Наследие А. Вельского 17

     Я занялся кофе, а вот Верочка задумалась. Я поглядывал на нее, а она сосредоточенно рассматривала что-то в чашке, хотя, я готов был поклясться, что мысли ее вовсе не здесь. Это длилось, а потом Верочка заговорила:
- Честно говоря, - она взглянула на меня, - я сразу поняла, о чем ты спрашиваешь, а вот ответить сразу – мне надо подготовиться для такого разговора. Это ведь очень серьезно… Попробуй, спроси меня еще раз, пожалуйста.
- В последнее время, Верочка моя, не чувствуешь ли ты, внутри себя каких-нибудь перемен?

     И она, словно, услышала этот вопрос в первый раз. Услышала и тут же заговорила:
- Да, со мной что-то происходит. Что-то такое… много всего и сразу, - заторопилась она, - во-первых, я впервые по настоящему влюбилась. Понимаешь, по-настоящему. Я словно на крыльях летаю. У меня как будто глаза открылись, а может быть, пелена с них упала, это ты уж сам, как хочешь. Главное, что я теперь весь мир вижу красочным, даже там, где раньше была серость, я теперь различаю много цветов. А еще, я хочу жить. Вот ты сказал о даче, помнишь. Так знаешь, как мне захотелось поехать?! Еще год назад, я спокойно обошлась бы и без этого, а вот теперь я чувствую, что хочу. Понимаешь?!
- Да,  понимаю, - я улыбнулся и потянулся к Верочке…
- Все изменилось. Абсолютно все вокруг. А еще, во мне сила какая-то, энергия. Я как вулкан, я горю…

     Да, я понял, о чем она говорит. Мне ли было ее не понять, когда я и сам чувствовал это. И я тоже хотел жить – жить долго, и чтобы рядом со мной были люди любимые мной и любящие меня…

     Я был рад этому, но вместе с этим… Да, было и еще что-то вместе с этим… Какой-то довесок к счастью… А вот дальше додумать я не успел. Просто – думать забыл, потому что пришло время любви. Мы любили друг друга, и это была не та банальная смена позиций, которую показывают во взрослых, иностранных фильмах. Нет, это было так, как любовь описывают писатели, поэты и музыканты. Когда мир рушится и вновь создается, а ты видишь все это, как будто со стороны. Когда небо становится жидким, и стекает медленно по телу любимой. Когда тебя одновременно и сжигает что-то, и ты превращаешься в лед, который снова меняется, перестает быть собой. Взрывается. Разлетается на куски…
    
     После этого, нельзя двигаться – не хватает сил, потому что отдано все, практически, без остатка. Можно только повернуться лицом к лицу, дотянуться губами до губ, вложить ладонь в ладонь и так впасть в забытье, а проснуться, значит словно, вынырнуть из какого-то сказочного омута. Так, по крайней мере, проснулся я. Легкий, бодрый, готовый… Черт!... Да я был готов абсолютно ко всему в момент пробуждения. Ко всему, только не к тому, что Анастасия войдет в спальню… Правда, она пискнула и тут же убежала, но на какое-то мгновение, наши взгляды встретились. Что было в этом взгляде? - много всего, чтобы ответить так сразу, очень много… Не было лишь того, от чего потом люди начинают прятать друг от друга глаза. Спасибо тебе, Господи…
    
     Анастасия ушла в институт. Я поднялся, принял душ, приготовил завтрак, принес его в спальню и разбудил Верочку. А потом мы отправились на квартиру Павла Васильевича. Пронумерованные документы возвышались Эверестом и вызывали некоторую оторопь, но оказалось, что наш испуг был преждевременным – надо было просто разобраться в той системе, которую использовал Афанасьев для создания, хранения и пополнения своего архива. Уж не знаю, как быстро я один дошел бы до понимания этого механизма, но на пару мы додумались до этого уже на вторые сутки, и дело сдвинулось с мертвой точки. Чужие рукописи, которых на квартире Павла Васильевича оказалось великое множество, мы попытались оставить себе. Говорили с авторами, убеждали, просили. Некоторые Верочка отложила для перепечатки. Это случалось, когда автор настаивал на возвращении, или данная рукопись была в единственном экземпляре. Именно тогда Верочка и предлагала такой вариант, что, мы делаем для автора бесплатно три экземпляра рукописи, взамен оставленного, но с пометами Афанасьева. Надо признаться, что авторитет нашего покойного редактора был так велик, что когда мы говорили, для чего именно нам нужны эти бумаги, большинство относились с пониманием, и шли нам навстречу…
    
     К середине второй недели мы уже могли говорить о том, что основная часть работы сделана, оставались лишь несколько тетрадей с записями личного плана и несколько рабочих тетрадей с набросками, пометками и прочим рабочим материалом. Эти тетради являлись неотъемлемой частью литературного наследия, а вот личные записи – честно говоря, я не знал, что с ними делать. У меня с Верочкой  на эту тему даже возник спор:
- Олег, я тебя не понимаю…

     Мы сидели на кухне, в квартире Афанасьева и пили чай. Перед нами лежали несколько общих тетрадей – те самые, которые мы между собой просто именовали дневниками.
- …эти тетради, обязательно следует передать в музей Афанасьева.
- Верочка, прежде чем это сделать, следует ознакомиться с их содержанием, а потом уже говорить, что это действительно необходимо.
- Но это же личные дневники? - возмущалась Верочка.
- Солнышко мое, ты не совсем последовательна. Ты собираешься отдать дневники, не читая, чужим людям, все для того же прочтения. А, Верочка…
- Нет. Я последовательна в этом вопросе. Последовательна и логична, - настаивала моя женщина, - мы с тобой лично знали Павла Васильевича. Мы были не просто его коллегами – мы были ему людьми близкими, друзьями. И если он не показывал нам этих записей – значит, он не считал это нужным.
- Но ведь для кого-то он их писал?
- Для себя…
- Подожди, Верочка, если это написано для себя – то отдавать их и вовсе никуда не следует.
- А что же с ними тогда вообще делать? Не уничтожать же их в конце концов…
- Для себя – значит, это частная жизнь человека, вряд ли эти записи можно рассматривать, как творческое наследие… Может быть, уничтожение, это не самый худший вариант…
- А если для детей, для потомков. Если это написано на потом, на когда-нибудь…
 
     Да, здесь и правда было над чем подумать… Я закурил, прошелся по кухне и остановился напротив Верочки.
- Солнышко мое, хочу тебя спросить, а есть ли кто-нибудь из родственников у Павла Васильевича. Пусть дальних, пусть проживающих где-нибудь, очень далеко отсюда?
- Олег, - Верочка задумчиво пожала плечами, - я не знаю. Была жена, но они не живут вместе очень давно… А что?
- Возможно, следовало бы передать дневники кому-нибудь из людей близких, точнее, кому-нибудь из родственников. Ведь именно они и являются наследниками, по крайней мере, по закону…
- Ну, вряд ли бывшую жену следует рассматривать как полноправного наследника, - усомнилась Верочка, и вполне резонно усомнилась.
- Здесь я с тобой согласен, вот если бы были дети…
- Подожди, Олег, мне помниться, - Верочка смолкла, пытаясь выудить что-то из памяти, - кто-то говорил, что видел несколько раз рядом с Афанасьевым девушку, рыжая такая. Кто-то, не могу вспомнить, предположил, что это дочь…
- Дочь?!
- А что ты удивляешься, взрослая дочь. Жена женой, а дочь – это совершенно другой человек…
    
     Перед нами была не просто проблема этического плана – нам действительно было не все равно, к кому попадут личные записи Афанасьева.
- Верочка, давай так, пока этот вопрос с наследниками окончательно не решен, мы оставим их себе и вычеркнем из описи.
- Я даже не знаю, может быть, стоит посоветоваться с кем-нибудь, - не очень уверенно предложила она.
- С кем? Не с юристом же.
- Да уж, юрист здесь ни при чем, - согласилась Верочка, - наверное, действительно, пока следует их оставить. Но Олег, мы оставляем их для хранения, и пока не решиться вопрос относительно того, кому следует их передать.
- Солнышко мое, я абсолютно с тобой согласен, но есть одно «но». Хочешь услышать?
- Говори, - кивнула она, но я заметил, как она подобралась, готовясь в любой момент вступить в спор…
- Предположим, что наследники не объявятся. Может ведь быть такое?
- Может, - осторожно согласилась Верочка.
- А может быть и так, что родственники не знают, что произошло. Вдруг – это действительно дальние родственники. А может быть и так, что мы просто не рассматриваем этих людей как родственников. Ведь и такое может быть?

     Верочка вновь осторожно согласилась, и я продолжил.
- Правление сообщило всем, чьи имена нашлись в записной книжке Афанасьева, а я подумал, что в дневнике могут быть названы люди, которых нет в записной книжке. Понимаешь?
- Родственники?
- Возможно, или люди, которых можно рассматривать именно как наследников. Как тебе такой подход к данному вопросу?

     Верочка некоторое время рассматривала этот мой довод, а потом приняла и его, оговорившись, что это не очень вероятно, но все-таки возможно.
- И есть у меня еще один довод – Александр Вельский.
- Не поняла, - призналась женщина и вопросительно посмотрела на меня.
- Дело в том, что мне доподлинно известно, что у нас авторские экземпляры рукописей. То, что написано на них от руки – это автограф автора.
- Откуда ты знаешь, - усомнилась Верочка.
- Дело в том, что посвящение, которое написано на титульном листе – это посвящение моим родителям, они в прошлом были знакомы с Вельским, - посвятил я Верочку в одну из немногих семейных тайн.
- Ты этого раньше не говорил, - удивилась Верочка.
- Я и сам не так давно узнал.
- Удивительно, - качнула головой Верочка, - сложно даже представить.
- Тем не менее…
- Хорошо, только не пойму, при чем здесь дневники Павла Васильевича, - Верочке требовались дальнейшие объяснения.
- Я думаю, что в дневнике существуют записи относительно того, как рукописи попали к нему. Вряд ли случайно, все-таки, это авторский экземпляр…
- Что ж, возможно, - задумчиво произнесла Верочка.
- Я вот что думаю, оставим дневники у себя – пусть лежат. Вдруг появиться наследник – тогда мы передаем ему дневники, и просто попросим, чтобы они или он их полистал и если там есть что-то по интересующему нас вопросу – пусть расскажет нам. Как ты думаешь, такой вариант, по-моему, достаточно этичный?
- Хорошо, только, сколько мы будем ждать?
- А вот этого, честно говоря, я не знаю, - пожал я плечами, - наверное, пока мы вплотную не подойдем к рукописям Вельского. Ты ведь помнишь, что сказал Павел Афанасьевич, ему хотелось, чтобы все рукописи, которые лежат у него, увидели свет, значит, это относиться и к Александру Вельскому…
- А Павел Васильевич говорил такое? Я что-то не припоминаю.
- Солнце мое, а зачем тогда передавать рукописи нам. Редактору и машинистке…
- Ладно, Бог с ним, с Вельским, - махнула рукой Верочка, - меня больше интересуют дневники. Если есть наследники, то дневники им, если наследников нет – то в музей. Я правильно тебя поняла?
- Совершенно правильно, только с маленькой поправкой – на существование рукописей Вельского.
- Дался же тебе этот Вельский, - пробормотала она.
- Верочка, если мы сможем обойтись без дневников, то мы просто передадим их в музей, как и собирались, а если нет, то просто заглянем и поищем сведенья там.
- А если и там нет ничего? - неожиданно предположила Верочка.
- Не может такого быть, - не согласился я, - обязательно должны быть. Хотя бы одной строчкой.
- А все-таки. Это я делаю гипотетическое предложение, - пояснила Верочка.

     Я задумался. Такое предположение как-то не приходило мне в голову.
- Кстати, я давно хотела поинтересоваться, а что-нибудь еще из Вельского тебе известно?
- Нет, только то, что у нас с тобой на руках…
- То есть, «Война…» и «Боец».
- Именно.
- А здесь, среди рукописей нам ничего больше не попадалось?

     Я потянулся за списком, и некоторое время вчитывался в него.
- Верочка, у нас здесь есть две папки, где не написан автор. Мы это отнесли к творчеству самого Афанасьева. А может быть это…

     Я умышленно не стал заканчивать вопрос, лишь посмотрел на Верочку.
- Думаешь, они могут принадлежать Вельскому?
- А почему нет?
- Не знаю. Надо посмотреть еще раз, но только не сейчас, - остановила она меня, - давай сначала доведем до конца то, что начали.
- Хорошо, - согласился я.
- А по дневникам, - она нахмурилась, а потом, тряхнула головой, - пусть будет так, как ты говоришь. Ты залезешь в них, но только в самом крайнем случае.
- Договорились…
    
     Вот так окончился один из наших споров, ради которого мы даже оставили на некоторое время работу. А дело двигалось, может быть, не так быстро, как нам бы этого хотелось, но все равно, двигалась. Закончилась и эта неделя. Потом еще одна. Бумаги ложились ровными стопочками в освобожденные шкафы. Рядом с каждым, или почти с каждым, документом, папкой, тетрадью лежал составленный нами лист бумаги, с краткими пояснениями и ссылками. Выходило очень стройно и красиво…

* * *

     Вечерами мы, по-прежнему, возвращались ко мне. Анастасия, правда, несколько раз ночевала по тому адресу, а иногда предпочитала этот дом…
    
     А тем временем выпал самый первый снег, порадовал детишек и взрослых, и стаял. Некоторое время погода чудила. То порошила легким снегом, то словно устыдившись своего добродушия, превращала снег в дождь и слякоть. Кто-то, со стороны, может сказать, что ничего не происходило – наверное. Мы словно замерли все в одном состоянии… А потом, у нас выдались неожиданные каникулы. Нам нечего было делать. Мы валялись в постели до обеда, тем более, что Анастасия укатила к подруге на Балтику и нас некому было тревожить. Мы посещали выставки, мы ходили в кино. Недочитанная рукопись «Войны…» лежала у меня на прикроватной тумбочке, но я за нее не брался. Хотел, но не брался принципиально. Знаю, что так же поступала и Верочка…
    
     Но, увы, каникулы не длятся вечно. Вернулась Анастасия, потом пришло извещение на заказное письмо, которое принесла почтальон. Я показал его Верочке. 
- Из Москвы, - сообщил я, разглядывая серовато-желтый клочок бумаги, - надо сходить.
- Сейчас отправишься, или мы…, - она не закончила, повернувшись ко мне спиной.

     Простыня послушно обвила ее тело. Конечно, его я хотел намного больше, чем какое-то там письмо. В общем, на почту я собрался только ближе к вечеру. Попутно меня снарядили в магазин за продуктами. Так что дома я отсутствовал больше двух часов. Тем более, что когда я возвращался, пошел снег. Настоящий, холодный, зимний. Я глядел на него и понимал, что этот снег уже не стает. И мне в очередной раз захотелось пройтись пешком – хотя бы от магазина до дома. Все необходимое, включая полученное на почте письмо, лежало в сумке. Я курил и медленно брел по улице. Брел и думал, что неплохо бы сейчас прийти, запихнуть продукты в холодильник, пока Верочка будет одеваться, а потом отправиться на улицу вдвоем, побродить с ней в обнимку под снегопадом. Но вдруг, исчез свет… Нет, не белый. Просто произошел сбой в электросети, сразу во всем городе. Но сбой этот подействовал на меня тревожно. Черные дома, редкие черные прохожие, застигнутые, как я темнотой, резкий, тревожный крик испугавшегося ребенка и приглушенный шепоток матери. Неуютно становиться в такие минуты. Я ускорил шаг…
    
     На самом деле ничего катастрофического не случилось. Тем более, что и серп Луны был на месте, а снег искрился – темнота не была полной, как могло показаться в первый момент. Но сама ситуация действовала на психику. Обычно в такой ситуации голова начинает работать иначе, наверное, именно из-за этого, пришло мне в голову, что вовсе не человек, не люди – причина этого сбоя, его могла устроить сама природа, просто так, чтобы продемонстрировать, что она существует и по-прежнему обладает силой, неодолимой человеками. Просто напомнила человеку… А вы представьте, человек летает в космос, проникает в глубины. Пытается не только понять, но даже и управлять душой… В тот момент мне представилось огромное количество людей, которые сидят в теплых светлых помещениях, например в НИИ и работают… Вот, и вдруг выключается свет. Да, для кого-то это мелочь, но ведь останавливаются машины, оборудование, станки. Минута без света, в состоянии повергнуть наш развитой мир в хаос. Надолго. Может быть, на годы, а может и десятилетия… И чем более развито общество – тем более реальна такая опасность…
    
     От слова «опасность» мне вдруг стало зябко, а неизвестно откуда взявшаяся тревога усилилась. Тревога за Верочку, которая сейчас была одна в темной квартире. Это ведь сильно разнится – темнота в замкнутом помещении и темнота на улице. Я бы предпочел быть именно на улице… Минут через двадцать, когда я уже подходил к подъезду, свет неожиданно вернулся. Стало веселей, только вот тревога не исчезла. Более того, стала еще ощутимее, как если бы чувства обретали физическое воплощение…
    
     Я искал ключи, чтобы открыть дверь, но Верочка открыла мне раньше, чем я успел достать связку. Заплаканные глаза, бледное, заострившееся лицо и губы искривленные болезненным ощущением чего-то такого, что мне было не известно.
- Бог мой, что случилось?! - я отставил сумки в сторону и схватил ее за плечи.
- Ничего, - прошептала она и тут же, опровергая свои слова, разрыдалась в голос.
 
     Она прижалась ко мне, руки ее обвили меня, Верочка даже не обратила внимания на то, что я в снегу. Она буквально повисла, удерживаемая только нашими объятиями, а потом она заговорила быстро, несвязно и вначале совсем для меня непонятно:
- Я была на кухне, стояла около окна и смотрела. Ждала тебя. А тебя все не было и не было. И вдруг стало темно. Понимаешь – темно. Сразу и везде. И тогда я подумал, что умерла. Понимаешь?! Я умерла, не дождавшись тебя из этого дурацкого магазина!
- Верочка, солнышко мое, это просто отключили свет…
- Не говори сейчас ничего, слушай. Мне стало страшно, понимаешь, ведь никто не знает, что такое смерть. Это снаружи мы видим холодное тело, а изнутри, оттуда… Может быть ничего, а может быть, темнота… И вот я стала двигаться вперед, как слепая, на ощупь, нашла табурет и забралась на него с ногами. Сижу и реву. А спуститься на пол боюсь. Мне кажется, что там, внизу ничего нет. То есть пола тоже нет, а я повисла в пространстве и за мной должен кто-то прийти огромный и страшный. А я совсем маленькая. Как ночью, в детстве…
- Господи, Верочка…

     Я гладил ее по волосам, по плечам, целовал лицо и чувствовал, как горячи и солоны ее слезы. Я пытался ее согреть, потому что чувствовал, как она дрожит. А Верочка продолжала, и не могла остановиться…
- …вдруг я начала видеть. Но это было ужасное виденье, словно я смотрю сквозь марлю. Шли люди. Огромная толпа или колонна, в ней миллионы людей, а может быть и миллиарды. Они шли молча, проходили мимо меня. А я только смотрела и видела, что не нужна им, потому что чужая. Я попыталась им что-то крикнуть, позвать их, хоть как-то обратить внимание. Хотела просить взять меня с собой, но никто из них не откликнулся. Я кричала, но в темноте, мне казалось, что я кричу без голоса. Они все прошли мимо меня – абсолютно все и я снова осталась в темноте. А потом, потом…, - она подняла голову и взглянула на меня, - я скажу, но ты будешь меня презирать после этого.
- Верочка, солнышко мое. Ну что ты. Я…
- Нет! Молчи и слушай…

     Она отодвинулась от меня, словно оторвала свое тело от моего. Померкла, сжалась, но не остановилась, а продолжила, только совсем тихо:
- А потом, появился он. Горячий и тяжелый. Даже воздух под ним прогибался – именно так я видела – он появился передо мной. Весь в черном. И сам черный, но он был и прекрасен, вместе с этим. Ужасен и прекрасен одновременно, и я полюбила его. Понимаешь, я сразу забыла о тебе и полюбила его. Он подошел ко мне. Взял руками за голову и укусил. Я не сопротивлялась, не потому, что не могла, нет, просто думала, что он хочет меня поцеловать, а он меня укусил. Мне было больно, но я не была против даже боли. Я даже и не знаю почему. Мне даже была приятно и желанна эта боль…
- Верочка…
- Молчи! Я прошу тебя, молчи. Дай мне договорить!

     Я умолк, понимая, то, что я слышу, это сродни откровению и в тоже время, это словно избавление. И то, и другое, прерывать строго, категорически запрещено.
- Но и это было не самое страшное. Страшное началось потом. Когда, он сказал, что ему некогда. Что я его не интересую. Я упала на колени. Я разрыдалась. Я умоляла его, - она сглотнула слюну, - умоляла, хотя бы об одном разе. Понимаешь?! Хотя бы, о минутной, или, даже, о мгновенной близости. А он стоял и смеялся. Ему нравилось, что я валяюсь у его ног. Но вскоре ему наскучило это зрелище. Он повернулся и двинулся в темноту. Я взвыла, а он так небрежно бросил через плечо, что я сука, и я должна сама уметь себя обслужить. И я…

     Я увидел, как она побледнела и на какое-то мгновение стала почти прозрачной, как приведение.
- …я любила себя. А потом зажгли свет. Все исчезло. Осталась только я сидящая на полу. Вся… Я себя… У меня было такое чувство, что я сама себя изнасиловала. Руками. Вот. Теперь ты прогонишь меня, да?
- Верочка, солнце мое. Господи, да за что же мне тебя прогонять?
- Тебя не было всего два часа, а я за это время умудрилась тебе изменить.
- С кем?! С видением?! С самой собой?! Ты сошла с ума!
- И я не противна тебе?
- Нет, конечно. Это было всего лишь видение. Это был страх, сон, что угодно, этого не было на самом деле… Понимаешь?
- А как же я, мои руки, они ведь…
- Это был страх, а бояться не грешно.
- Ты так думаешь?
- Уверен…

     Я, так и не успев раздеться во время монолога Верочки, и как был, в капельках стаявшего снега притянул к себе ее и обнял, словно пытался вернуть ее туда, в себя и самому вернуться в ее душу. Наверно, я даже делал ей больно, но Верочка не сопротивлялась… А еще я понял, что безмерно люблю эту женщину. Как никого и никогда не любил, да и не мог бы, наверное, полюбить. Она была для меня не просто земной женщиной. В ней каким-то образом пересеклись, соединились, воплотились все мои мечты о женщине и все мои страхи. Она соединила в себе одновременно и физически-реальное, и мечтательно-невозможное. А еще я понял в тот момент, что мы будем принадлежать друг другу до самого финала, не просто до смерти, а еще дальше, туда, за ее предел. Понял, что теперь, я ни за что не смогу отпустить ее одну в ту страшную темноту…