Один день из жизни писателя

                ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ ПИСАТЕЛЯ

   Подобно первым весенним листьям, опасливо выглядывающим из коконов едва раскрывшихся трубочек, рождались майские дни. Сквозь пастельные разводы облаков светилось ясное небо. Солнце, уже набравшее летнюю силу, заливало землю ослепительным светом. Сияние его становилось всё ярче, дыхание всё горячее. Пробуждённое тепло смешивалось с ещё не растопленным холодом недавно ушедшей зимы. Облик гиперборейской безжизненной белизны, саваном укрывавшей землю долгие месяцы, истаял, утратил свои очертания, но коварное присутствие стужи ещё давало себя знать. Расправившая члены земля, не набравшая ни летней свежести, ни силы, тяжко млела в предчувствии первых летних гроз, собиравшихся где-то по закраинам неба, но так и не разрешавшихся ни очистительными электрическими разрядами, ни оглушительными ударами грома. Солнце припекало, иссушая почву, затрудняя дыхание; холодный ветер, не прекращавшийся надолго ни днём, ни ночью, тормошил листву деревьев, смешивая зной с далёким дыханием зимы. Всё было неопределённо, тревожно, раздражало нервы. Высокая, быстро расцветшая берёза под окном квартиры писателя N., расположенной в новом элитном доме на зелёной окраине города, раскачивалась всеми своими ветвями, беспрестанно лепеча что-то весёлыми мелкими листьями. Но весело обитателю квартиры не было. Всякое движение внутри него как будто остановилось. Ни малейшего проблеска мысли, ни намёка на игру слов, ни даже смутной картины не пробуждалось в душе (да и сама душа была ли с ним?). «Словно уснувший трутень млею я под солнцем», — по привычке облекать в слова все свои, даже малейшие ощущения, подумал он. И тут же вспомнил мудрый совет одного старого  мастера младшему собрату по перу: «Не пишется, пишите о том, почему не пишется». Но если не пишется и об этом, потому что внутри пусто и ничего нет? — продолжали, как бы сами собой, бежать мысли в никогда не отдыхающей писательской голове. Всё спит, как земля под снегом. Жизни нет и ничего нет. Не пишется о том, чего нет, пишите о том, что такое нет, если вообще такое состояние, возможно, посоветовал он себе. Он и сам не знал, как пришла к нему эта мысль, если можно назвать мыслью мелькнувшую случайным проблеском словесную нить. «Нет» — это значит нет сил разомкнуть сведённые ленью веки, услышать «…и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье». «Лозы, прошу заметить, а не лозы, — продолжал господин N.. обращаясь неизвестно к кому и развивая неведомо как возникшую цепь рассуждений. — Не могу забыть, как одна почтенная учёная дама с именем, уверовавшая, что каждое её слово на вес золота, ставила и в стихах ударения там, где ей казалось наиболее естественным, вопреки правилам стихотворной строки. Так, слово «звезды» из повести Тургенева «Яков Пасынков»

Над нами небо с вечными звездами,
А над звездами их творец

она озвучивала через ё, не желая подделываться под искусственное, с её точки зрения, произношение, не зная или не желая знать, что буквы ё в то время, когда создавались эти торжественные строчки, ещё не было ни на письме, ни в литературном говорении. Каприз старой дамы, однако, нисколько не ронял её авторитета, хотя и вызывал в некоторых тайное раздражение, которое никто, впрочем, не смел проявить». Этот период речи, довольно обширный и не простой по строению, был составлен и в устной речи по правилам классического письма с тщательностью мастера, привыкшего командовать словами, как опытный стратег римскими легионами.
Оставим, однако, на секунду другую ещё не вполне проснувшегося сочинителя искусных речей и вернёмся к тому, с чего нам было угодно начать наш рассказ, то есть, к описанию тех ленивых майских дней, когда не хочется ни просыпаться, ни двигаться, ни думать, ни желать. Состояние тягостное, но вполне естественное. И надо ли его нарушать? Выйдет ли что-нибудь путное из преждевременного появления на свет спящего глубоким сном и не во время пробуждённого существа? Дайте ему понежиться, в «лоне» предрожденья, как говорили во времена «прекраснодушных» мечтателей лет этак сто пятьдесят-сто семьдесят назад. Тем более, что и там, в сокровенной глубине что-то происходит. В тёмных подземельях двигаются какие-то тени, слышатся неясные голоса. И если не нарушать законов сокрытого мира, можно кое-что увидеть и услышать. В конце концов, писатель на то и писатель, чтобы уметь описать всё, что угодно, даже если это — ничто, в котором, как это ни странно, всегда что-то есть. Хуже всего — незаполненная пустота, и человек берётся за любое занятие, лишь бы не оставаться наедине с этим бездонным пространством. Конечно, если это занятие не требует слишком большого напряжения, на которое расслабленные мышцы души просто не способны.
Итак, чтобы не оставаться один на один с пустотой,  наш герой принялся за чтение. Расчёт был верным. Час прошёл за этим довольно лёгким и приятным занятием. Нервные окончания мозга зашевелились, сложились даже в слабую симфонию не то воспоминаний, не то сожалений. О чём? Вся наша сознательная жизнь есть сожаление об утраченном детстве, когда нас все или почти все любили, о юности, когда любили мы сами, просто о времени, уходящем, как вода в песок. Мы и думать не думали, что и любовь, и молодость когда-нибудь пройдут, а радужные надежды поблекнут (тут через е). Дальние дали скрывались за горами и долами. Взгляд охватывал только доступное ему пространство. Но вот что странно, живые мгновенья с их половодьем красок и острых ощущений прошли, а вся палитра, из которой составлялась картина, осталась, не выцвела, ну, разве что немного.
В недавно проведённом  нашим героем интернете рядом с сотней досадных пустышек и огорчений, отравляющих и обессмысливающих это изобретение, доводящих человека с образным мышлением до бешенства и проклятий техническому прогрессу, таится магия, способная возвратить нас к любому желаемому слову, любой мелодии или фильму. Быстрота, с которой это делается, ошеломляет. Но не всегда радует. Для людей слова это не так просто. Так же, как не просто разобраться во всякого рода накрутках из области творчества коммунальщиков, составляющих загадочные письмена квитанций. Этих иероглифов всё больше, и на каждое такое новшество чуткие нервы человека естественного отвечают тревогой. Что будет дальше, страшно подумать. Электронная магия настойчиво и властно навязывает нам свои стандарты, вытесняя из жизни привычные способы общения, а заодно и сторонников традиции. Через одно-два поколения естественному человеку можно будет выживать только в тайге, потому что и в монастырь проникнут технические новшества. Он не против нового. Но всё в меру, господа, всё в меру. Оставьте и нам, отсталым людям эпохи гуманизма, хоть какой-то шанс.
Лучший интернет — наша живая память. Такой же, как и прежде, красивой и страстной печалью звучат в ней любимые мелодии из фильма «Возраст любви»: «No me mires»,  «Charra de Salamanca»,  «Coimbra», и гениальная музыка Рамона Сарсосо, на долю которого и его джаз-оркестра следует отдать половину успеха фильма, и, конечно, голос неповторимой не только в тысячу лет, но и никогда, Лолиты Торрес (Беатрис Марианны Торрес, Беатриче, как сказал бы Данте)…  Томительной страстью, бесконечной нежностью и любовью льётся он из глубин из глубины души, возносясь на высоких нотах к престолу божьем. Разве придёт людям в голову желать плохого, делать зло, завидовать, драться, ненавидеть в сиянии такого, почти неземного пения? И, может быть, именно это имел в виду бедный князь Мышкин, говоря, что «красота спасёт мир». Что-то подобное таилось, возможно, в голосе Полины Виардо-Гарсиа, взявшего в плен Тургенева и не отпускавшего его из сладостной неволи всю жизнь, даже и тогда, когда и голос пропал и звучал только в памяти писателя, и сама она уже не напоминала прежнюю «диву».
 Несмотря на напряжённые отношения с интернетом, наш сочинитель слов, тем не менее, нашёл в поисковике имя любимой певицы — и волшебная, райской сладости музыка выплыла из небытия, возвратив ему те же чувства, которые он испытал, услышав песни и голос Лолиты   много лет назад. Не боясь упрёков и снисходительных улыбок снобов, он готов признаться, что один из его любимых музыкальных фильмов, а, может быть, самый любимый — «Возраст любви», латиноамериканская сентиментальная мелодрама. «Edad del amor» звучит её название по-испански. Поистине, язык, на котором «с богом говорить прилично»!
 Он смотрел эту ленту не менее тридцати раз, забираясь в самые отдалённые уголки Москвы, если узнавал по киноафише, что в каком-нибудь захолустном кинозале идёт «Возраст любви». Для большей части мужского населения СССР Лолита Торрес была кумиром, экранным божеством. Она была и его первой, самой сильной и, пожалуй, единственной идеальной любовью и такой же осталась и до сих пор, хотя теперь, нагруженный знаниями, с поостывшим сердцем, он смотрит вокруг трезвее. Но жизнь есть жизнь, а искусство есть искусство! И повторим в тысячу первый раз, что жалок тот, кто не знал ни чувства обожания, ни трепета, ни замирания сердца при виде любимой актрисы и звуках её голоса.
Разбуженный, взволнованный пением и огненными ритмами  фламенко он долго не мог успокоиться. В голове звучали мелодии «Коимбры» и «Саламанки», а день за окном был всё такой же странный и тревожный, томительный и скучный, с палящим, чем-то недовольным солнцем и порывистым ветром. Время от времени, чтобы  размяться, он подходил к окну. Взгляд наталкивался на нескладные фигуры прохожих, далеко  отошедших от тех образов, что жили в сознании. То, что видели глаза, оживало на плохо исполненной чёрно-белой гравюре с размытыми очертаниями. Мужчины и женщины казались приземлёнными, придавленными толщей воздуха и приплюснутыми к земле. Ватные, тёмной окраски куклы переваливались по-утиному с боку на бок, иные хромали, другие почти ползли, третьи топали тяжело. Казалось, весь мир состоит из таких подпорченных образцов человеческой породы. Если бы по этим случайным экземплярам пришлось составлять представление о потомстве Адама, всё оно показалось бы анатомическим театром несовершенств, жалкими пародиями не только на Париса, Геракла, красавиц и красавцев древней Греции, но и просто на нормально скроенных и любовно сшитых людей, более того, кунсткамерой уродств. Ни одной лёгкой, молодой фигуры как нарочно не было видно. Медленно и лениво  влачился час домохозяек, спешивших с сумками в магазины и возвращавшихся обратно.
Он по-прежнему почти не жил, не чувствовал. Ни одно желание не шевельнулась в душе, ни одна искорка не сверкнула на её поверхности. Лёгкая рябь от случайного дуновения ветерка шевельнула спящую гладь и тут же пропала. Как мучительно для человека, привыкшего всё  выражать словом, это чувство безжизненности! Сомнения в своих силах, в своём предназначении поднимают свои головы. Тот, кто ещё вчера чувствовал себя мастером, которому почти всё подвластно, сегодня оказался жалким червем, существом, почти бессмысленным, растительным. Каждый писатель — рабочая лошадь, иногда Пегас, иногда жалкая кляча, но не пустое место. Пегасом он может быть тогда, когда его подхватит ветер Геликона, обдаст брызгами Ипокрены; рабочей лошадью — когда руки крепко держат поводья. Но когда он спит наяву, что он такое?
Подошло время послеобеденной прогулки. Он оделся, спустился  вниз с шестого этажа, завернул за угол дома и оказался в небольшом аккуратном скверике, довольно чистом и тихом, хотя и расположенном неподалёку от проезжей улицы. Асфальтированная дорожка шла между полянами зазеленевшей травы, вишни розовели своими нежными листочками. Лазурь неба потемнела, подёрнулась серой дымчатой пеленой; тень легла на землю. Парк был пуст. В песочнице не играли дети, матери не сидели на лавочках. Один серый кот, выгнув спину египетской статуэткой, обозревал окрестность с высокой плиты над тепловыми трубами, проложенными над землёй и обёрнутыми тонким полотном какого-то блестящего тонкого металла. Потомок далёкого египетского предка ещё издали приветствовал приближавшегося мечтателя. Разинув пасть с острыми клыками, делал вид, что мяукает, между тем как не издавал ни звука. Можно было сомневаться, узнаёт ли он человека в лицо. Похоже было, что да, так и есть, узнавал. Не бежал же он навстречу каждому, не ластился к незнакомым, разваливаясь на лавочке, подставляя ласкам  чуть более светлый,  чем остальной мех, живот. Писатель, впрочем, был не единственным его приятелем. Небольшого роста, коренастый, ещё крепкий старичок, избравший сквер местом отдыха, приносил своему питомцу еду два раза в день, утром и вечером. Кот замечал его издали, вставал на задние лапы, чтобы лучше рассмотреть из-за трубы, и, убедившись, что не ошибся, спешил навстречу, плотоядно мяукая в полный голос. Возле лавочки он получал свою порцию еды и, доверительно повернувшись спиной, деловито расправлялся с приношением. За тылы можно было не беспокоиться, а впереди всё было видно. Жил наш серый питомец в углублении трубы, где было уютно и тепло даже зимой. Не голодал и существовал в кошачьем раю; сыт и другой жизни, полной голода, холода и страхов, не знал. Писатель даже как-то пошутил, что остаётся только  предложить ему после обеда чашечку кофе со сливками. Сказал просто так, в шутку, не желая ничем задеть милосердного старичка, но тот, похоже, принял это за насмешку и быстро взглянул своему визави в глаза.
Надо заметить, что наш герой некоторое время до этого держался с ним на расстоянии, потом стал здороваться издали кивком головы. Наконец дело дошло до рукопожатий. Что поделать? Не будешь же обижать человека из-за такой малости. Да будет вам известно, любезный читатель, как учтиво изъяснялись в старину, писатель N. не любит этой фамильярной манеры пожимать руки кому попало. Она его просто раздражает. Всё-таки рукопожатие — это особый доверительный знак дружбы и расположения, почти интимной близости. Его знакомый, однако, как видно, думал иначе. До сих пор всё обходилось мирно, хоть и с налётом некоторого неудовольствия со стороны интеллигентной стороны. По крайней мере, всё было предсказуемо. Однако старичок оказался способен на импровизацию. Как-то уж очень бодро направился он к нашему герою с явным намерением совершить известный ритуал. До сих пор  это происходило  достаточно сдержанно. Теперь же старичок поймал руку, по сути, малознакомого человека, с какой-то хищной цепкостью, больно стиснул и дёрнул её вниз. Всё это было так неожиданно, что его знакомый едва успел оказать хоть какое-то сопротивление. Странное это было приветствие. Что-то старичок хотел этим сказать. Но что? Выразить ли особенно тёплое дружеское чувство или намекнуть на что-то прямо противоположное? Пока озадаченный господин N. размышлял над этой загадкой, сырой куриный окорочок шмякнулся на землю рядом с дрожащим от нетерпения котом. Следом вниз полетела довольно большая рыба. Рядом валялась селедочная голова от вчерашней трапезы. Тёмно-розовые плитки керамики возле лавочки были испещрены жирными пятнами. Покончив с курицей, кот отвернулся от рыбы и отошёл в сторону.
— Сегодня уж больше не будет, — поделился писатель соображением с напарником. — Надо бы унести рыбу домой, а то другие коты проведают, будут наведываться, привыкнут, житья ему не дадут.
Он намекал на то, что недели две назад наш питомец получил довольно глубокую рану на бедре. Видно, голодный соперник, приревновавший счастливца и баловня судьбы, пытался  занять его место. Рана до сих пор не заросла, а сам потерпевший и сейчас время от времени вздрагивал и тревожно оглядывался.
— Да и грязно возле лавочек, — прибавил сочинитель. — Здесь дети, женщины.
Кажется, что-то похожее он говорил старичку и в прошлый раз и ещё удивлялся, что тому это не приходит в голову.
— Да, да, да, —  проговорил старичок то ли раздумывая над услышанным, то ли полусоглашаясь. Но рыбу в сумку не отправил. Затолкнул её ногой в траву, пихнув туда же селёдочную голову. Он не собирался менять своих привычек.
Они перекинулись ещё двумя-тремя шутливыми фразами. Странный приветственный жест случайного знакомого не выходил из головы сочинителя. Нет, не слишком сильный порыв дружбы тот выражал. Это была обдуманная пантомима на языке, принесённом из «зоны», когда там таким способом хотят унизить, «опустить» человека. Писатель слышал о чём-то подобном и со свойственной ему быстротой соображения тотчас отнёс случившееся на свой счёт. «Вы скажете, пустяки, мнительность. Но уж позвольте мне доверять моим собственным чувствам, — по привычке беседовать с невидимым собеседником, беззвучно сказал он про себя. — Вы и сами знаете, что такие люди есть, и это их способ качать права».
     Больше он решил не здороваться с этим человеком за руку, если этого можно будет избежать. А поймёт он или не поймёт, почему это происходит, это уж его дело. Всё-таки в приветствии на расстоянии есть свой резон. Неразборчивость вовсе не доказательство дружелюбия, открытости и широты души. В конце концов, это вопрос гигиены и право каждого. Есть прекрасный способ приветствия — поклон или кивок. И совсем не обязательно ручкаться с каждым встречным-поперечным. Сколько потных, грязных рук приходится пожимать, следуя такому обычаю!
Неприятное чувство не оставляло его весь вечер. Он, и в самом деле, чувствовал себя униженным, да ещё человеком, которого не ставил на равную ногу с собой и перед которым не чувствовал никакой вины. «Я увидел, с кем имею дело, и, конечно, должен встать выше этого»,  — пытался убедить себя писатель, но нервы плохо поддавались внушению. Тонкие волокна психеи, затрепетав  от грубого прикосновения недоброй руки, так и не могли успокоиться. Оставшаяся часть дня прошла с неприятным осадком от этого происшествия. И как он ни старался убедить себя, что всё это пустяки, не стоит выеденного яйца, душа плохо слушалась этих увещеваний.
Вечером позвонила одна добрая знакомая, спросила, как настроение. Он сказал, что никак, внутри пустота.
— Почему? — спросила она.
Он пожал плечами, хотя видеть этого движения она не могла.
— Почему? — повторил он. — Конец всё ближе, я не могу этого не чувствовать ; и это всё обесценивает и обессмысливает. Умру — и всё кончится…
— Ты не умрёшь, — прервала она со свойственной ей непосредственностью, проговорив это с такой непостижимой убеждённостью, с такой лёгкостью, что он почти поверил ей. Странно, но после этих слов чувство надвигающейся старости, висевшее над ним все последние месяцы, отступило и растворилось. Кто знает, может быть, он, и в самом деле, не умрёт! Было же время, когда он всерьёз надеялся на это! Во всяком случае, не будет больше думать об этом, как не думал когда-то в молодости. Жить с постоянным ощущением тревоги, сознанием неотвратимого конца — не болезнь ли это? Живым — живое. И нечего раньше времени хоронить себя.
Полчаса спустя раздался ещё один телефонный звонок, и чуткая женская душа из тех, к кому он обращал своё писательское слово, сказала, что последнее его произведение стало для неё настольной книгой. Она никак не может расстаться с её страницами, читает, как зачарованная.
Была уже ночь. Он лёг в постель и понемногу всё пережитое за весь этот странный, тяжёлый, но по-своему не бессмысленный день смешалось в один клубок и, наконец, ушло в темноту.
«Вот так начинался и так прошёл один день из жизни писателя, существа мнительного и ранимого, — подумал он, засыпая, по привычке перебирая пережитые впечатления и тщательно следя за тем, чтобы строй слов был правильным и ровным. — А что будет завтра, бог даст, увидим, — продолжал он. — Каждому дню «довлеет своя злоба», что на библейском языке означает вовсе не злобу и не злость, а просто всякого рода заботы о хлебе насущном. Точно также и выражение «писать на злобу дня» первоначально имело смысл — отзываться не обязательно на злоупотребления, а на насущные дела. А что мир наш лежит во зле, известно тысячи лет, и можно ли с этим справиться знал только один человек. Да и как без зла? Оно — необходимая тень от всякого предмета. Солнце без тени выжигает всё вокруг, а тень без света уже не тень, а тьма. Свет светит потому, что есть тьма, а тьма потому тьма что рядом  существует свет».
И с этим последними словами, похожими на упражнение в софистике (конечно, в хорошем смысле), сознание, как последний луч солнца, угасло в нём и погрузилось в благодетельную тень сна.