, способная на резкое суждение, была как раз такой, какие нравились Максиму, и все бы хорошо, если бы не их вот эти терки именно вокруг того, что и было для него самым главным и безспорным. То же самое - только с противоположной стороны - было главным и безспорным для Кати.
- Да - объясняла ему Катя - я советская, совок, пусть так. Папа с мамой рассказывали, что в Советском Союзе была дружба народов, никто не спрашивал, кто какой национальности.
- И ты… - могла бы и замуж выйти за какого-нибудь - ну, нерусского ?
- Конечно. А почему нет? Мне все равно. Лишь бы он меня любил, и заботился… Ну, и чтобы с ним не скучно было.
- А ты сама-то совсем русская ?
- Да, совсем. И папа, и мама. Я потому так и считаю, что я совсем. Поэтому и не комплексую на эти темы. Может быть, была бы какая-нибудь наполовину, была бы как раз националисткой, слушала «Коловрат» и ходила на митинги. А так… Мы же большой народ, не маленький. От нас не убудет.
Вообще Максим был готов жениться. В этом он сильно отличался от сверстников - и скинов, и не скинов: он как-то не мог и не хотел себе представить такую возможность, чтобы, если что, а если тем более полюбил, не жениться, а так. И не то, чтобы от бабушки это было, что если не жениться, то грех, и вообще не от кого-то ,а все-таки - чем так, лучше жениться. Почему? Если бы его спросили, он бы, наверное, ответа и не мог бы дать. И трудности его житейские, печали да попечения как-то не пугали совсем: наверное, кто-то сто-то сказал бы - ну да, легкомыслие, безрассдство… Ну да, совсем молодые, ну да, придется деньги зарабатывать, но разве так уж много надо, а, тем более, если бороться за белую расу, то и товарищи помогут, лишь бы она поняла и стала бы разделять . Ну то … Внезапно, с какого-то момента ему вдруг стало казаться, что Катю он если не полюбил, то может полюбить. Может быть, он просто не знал, что это такое ? Скорее всего . Девушек у него прежде не было, и вообще ведь никого и ничего не было, и, главное, ничего такого не было. Было только - не свое … вот то, страшное, на башне а потом… вот эта… больница, и вот это все… хотя… теперь он уже начал постепенно не забывать, конечно, нет, но как-то избывать, что ли. Попал бы он в армию - ну, попал бы - и, скорее всего, вернувшись, уже башку бы не брил и занялся бы каким-нибудь бизнесом, но, конечно, тоже на общее дело, а то и прямо в политику бы подался – правую, конечно. Но, так или иначе, в армию ли попадать, не в армию, в городскую ли партизанскую войну с врагами белой расы и русской нации, лучше все равно завести хорошую жену, чем… Тем более ведь в Третьем Рейхе так и делали - чем раньше, тем лучше, и чтобы много детей. Для него это было безспорно. Да и отец семьянином был, и дед, и прадед, говорят. Потому, наверное, и служили тому, что как сами считали, не рухнет - вот, и первый Костров из-под казанских обломков к Грозному Царю на службу пошел, и прадед к Ленину-Сталину… Хотя папа и говорил, что дело было наоборот, но все-таки больше это на шутку похоже.
Одно всегда только свербило - а вот если когда-то мурзами были, то белой ли расы… Понятно, что сейчас - давно белой, но ведь все равно - почти белой… Правда, начали сейчас писать историки, что никаких монголов вообще не было, а были те же самые русы, только сибирские, и как раз оставались язычниками. «Да, хорошо бы так – думал - но ведь так хорошо не бывает»
Но вот хорошая жена быть может. И, главное, чтобы вот без этой самой дегенерации - но только вот захочет ли она , чтобы - акции, и чтобы каждый раз ждать – вернется, не вернется ?… Катя как раз могла бы - он это чувствовал, именно потому, что и резко ответить могла, и без тоски излишней - но вот идейно с ним не согласна, и тут никуда.
В какую-то минуту он даже начал думать: а, быть может, вправду, просто, вот так, бросить все это бритоглавое, да пойти всерьез учиться на экономический, или на юридический, ну да, жениться, пусть рано, но учиться вместе, вместе закончить, вместе потом работать… Может быть, вправду, мы большой народ, и пускай у нас живут кто хотят – не страшно…
- Катя - вдруг спросил он, мне ведь уже двадцать скоро , и чем гулять, может быть…
- Нет - сказала Катя. - Я не хочу с тобой ничего. Нравишься ты мне или нет – не важно. Ты фашист. Даже если волосы отрастишь и работать будешь, все равно фашист. Мои оба деда с такими, как ты, воевали.
+ + +
Все их встречи продлились две с половиной недели, после этого последнего разговора еще два дня, и закончились они тем, что в ответ на его просьбу все-таки завтра позвонить она не позвонила. А еще через полторы недели - так часто бывает, как будто нарочно - он неожиданно увидел ее на улице Горького с большим букетом цветов и высоким парнем под руку. Она выглядела иначе, чем тогда, когда встречалась с Максимом: на ее лице была хорошо заметна косметика. А парень был явно не русский, то ли даг, то ли чех - в смысле не чех из Чехии, а чеченец. По крайней мере Максим так решил.
+ + +
На этом интерес Максима к девушкам был исчерпан - все они лишь хотят благополучия по жизни, а не белой борьбы - , а зов молодой плоти - вечное свербилово белого воина - он вновь гнал внутрь и разбивал, словно посуду на осколки, походами в лес, качанием мускулов, стрельбой, иногда - вместе с пацанами - рыбалкой, причем ловили не на удочки, а сетями и бреднями, потом все это жарили - и с пивом.
Так получалось, что вот уже сколько лет он, уличный боец со стажем и идейно подкованный русский национал-социалист, выбравший себе в покровительство самого Перуна, оставался таким, какими гораздо чаще остаются молодые алтарники да псаломщики в церкви - противники идейные, как говорил Кнут…
Под двадцать уже - а морда и спина - в прыщах. Ну, да это не главное.
Первым делом, первым делом - самолеты,
Ну, а девушки, а девушки – потом…
Герои этой и многих других таких же песен того времени и поколения чем-то порой очень нравились Максиму, хотя … много неба, а здесь, на земле - что ?
+ + +
А тут ушла во своя си бабушка. Весной, на Пасху, день в день.
В свои восемьдесят Ольга Федоровна чувствовала себя вполне здоровой, и терпеливо ухаживала за внуком, уже и почти взрослым, и почти совсем взрослым, не только никогда не бывшим у нее голодным, но и всегда обстиранным и ухоженным, в том числе и после акций, о которых она никогда не спрашивала. В том году она, как всегда, строго отпостилась всю Четыредесятницу, исповедалась и причастилась в Великий и Страстной Четверг, и собиралась отправляться в храм в ночь на Светлое Воскресение, жалея лишь об одном - что одна, без «сынка». Максим тихо говорил ей «Ну, бабушка, ну, я нет, ты же знаешь», и Ольга Федоровна вздыхала. Идти ей до храма было всего пятнадцать минут, где-то в половине одиннадцатого вечера она решила прилечь на часик, а потом идти. Максим, как он всегда делал на Пасху и Рождество, остался дома, сидел у себя и читал - он никогда в таких случаях ее не будил, она вставала сама. Где-то то уже в первом часу он пошел на кухню - чего-нибудь поесть, и почти автоматически заглянул в бабушкину комнату, посмотреть – ушла, не ушла. Бабушка тихо лежала на постели. Максим подошел. Она лежала неподвижно. Потрогал пульс. Пульса не было.
С тех пор как вошла сила… он не плакал. И сейчас не плакал. Кашлял внутрь. Несколько часов - сидел и кашлял. Потом встал. Надо было вызывать похоронку, везти в морг, оформлять.
+ + +
Хоронил бабушку один. Рядом с отцом, на Кунцевском, в том же Генштабовском ряду, на их семью там было оставлено место, и даже вроде еще два. Телеграмму Анне, чтобы приехала, дал, она не ответила. По тем ее телефонам – старым, впрочем - которые у него были, звонил, ответа тоже не было. По костровской линии в Москве никого не оставалось. Так и вышло, что хоронил один, в Светлый Вторник. Конечно, бабушку отпевал: ей это было нужно. В тамошней, кладбищенской церкви, на горке. Бабушка лежала в гробу посреди храма, других покойников не было. Батюшка и псаломщик. Поминутно – Христос Воскресе! Рядом стоял Максим, тоже один. Потом местные мужики понесли хоронить. На ходу как-то все время раскачивали гроб, и, казалось, бабушка постепенно засыпает, словно в люльке, а до этого вроде бы как все видела и слышала - когда лежала посреди храма. Над отверстой могиле другой священник, тоже один, отпел литию - радостно, через каждую молитву повторяя «Христос Воскресе». Максим стоял рядом, слушал, но не молился и не крестился. «Что не молился?” – спросил батюшка, когда уже все закончилось, мужики начали забрасывать яму землей, и Максим тоже бросил комок. - «Ну, так» - «Неверующий?» - спросил батюшка. - «Ну, так». «А что так?» - «Ну, так…» - «Так это плохо, сам-то как туда пойдешь, если что?» - «Ну, так». Батюшка смотрел на него, и Максиму вдруг показалось, что на глазах у него слезы.
+ + +
Ну, вот, и…
+ + +
Парило, то темнело, то светлело - на границе неба, на грани дождя.
- Бабушка как ? - спросила Анна.
- А ты не знаешь ?
- Нет.
- Бабушка умерла.
- Когда ?
И, вправду, ведь могла не знать, потому что деньги присылала только Ольге Федоровне Костровой на книжку Сбербанка и Максиму на карточку.
- В этом году.
- И давно ?
- На Пасху.
- Что, прямо на Пасху ?
- Да, в самую ночь.
- Вот как ?...
- Да, вот так.
Анна задавала она вопросы, как казалось,без особого интереса, просто как что-то нужное и неизбежное, не выказывая ни волнения, ни печали, ни удивления или недоумения - ничего, в сущности. Так, как все происходит в обычном порядке - день сменяет ночь, зима – осень, весна - зиму.
Дождь все время как бы хотел и не мог начаться. Парило.
Пойдем, обойдем, я тебе покажу немного - предложила Анна. - Ты можешь ? С ногой ?
Максим кивнул головой.
Перед домом пространство было расчищено и заасфальтировано, и площадку примерно в пятнадцать квадратных метров окружали можжевеловые кусты. За площадкой - с парадного крыльца - можно было войти на террасу.
- Вот, здесь вертолет сесть может, если что - улыбнулась и показала рукой Анна.
- В каком смысле если что ? Если бежать придется ?
- Зачем обязательно так ? Обычный, прогулочный вертолет… Или охотничий. Но…
Задумалась…
- Любой, в общем-то.
Максим хромал, но шел за ней. За домом было иначе. Очень сильно разросся орешник, уходивший все дальше, в лесные заросли. Был конец августа, орех поспел, в этом году его было много. Анна заметила, что Максим обратил внимание на урожай.
- Да, много орехов - улыбнулась Анна - У меня теперь здесь настоящий большой ореховый сад. А туда дальше - указала рукой - я и миндаль высадила. Покажу тебе потом.
- А он растет здесь ? Ему же тепло нужно.
- Растет. Там подогрев из труб сделан, зимой включаем, и почва каменистая. Я сама ходила, гальку сыпала и камешки разные. Угощу тебя, у меня много орехов, разных.
Она так и шла под синим зонтиком, а он брел с ней рядом на костыле. Сделали круг, вернулись. Сжав зубы, Максим пытался показать, что ему не больно. Прямо перед входом в дом под навесами были расставлены столы, а справа от дома высилась пристройка с входом - было видно, что это вход на лестницу, ведущую в две стороны - и вверх, на башню, и куда-то вниз.
- А что внизу ? - прервал молчание Максим.
- Бассейн и подземелья.
- Зачем подземелья ?
- Пыточные - как-то без улыбки пошутила Анна, - Шучу. Скорее, убежища. Ну, и не только . Я тебе покажу.
Максим помедлил. Потом спросил:
- Он что, спастись здесь надеется, если что ?
Анна тоже долго не отвечала. Очень серьезно проговорила:
- Знаешь, раз ты решил приехать, не надо ничего такого.
Потом подумала и добавила:
- Грубить не надо. В конце, концов, ты ведь приехал к нему домой.
- Я не к нему, а к тебе приехал.
- Да, но ты у него. Это его имение.
- Имение…
Максим почти захохотал. Анна тоже улыбнулась.
- Да, это жизнь, и с ней приходиться смириться.
- Сколько можно быть терпилами. Мы белая раса в конце концов.
- Да знаю я все, что ты скажешь. - на этот раз вдруг совсем не напряженно засмеялась Анна - да и вообще больше про тебя знаю, чем ты думаешь. И не только про тебя. Про всё. Только… ( она остановилась)… все это… пустое. Поезд ушел.
- И ты… - Максим тоже прервался - поэтому… с ним ?
Он смутился и думал, что смутится она.
Но она ответила предельно холодно и легко :
- А мне все равно. Я хочу спокойно жить и не думать о завтрашнем дне. С ним это гарантировано. Я знаю, что с ним я по крайней мере останусь в живых. При любом раскладею Здесь ли, где-то еще, не важно. А то, чем я на самом деле живу и о чем думаю - это мое дело. Он мне не мешает.
Максим на это ничего не ответил. Только сказал, когда они уже входили на террасу:
- Я сюда ненадолго. Он приедет - я по любому исчезну. Только предупреди меня.
Вместо ответа Анна указала на плетеное кресло ;
- Садись.
Вытащила мобильный, нажала на одну кнопку:
- Чаю принеси, Стеша.
Не выключая, повернулась к Максиму.
- Ты устал. Хочешь вина ?
- Мы не пьем.
- Совсем ?
- Совсем. Только пиво.
- Вот как ? А почему тогда пиво ?
- Пиво - исконный напиток славян и вообще ариев. А вино привезли греки вместе с христианством. А потом и водку. И пошло…
- Ох, сколько же мусора у тебя в голове… Хотя, может быть, в чем-то и прав ты. Я ведь тоже всем этим интересуюсь, чем и ты.
- Правда ?
- Правда. Мне то же самое, что и тебе, нравится. Ну то есть арийство и вот это все. Только это все в прошлом. Не будет уже ничего. Так хочешь пива ?
- Нет. Пиво мы пьем только в праздники и после акций. И… - он задумался - на тризнах. Когда соратников убивают.
На это последнее Анна ничего не ответила, но Максим заметил в ней внутреннее оживление, а вот тревогу или веселость какую-то, понять не мог, - но ведь опять - какая разница… Тем временем с крыльца спустилась Стеша - полная, лет тридцати хохлушка, довольно миловидная и, видимо, хорошо натренированная хозяевами на самые разные поручения. На подносе принесла небольшой фарфоровый китайский чайничек, две чашки, шоколад и целый поднос только что обещанных орехов, в том числе молодых, этого года, светлых, даже беловатых. Стеша стала разливать чай, но Анна взяла у нее из рук чайник и разлила сама - Максиму и себе.
- Скажи мне… - начала Анна - Раз ты… сюда… это серьезно ?
- Довольно.
- Я ни о чем не спрашиваю. Но… тебе надо здесь… Ну… Какое-то время, да ?
Действитедьно - не знает ? Или проверяет его ? И опять же, не все ли равно. Максим не ответил, но кивнул головой. Анна ему - тоже.
Внезапно он вспомнил, что вот так, одними кивками они когда-то , обычно по утрам, обменивались с отцом, в редкие его приезды из Чечни на несколько дней. Максим обычно садился тогда к отцу на колени, и их было трое - папа, мама и он. Он сделал усилие вспомнить что-то еще, но не сумел.
- Ну ладно, пошли в дом - сказала Анна - будем тебя размещать.
+ + +
Наверное, Максим окунулся бы теперь в блаженное безделие, если бы не нога. Несколько дней он только валялся и мазал ногу всякими мазями, которые приносила ему Анна, на некоторое время выбирался в сад и с трудом прохаживался, не уходя далеко. Анна уезжала и приезжала, а завтраки, обеды и ужины носила Стеша. . Дней через пять нога гореть перестала, но давать о себе знать резкой болью продолжала - временами. Приезжая,Анна водила Максима гулять.
+ + +
Грозы с дождем все так и не было. Сойки метались по саду и пронзительно кричали.
- Пойдем в беседку - сказала Анна.
Не успели зайти, как окрест почернело, до синевы, и тут же озарило белым ударом. Еще одним, и еще, но опять без дождя.
- Гроза сухая. - пояснила Анна.
- Да, я знаю. . Еще шаровые молнии в такую бывают.
Полыхнуло еще раз. Посидев и поняв, что дождя так и не будет, пошли дальше.
- В этом году почти все время сухие грозы - сказала Анна.
Внезапно на скамейке, среди орешника, возник - Максим точно помнил, что еще минуту назад там никого не было - чернокожий парень - худой, с длинными распущенными, совершенно не негритянскими волосами, но с огромными негритянскими губищами. Он сидел на скамейке в коротких шортах и смотрел куда-то вдаль, в одну точку, словно не видя его и Анну.
- Кто это ? - испуганно спросил Максим.
- А… Это Юджин.
- Кто он ?
- Он… - Анна помедлила. - Он здесь живет.
- Где здесь ?
- Ну… здесь. Здесь, у нас.
- Кто он ? - переспросил Максим.
- Он кто? Ну…
Анна так ничего и не ответила, но быстро двинулась по дорожке вперед. Максим тоже ускорил шаг - за нею следом. Анна споткнулась о сосновый корень
- Ой, осторожно, смотри.
Максим схватил ее под руку, она удержалась.
- Я вижу, да.
Сам он не зацепился, но в больную ногу опять вступило.
И еще раз - где-то уже совсем далеко - на мгновение высветилась и погасла сухая молния.
+ + +
«Она все время словно ходит вокруг чего-то одного, что-то хочет сказать, и не говорит» - думал Гиммлер, лежа на диванчике в выделенной ему комнате - И все время говорит, что все понимает. Конечно же, понимает, и что такое акция, понимает, и, похоже, ее не особенно это пугает»».
Дело уже шло к вечеру, потом к ночи, и Гимлер вплывал в ночь, и внезапно к нему подошел кто-то в белом врачебном халате и сообщил, что в Москве революция, и на улицах огромное количество народу с оружием. Потом посетитель исчез, и новости Гиммлер уже каким-то образом узнавал сам. Присланный ОМОН был готов в любую минуту перейти на сторону восставших. Все возглавляли вроде бы казаки и левая молодежь, какие-тот комсомольцы. Скинхедов не было и в помине, никого. Потом кто-то – кто, то ли в толпе, то ли прямо Гиммлеру, взяв епо за рукав - сказал, что казаки хотят поставить во главе Правителя, а левые – , как они сами говорят - Партию. Друг друга казаки и левые не любят, но вынуждены действовать вместе, и все вместе хотят вешать, как сами говорят, «друзей режима». Москва оцеплена, никого не впускают и не выпускают. В области на дорогах тоже оцепления и проверки.
Внезапно, без перехода оказался в небольшом городке – в точности на сто первом километре, возле последнего – а если въезжать в Москву,то первого - оцепления на дорогах. Да, да, срочно нужно нужно в Москву, там все домашние – кто, какие домашние, когда их никого не осталось ? - но он понимает, что надо добраться, любой ценой добраться и невозможно добраться, и добраться столь же невозможно, сколь и необходимо, и кто-то - тот же самый, кто уже держал его за рукав, другой ли – ему говорит: «Ну, что теперь поделаешь, сиди спокойно, вот, давай окна бумагой заклеивать… Приказ пришел» Какой еще приказ?
Гиммлер ничего толком не знал, кроме одного - в любом случае в Москве его повесят.
+ + +
«Давай-ка в баню - сказала Анна на следующий день. И сам отмокнешь, и ногу отпаришь. Иди. Я сказала хорошо протопить».
Максим не был в бане уже около двух месяцев. Вообще-то обычно они всей фирмой ходили довольно часто, разгоняя при этом народ по углам криками «Слава Перуну!» и пением «Хорста Весселя» . Ходили в бани разные, в одну и ту же почти никогда, и так обходили за год почти всю Москву, парились подолгу, до упаду, бурно измываясь вениками над татуировками и спинами друг друга, потом так же долго пили пиво и пели. Несмотря на содержание певаемого, за все время никто ни разу не сделал им даже замечания, не говоря о вызове милиции.
Здесь в бане он был один. Стены были целиком обиты деревом - не только предбанник, но даже и небольшая моечная, даже отдельное помещение с бассейном, наполнявшимся артезианской водой прямо из колодца. Максим неспешно разделся, вошел в моечную, распарил два веника - березовый и дубовый, походил, покрутил краны. Обмылся комнатной водой , наполнил шайку с горячей водой каким-то раствором, который еще вчера дала ему, сказав, что это особый африканский эвкалипт, Анна, оставил шайку и веники, и решив, что надо сначала разогреться, он начал париться только со второй ходки. натянул на бритую голову шапочку, открыл дверь парной дабы подняться на высокую полку. Внезапно перед ним возникла фигура. Чернокожая, худая, с длинной волосяной гривой. Увидев Максима, фигура приподнялась на полке и стала тут же спускаться. Это был Юджин, тотже самый, накануне возникший перед ним на скамейке в парке и – вот теперь точно так же - здесь. Максим кинул взгляд вверх и успел заметить лишь одно: у Юджина не было яиц, а член свисал сам по себе. «Кастрат» - мгновенно сообразил Максим, но внимательно рассмотреть так и не успел - тот скользнул в дверь и, когда Максим сообразил выглянуть в моечную, Юджина там уже не было. Максим быстро вышел в предбанник - там тоже было пусто. Выглянул в широкое окно - никого. Оставалось вернуться, но настроение париться улетучилось. Тем не менее Максим взял шайку, пару раз плеснул воды с раствором в печь за отодвинутую задвижку, залез наверх, помахал веником. Через некоторое время повторил. Однако сидеть, блаженствовать и пить приготовленный Анной крепкий малиновый чай, чтобы затем повторять все это еще и еще раз и плавать в артезианском полульду, уже не хотелось - почему, он и сам не мог толком понять. Ограничился двумя быстрыми ходками в парную, так же быстро окунулся, обмылся, глотнул чаю, насухо вытерся, натянул свежую майку и рубашку и вышел. По мобильному позвонил Стеше и сказал, что закончил - та должна была вызвать некоего дядю Витю, истопника и уборщика. Анны дома не было, она уехала в Москву, и Максим отправился к себе. На душе у него было почему-то мутно. К тому же и нога заболела сильнее - от недопара.
+ + +
Ночью опять… В промельк между тем и этим вдруг ясно, хотя и невидимо, ощутил в комнате безчисленное множество змей и еще кого-то, тоже невидимого, но вроде бы это был Кнут – или нет, не Кнут… Максим спросил его, откуда взялись змеи, а тот ответил, что ты сам, дескать, и есть первый змей,.. Потом появился инвалид, вроде бы одноногий, ходивший за Максимом повсюду и постоянно дувший на него тугим воздухом. Инвалид объяснил, что так теперь будет всегда, и от него не уйти – никому, никогда и никуда. Они шли по бульвару, впереди Максим, следом за ним - инвалид, к которому по дороге присоединилось еще несколько инвалидов. Максим попытался обратиться к прохожим, но инвалиды их оттеснили и стали наперебой объяснять Максиму, что вот все, кранты, тебе, дескать, кабзда. Если кто и может помочь, так это школьный учитель истории, но он, как и ты, тоже заблокирован. Кто такой «школьный учитель истории», Максим не знал, он только понял, что вот теперь его уже никогда никуда не отпустят , и так будет всегда, и вроде бы он должен в их глазах, перед всеми ими от чего-то очень важного отречься. У одного из инвалидов, очень полного, Максиму все же удалось спросить, в каком случае они бы его, Максима, разблокировали, и тот ответил: «Больница, много шприцов и состав, который тебе не по карману».
+ + +
- Значит, Гиммлер, говоришь… - улыбнулась Анна.
- Ну да.
- Интересный был человек…
… Если вообше человек - добавила.
Неожиданно вдруг оказалось, что вечер, что сад, что они вдвоем гуляют по аллее, что нога вроде бы болит меньше.
- А ты откуда знаешь ? - поинтересовался Максим
- Неужели ты до сих пор так ничего и не понял ? Думаешь, будто я только тут сижу и не знаю ничего ?
- Да нет, но…
- Ну, ты же здесь… И этот…
- Кто ? Сулик ?
- Ну да.
Анна словно задумалась, а потом ответила :
- Я же тебе уже объясняла: он не мешает мне думать о чем я хочу.
- И о чем же ты думаешь ?
- Ну вот недавно, кстати до того, как ты сюда … - она не договорила и опять улыбнулась - как раз о Гиммлере
- И что же ?
- Странно все очень было. Его арестовали трое англичан и трое русских. Он сразу же назвался. Англичане так же сразу хотели его отпустить. Но русские (она не говорила «наши», как сказал бы на ея месте любой другой, что и заметил про себя Максим ) настояли , чтобы англичане забрали его к себе в лагерь. Далее англичане сообщают, что во время осмотра военным врачом арестованный прокусил во рту ампулу с цианистым калием и умер. Сами они отрапортовали, что оставили тело там, где он умер, в Люнебурге, пока не показали его русским, а уже потом анатомировали и зарыли там же, в Люнебурге. Это английская версия. А вот русская. Якобы англичане его анатомировали сразу, а наутро срочно захоронили, причем так, чтобы найти его было невозможно. Будто бы в неизвестном месте выкопали яму, землю под могилой утоптали, а потом завалили сучьями и листьями. Прибыла советская делегация, и, когда узнала, что тело уже в земле, потребовала встречи с начальством, английским, но те уклонились. Ну, и тогда советский представитель будто бы потребовал эксгумации, а англичане будто бы отказались.
- У тебя все вообше получается будто бы.
- Да так и есть.
Она встала и подошла к шкафчику. Открыла. Достала какую-то тетрадку.
- Представь себе, я действительно уже давно занимаюсь его историей.
- Давно - это сколько ?
- Да знаешь, сразу, как здесь оказалась.
- Еще тогда ?
- Да, сразу же.
- Я еще здесь был ?
- Да - ответила Анна - А на самом деле и раньше гораздо. Просто здесь возможность читать появилась. Вот, послушай, это из воспоминаний врача. Я выписала.
И начала по тетрадке читать:
Вскоре нашелся повод для продолжения разговора о религии: один крупный деятель СС на похоронах некоего эсэсовца откровенно выступил против христианской концепции загробной жизни. Этот человек заявил, что СС придерживаются иного мнения и что единственная форма посмертной жизни – дети и внуки, точно так же, как наши предки продолжают жизнь лишь в нас, чтобы в итоге исчезнуть вместе с нами. Об этом мне рассказал присутствовавший там один из вождей СС, и я спросил Гиммлера, действительно ли в СС распространено такое представление.
– Ни в коем случае, – ответил он. – Я не вступаю в спор с такими заявлениями по единственной причине: большинство моих людей еще не готово к той религии, о которой мы с вами говорили. Она лишь приведет их в замешательство. Кроме того, для нас хорошо, если они будут придерживаться подобных взглядов, поскольку постараются рожать как можно больше детей – ведь никто не перенесет мысль о своем забвении. Это человеческая слабость, и следует принимать ее во внимание. Конечно, подобная вера – ребячество. Подумайте только, как мало утешения доставит честному человеку идея возродиться в своих детях, если они окажутся полными ничтожествами, а то и вовсе преступниками. Эта идея получает смысл лишь в связи с реинкарнацией, когда вы верите, что ваша душа возродится в рамках большой семьи – а именно в это верят германские народы.
– А вы сами верите в подобную реинкарнацию? – спросил я у Гиммлера.
– Я не буду отвечать, – сказал он, – но сама идея реинкарнации в большой семье свидетельствует, что у германских народов была распространена вера в реинкарнацию, которая входила в состав их религии. И я не одинок в своей вере в перевоплощение. Ее разделяло немало великих людей. Вспомните известные слова Гете, обращенные к Шарлотте фон Штайн: «В некоем отдаленном прошлом ты была моей сестрой или моей женой». Теперь вы понимаете, что стоит за ними? Вспомните о Рихарде Вагнере, Гельдерлине и Шопенгауэре. Та же самая нить пронизывает всю интеллектуальную жизнь Германии. Вам стоит лишь подметить, с какой тщательностью церковь уничтожает все ее следы, что свидетельствует о мощи скрывающихся в ней спящих сил. Настанет время, когда они проснутся и выйдут на свет.
- Интересно ? - спросила.
- Ну да, мы все тоже примерно так думаем. Славяне же и германцы - один народ, по сути.
- Ну да - чуть торопливо проговорила Анна, а вот еще послушай.
Достала из ящика еще одну тетрадку.
- Вот, слушай дальше :
На первом этапе будет внедрен не запрет моногамии, а только право брать вторую жену, дарованное кавалерам Германского золотого креста и Рыцарского креста как специальная награда за героизм в бою. Далее это право будет распространено на кавалеров Железного креста 1-й степени и на тех, кто получил серебряные и золотые нашивки за службу на переднем крае фронта. В число таких людей войдет большинство тех, кто проявил выдающиеся боевые качества: для рейха крайне важно, чтобы они передались по наследству. В то же время таким образом будет создана возможность собрать информацию о практических результатах бигамии. Затем можно будет решить: либо совершенно запретить моногамию, либо разрешить бигамию только вышеупомянутым лицам, чтобы она сама собой прекратилась, когда умрут все, получившие на нее право.
– Лично я полагаю, – добавил Гиммлер, – что запрет моногамии будет естественным шагом в развитии нашего общества. Брак в его существующей форме – сатанинское достижение католической церкви; брачные законы сами по себе аморальны. Как мы видим из истории моногамии, женщины нередко думают: «Зачем мне так же заботиться о своей внешности, как до брака? Муж не может изменить мой статус вне зависимости от того, удовлетворяю ли я его капризы и забочусь о нем или нет, одеваюсь ли так, как ему нравится, или нет, остаюсь ли я женщиной его мечты или нет». Но при бигамии каждая из жен будет служить примером для второй, так что они обе постараются быть женщиной мечты для своего мужа – не будет больше ни растрепанных волос, ни неряшливости. Образцами, стимулирующими их воображение, станут для них идеальные женщины из искусства и кино. Тот факт, что мужчина вынужден провести всю свою жизнь с одной женой, во-первых, заставляет его изменять ей, а затем превращает его в лицемера, когда он пытается скрыть свои грехи. Итог – охлаждение в отношениях супругов. Они избегают объятий друг друга, и в результате у них нет детей. Это – причина, почему на свет не появляются миллионы детей, в которых так нуждается государство. С другой стороны, мужчина, как бы он этого ни хотел, никогда не осмелится прижить детей от женщины, с которой заводит связь, лишь потому, что это запрещено моралью среднего класса…
- А это как тебе ? - спросила.
- Ну да.
- Ну тогда вот еще :
Обсуждая с Гиммлером проблему бигамии, я привел такой аргумент:
– Вы возбудите самую жесткую оппозицию со стороны женщин, и это не может оставаться вами незамеченным. Нынешний статус женщины в западной цивилизации зависит от института, который вы собираетесь упразднить. Вы действительно считаете, что жены без борьбы смирятся с законно признанной соперницей?
– Первая жена получит особые права. Она получит титул «домина», который станет официальным. Вторая жена будет знать это заранее. Кроме того, все дело в привычке. Через одно-два поколения все будут считать вполне естественным, что у мужчины две жены, а не одна. Кроме того, мы даруем первой жене право уйти от мужа, если она не сможет ужиться со второй женой, хотя он будет не обязан содержать ее после этого. Почему полигамия не может дать у нас такие же результаты, как в других странах?
– Германия – не Азия, – возразил я. – Вы должны помнить, что большинство ваших бигамных браков будут заключаться в крупных и мелких городах, где на семью приходится не больше чем по шесть комнат. Мне искренне жаль несчастного мужа, который каждый день вынужден выслушивать и улаживать ссоры двух жен и их многочисленных детей, причем каждая мать будет защищать своих отпрысков. Соседям тоже найдется что сказать, а еще есть милые родственнички с обеих сторон – подумать только, две тещи! Мне кажется, легче заслужить Рыцарский крест, чем выносить хоть сколько-нибудь долго такой ужас. Вы должны учредить специальную награду за мужество в семейных баталиях. В итоге измученный бедняга, дважды муж, бросит двух своих законных жен, чтобы найти отдых и покой, недоступный ему дома, в объятиях третьей женщины.
Гиммлер засмеялся:
– Вы, конечно, преувеличиваете. Естественно, фюрер подумал и об этой стороне вопроса. Он отдал совершенно четкое приказание – чтобы любой человек, заслуживший право на бигамию, одновременно получал поместье. С этим затруднений не будет, так как благодаря войне мы получили много превосходных поместий на востоке. Проблемы, несомненно возникшие бы в городах, совершенно исчезнут в сельских условиях, где все обязаны в поте лица выполнять четко определенную работу. В деревне с бигамией не будет никаких проблем.
– Тогда одна из жен превратится в госпожу и заставит вторую прислуживать ей. Это один из древнейших законов, с которым вы ничего не сможете поделать, – возразил я. – Именно поэтому я восхищаюсь древними викингами, которые не поленились решить эту проблему.
– Сейчас не могу припомнить, что вы имеете в виду, – ответил Гиммлер. – Расскажите мне об этом.
Он всегда проявлял большой интерес, когда разговор переходил на германские обычаи.
Я рассказал ему, что в поместьях викингов в Исландии, как и у всех германских народов, всегда господствовал моногамный принцип. Жена оставалась бесспорной госпожой над теми бастардами, которых муж прижил со служанкой, и над самой служанкой. Это право никогда не оспаривалось. Викинги очень хорошо понимали, зачем это нужно.
Закрыла тетрадку, убрала обе в шкаф, закрыла дверку на крючок.
- Слушай… - неожиданно продолжила - А ты так же, как раньше, с бабушкой, в церковь ходишь ?
Максим неожиданно вспомнил : такой же вопрос задавала девушка Катя, а бабушка сейчас просто к слову пришлась, да она и не могла ее не упомянуть.
- Давно не хожу – ответил Максим..
- Ну, я так и думала. Ты ведь… - она задумалась. - Язычник ? Как вы все ?
- Ну, не все. Есть православные скины. Но это больше которые просто патриоты, а не национал-социалисты. Ну, они за Россию, но для них раса не так важна. Мы с ними контачим, не враждуем, но не очень их любим. Пару раз даже учили - он усмехнулся - но не сильно. Так, слегка… У них там Романовы, все такое, они с казаками тусуются… А мы – да, мы за белую расу. За кровь. И мы, да, мы не христиане, мы не можем поклоняться Иегове. Мы верим в Рода, Сварога, Перуна - кто в кого. У нас это свободно. Лишь бы бог был русским. А есть и в германских богов верят. Вот, Кнут поклоняется валькириям. Хотя почти всех родители крестили. Вы же меня тоже крестили.
- Ну, тебя невозможно было не крестить. Ну, а по линии Ольги Федоровны, так это тем более…
- Да – ответил Максим.
- Я-то ведь с детства совсем не христианка - сказала Анна - Хотя в католичество крещена. Я тоже язычница, и еще какая… Ты не знал ?
- Теперь знаю. А вообще-то догадывался.
( Совершенно мерзко вдруг в голове крутануло: «от слова «язык»»)
- Послушай - перебила его Анна - А ты обряд раскрещивания не проходил ? Я слышала, это сейчас модно. Какие-то волхвы, что-то там делают, в лесу, или еще там где-то.
- Я не хочу. Это комедия. Они никакие не волхвы. Откуда у них знание ? Кто их посвящал ? Они все Литературный институт закончили. И те, кто к ним ходят. Шуты они, а не язычники. Не надо этого ничего. Докажи Перуну свою силу. Убивай врагов, и он сам придет на помощь.
- Знаешь, - ответила Анна - я тоже так думаю - Правда, не только во врагах дело. Во мне самой. Надо, знаешь… Черту перейти, границу. Страх запрета, греха. Понять и испытать - все человеку можно, потому что он сам бог. И тогда и твой народ будет божественным. Как у Гиммлера было. Именно у Гиммлера, а не у Гитлера, который все делал с оглядкой на христианство и все провалил. Ладно - приостановила разговор Анна - У меня еще много всего интересного есть, что тебе рассказать. Если хочешь, продолжим. Только не сейчас. Мне в город съездить надо. Договорились ?
Максим на вопрос не ответил.
Встретить в ней собеседницу, да еще и единомысленную, на любимые темы он до сего дня ожидал меньше всего.
+ + +
На следующий день они продолжили.
- Да, вот еще его слова - Анна опять достала из шкафика тетрадку, раскрыла, начала читать:
Мы живём в век окончательного размежевания с христианством. В ближайшие полвека на мировоззренческом театре военных действий предстоит вести непримиримую битву нашим славным Ваффен СС. В самом ближайшем будущем главная наша задача будет заключаться не только в преодолении враждебной германскому духу философии, но, в первую очередь, в переосмыслении культурного арийского наследия.
...Христианство - это чума, это моровая язва мировой цивилизации - должно быть уничтожено. Если это не удастся сделать нашему поколению, значит, не удастся сделать уже никому...
...Хочу выразить свою глубочайшую веру во всемогущего Всеотца, судьбу и наших мудрых пращуров, в то единение макрокосма и микрокосма, которое происходит на этой земле ежедневно и ежечасно, заставляя нас помнить о том, что все мы вовлечены в безостановочный кругооборот - из земли мы вышли, в землю и уйдём....
«Собственно, ничего нового - думал Максим. То же самое и книге «Удар русских богов» написано. Но вот то, что с ней - неожиданно - об одном… Совсем об одном…»
- Да, было много интересного - рассказывала Анна. Он же родился в католической, очень старорежимной семье, был в детстве и юности очень верующим… ну, таким, как - она усмехнулась - бабушка тебя хотела воспитать.
Максима резануло - про бабушку - но он сдержался.
- Короче,- продолжала Анна - он дает обет до свадьбы хранить невинность . Как будто бы в том, чтобы ее не хранить, есть какая-то вина.
Иронию ее Максим заметил, но заметил и то, что он ведь сам… ну, скажем так, очень похоже… Никак, ничего… Но разве это имеет значение?
- Ну, и что дальше ?
- А дальше его начинает безумно тянуть к проституткам, но он все еще держится, разве что ведет дневник и пишет там, - это прямо его слова - как опасны такие вещи, когда двое лежат совсем рядом, тело к телу, два разгоряченных человеческих существа. Ну, и в конце концов его соблазняет медсестра Марта, на семь лет стаорше его, и он на ней женится. Правда, потом он заведет и вторую женщину,строго по своей теории, и у них будут дети. Вот тогда он и начинает внедрять в СС язычество - то, что я тебе прочитала, как раз тогда и написано - а еще он добавляет, что в самом христианстве главная чума это моногамия. И вот - вместо Рождества теперь в СС празднуют Йул – Солнцеворот, а потомок самого древнего рода германских королей Карл Виллигут передает Гиммлеру ритуалы посвящения в германскую расу, бракосочетания и похорон. Знаешь, когда еще в четырнадцатом году на фронт приехал папа Римский, ему представили Виллигута, Папа закричал: “Проклятый род, проклятый!»
- А ритуалы старые, или их этот Виллигут сам придумал?
- Да, какая разница… - махнула рукой Анна.
- Нет, разница есть. Я ведь, например, тоже могу все, что угодно придумать, но ведь это не значит, что у древних русов именно так было.
- Да неважно - упорствовала Анна - Нужен миф. Сказка, если хочешь. Которые силу дает. Я вот, знаешь, хоть ты и не со мной был, но как только мне пришлось тебя отсюда увезти, я его все время просила, чтобы он тебе силу дал.
- Кого - его ?
- Как кого ? Того, чье имя ты носишь.
- Ты хочешь сказать, что…
- Конечно же, не святого Максима Исповедника.
Анна усмехнулась..
- Послушай - неожиданно проговорил Максим Он хотел сказать «Послушай, мама» - в первый раз за все это время - но, нет, не сказал. - Послушай…
Остановился. Она снова открыла ключом шкафчик, достала еще одну– поменьше - тетрадку, протянула Максиму:
- На вот, почитай сам еще. Только не потеряй, из комнаты не выноси.
+ + +
Святилищем созданного Гиммлером ордена должен был стать замок Вевельсбург - некогда крепость гуннов, а с семнадцатого века - треугольное сооружение.. В комнатах Вевельсбурга находились предметы каждой из эпох Священной Римской Империи: мечи, щиты, доспехи, даже одежда и драгоценности, принадлежавшие различным историческим лицам. Приезжавшие неоднократно в течение года для участия в ритуалах высшие чины каждый раз получали разные комнаты, как бы чередуя для себя век пребывния. Сам же Гиммлер сохранял за собой одну и ту же - в нее никто не имел права входить в его отсутствие. Оформлена она была в память Генриха Первого Птицелова, коего рейхсфюрер считал самим собой до самого себя.
Над замком высилась темная, в пять этажей Северная башня, а под ней был Баронский зал - округлая комната.украшенная гербом рейхсфюрера СС, геральдическими знаками и рыцарскими гербами. Рядом с ним - Средний зал.где проводились рповсепдневные церемонии. Главное же святилище находилось в подземельях : там происходило все то, о чем не сообщалось никому. Ступени вели вниз. На самом дне было нечто вроде каменной купели, окруженной двенадцатью пьедесталами. В случае смерти любого члена Ордена, кроме Великого магистра, его герб должен быть сожжен в углублении центрального камня, затем помещен в урну и поставлен на одну из колонн.
Со временем Замок Вевельсбург должен был стать городом. состоящим из дворцов, крепостных стен, башен и башенок. Позамыслу Гиммлера, ко второй половине шестидесятых этот город должен был стать больше, чем Ватикан. Судя по сохранившимся фотографиям макетов, в результате должен был получиться комплекс более грандиозный, чем Ватикан.
В 1945 году по приказу Гиммлера замок Вевельсбург был взорван.
+ + +
- Ты прочитал ? - cпросила Анна на следующий день.
- Да.
- Интересно ?
- Да.
- А теперь еще интереснее. Знаешь, кто руководил советскими офицерами в Люнебурге ?
- Ну и кто ?
- Генерал-лейтенант Константин Михайлович Костров.
- Не понял – поперхнулся Максим.
- Именно так.
- То есть ты хочешь сказать…
- Только то, что сказала, - улыбнулась Анна. - Больше ни слова.
- Значит…
- На самом деле - она вдруг произнесла это твердым голосом – ничего не значит.
Максим шел с ней рядом по аллее и молчал. У него опять разболелась нога Наконец, он, словно выдавив из себя, спросил :
- Это тебе…
Было видно, что есть слова, точнее, слово… Но оно было неизбежно…
- … папа рассказывал ?
- Он не отрицал - спокойно ответила Анна.
+ + +
А еще на следующий день, точнее, уже вечером, когда они вот так же гуляли по саду, Анна спросила:
- И много у вас было этих самых акций ? -
- Да, достаточно.
- То есть ты уже… ну, так скажем… профессионал ?
- Ну, насколько… не знаю. Мы боремся. За Россию и за белую расу. Средства - любые.
- Этот, последний, кто был ?
- Даг. Наркоторговец. Довольно крупный. Менты его крышевали.
- Даг ? - переспросила Анна - Точно крышевали ? –
- Точно. Он у нас давно на мушке был. С прошлого года.
- Что вы с ним сделали ?
- Ничего особенного. Отловили в Теплом стане, за рынком, возле леска. Мешок на голову - и в тачку, в багажник, вывезли за МКАД, там кляп в зубы.
- Как ты его убивал ?
- Ножом. В три удара.
- Куда ?
- Под лопатку, в печень, и…
Запнулся.
- Куда ? Ну… ну… куда ?
- Под яйца. Где это самое… расстояние. Ну, оно у блатных ништяк называется.
По лицу Анны пробежала - не то, чтобы улыбки, но…
- А потом, потом ?
- Потом Кнут сделал контрольный в голову, Но было уже не нужно. В овраг столкнули, и всё. Наутро в интернете уже было, что дело открыли.
Помолчал. И добавил:
- И еще. Знаешь, Кнут хотел, чтобы мы его сначала кастрировали. Но потом решили, что у нас мало времени.
По лицу Анны опять пробежала…
- А ты ? Ты… хотел ?
Вопрос повис.
Чуть сгущались сумерки. Стало сыровато. Высоко на старых вязах занялось крылато-ветвистое шебуршение - просыпались совы. Дорожка чуть петляла среди кустов бузины и малинника.
- Послушай… А если бы вот так… Тебя…
- Ну… Я вообще-то ко всему готов. Идет борьба. Это моя борьба. Как у фюрера.
- А ты понимаешь ?… Что я… тоже за дагом замужем. Они же все связаны. Ты же наверняка знаешь, что он контролирует рынки, и причем как раз на Юго-Западе. А, следовательно, и … Это, конечно, для него совсем не главное, но… И что, если…
- Да - тихо ответил Максим - Понимаю.
- Ну и… Тогда почему ты здесь ? Зачем ты сам голову в петлю суешь ?
То есть… Но ты сам скажи, зачем ! Почкму ?
Дорожка запетляла. Редкие березы стали исчезать и одновременно с легким сгущением сумерек сгущались вокруг и сосны с бузинником.
+ + +
Действительно, почему ? Ведь то, что здесь произошло - именно здесь - вот тогда, когда он поднялся наверх и увидел… Он не мог даже произнести, даже про себя - что именно… Все, на самом деле.
И теперь - зачем ? !
Всё было Всем. Даже после того, как ушел - именно ушел сам, а не увели его, как это происходит при любой другой смерти - отец, Всё еще было
Она была - Всем. Она стала Ничем.
Вот здесь, в этом имении, в этом доме, наверху, в башне.
Навсегда.
Еще раньше, в Кратове - на мгновение.
Мама была веточкой, травой, березкой. Колокольчиками, васильками… «Максимушка, поешь киселику, я тебе сварила…» Максимка - четырех ли, пяти ли лет - тянул ручки… Мама… На поляне с огромным, в охапку, букетом ромашек… Максимка нес ей еще, он сам ей собирал.
Потерял ее руку.
Сколько простоял, не знал, но знал, что он плачет, и ничего нет – и как это так - никого и ничего нет, а он плачет. Остановить плач он не мог - плач этот длился вечно - именно вечно, и он откуда-то это знал.
Потом - она, склоненная волосами к коленям… этого.
Потом - вот этот выстрел - куда ?
В кого ?
Потом стучали в палату. Потом стояли над ним. Потом опять была медсестра. Потом - лет нал горами, над пустырем. Звезда.
Потом - наркоторговцы. Первый, второй, восьмой…
И вот он - здесь.
Не может не быть – здесь.
Не может быть - не здесь.
Какие даги, какие менты…
Как он мог обернуться вокруг себя без ея руки, а потом с нею в своей ладошке - да, да, той ! - он не знал, но она по-прежнему держала ее - спустя вот эту самую неподвижную - нет, нет, он ведь совсем не осознавал слова - «вечность»
Складывал он и такие фигуры, из которых получались целые слова, но никак не мог сложить того, что ему особенно хотелось, - слово Ewigkeit. Снежная королева сказала ему: “Если ты сложишь это слово, ты будешь сам себе господин, и я подарю тебе весь свет и пару новых коньков”. Но он никак не мог его сложить.
Она и сейчас – по-прежнему, после всего - как и почему ? - держала его руку.
Вечность - это когда не плачут ?
+ + +
Ее глаза вдруг расширились, губы увлажнились и зашевелились.. Она достала сигарету, зажигалку, щелкнула ею, затянулась, резко выдохнула в воздух. Совершенно неожиданно - впервые за все это время - взяла Максима под руку и так же неожиданно прижалась к нему. Глаза ее еще больше расширились, а губы что-то неслышимое... вещали ? Внезапно всю ее разорвал резкий, низкий, утробный хохот.
- Может быть ты - она хохотала -… здесь потому…
Максим замер, но продолжал послушно идти с ней под руку.
- … потому что хочешь тоже ?… Чтобы тебя… Как ты… Того… Ведь ты же Гимлер. Гиммлер от Гиммлера. Они же все хотели только одного. Умереть.
Прошли еше несколько метров.
- Вот, послушай, какие про него стихи есть. Послушаешь ?
- Да, давай.
Она не сразу, но начала:
И немые солдаты,
что так безполезно погибли,
установят на троне из льда двухголовый скелет…
Из замшелой могилы
восстанет
сияющий Гиммлер
и туманом глазниц
обоймет Абсолютный Рассвет.
- Хорошие, да… - задумчиво сказал Максим - Кто написал ?
- Подписано – Александр Штернберг. «Звездная Гора» по-немецки, или просто «Звезда-Гора». Это как раз тот случай, когда совершенно не важно, кто написал, точнее, записал. Стихи со Звезды-Горы. Ог Снежной Королевы
Максим дернулся.
- А Снежная Королева это…
Неожиданно она прижалась к нему еще сильнее, а голос ее упал вниз, в полушепот.
- А вот теперь смотри. Если могила в Люнебурге пустая, а, точнее, ее просто нет, значит как он из нее восстанет ? ЗЖначит, никак. Значит, он, то есть она - Снежная Королева ( Анна сказала это совсем тихо) - говорит здесь о другой могиле ?
Ударила тишина. Анна курила в сторону и смотрела куда-то в проемы меж стволов.
- Я могу … спустя минуты две нарушила свое молчание - могу… могу тебя попросить об одной вещи ?
- Да.
- Поцелуй меня.
Бросила сигарету в траву. Максим наклонился, коснулся губами ее щеки.
- Нет - сказала Анна - Не так.
Максим не ответил и не двинулся.
- Ну что же ты ? Ты же…
И первая обвила его шею рукой. Сама охватила его губы ртом, разжала их, вдвинула язык в его нёбо. Потом резко отринула его.
- Иди домой. Там ужин готов.
Все предыдущие дни они ужинали вместе. Сегодня Максим сидел один и ковырял вилкой бифштекс. Нажал на кнопку, через минуту появилась Стеша.
- Где Анна Казимировна ?
- Она уехала. Сказала, завтра будет. Или послезавтра - повторила чуть сбивчиво. Принести еще чего-нибудь ?
- Нет - ответил Максим. Не надо.
Стеша двинулась к выходу. Внезапно обернулась.
- Она сказала, что вернется обязательно. Не уезжайте.
И добавила :
- Она просила.
Максим не ответил, не доел, встал из-за стола и поднялся по лестнице к себе на второй этаж. Лег на кровать, разделся и уставился в потолок.
+ + +
Анна приехала на следующий день около двух. Максим так и лежал у себя. Он не спал всю ночь. Лежал раскрытый и раздетый, в одних трусах, глядел в потолок. На стук в дверь открыл. Анна была в заколотой прическе, в синей блузке.
- Вот и я. Бездельничаешь ?
- Да нет… Так… - ответил Максим.
- Ну тогда пойдем чай пить.
Анна вела себя словно вчера ничего не было. Максим натянул рубашку, брюки, последовал на нею вниз. На террасе уже было накрыто.
- Вот, привезла тебе то, что хотел. Совершенно случайно встретила на развале. Как нарочно…
Достала «Поэтические воззрения славян на природу» Афанасьева – все три тома.
- Мои совы тебе изучать помогут.
- Ну спасибо… - протянул и как-то сам вытянулся Максим.
- А завтра пойдем с тобой мои подвалы смотреть.
+ + +
- Спускайся осторожно - сказала Анна.
Каменная лестница, ведшая вниз, была в форме спирали и нисходила метров на двадцать.. Внизу была тоже каменная площадка и дверь - со звонком. Анна нажала на кнопку. Через несколько минут дверь открылась, и Максим увидел, что прямо напротив него стоял чернокожий Юджин. Максим задохнулся от удивления и накатившего омерзения, но сдержался Юджин держал в руке хлыст и был одет в странное черное обтягивающее трико, и Максим не мог не взглянуть и не проверить, не ошибся ли он – тогда, в бане. Не ошибся. В смысле, что там, где должно быть нечто, действительно было ничто. Юджин сделал поклон головой - Анне, а на Максима словно не обратил внимания. Потом они прошли по небольшому коридору, и Юджин открыл еще одну дверь. Нога болела яро, но включилось и любопытство.
В глаза ударил электрический свет и невообразимая вонь, от которой Максима даже щатнуло, и тут же откуда-то спрыгнул крупный горилла-самец, начав скакать вокруг и намереваясь его то ли шлепнуть, то ли схватить за одежду рукой. Юджин поднял хлыст, и горилла-самец отскочил. Потом спрыгнула средних размеров макака, но она уже не приближалась. Максим быстро оглядел комнату, и увидел, что обезьяны - самые разные, от карликовых игрунков и мартышек до горилл в углу - располагались по развешанным на стенах и покрытых циновками полкам разных форм и размеров. Некоторые из них, увидя гостей, нырныли в темноту в четыре прохода в четырех стенах и исчезли. Стоял визг и писк, и еще Максим понял, что вся вонь идет снизу - по обе стороны от каменного прохода шириной примерно в три метра были - во всю длину стен и прохорда - ямы, местами перекрытые сверху деревянными шестами, на которых все эти существа могли сидеть и прямо вниз опорожнять свои чревеса и утробы. А из-под потолка свешивались кольца и трапеции, на одной из них раскачивался небольшой капуцин. Внезапно перед Максимом опять оказался тот же горилла-самец и взвизгнул.
- Пойдем дальше, Юджин - сказала Анна. Тот развернулся, и они - впереди Юджин, за ним по порядку Анна и Максим - двинулись к следующей двери. Комната за ней была устроена точно так же - каменный трехметровой ширины проход и две - во всю комнату - ямы по его сторонам. Внизу, на пяти метрах глубины, под устроенной в стенах подсветкой, копошилось множество змей. Тут же мелькнуло: вот она, позавчерашняя ночь, комната со змеями.…. Ну да, тогда ведь не видел, только знал о них - и - вот они… Вроде бы это были гадюки,но гораздо более крупные, чем обычно обитают в наших широтах, и среди них были не только черные и серо-узорчатые, но и белые, зеленые и даже розовые. Запах из этой ямы был тоже неприятный, но не такой резкий, и смягчался как бы оттенком прелой листвы.
- Что это все такое ? Зачем ? – решился спросить Максим.
- Пойдем дальше - ответила Анна.
Прошли еще через одну дверь. Комната была точно такая же., но только проход - а, точнее, это уже был не проход, а мост, ибо теперь висел над неразделенной - и не пяти, а семи- или восьмиметровой - глубиной – упирался в каменную стену без двери. Яма была наполнена черно-коричневой жижей, в которой, свившись кольцом не то лежала, не то застыла на плаву огромная - общей длиной метров в семь и толщиной метра в полтора - рептилия с как бы полуобрубленной головой - серо-черно-зеленая, отливающая, смутно и полуразличимо поперечнополосатая. Запах из глубины шел почти такой же, только более сырой и леденящий, переходивший в полное отсутствие всякого запаха как признака существования. Максим почувствовал, что его начинает тошнить. Юджин неожиданно протянул ему мокрую вату. Это был нашатырь.
Чуть придя в себя, Максим ощутил неожиданный слепящий накат отвращения, переходившего в ужас, переходившего в тягу, переходившую в ощущение почти слияния, но с отвращением соединенного, вот к этой самой полуразличимопоперечнополосамой сущности чернокоричневой жижи, обретшей полуобрубленную главу, внимательно на него смотревшую.
Внезапно Анна закатила глаза и начала читать по памяти:
Змея Эа это темная
сила жизни, движение безвидное
по синусоиде в сферах предсущего:
Велия Влага, глубь, которая
пульсируя, извергает неоплодотворенные
шары навстречу
гравитационным полям.
Ибо Велия Змея Эа
беззвучна, и звук это тьма,
и люди,
примстившиеся окружности, сами
себя рвут на звуки. В трюмах играют
глухонемые литавры. Эа
тоже окружность, увидеть ее
невозможно, уж это я знаю
точно. Эа к тому же еще и ночная
мара, ультрафиолетовая растительность,
ужас, воющий в зеркалах, крункрунгорам;
это она заражает кровь
упорным и безысходным
трудом миллионов негров на
шахтах Сан-Франциско.
ныне из самого центра
исходит сверхнеумолимое
излучение
церковь из никелированной стали
вот-вот всплывет и с ней
пирамиды
и пожары
охваченное
черным пламенем небо
превратится в тусклое озеро
на втором плане образуя
синусоидальную фигуру
мистерии хлеба и воды
так чтобы Эа смогла переползти
пустыню и стать азотом
а глаза бы видели только лишь
танец Альфы
эти руки уже себе не находят
места
ни для стерильной любви
ни для запахов запахов
запахов
дыхание слезы
радуга
любимый мой друг я очень
больна и даже еще не имею
приказа
синева синева
Тем временем жижа хлюпнула, и Максим заметил, что тварь зашевелилась, развернула кольцо, в хвосте забулькало и пошел тяжелый круг, а затем приподнялась и голова - серо-зеленоватая, метровая, заплывшая. Поднялась и снова опустилась, булькнула, вместе с хвостом застыла.
Снова приподнялась Тварь смотрела прямо на него все пристальнее и стальнее . Но вместо прежнего отвращения, переходившего в ужас, переходивший в тягу, он теперь испытывл лишь удивительную, ни с чем не сравнимое ощущение сладостно отвратительного слияния слияния с этой мерзостью, с этой жижей и с этой тварной сутью., неожиданно и неведомо столь знакомой и, - да, родной! - что…
А Анна тем временем продолжала, увеличивая скорость чтения. Максиму даже померещилочь, будто бы рептилия в такт ее чтению покачивается. Нет, вроде бы померещилось… Или это он сам входит в присноутробный ритмический рисунок ?
глан глан блага элементарный
танец церковь из никелированной стали вот-вот
всплывет и с ней пирамиды
Танцует Альфа Делирии
вспыхивают становясь
геометрией
на лунных пляжах танцует
Альфа
танцует над планетой танцует и
гаснут вулканы
если танец Альфы поймете
Сфинкс воссияет и все
чем полон ваш мозг
покроется свежестью и расширится
до объемов звездного собора
но на монастырском дворе
расстреляли восемьдесят
человек
не понимаю ничего ничего
больше не понимаю
мой господин
На последних словах она неожиданнно обернулась на Максима. Тот смутился, отвел глаза.
- Всё. Пошли - сказала Анна.
Прошли через все три комнаты быстро - Максим впереди, даже не замечая своих трудностей, за ним Анна, следом Юджин, который и закрывал поочередно двери. У последней Анна сказала ему: “Ты все знаешь, что надо сделать». Максим обернулся и увидел, что Юджин кивает головой. Они с Анной вышли, за ними послышался внутренний оборот ключа. Они молча поднялись по витой лестнице - Анна взбежала, Максим с трудом - и оказались под августовским солнцем - как раз там,где начинался ореховый сад. «Вроде бы входили тут, а орешника не было» - вдруг вспомнил Максим, но тут же решил, что не вспомнил, а, скорее наоборот, забыл.
- Я не понимаю… - пробормотал - Зачем это все…
- Здесь все это есть почти у всех - совершенно спокойно ответила ему Анна - кроме Эа.
И добавила:
- Эа - это эксклюзив.
И - рассмеялась :
- А остальных …
И, как у нее это часто бывало, она прервала смех и задумалась :
- … остальных я ведь могу и выпустить всех наружу. Представляешь ?
- А если другие здешние… ну, с других участков… … тоже… ?
- Ну… - негромко, но совершенно серьезно сказала Анна - кое-кто постепенно уже и выпускает.
+ + +
Со следующего дня Анна вдруг стала куда-то по здешним меркам надолго - на сутки, на двое - пропадать.. Появляется, делает распоряжения, полчаса поболтает с Максимом о пустяках, и опять - куда-то. От этого почему-то накатывало тревогой - чем обыденнее, тем тревожней. Почему ? Он неп знал. Но из тревоги - по ночам - образовывались провалы. В один из них Гиммлер вместе с Кнутом и Рябым прямо здесь, в парке, где кончается орешник, убивали кого-то лопатами. Сам Гиммлер лопатой не бил, стоял рядом, то есть, если бы их взяли, считался свидетелем. Но про себя знал, что фактически – соучастник. Куда дели труп, совершенно забыл, скорее всего закопали. Так же точно забыл и все остальное, в том числе кто был жертвой, как сюда попали Кнут и Рябой, где была Анна , в какое все происходило время суток и прочее, и прочее.
Потом он увидел себя внутри старого школьного здания. Не на Бережковской, и не возле Тверской, а внутри какого-то пригородно-станционного, и в то же время именно школьного, и причем пустого, будто бы на каникулах. Максим ждал бабушку и стоял при этом почему-то возле старого туалета. Зашел в него и видит: из всех кранов, и из унитазов начинает бить вода. Вот она уже на полу, и все прибывает, прибывает, истекая уже и в другие помещения, в одно из которых – в длинный коридор – Максим вышел.… . В коридоре он увидел двух одноклассников - толстого Жеку Подкопаева и еще одного - Диму Малышева, очкарика. «Что случилось?» - спросил у них Максим. «Вот, вода, течет отовсюду» - « А выйти как-то можно?» - «Только через лестницу, двери все заколочены». Они вывели Максима на лестницу, очень длинную – вниз. Начали спускаться. «А где выход?» - спросил Максим. «Внизу – нет. Все закрыто. Только через тридцать третий этаж» - «А где это?»- «Выше. Мы были на тридцать пятом, а сейчас где-то на двадцатом, надо наверх. Начали подниматься.. «Вот тридцать третий, - сказал Жека – А вот выход». Да, узкий прозод, закрытый деревянной доской – чуть выше максимова полуроста. Максим отодвинул доску, закинул ногу, с трудом пролез. За ним – остальные. Все трое попали в какие-то коридоры, и вот - стоят уже по колено в воде. Но из них они неожиданно куда-то вышли - с тридцать третьегот этажа прямо на землю - как ? Да, железнодорожные пути, вдали станция. Кратово ? Усово ?. Кругом дым, стоят пустые поезда, тоже в дыму. И небо в дыму. Появились - сквозь дым - двое железнодорожных рабочих, или обходчиков. Максим спросил у них, что происходит. «Начался конец света». – А что , война, или комета?» Оказывается, ни то, ни другое. Конец света устроил из мести бывший зэк, который несколько лет откармливал у себя огромную ядовитую крысу. Когда она достигла роста в несколько метров, бывший зэк выпустил ее на канализационные трубы, которые она перегрызла, а воду отравила своей слюной. Яд пошел мгновенно – по всему миру, и вот теперь… «А где моя бабушка?” - спросил Максим у обходчиков. - «Ну, вряд ли найдешь. Или уже… , ну все, короче,.. , или… - ну, может быть вон там… - он показал в сторону станции – в приемнике. Там есть кто-то, но их очень мало осталось. Все равно ведь всё уже, конец». Максим ускорил шаг в сторону станции - Кратово ? Усово? - а оба его одноклассника шли за ним. Толстый Жека сзади насвистывал «Хорста Веселя», прорвавшегося из мобильника.
«Я же отключил его. Я же отключил его. Я же точно отключил его» - застучало. - Быть может, сразу кнопку нажать - и все…»
Почему он зазвонил ?
Максим вскочил. Кнопку блокировки не нажал. Нажал на звонок. Поднес к уху.
- Это Максим ?
Голос был женский. Девичий ? Да, девичий. Не важно.
- Да, я
- Максим, меня просил позвонить… Ну… Кнут.
- Да.
- Мне нужно срочно увидеться. Передать…
- А Вы - кто?
- Сестра.
- У него нет.
- Двоюродная. Из Питера.
- Зовут как ?
- Вика.
Да, вроде бы есть такая. Что-то вспоминалось. Не выманивают ? Если да, то кто ?
- Это срочно ? – cпросил.
- Срочно.
Голос в трубке замолк, и Максим хотел уже отключить и - может быть, вообще, тут же разобрать этот мобильник на части, или просто спустить куда-нибудь в люк - вон, есть они за забором… Но не успел. Голос воскрес.
- Максим, не надо бояться. Я понимаю, я все понимаю, но… Все немножко по-другому. Даже совсем по-другому. Никакой опасности в том, что я Вам… тебе - можно на ты ? –
- Да - вдруг ответил Максим - Можно.
- … нет опасности. Она…
Опять замолчала, и опять начала :
- другая у тебя совсем. Не та, что ты думаешь.
- И что ?
- Может быть, встретимся ? Максим, правда надо.
- Ну… ладно.
- Тогда… Где тебе удобно ?
- А ты где ?
- Около метро Девятьсот пятого года.
- Хорошо. Садись на «Беговой», и через час в Усове, на середине платформы. В чем будешь ?
- Я тебя знаю. Сама подойду. Если что, в кофточке синей.
- Да. Всё. Буду.
Как можно было согласиться, он опять сам про себя занедоумевал. Но - уже все. Быстро оделся, двинулся к воротам участка. На полпути резко вступило в ногу, он чуть не упал, но встал, двинулся дальше, несколько раз останавливаясь и пытаясь рукой вправить вылезавший - или так только казалось - сустав. В конце концов нажал на кнопку ворот, они раздвинулись, из будки раздалось песье рычание, вышел охранник и подозрительно посмотрел. «Что стукнет, ясный пень» - понял Максим, но как-то сам это свое же соображение проигнорировал.. Через несколько минут уже сидел в автобусе. Нога ныла.
Ее увидел сразу, когда она, махнув сумочкой, выскочила из электрички. Народу на платформе было мало, и вроде бы вообще никого такого, кто мог бы вызвать подозрение. Впрочем…
- О! Максим! Как хорошо - я сразу и узнала - прощебетала девушка и, сунув ему ладошку, представившись : «Вика». Глаза у нее были такие же синие, как и кофточка, стрижка короткая, брюки… - «Вот, Валера, в смысле Кнут, передает. Жив и здоров, и Рябой тоже».
Протянула фотографию. Кнут и Рябой - Сашок Ничипоренко - стояли обнявшись, свежестриженные, в черных футболках с коловратами.
- Да-а-а… - протянул Максим и вниматепльно посмотрел на Вику, а она на него - еще внимательнее – очень каким-то таким взглядом, как он подумал, мягким, что ли. Скин-девушки всегда смотрели более жестко, или делали вид, что жестко, но она скин-девушкой не была, тут же успела сказать, что учится в текстильном колледже, на последнем курсе, интересуется народными промыслами, черных тоже не любит, но сама хочет не воевать, а шить платья, и, может быть, ездить по деревням, пока в них что-то осталось, в экспедиции - если поступит в институт. Конечно, спросила, что у Максима с ногой, тот отшутился, что «пустяки, бандитская пуля», а она неожиданно дотронулась до особо больного места, чуть нажала, потом погладила, и неожиданно боль прошла. Все это произошло всего минут за десять, и Максим вдруг показалось, что цель встречи его почему-то не особо волнует, а волнует что-то еще. Но Вика, конечно, так не думала.
- Максим - начала она, когда они спустились с платформы и присели в небольшом леске на бревнышке - вчера я видела Валеру, он сам и попросил меня с тобой встретиться и просил передать, что сейчас эта встреча – вот эта, со мной - для тебя совсем безопасна. В общем так. Три дня назад его вызвали к следователю. Тот его долго допрашивал, Валера ни в чем, конечно, не признался, хотя тот давил, пытался, правда, узнавать все больше про вашу тусовку - ну там, имена, кто где живет, учится, работает, потом про книжки спрашивал – что читаете и где достаете. Ну, про «Майн кампф» и все такое, ну, ты понимаешь. Валера, конечно, - опять молчок. Но он давил-давил, и вдруг перестал, сказал, что это дело они закроют, только посоветовал «Майн кампф» не читать, сказал, что за это больше неприятностей будет, чем за наркоторговцев. А потом попрощался с Валерой за руку и сказал, что этот… ну, ты понимаешь… был большой мерзавец. И Валера сказал, что он понял это так, что они сами не хотят связываться, и готовы чужими, ну, в смысле, вашими руками… ну, ты понимаешь. И еще Валера просил передать, что он понял все это так, будто кто-то очень важный там у них это все так решил.
- Так… - пробормотал Максим - Интересная штука лисапед…
- Но это не все. Еще Валера просил передать тебе, что тебе надо с этой дачи… или как ее там, уехать, и будто бы ему это тоже сказал следователь .
- Почему ?
- Он не объяснил. И, вроде бы, тот ему тоже не объяснил. Просто так, между делом сказал, и все.
- Так… - задумался Максим - Это всё ?
- Да . Всё.
- Больше вообще ничего ?
- Нет, ничего. Правда, это всё.
Максим встал. Протянул сидевшей Вике руку.
- Пойдем. Погуляем.
Сколько они бродили вокруг - то ли кругами, то ли просто туда-сюда, он не помнил - час, два… год… В конце концов оказались на платформе. Чем-то она была похожа на Катю. Хотя… не такая решительная, что ли…
- А ты… - хорошая - вдруг сказал Максим и неожиданно потянулся к ней губами - поцеловать. Казалось, она тоже. Но резко отдернулась.
Максим неожиданно для себя самого взял Вику рукою под руку – слегка, чуть касаясь. Она не убрала своей.
Подошла электричка.
- Звони мне ! Номер у тебя в телефоне ! Звони ! - крикнула Вика и вскочила в вагон.
- Позвоню! - крикнул в ответ Максим и развернулся в сторону автобусной остановки.
Навстречу в белом полосатом костюме шел Юджин. Улыбнулся, кивнул головой и пошел дальше. Так… Впрочем, лишь зацепился углом за сознание и рассыпался битым стеклом, словно бутылка, хоть и без звона. Вика, Вика – кто она? – думал Максим. Ну да - сестра, двоюродная, из Питера, Кнута. Совсем не скин-герл, простая…Чем-то похожа на Катю, только без катиных напрягов Шить любит, вышивать, она бы ему, наверное, рубашки шила, с утицами, берегинями и коловратами, и коловраты совсем не такие, как у немцев были, когда они с нами воевали - ну да, они ведь с нами воевали - пришла вдруг в голову никогда прежде не приходившая мысль - ведь почти пять лет воевали, ну да, а мы тут все рейх да рейх, да кампф да хорст, да вессель да виселица, ну да… а она бы с косым воротом рубашки шила, и где-нибудь на берегу реки, Мезени или Медыни, или Сухоны или Суры, или Нары… И еще - сначала их трое - папа, мама и сынок, а потом вдруг еще двойня, сынок и дочка, а через год еще… И все почему-то вместе в церкви. В церкви ? Но ведь…
И еще…
Вика, вот Катя, бабушка - все совсем разные, но все похожи. Да и Кнут, и Рябой - да все почти соратники - такие же. А вот… Но ведь и Анна, и он сам, и все Костровы, и даже - да, отец - тоже совсем меж собой разные, порой противоположные, но… И даже эта самая мразь… И - вдруг пришла странная мысль - и наркоторговцы, которых они уничтожали – ведь тоже. Не как Катя, и Кнут, а… И это, вопреки всем скиновским теориям, не зависит от нации. То есть, может быть, и зависит, но как-то иначе. Причем все они, и все мы - вдруг именно так сложилась конфигурация мысли - два края, небо и земля. Но кто - небо, и кто земля ? Или это и есть та самая «дегенерация», о которой прежде читал и думал. И - в любом случае - что всему причиной ?
И внезапно услышал - услышал ли ? - извне ? - из себя - всего одно слово - слог, на самом деле:
- Эа.
И чуть позже, прямо на остановке - еще мысль: они нас - жалеют, мы их - нет. И еще - уже до самого предела: только так: люди - или они, или мы
Гиммлер уже вскакивал в автобус. Свободные места были. Сел. Перед глазами чуть поплыло, глаза хотелось закрыть. На следующей остановке в автобусе появился Борман, сел рядом. Он был слегка выпивши.
Точно такой же, как прежде: напоминал небольшого бычка: невысокий и плотный, полный, круглоголовый и округлоплечий, с животиком, и в то же время очень подвижный. Гиммлер невольно взглянул на его руки: да, пальцы напоминают связку сосисок, но волосатые - его. Борман вообще был весь волосат.
- Ну, как ? - Борман посмотрел на Гиммлера своим обычным быстрым пронизывающим взглядом..
- Да никак.
- А я вот… Только не надо осуждать Бормана. А то все осуждают.
- Нет, не буду - ответил Гиммлер.
- А я вот из Лефортова сюда перебрался.
И Борман показал рукой куда-то в сторону.
- Ну и я тоже - сказал Гиммлер.
- Так вот и живем - подтвердил Борман - Ну, мне пора выходить.
Встал, тоже, как и Гиммлер, прихрамывая, правда, не так сильно, двинулся к выходу , вышел.
Гиммлер уставился в окно.
Снова сильно заныла нога
+ + +
Тридцатого апреля 1945 года эсэсовцы под руководством будто бы Бормана будто бы сожгли трупы будто бы отравившихся будто бы Гитлера и Евы Браун, а первого мая будто бы Борман передал по рации советскому командованию о своем местонахождении В четырнадцать ча-сов к зданию рейхсканцелярии подошли тяжелые танки, которыми командовал начальник военной разведки СССР генерал Иван Серов. С группой спецназовцев он скрылся в глубине рейхсканцелярии, и скоро оттуда будто бы вывели человека, на голову которого был надет мешок. Танки без промедления взяли курс на аэродром. Так, по крайней мере, рассказывает некий бывший строитель Дворца Советов Борис Давидович Тартаковский, а ему будто бы рассказывал знаменитый маршал Еременко.
На Лефортовском Введенском немецком кладбище в Мо-скве есть могила с надписью "Мартин Борман» 1900-1973 гг." Могила затеряна в глубине кладбища, заброшена и поросла кустарником. В том же самом 1973 году в Германии официально объявили о том, что Борман погиб, приняв ампулу с ядом, и даже показали его скелет.
Есть и еще версия - о Бормане. В самом конце апреля сорок пятого, повернувшись к своей секретарше, Эльзе Крюгер, он сказал: «До свидания!» Распахнул дверь и вышел.
+ + +
Когда Максим несколько лет назад много читал о Третьем Рейхе, ему все это попадалось, но тогда он не особенно обращал на это внимание.
+ + +
Приехав из Москвы, Анна глухо молчала. Кивнула Максиму головой, отправилась куда-то к себе. Вечером, когда Стеша накладывала ему бифштекс, неожиданно соскользнула откуда-то сверху, с лестницы, присела, налила себе пустого чая, и, присев, прождала, пока Стеша уйдет, а Максим доест. Когда он, доев, встал из-за стола, резко нагнулась, сняла с левой ноги белую сандалию - вот эту белую их пару она носила уже несколько дней - и с размаху врезала ею по его лицу. Оторопевший Максим не решился даже отвернуть щеку, как она врезала еще и еще раз - наотмашь - по обе стороны.
- Ты… что… - забубнил Максим
- Сам знаешь.
- Ты… этого… - он толком не знал, что сказать.
- Того. По мокрощелкам тут бегаешь, скот.
Меньше всего он ожидал вот такого.
- Я… я по делам. Это от…
Он вовремя сдержался и не стал никого называть.
- Мне это все равно. Гулять тут вздумал. Может, еще и сюда притащишь?
А что, вон места много. Кругом кусты.
Она залилась смехом :
- Давай! Только в дом - ни ногой. А в кустах - пожалуйста - и указала рукой на парк, проведя еще ею в дополнение по периметру – Пожалуйста !
Максим стоял, словно кол проглотил – ошеломленный, ничего не понимавший. Анна постепенно начала успокаиваться. Уже тихо и четко проговорила :
- Тебе, между прочим, не мешало бы помнить, на чьей ты здесь территории.
+ + +
Ссору ни она, ни Максим продолжать не стали. За ужином они болтали ни о чем.
- Послушай – внезапно спросил Максим - а вот эта тварь, которая…
- Какая ?
- Ну там, в подвалах. В третьей комнате. Она откуда взялась ?
- Кто, Эа ?
- Ну да.
- Она… - сказала Анна - всегда была и есть. И будет. Пойдем сейчас погуляем немного.
+ + +
Еще не темнело.
- Знаешь, а ведь у меня был жених - совершенно неожиданно выговорила Анна
- Зачем ты мне это рассказываешь ?
Ответа не было.
- Кто он был ?
- Врач. Хирург. Только что после ординатуры. Молодой совсем. Двадцать шесть лет.
- И что ?
- Он покончил с собой. Принял яд. После фактически первой самостоятельной операции. Резал всего навсего аппендицит. А потом… Взял что-то прямо в операционной, вышел, и… Через полчаса его увезли.
- Так… - почему-то пробормотал Максим - А потом ?
- А потом я вышла замуж. За твоего отца. Через месяц.
- Через месяц ? Значит, вы с папой уже… были знакомы ?
- Да.
- И… вот этот… из-за тебя ?
Анна ответила резко и решительно:
- Да.
- И…
- Что «И» ?… И-и… - почти выкрикнула Анна. Ты у меня уже был. Во мне, в смысле.
- То есть…
- Что «то есть» ? Вот то и есть. И ты хочешь спросить, знал ли твой отец про Сережу ? Отвечаю. Нет, не знал. Ты первый, кому я это говорю.
Максим молчал.
- Так вот! - Анна опять перешла на крик - Мы познакомились с Сережей ровно за две неделю до встречи с Егором. И мы… Мы с ним были вместе. В смысле, с Сережей. А потом… Потом я попала на Новый Год в это самое… новообразованное… Дворянское собрание. И там был.. Егор… Ну да… И… Ну, вот тоже. А через неделю мы с Егором подали заявление. А потом… Сережа… Вот эта его…операция…
Она рухнула на соседнюю скамейку и зарыдала Не прерываясь, взахлеб. Пыталась что-то сказать, не могла, заикалась, опять взахлеб рыдала. Максим стоял рядом, остолбенев. Он хотел спросить - сказать - только «Что с тобой… мама ? Не плачь… мама…» Но это «мама» и застревало в горле. Хотел не обнять, нет, - погладить, нет, дотронуться. Нет, нет… Стояло перед глазами опять : открытая дверь, дверь открыта, освещенная из окна сверху комната, покрытый золотом диван, голый, раскинувшийся на диване Сулейман , склоненная между его коленями тоже золотистая голова Анны.
Сколько времени так прошло, не понял. Анна сама, внезапно, остановилась, подняла глаза.
- Принеси воды.
Максим развернулся, отбежал на террасу, увидел на столе «Боржоми», стакан, схватил, прибежал, налил.
- Да… да… спасибо, … милый.
Выпила одним глотком, достала сигарету, зажгла, выдохнула.
Так сидели. Наконец, она спросила :
- Скажи… А у тебя… У тебя, что, действительно никогда не было ни одной девушки ?
Максим не отвечал. Думал.
- Они все продались чуркам и жидам - словно выплюнул ответ.
Анна, раскрыв огромные серые зрачки, посмотрела на него. Зрачки сами собой раскрылись еще шире. И она рассмеялась. Почти взахлеб. Почти заржала…
- Какой же ты все-таки дурак… у меня…
Так и сказала - «у меня».
- А что, разве не так, разве не прав я ?
- Ох, какой дурак…
Почти так же, как прежде рыдала, теперь ржала - да, да, именно ржала. Потом почти так же резко остановилась.
- Что, правда не было ?
- Не было. Я не могу…
- Как не можешь ?
- Так не могу.
- Как… так ? Как ? В двадцать лет ?
- Без любви…. Не могу.
Анна ничего не ответила.
- Пойдем в дом.
Взяла его за руку и повела. Он не сопротивлялся.
На террасе на столе стоял огромный букет роз. Всех цветов - белых, красных, черных, резко выделявшихся желтых и даже синих и голубых. Видимо, Анна притвезла их из города, где ей их кто-то подарил. Максим присел на стул. Анна села рядом. Закурила. Обычно она не курила в доме, даже на террасе.
- Максик - тихо сказала она. - Здесь еще одно.
Максим резко напрягся.
- Максик… Дело в том, что… ну…
- Что?
- Что я не знаю…
- Что? Что ? Что? Что ты не знаешь ? - закричал, почти взвыл Максим.
- Я не знаю - жестко ответила Анна. - Это пятьдесят на пятьдесят.
- То есть… Ты хочешь сказать…
- Я уже сказала. Но то, что я не знаю, правда. Я не знаю.
Максим встал и начал ходить по террасе - из угла в угол. Зацепил стоявший на краю тонкого стекла стакан. Стакан упал и разбился вдребезги. А Максим так и ходил – туда –сюда. Через несколько минут повернулся к ней, сдавленно спросил:
- А ты генетику делала ?
- Какая генетика ? Его кремировали.
Максим все так же продолжал ходить по терасе
- Макс ! - окликнула его Анна. – Это не все еще.
Максим взглянул на нее - взгляд метнул, точнее.
- А ты должен все знать. Если… Дело в том… Сережа…
Она выдохнула сигаретный дым.
-… был наполовину еврей. Причем по матери. Значит, по их законам, совсем.
Максим продолжал так же ходить - туда-сюда.
- Ты уверена ?
- Его отец был русский, но сам он был обрезан. Мать умерла, когда он был маленьким, и он никогда не говорил о ней. Звали ее Нора Вениаминовна. Думаю, вопросов нет. Говорят, правда, колено Вениаминово было арийским. Шутка.
И - обычный ее присмех.
С добавлением :
- Их Бог - женщина. Вот поэтому.
Максим подошел к матери и без всяких колебаний голоса, негромко, но не оставляя никаких сомнений, произнес :
- Я Костров. Князь Костров. В отличии от тебя, польской ****и.
+ + +
Если так… Нет, это не так. Не так, не так, не так… Это все вранье, выдумка. Но… если… значит… Нет и… не было никогда этого самого… хирурга, или кто он там… Если он себя… того… то его и тени нет, какая бывает у живых… Но если…
не Максим Костров, то… Не существующий ? Не имеющий места быть ? А если так, то - все можно ? Да, да,именнно то самое всё - к чему все с первого дня здесь и идет - можно ? И - неизбежно ? И он сказал - «польской ****и» . Назвал так мать ?
Тени нет, если… А отец ?
Ведь тоже ?
Внезапно он понял, что за все время, которое он здесь. он ни разу, ни с какого боку не воспринимал, не чувствовал ее матерью,, хотя хотел так и воспринимать, и чувствовать, но… даже - детские его воспоминания в первый день приезда сюда были ведь не о ней, а о…
Если
не Костров не князь не
а
то тогда
и
если она
мавка ?
мамка ?
мамка-мавка ?
и он
- только
Гиммлер ?
но если еще…
ею сказанное
о
то
о какой белой расе ?
и если так
то он и Анна
Анна и он, Гиммлер
и он Гиммлер
и он Гиммлер
и он Гиммлер
и Анна
и если и тени нет
и
в нети
+ + +
И еще он понял, что не только не может отсюда - от нее, от Анны - исчезнуть – сбежать - что бы и откуда ему бы ни сообщали, но не может и
+ + +
- Знаешь - неожиданно проговорила Анна - а ведь именно Гиммлер, а не Гитлер, зацикленный на одних немцах, хотел именно того, чего вы все, бритоголовые, хотите - единой белой расы. Он хотел объединения Германии с Англией. И готов был на союз уже в сороковом году. Ценой смерти Гитлера и Черчилля - двух врагов. Естественно, тот же союз он еще в конце сорок четвертого предлагал Эйзенхауеру, а еще раньше – де Голлю. Де Голлю он пишет в письмк: «Я знаю, кто Вы». Они оба знают это. А вот самое интересное: в апреле Гиммлер - именно он, а не Гитлер – отдает секретный приказ об уничтожении всей верхушки влас овской армии. И тогда власовцы устраивают в Праге восстание при поддержке англичан и с неизбежностью захлебываются. А Москва двигается на запад.
Вдруг остановилась.
- А теперь … твой… Костров… И история с могилой.
- Да, Я кажется, начинаю понимать.
- Да ведь все просто - рассмеялась Анна. Первый Костров, мурза. Которые, кстати, никакими желтолицыми не были. Об этом не думай даже. Желтых монголов придумали попы и Романовы. А это были те же белые арии, только язычники. Как мы с тобой. Перешел к Ивану Грозному. Еще один - к красным…
- Тогда еще ни красных, ни белых не было. Был хаос.
- Не важно. Иван Грозный на самом деле тоже красный. Казань брали под красным знаменем. Впрочем, Гиммлеру, в отличии от Гитлера, все равно - красный, белый… Не Гиммлер ли открывает красным ворота ? Как и Костровы ? И теперь стихи вспомни. Чем заканчиваются, какими словами ? Итак, что они вместе готовили ? Ну, ну!
Она кричала. Внезапно - перешла на шепот:
- Неважно - здесь или там. При жизни или… по смерти. Ну, говори!
- Абсолютный Рассвет.
- Вот именно - радостно воскликнула Анна.
+ + +
Двадцать второго июня тясяча девятьсят сорок первого года Мартин Борман приехал к знаменитому скульптору Арно Брекеру и сказал: “Сегодня небытие одержало победу над бытием».
+ + +
Она сказала «твой»… Имела в виду – «твой дед». И оборвала ? А потом сказала просто «Костров»…Значит… Она все-таки хотела сказать, что … А с Борманом, если правда ? Это не ее слова, но… Или все это… про Бормана… отдельно… или, по крайней мере, как она все это объясняет, а, точнее, как раз не объясняет - просто ее фантазии, ее… влюбленность, безумная влюбленность … в Гиммлера ?...
+ + +
Но где действительно доказательства того, что именно генерал Костров – именно он - был тогда там?
Во всех учебниках и справочниках главой советской военной разведки в Германии назывался генерал-лейтенант Иван Александрович Серов, будущий глава всей безопасности СССР.
Но что тогда
с ним ?
Да, с самим Гиммлером ?
+ + +
Он окончательно понял, что сирота. А эта женщина рядом с ним - ла, замужняя, да, старше его, да, умнее и, конечно, опытнее во всем, да, богатая и успешная, да, ослепительно красивая, да, скучающая и умствующая, да, посвященная в какие-то мировые тайны или просто делающая вид, что…, да, все это вместе взятое, да, конечно…
Сирота - это сир.
Yes sir, that's my baby
No sir, I don't mean maybe
Yes sir, that's my baby now..
Па-ба-па-ба-пам-м-м!...
не понимаю ничего ничего
больше не понимаю
мой господин
+ + +
Вины нет. Греха - нет. Детства - нет. Отца и деда – нет. Это она так все сделала ? Или он сам ? Или что-то – кто-то ? - такое - такой? , чему - кому? - вообще нет имени ?
А, может быть, не тело, нет, не тело,
А что-то то, чему названья нет,
Преодолев материю, напело,
Напело эту музыку и цвет
- Я люблю тебя - выдохнул Максим.
Анна молчала.
- Слышишь, я люблю тебя. И мне все равно, кто ты ! Кто ты мне, кто ты не мне!...И кто я, все равно !
Он грубо схватил Анну за плечи, потянул к себе. Она вывернулась.
- Нет, нет… Нет! - тряхнула волосами, отвернулась. - Я… я пойду.
Максим ничего не ответил, разжал руки. Анна отвернулась и почти рванулась - точнее, ее рвануло - в сторону дома. Неожиданно обернулась и сказала - тихо, но так, чтобы он слышал :
- Подожди … еще чуть-чуть. Я… уже скоро.
Но вот это самое что-то то не имело никакого отношения ни к Костровым, ни к Гиммлеру.
Оно пело музыку.
Па-ба-па-ба-пам-м-м! ….
+ + +
Это было накануне ночью, здесь в Ильинском - в дальнем конце усадьбы, в сосновом лесу, с подлеском – бузина, малина. Тропа заканчивалась, дальше - забор. Как раз там, где грядки латука, где... вот тогда… Происходило что-то очень для него важное – что именно, он не помнил: кого-то - вроде бы девушку - то ли должны были убить, то ли уже убили, и он каким-то образом в этом участвовал – вроде бы на ее стороне, то есть мешая убить. Была ли это Катя ? - он не помнил. Вначале они все вместе завернули ее в рулоны стенных обоев и подожгли, но, когда он понял, что девушка сгорит, он подбежал и стал разворачивать горящую бумагу в надежде, что девушка жива, и убийство можно еще остановить. и все еще вообще возможно все еще все еще все еше все еще все еще все еще
Голова сгорела вся целиком, вместе с черепом. Остальная часть тела была обуглена. Он понимал, что надо бежать в милицию и сказать на самого себя, но что-то ( или кто-то,
кто-то из тех, кто был с ним,
ему мешал ( впрочем, возможно, что эта мысль пришла уже тогда., когда он очнулся в своей комнате
но не на кровати а на стуле
одетый )
)
+ + +
- Ладно - сказала, наконец, Анна - Летим на охоту. Там и…
Как обычно, не договорила.
- На какую охоту ?
- Сам все увидишь.
Максим не понял, но ничего не сказал. Охота вообще-то его не интересовала никогда.
- К четырем будет вертолет. Три часа - и мы на месте. Ладно, я пошла одеваться-собираться.
Вскоре она вышла в сером по шею свитере, в брюках, собрав волосы в пучок и заколов.
Вертолет приземлился - опустился оттуда-то по прямому отвесу - на площадке прямо у входа в дом, как раз там, где, как она раньше говорила, могут приземляться вертолеты. Как только машина села, Анна как-то резко схватила Максима за руку и потащила внутрь.
- Мы что, ничего с собой не берем ? - спросил Максим.
- Не надо. Там все есть.
Вертолет взмыл. Вел его какой-то невзрачный небритый дядя лет пятидесяти, поминутно трясший скулой и глотавший слюну, но вел хорошо, крепко – машина шла не дергаясь, без рывков и ям. Летели высоко, да, часа два, час оставался. Анна откинулась в кресле и безпрерывно слушала через наушники музыку, а Максима сначала полуслегка полуукачало, и он полузадремал, а потом полупроснулся и стал полутупо полукачать головой.
Летели в облаках - то взмывая вверх, над их одеялом, то внизу, под тем же их одеялом - как ночью, когда безсонница, но только это была безсонница не в темноте, а, наоборот, на свету, но, как и ночная, она расплывалась, впадая в максимову полудрему и вея странные слоги:
Он - ут – ка – дэ – ми –и – зай - цэ - у- у- у…
Потом он увидел, что они летят над горами. Да, это были настоящие горы, а вдали - снежные вершины. Откуда они здесь ? ОН хотел спросить Анну, но неожиданно его отбросило в навалившуюся дрему
Так прошло еще время. Анна вдруг молча ткнула Максима пальцем в бок и начала снимать наушники. Максим выглянул в окно.
- Это где мы ? – брякнул с полусна.
- Какая разница - ответила Анна. - Прилетели.
Место, куда они садились, Максима удивило. Никаких гор. Под ними расстилался пустырь километров на пять-семь в диаметре, с безконечными железными и деревянными свалками, редкими деревьями и низкими постройками по берегам какой-то грязной речушки, где местами были развешаны простыни и белье.
Он был здесь когда-то, что ли ? Неотступно мстилось.
- Это вот что, здесь охота ? - по ходу просыпался Максим. - На кого ? На уток? На зайцев ?
- На болотную дичь.
+ + +
Иван Евграфович выстрелил во второй раз, и бомж в последний раз дернувшись, окончательно, на этот раз не цепляясь за ветки, покатился в канаву. Сегодня это был уже четвертый. Первого завалил Сурат, а двух других – Алевтина.
- Старый, и печень давно пропил – усмехнулся Иван Евграфович - но ничего. Бегал забавно… Петлял, как заяц. Поехали ужинать. Анна должна скоро быть. С мальчишкой каким-то.
Пока доехали до уже накрытых столов, вертолет развернулся и пошел на посадку. «Вон, вроде они и летят» - показал в небо ладонью Иван Евграфович - Ну-с, будем ужинать»
Анна с Максимом прилетели уже на третий день охоты и отправились сразу на ужин. Их ждали - за высоким, отделенном от пустыря забором, возле особняка. Иван Евграфович, низкорослый крепыш лет семидесяти пяти в свитере, член Союза писателей и автор исторических романов про Смутное время , при этом генерал из бывших, каковых не бывают, уже давно жил с семьей в Австрии, а сюда только изредка приезжал на охоту. Сегодня он был вполне весел и сам резал всем мясо, потом разливал коньяк. Максим сказал, что не пьет ,но может выпить пива . Принесли пива. Анна пила коньяк, часто чокаясь с Суратом, тридцатипятилетним бизнесменом вроде бы из Коломны и Алевтиной, вроде бы его женой, вроде бы даже на Анну чем-то похожей, вроде бы даже такой же сероглазой блондинкой и в таком же сером свитере.
Максиму хотелось спать, и Анна это видела.
- Ну, хочешь, иди, а мы посидим. Завтра будет охота. Иди наверх, там твоя комната, ложись, хочешь, фильм посмотри.
- Можно ? - неожиданно вопросительно произнес Максим.
- Иди на второй этаж, выше не надо.
Она слегка тремя пальцами дотронулась до его щеки.
В особняке тоже была башня - кажется, даже их было тоже три, и вообще все похоже. Вроде бы даже был ход вниз. Максим поднялся на второй этаж и открыл дверь. Прямо возле диванчика стоял видак, он был включен, на экране светился фильм, детектив, американский, с погоней и стрельбой, потом взрывались машины, что-то кричал бегущий верзила, за которым бежали два негра. Максим лег и уставился в экран. Фильм уже заканчивался, вот он погас. Максим смотрел в черноту экрана, перетекавшую в черноту его черепной полости. Внезапно, вдруг спиной - снаружи , извне оболочек, - почувствовал: рядом с ним на его диванчике сидят двое – герой и героиня погасшей ленты , видимо, любовники. Он понял, что они должны его убить, но встать и как-то действовать был совершенно не в силах. Внезапно встали они сами, но вместо того, чтобы пырнуть Максима ножом, или уларить по голове, они вышли и, судя по звукам шагов, двинулись вниз - как показалось Максиму, присоединиться к тамошнему застолью. Значит, не убьют ? Или убьют позже? Внезапно Максим обнаружил себя на Арбатской площади, возле старого метро, там где раньше был фонтан, а потом, три года назад его засыпали и заасфальтировали. Почему-то сейчас фонтан был. «Наверное, он был и есть здесь всегда» - пришло в голову Максиму. По направлению к фонтану пространство делилось на кубы разных цветов – синий, красный, зеленый. Между кубами были - именно были, потому что не понятно было, стояли они или чуть парили над асфальтом - скамейки, одной из которых лежало когда-то, восемь с лишним лет назад снившееся ему как по расписанию, строго через ночь , в одно и то же время, между четырьмя и половиной пятого утра большое отрезанное ухо лимонно-желтого цвета. С одной стороны от уха сидели женщины, с другой педерасты - было хорошо понятно, что это именно они. Те и другие внимательно смотрели на Максима и он знал, что все они хотят его убить. Мелькнуло: «Надо срочно пройти к фонтану и сесть рядом». Так и сделал. Сел Почувствовал на себе брызги. Было уже не так страшно.
Потом он от кого-то уходил, петлями, вокруг кинотеатра, потом ехал в метро - уже между «Сокольниками» и «Улицей Подбельского». Осторожно, двери… - бежать. Нет - между поездом и перроном - расстояние - откуда оно ? - можно рухнуть вниз, в черноту - нет, лучше остаться в вагоне, ведь вагон, хотя двери открылись, так и не остановился, тем более, что
+ + +.
но взглянуть
+ + +
и еще
почему
все-таки
генерал
его
отдал
+ + +
взглянув увидел
+ + +
Жижа хлюпнула, тварь зашевелилась, развернула кольцо, вокруг хвоста забулькало и пошел тяжелый круг, а затем приподнялась и голова - серо-зеленая, метровая, заплывшая. Поднялась и снова опустилась, булькнула,
вместе с хвостом застыла
+ + +
промчавшись остановку рухнули в кишку
метропровода
+ + +
- Так на кого охота ? - первое, что спросил Максим, когда Анна постучала, он ей открыл, и она вошла - в брюках и свитере, в невысоких сапогах. За спиной болталась винтовка, на которую она показала другой рукой со словами
-Твоя тебя ждет.
-Так на кого ?
- На двуногих.
- Не понял… - замешкался Максим.
- Тебе что, впервые на двуногих ? - жестко спросила Анна и резко засмеялась - Что, маленький, что ли ? У меня-то как оказался ? После охоты…
Смех перешел почти в хохот.
- Все, поехали – не оставляя места, колебаниям, приказала - Надо успеть, прежде чем…
- Прежде чем что ? - спросил Максим.
Анна не ответила.
В машине сзади лежала максимова винтовка.
-Вон, возьми, - сказала Анна. – Прямо сейчас. Cтрелять сходу придется.
Максим протянул руку, взял оружие. Оно было уже заряжено.
Машину - внедорожник – Анна вела сама. Пропылили прямо по полю, с полкилометра. Внезапно Анна выскочила и начала палить по кустам. В кустах что-то зашевелилось
- На плечо! - закричала, нет, заорала Максиму.
Максим выскочил, накинул оружие себе на плечо. Анна продолжала палить.
Неожиданно из кустов вышел огромный человек ростом выше двух метров. Это был бомж . Вышел и тут же упал.
- Зачем… бомжа ?
- Стреляй! - закричала Анна.
Максим держал винтовку на плече, но на курок не нажимад.
- Ну, что ты стоишь, как пень ? Стреляй ! Добивай!
- Палец Максима так и оставался неподвижным.
- Я сказала тебе ! - закричала Анна. - Стреляй !
Максим нажал на курок.
Бомж покатился.
Максима ударило в затылок, в глазах стало иссиня-черно, сквозь черноту брызнули золотые молнии, потом глаза открылись в туман, туман, . туман поплыл, туман, и Максим поплыл, но не упал, удержался, удалось расставить ноги, устоять.
Он ждал чего угодно, но не этого. Точнее, не ждал ничего, а этого тем более. Зачем бомжа зачем что он сделал зачем
- Давай, в машину! Быстро ! -закричала Анна и сама заскочила в так и не закрытую дверь джипа.
Максим стоял на месте.
- Быстро! Я сказала тебе!
Максим повиновался, сел рядом. Анна крутанула рулем, и машина понеслась, приподымая пылищу и жухлую траву. Сколько они ехали, он не помнил. Неожиданно Анна развернулась. Остановились возле речки, Анна вышла. Максим присмотрелся. Метрах в двадцати от них копошился еще один бомж, с рыжими усами, похожий на средней величины медведя, он что-то искал на земле и клал оттуда в карманы своей куртки.
- Вылезай - приказала Анна и протянула Максиму винтовку - Этот - твой.
Максим повернулся к ней лицом, казалось, чуть покачал головой.
- Всё. Быстро - отрезала Анна.
Отступать было некуда..
Максим поднял винтовку, навел прицел, нажал. Бомж вскинул руки, неожиданно приподнялся и тут же упал на спину, плашмя.
- Молодец, умница - сказала Анна.
Максим остался стоять. Стоял, не двигаясь. Анна медленно пошла к убитому. Подошла, наклонилась. Внимательно осмотрела, почему-то долго теребила усы, , встала, вернулась.
- Красивый. Породистый.
Глаза ее светились, горели, переливались, лицо было почти пунцово.
- Иди, иди, посмотри
Максим не двигался.
- Я сказала, иди - жестко скомандовала Анна.
Максим, еле волоча ноги, двинулся вперед. Приблизился к бомжу. Присел на корточки. Бомж лежал уже в луже, кровь стекала на глину - в пять концов.
- Сынок… - совершенно четко услышал Максим сквозь чуть зашевелившиеся и тут же застывшие губы.
Нет, нет, нет…
Максиму казалось, он теряет сознание. Кто это - вот этот, усатый… - похож… Нет, нет…
Максим оглянулся. Анна стояла и смотрела на него.
Бомж был - безногий: камуфляжные штаны его были заправлены внутрь возле самого тела.
Рука потянулась… туда -
да?... нет?...
Да.
Пусто.
Нет, невозможно. Нет. Отдернул руку. Попытался проснуться, разорвал на себе рубаху, резко, ногтями впился в собственную грудь. Но не проснулся, потому что не спал. Просто вот так и стоял - то есть, сидел на корточках возле им убитого, то есть, нет, стоял - с винтовкой в руке.
Анна стояла перед ним в своем охотничьем свитере, раскрасневшаяся, с совершенно круглыми, блестящими - блистающими - глазами, ее щеки горели, влажные губы казались размером в поллица. Смотрела на Гиммлера не отрываясь. Он отвел глаза, но внезапно приподнял и посмотрел на нее так же. Они оба смотрели друг на друга. Он ощущал яро рвущийся из нее запах пота и пряной волчьей слюны.
- Садись в машину - сказала Анна.
Он залез через открытую дверь, сел на соседнее с ней место. Анна крутанула рулем, машина попылила по пустырю. Минут через пятнадцать они стояли прямо на вертолетной площадке.
- Я жду тебя сегодня ночью. - не оставляя никаких шансов возражения сказала Анна - Ничто уже не имеет значения - кто там, что… Мы все равно уже всё перешли . Приходи. На башню, на самый верх, на последний этаж, по лестнице. К одиннадцати.
Гиммлер кивнул головой. По времени было около трех дня.
Внезапно он обернулся к Анне
- Зачем… было… это… – единственное, что он мог проговорить - если… и так… все равно ведь … уже… ?
- Не думай об этом. Иди в дом, отохни – ответила Анна. - У меня тут еще дела. И запомни: все теперь новое… Да, да, милый. И ничего не бойся. Все, что было, прошло.
Она не договорила, только обняла за шею, прильнула губами, оторвалась и пошла.
И добавила:
- Успеть только надо. Поднимайся на башню.
+ + +
Максим обошел террасу, поляны, бывшие когда-то яблоневым садом, старый сосняк с дятлами, прошел через ореховый сад - вход на башню за ним, с задней стороны дома. Башня - да, построена недавно, в эти самые десять лет максимова отсутствия, каменная в пять высоких этажей, темная, почти черная. Просто отреставрированная - та. Одна и та же. Она была всегда.
В Вевельсбурге - была
+ + +
Поднялся по лестнице. До конца.
Дверь была открыта.
Вошел.
Лег.
+ + +
Анна пришла ровно к одиннадцати, как и сказала.
- Присядь. Я сейчас - тихо проговорила. - Нет, подожди. Сейчас. Открой окно.
Выпорхнула из комнаты в соседнюю.
Сейчас вернется.
Максим открыл окно. Деревья внизу были этажом ниже - на высоте третьего - и совиные велосипедные скрипы шли снизу.
Но оттуда же, снизу, с лестницы - вверх - вот сюда - вздымался топот и лязг. Анна была уже без халата, но снова его накинула, выскочила к двери. Раздался стук.
- Нет ! - закричала Анна - Нет, нет!
Застучали ногами.
- Нет!
- Анна, открывай ! - раздался голос Сулеймана Абишева.
Максим приподнялся. Анна жестом показала ему – иди туда, в ту комнату. Максим встал, нырнул в дверь. Анна открыла.
Первым вкатился горилла-самец - тот самый, - и вскочил на постель. За ним вошел Сулейман.
- Сумасшедшая - бросил ей на ходу - Ты опять… я же запретил тебе все это. Кому-то можно, тебе нельзя. Ты больная. Я сожгу здесь все вместе с твоими прихлебателями и бомжами. Напалмом спалю . С самолетов. Ты больная. Ты помешалась на мертвецах. На трупах !
Снизу снова раздались шаги. Дверь открылась и вошли пятеро, с ними был и чернокожий Юджин. Встали в дверях.
- Ты… - пролепетала Анна Сулейману – ты… откуда ?
- Да вот так. Прилетел. С тобой тут разбираться. А у меня, между прочим, работы много. Да, Юдж ?
Юджин кивнул головой, а горилла-самец тем временем разлегся и вытянулся на постели, где только что сидел Максим.
- Значит так. Это в последний раз. Еще раз - и тебя тоже нет Поняла ?
Анна кивнула головой.
- Эти твои развлечения выходят мне боком. Меня уже предупреждали - и в Лондоне, и в Эр-Рияде, и в Москве.
Затем быстро дернул дверь второй комнаты.
- Так… А там что ?
Анна отвернула голову.
- Так…
Сулейман внимательно оглядел Максима.
- Так… Уж не тот ли самый… Который…
Максим встал и так же внимательно оглядел Сулеймана. Приготовился бить с ноги.
- Который князь Костров. Ты понял, обезьяна ?
- Так-так-так… - забормотал Сулейман - Это я обезьяна ? А ты, оказывается, еще и князь…
Тем временем горилла-самец почувствовал, что говорят как бы о нем, выпрыгнул из постели и начал скакать вокруг стоявшего Максима. Его за лапу оттащил Юджин, а Максима обступила охрана. Анна сидела неподвижно.
- Можно всё - сказал Сулейман, и пятеро охранников вместе обвалили Максима на пол.
Сулейман подошел и ударил в поддых, потом между ног, потом по лицу. Изо рта Максима пошла кровь.
Анна так и сидела. На лице ее не изменилось ничего. Охрана приподняла Максима под руки и поволокла вниз по лестнице лицом вниз, ногами вверх. Максим иногда приподымал голову, опускал и сбулькивал аль на ступени.
- Идешь с нами - крикнул Сулейман Анне.
Анна встала и пошла за ним.
Вперед выскочил горилла-самец и понесся вниз, приопуская к ступенькам правую руку. За ним шел Юджин. Максима били ногами прямо по ходу, били и волокли. По ступеням тянулась петляющая красная полоса.
Сзади всех шли Сулейман с Анной, которую он поддерживал под руку – чтобы не шаталась. Анна шаталась и шла.
Простиралась черная ореховая ночь. Юджин и два охранника достали фонари, засветили во тьму. Открылась широкая тропа - через сад в лес, дальше… По ней еще двое поволокли Гиммлера, который пытался и сам пойти - так было легче - но ему не дали. Анна и Сулейман Алиевич шли сзади. Горилла-самец выскочил вперед, куда-то понесся и исчез далеко впереди, в лесу.
Гиммлер застонал от боли. Только сейчас отдались удары в поддых и в пах. Оказалось, они и по почкам умудрились успеть… Немедленно вспомнила о себе нога.
Километра полтора по усеянной корнями дороге Гиммлера волокли.
Фонари озарили мелкий осинник с бузиной. Неподалеку в оврагах, тоже среди осин и бузинных кустов тянулся чахлый, чавкающий ручей с бочагами. Да, он здесь всегда был - вдруг вспомнил Гиммлер. Тянулись вдоль заросли крапивы - почти в человеческий рост. И - грядки латука.
Гиммлера под руки подтащили к сосне, привязали. Швырнули фонарным светом в лицо. Гиммлер вдруг заметил, что среди охранников стоит наркоторговец. Да, тот самый, Айдемиров, Рустам Ташбазрукович, год рождения 1983, место рождения г. Махачкала. Просто заметил, и в сознании четко всплыли паспортные данные увбитого. Впрочем ,Гиммлер не удивился и даже не придал этому никакого значения. Подошли Анна с лицом, руками, пальцами из застывшего белого мрамора - это видно было в фонарном свете - и Сулейман, державший ее под руку. Анна покачивалась на ветру, которого не было.
Рустам Ташбазрукович Айдемиров, наркоторговец, стоял, расставив ноги, улыбался и смотрел на Гиммлера.. Охранник попеременно направлял фонарный свет на них обоих.
Откуда-то из темноты, сзади – видимо, он сзади всех и шел, появился Юджин, приблизился к Гиммлеру, сам стянул с него уже про- и задырявленные мятые брюки, затем плавки, достал из-под своей рубахи нож и саданул по Гиммлеру ниже живота. Гиммлер дернулся, но, привязанный, не смог упасть. Юджин быстро отвязал сзади веревки , Гиммлер упал на колени и рухнул в булькающую собственную первоматерию, в ночи переходившей в саму ночь.
Аз чермна есмь и чермена.
На мгновение он увидел, что рядом, над ним стоит - стоят ? - кто-то - тот - те ? - кого он очень хорошо помнил.
Незапамятно –
видел.
Знал -
Всегда.
Максим шевельнул губами:
- Ты кто ?
- Трое нас, трое. Папа, мама и ты сам, сынок. Ты что же, забыл нас ?
Теперь это уже никогда не исчезнет.
Не исчезает.
Есть.
Или как раз -
Нет.
Нет, из Которого
Есть
Всё.
- Что же ты во дни то плачешь, сынок ? - услышал он голос бабушки.
Ударил ослепительный контрольный в голову - его сделал Сулейман - свет. Еще один раз, еще один, еще и еще. И три раза еще дернулся Гиммлер.
+ + +
Яма была уже выкопана как раз возле старых грядок с латуком., но, похоже, не докопана – в глубину не на полтора метра, как надо, а всего на метр, в длину - да, нормально, - на два. Выкопана наспех ? Кем, когда?
Все еще вообще
Возможно
Все еще
Гиммлера подтащили, подсветили фонарями, ухнули в яму под падающие куски краснозема и глины. Глина внутри была сухая, стучала прямо по телу - комок за комком, но из Гиммлера на нее подтекало, и глина пропитывалась Яму быстро забросали, правда, сверху и сбоку, под фонарями, она была видна по неровной бугроватой поверхности.
Внезапно прямо под ямой змееобразно взбухла, осела и как бы ползком двинулась как бы вперед, в сторону головы, почва - общей длиной метров в семь и толщиной метра в полтора, - и что-то такое , образовав хвостовой бугор, ушло вниз, в недра.
Откуда-то появился горилла-самец, завизжал и, пригнув руку, так же исчез в зарослях.
По ветвям пошел стук, сквозь непроглядную тьму закапало закапало - вначале редко, потом барабанно, через некоторое время - с шумом и яростью. На землю, на сад, на парк, на лес обрушилась волная стена. Сулейман, Юджин и охрана, пытаясь накрыться какаой-то материей, рванулись назад, в сторону дома. Анна не двинулась с места. Вода текла вниз по ея белому мрамору, но она сама уже не видела даже своих рук, Фонаря у нее не было.
Она прямо под дождем загребла в охапку лежавшую рядом кучу сучьев, какую-то прошлогоднюю листву, пыталась завалить и утоптать яму, но это не удалось, потому что ноги вязли в глине, воде и первоматерии, и она, проваливаясь, увязала прямо в яме, опускаясь вниз но взявшись рукой за ближайший ствол приподнялась и привстала сделала шаг в сторону где земля была твердая хотя и тоже размываемая и там встала на корточки у нее защемило под левой грудью рядом в спине и снова под грудью и тогда опустившись на колени и еще вниз лицом в глину и заливаемая дождевой водой вместе с волосами одеждой сандалиями она
\
+ + +
Смотровые окошки заполняла облачная вата, но скоро она уступила место ослепительному свету, озарившему салон. Прояснилось Сулейман Алиевич проглядывал биржевую ведомость в свежепахнущей, только что принесенной стюардессой газете.
- Смотри, вон, уже Ла-Манш пролетели - взглянув в окошко вниз, обернулся к Анне .
- Надо же, как быстро. Возьми еще коньяку - глядя не на него, а куда-то в сторону, попросила Анна.
2013-2015
В повести использованы сказка Г-Х Андерсена «Снежная королева», Воспоминания личного врача Генриха Гиммлера Феликса Керстена (1940-1945), стихи Александра Межирова, Олега Фомина-Шахова, Александра Штернберга, Юлиуса Эволы.
Гиммлер
© Copyright: Владимир Карпец, 2015
Свидетельство о публикации №215052200813
Свидетельство о публикации №215052200813
Рецензии
Первое - диагональное - впечатление - радость: что-то сдвинулось, наконец, и у Володи!
И все же, эту прозу губят неистребимые родинки.
Вот они:
1)полное небрежение характерами героев, односложные, НИКАКИЕ диалоги.
2)Субординативный подход при выписывании регалий, имен-отчеств, зацикленность на определенном социальном даже не слое, а подшерстке, слияние с ним и оттого ноль художественной дистанции.
3) Подчинение "дали свободного романа" якобы "магическому кристаллу" НАВЯЗАННОЙ идеи.
А в остальном - почему бы и нет?
Александр Коднир 22.05.2015 16:46 • Заявить о нарушении
И все же, эту прозу губят неистребимые родинки.
Вот они:
1)полное небрежение характерами героев, односложные, НИКАКИЕ диалоги.
2)Субординативный подход при выписывании регалий, имен-отчеств, зацикленность на определенном социальном даже не слое, а подшерстке, слияние с ним и оттого ноль художественной дистанции.
3) Подчинение "дали свободного романа" якобы "магическому кристаллу" НАВЯЗАННОЙ идеи.
А в остальном - почему бы и нет?
Александр Коднир 22.05.2015 16:46 • Заявить о нарушении