из Приглашение на казнь парафраз, про Марфиньку, р

из Приглашение на казнь парафраз, про Марфиньку, ромашки и шпрехштальмейстера

Марфинька! Ах, Марфинька!
«Марфиньке, - как говорит филёр, - всякие фрукты полезны».

Там! Там… там-там! «…там обитали китообразные существа с нежной кожей, с головой и торсом женщины, чарами своих чудовищных грудей они губили мореплава-телей», - сказал автор, который до сих пор ничего в нашем парафразе не говорил.
Сказал, и сказал!
Когда ты спала, я набирался дурацких сил. Смотрел на тебя и заставлял себя ду-мать, воображать, что я, в твоих снах, самый главный. Мягкая, твои коротенькие рес-нички подёргивались в такт твоим сновидениям и рассказывали всё - как на самом деле, ничего потаённого, о том же самом, только чуть опустив глаза, «исподлобья», «низким голубиным голоском: Ах! «А Марфинька нынче опять это делала»…
Поскольку постольку… постольку поскольку… insofern als тема ревности авто-ром мастерски раскрыта, ах, как автором мастерски тема раскрыта:
«Я безысходно, гибельно, непоправимо…»…
…«запирался в уборной… топал, шумел водой, кашлял…»
…да и Цинциннату хотелось или, правильнее, не хотелось лезть в потаённое и не совсем легальное (если, например, объяснять немцу что такое нелегальность с помо-щью примера «зайца» в трамвае, тебя не поймут), не хотелось лезть в спрятанное за коротенькими, белесыми ресничками (тушь она на ночь смывала), а хотелось того что хорошее, доброе, безобидное - простейшие историйки разгадывать по белесым корот-ким ресничкам, с которых на ночь смывают тушь, безоб;дные сновидения, простей-шую в себе историйку о всегда преследующей тебя тени, например, которая, как всегда тебе казалось, запаздывает за тобой на какой-то миг, зацепившись, как сказал автор, за шершавую стену.
Смешно.
Смешно было играть с тенью в прятки. Зашёл за угол, и, поди, найди тебя. У тени запрет! Сюда нельзя. В светлое ни шагу, свет съест её, съест свет её, её свет съест.
И твоя бархатка на шее!

«Каждый смутно воспринятый шум вызывает соответственное сновидение, раскаты грома переносят нас на поле сражения, крик петуха превращается в отчаян-ный вопль человека, скрип двери вызывает сновидение о разбойничьем нападении. Ко-гда ночью с нас спадает одеяло, нам снится, что мы ходим голые или же что мы упали в воду. Когда мы лежим в постели в неудобном положении или когда ноги свешива-ются через край, нам снится, что мы стоим на краю страшной пропасти, или же что мы падаем с огромной высоты. Когда голова попадает под подушку, над нами висит огромная скала, готовая похоронить нас под своею тяжестью, локальные болевые ощущения вызывают представление о претерпеваемых побоях, неприятельском напа-дении или тяжелом ранении и увечье... Накопление семени вызывает сладостные сно-видения».

Ст;ит чуть пошевелить воздух ладошкой, ладошкой воздух пошевелить над сияющим, как полная луна под луной личиком ст;ит… и сновидения, как рифмы у поэта Пушкина в бекеше, польются ручейками, потоками… (Читатель ждёт уж риф-мы розы; На, вот возьми её скорей!) и блаженство… шесть, семь, восемь – ничком в колосистом безудержьи трав и цветов… ветерок (пошевеленный воздух) играет высоко в небе с остатками облачков… Солнечная муть разбивается о тебя квантильонами сверканий. И не оторвать глаз: «прелестные оживлённые ноги», «обнажённая под платьицем», с «выражением русалочьей мечтательности», « «кошачий очерк скул», «тонкость и шелковистость членов», «неуловимая, переменчивая, душеубийственная, вкрадчивая прелесть» и «таинственность черт»… Цинциннат, казалось, сам уже спал под жужжанье всех этих метафор и вот явился сам себе задумчивым юным шмелем, зависшим над ромашкой.

Ромашка – смешно.
Уж кто-кто, а ромашки впитывают науку прикосновений ещё в семяпочке, сквозь нежные серебряные покровы, когда разомлевшие от любви мотыльки и бабочки уст-раивают свои охи и ахи…
На Земле существует триста пятьдесят видов ромашек. Ромашка ободранная или Немецкая ромашка, Ромашка пахучая и Ромашка безъязыковая, что одно и то же, Ка-милла, Бродея, самая известная Нивяник, то же самое Поповник и Пупавка, Белюшка, лесная марьяша, белоголовник, рамонок, тягун, белица-трава, солнечник, иванов цвет, девичник, невесточка, стоцвет, крылька, ворожка, правда (правду говорит). Ромашками не только заваривают чай: они снижают газообразование, вздутие живота, помогают при ревматизме, ушибах, отёках, болях в суставах, фурункулах, они обладают дезинфицирующим и потогонным действием, нормализуют нарушенную функцию желудочно-кишечного тракта, возбуждающе действуют на центральную нервную систему и расширяют сосуды головного мозга; мыло, кремы, лосьоны, шампуни, ополаскиватели… да я бы, если бы не недоумённый читатель… я бы, пожалуй, пожалуйста… надо только сказать, что эфирные масла ромашек, испаряясь в эфир, расширяют сосуды головного и всякого другого мозга до таких пределов, что, забыв всех богов, ошарашенные такими эфирами, возникают образы: ночная тишь, лесная сень, трепетное лоно, вздохнувшая невинность, оплодотворённая печаль, преступная страсть и музыка стенаний.
Или вот ещё: могильная прохлада… земная суета, жалостливая лира.
«Ещё задумчивая кра-со-та», - задумчиво добавил Родион, пробившись сквозь жалостливую лиру и земную суету и заплакал, как тогда, когда закапывал кошку.
- Ах, что вы там бормочете?! – замахал руками директор, отрываясь от музыки стенаний.
- Ах, ну что вы там бормочете?! – махал руками директор, махал гораздо медлен-нее, чем мог бы махать в правдоподобной жизни, махал, как в псевдоправдоподобной жизни, но так махал, чтоб само псевдоправдоподобие казалось таким правдоподобным, будто это само правдоподобие!!! Махал, будто отмахиваясь от непрошенных мыслей и образов:
- Это всегда праздник! Да! Рьяз, рьяз, рьяз! – будто разгоняя мух ладошкой по воздуху, от непрошенных мыслей отмахиваясь, махал, - Праздник красоты!
- Пусть и преступной красоты? – наступали мысли и образы.
- Да, праздник страсти!
А те: - Пусть и преступной страсти?
А тот: - Да! Я бы сказал - преступной жизни! а что, преступная жизнь уже не жизнь, sub specie aeterni ?.. Как у вас с латынью, дорогой Ромаша? В жизни цивилизо-ванных народов преступления, как и проститутки, были нормальным явлением…
- Ну-у… это, положим, слишком! – проступил адвокат Ромаша, явился просту-женно из тёплой могильной темени или из могильной тёмной теплыни.
- А это, как кому больше нравится, адвокат Ромаша. Поэтому, не слишком, не слишком, дорогой! – закривлялся директор, будто он был председатель циркового суда, и ещё правильнее - обвинитель циркового суда, а не просто цирковой директор.

Марфинька, Марфинька!

«Я не знаю, какие тут правила, но если тебе нужно, Цинциннатик … Я же, ты знаешь, добренькая: это такая маленькая вещь, а мужчине такое облегчение».

- Смертная казнь! - потребовал обвинитель и грохнул цирковым молотком (было бы лучше – топором) по цирковой наковальне на цирковой кафедре. - Республика в трауре - пагубное влияние на просвещённых граждан республики!
Окончательно расстроилась теплынь и темень, и земная цирковая мелочная суета, и жалостливая, тоже цирковая лира.
Зато потолки и стенки расписались соломоновыми… какими там соломоновыми? – камера, в которой только стены, потолок и решётка, и юный паук, превратилась… ах! Зевсы, Марсы, Артемиды, Афины, Гермесы и Гераклы - в божественные чертоги… роскошь олимпийских дерев, дриады, нимфы, дафны и сатиры – все в подвигах и в любовном одиночестве, и в ласковом томлении, как сказал поэт.
- Ах, Бабруйск! Это животная! – восторгался очередной своей пассией главный олимпиец.
- Ахтунг! – призывала богов в свидетели лилейнорукая и волоокая (что значит, с глазами, как у коровы, как сказал В.И. Даль: «Замашка воловья глядеть исподловья…», - простите, исподлобья), лилейнорукая и волоокая (а ведь в оное время была простой деревяшкой), лилейнорукая, волоокая и прекраснораменная олимпийщица.
- Чмок, пративный! - пальчиком, с хромым кузнецом заигрывая, совоокая харита (она влюблена в него безумно).
- Своих тут, хоть пацтол сажай! - перестраиваясь в пару к адвокату, вся ещё в морском семени оскоплённого отца богиня гетер указывала глазом на влюблённую совоокую.
Божественная музыка звучит, всплескивая комментариями и постами веселящих-ся олимпийцев:
- Ужоснах!
- Генитально!
- Трембiта! (что значит, Баян).

Овидий:

Здесь для охоты твоей больше найдётся добыч.
Здесь по себе ты отыщешь любовь и отыщешь забаву –
Чтобы развлечься на раз или увлечься всерьёз.

- И пусть, что Овидий! нам в порядке преемственности всё подходит, Роман Вис-сарионович. Вы, Роман Виссарионович, читали Овидия? Пусть им!.. ямбами, хореями, дактилями да амфибрахиями.
А прелестница, повергшая Республику в траур, пагубным влиянием на просве-щённых граждан уже воображала себя вознесённой тонкокрылосандалевым Гермесом на главу многохолмного Олимпа к Амурам и Фелирам, Гераклам, Деянирам и Атлантам (ведь всё должно было скоро кончиться, прокурор требовал смертной казни), вообра-жала себя ставшей одной из Венериной рати, а может даже, одной из самых красивых, может даже красивей, чем сама… Вот! за это и поплатилась, за это призрачное «мо-жет» и за упрямую частицу. Всего-то.
У Паука мерцали восемь молодцеватых глаз, а сонмы гипсово-белых богинь и бо-гов хороводились в хороводах, а прекраснорукая Афродита, богиня любви и гетер (что, собственно одно и то же), меж тем, сговаривалась с адвокатом.
Сговаривалась, сговаривалась, а потом безжалостно: «Втопку!» - безжалостная, рождённая из крови оскоплённого своего отца.
И хороводы исчезают, и будто кухонный кран всосал их!
Вы хотите знать, что же было потом, господа, что же было, когда защитник со-рвал с неё одежды? Было безукоризненное тело… всё тело безукоризненное!
Судьи сошли с ума, да что там говорить, и решили, что в таком совершенном теле не может быть несовершенной души. Так и живёт, ах, Фрина, до сих пор на Граждан-ском проспекте, на углу Гражданского и Пискарёвского, почти напротив АЗС , во всемирноизвестном городе.
Нет уж, Роман Виссарионович, уважаемый защитник, подождите! Nemo prudens punit, quia peccatum est, sed ne peccetur. Разумный человек наказывает не потому, что был совершён проступок, но для того, чтобы он не совершался впредь! А здесь, всё наоборот, стоило один разочек и вот, уже преступление, уже вечное наказание преступной страстью! Вечные изгнанницы, мне вас жалко… Но, с другой стороны: чего стоит без них, уважаемые… чего ст;ит весь, без них, весь этот остальной мир?.. да это же, это же смешно! это как экзерсис и экзорцизм, как бухгалтер и бюстгальтер, как хула-хуп и эскулап! дистанция, я бы сказал (как уже сказали!)… Вы знаете, чем отличается конспирация от конституции? Не знаете! Пощекочите, пощекочите его, Роман Виссарионович, пушистым пёрышком по губам, по вздрагивающим во сне ресничкам на белом, как сказано, при Луне, как Луна, личике… Двумя согласными и одной гласной! И всё! А вы уже строите у себя там, в голове, всякие тезы, простите, и антитезы!
Ах, эта ромашка, из ромашек ромашка! Конечно же, она, одна, единственная про-девает ниточку в игольное ушко, и только одна, она, целится, полуоткрыв влажные губки; все остальные не продевают, не целятся и губы у них не влажные! Нет, Роман Виссаринович, не только изощрённые фантазёры придумывают неповторимых своих Лаур, Беатриче, Изольд, Дульсиней и Лолит, если хотите, и, если хотите, Марфинек; простому гражданину тоже свойственно… свойственно мечтать; и как! он в своих снах, воодушевлённый, воспламенённый и возбуждённый чрезмерным, как уже сказано, накоплением семени и положением тела, известной своей частью упёршегося в непреодолимую преграду матраца… Пощекочите и откройте свои глаза, посмотрите на мир честно, господин адвокат, Вы видите? Да он же счастливчик! Вполне! С ней, на ней, за ней, за ним, на нём… о-о-о! и так! и так, и, даже так! да, как хотите! да, матрац мешает, да, господин защитник человеческих прав, прав человека, прав человека на свободу, как уже было сказано американским писателем Штата Нью-Йорк, да! с тех пор, как небезызвестные всем светила наук рассказали нам как заглядывать в чужие сны, да что там в сны… скоро, уже скоро мы проникнем, проникнем в сокровенное, и ничего не останется тайным! Вот это будет прозрачность! И ничего плохого я в этом не вижу! Меньше выскочек и, как поют в песне: «…вместе, дружно шагом марш!», а Вы говорите, они говорят – нелегальность, «уличён в основной нелегальности».
Пощекочите, пощекочите его, Роман Виссарионович, пушистым пёрышком.

Цинциннат открыл глаза.
Роман Виссарионович перестарался.

- Перестарались, дорогой, перестарались!
- Ну что ж… - какой-то из Цинциннатов ещё тянулся туда: «добренькая… ма-ленькая… вещь… облегчение… такое», но второй резко оборвал его; было понятно, что их застукали… кому приятно, когда его застукали? - Призраки, привидения, обо-ротни! «Марфинька, сделай необычайное усилие и пойми…». Конечно, я хотел бы ещё… Марфинька, ты жила, как правильно заметил за тобой автор, в мире, который сама себе пекла и, сама себе, при этом, будто повариха из сказки, напевала… напевала словечки из поваренной книги.
Марфинька была утончённой и обходительной, но, как все Марфиньки, реши-тельной, беспощадной и даже коварной и, как у всех Марфинек, муж у неё был в под-чинении, и, как для всех Марфинек, для неё много значили разговоры, особенно если они переходили в молву.

Бывшее прозрачно побелевшим лицо Цинцинната, с пушком на впалых щеках, сейчас порозовело (гримёры) - велика сила пер;житого, она заставляет биться кровь и красит нежным цветом щёки …
- Мы не хотели бы этих подробностей… - ковыряя ногтем махру одеяла, попроси-ли Цинциннаты.
- Согласен! Не для нежных ушек! Что ж, зачерх… я хотел сказать: зачерхнём… имеется в виду, зачерк-к-нём, а вы имеете в виду: «маленький размер пениса, половая слабость…» - зачёркнуто уже, видите; напишем просто, напишем просто, пишите про-сто, Роман Виссарионович: «Пережил сильное унижение со стороны женщин, или женщины». Так, хорошо?.. Теперь все видят. Так тоже всё на своём месте. Да, уважае-мый! Да! появилась возможность. Но… ещё ничего… Ещё кошка, как не сказал, к со-жалению, про кошку в надлежащее время Родион, не всё сало съела, ещё могла есть и есть, ещё в икрах, как сказал автор, так много туго накрученных вёрст… хотя правиль-нее говорить: Кошка знает, чьё сало съела!.. и ещё правильней: собака знает, чьё сало съела… Да разве в этом дело у нас сейчас? Ничто людей не оскорбляет больше, чем зеркало, когда оно за ними подсматривает. Совсем другое дело, самому подглядывать в зеркало. Зачем, зачем, я спрашиваю Вас, Роман Виссарионович, Вы принесли сюда зеркальце? Уж Вы-то знаете, Роман Виссарионович, что зеркала и деторождения (здесь Родриг Иванович значительно посмотрел на Цинцинната) множат преступления. Не прячьте, не прячьте, когда Вас уже, как уже сказано, застукали.
Адвокат вынул из кармана зеркальце…
- Выкладывайте, выкладывайте!
Адвокат поймал в зеральце солнечный лучик, безнадёжно пустил его туда-сюда: на паука, Цинциннату в глаз, ещё по стенам, по потолку, на Директора не решился и положил его плашмя на стол.
- А что касается ромашек, продолжил директор, - так это тоже история… но, как уже много раз сказано: недоумённый читатель и так уже не простит.
Ты, Цинциннатик уже не так не доверчив, не так слаб (выравнивают, как катком по асфальту), ты, Цинциннат, уже способен заметить даже… Родионову, накатившуюся медленную слезу: «Такие же точно тени, - плачет слезой Родион, - такие же ю-ю-юллю… у-у-уллю… а-а-а! иллюзии, вот! и призраки всякие там, такие же пародии, оборотни, шуты, - плачет и надувается слезой Родион. - И палач, и хва… хва… хва… - как всегда не получалось заарканить шипящую, - и хва… хван…томы! – махнул рукой на шипящую Родион и плюнул, и лопнул: - Пух!» - будто выпрыснул всё что было, будто выпрыснул что-то, что ещё оставалось.
Хотя, всё ещё, Цинциннат Ц., ты ещё не замечаешь (ну просто, как катком), что со своей матерью, Цецилией Ц. ты выкроен из одного куска, одной штуки. Разве можно с матерью быть выкроенным из разных штук? «Это ведь как нетки, - всхлипывает мать, - смотришь, с одной стороны – шишковатое недоразумение, а с другой – образ, а если хочешь, так и собственный портрет», - а ты этого ещё недопонимал.
- Простите, Роман Виссарионович, уважаемый Ромаша, а это что? – директор ука-зал на газету, выложенную вместе с зеркальцем, и лежащую теперь среди документов на столе, расправленную на красном заголовке, бросающимся в глаз громадным кеглем и причудливой гарнитурой, на всю страницу.
- Ах! ме-ме-ме… мя-мя-мя… это по растерянности... рассеянности… - замемекал адвокат, - извините, так, так как-то, как-то так получилось, перепутал, для частного употребления, - и провинившийся провинившуюся, сложив вчетверо, сунул в карман.
- Узнав из достоверного источника… - (пришлось начать сначала), начал сначала директор Родриг Иванович, - сбил меня этот Родион!.. – и снова пришлось начать сна-чала: - Узнав из достоверного источника, узнав, что нонче» или в некотором недалечье рушится - как хотите… как у кого! ваша судьба… Простите, но вы меня не слушаете, вы о чём-то здесь?..
Потом ничего нет! хоть тысячу раз пусть верхняя квартирантка, квартирантша (у неё муж квартирант) поливает цветы. Здесь можно обмануться (не обманываются ли так художники и поэты?), здесь можно принять дождь за журчанье воды в фонтане парка, а журчанье воды в фонтане парка за стекающие с балкона квартиранткины ру-чейки. Там, ни дождя, ни фонтана! Ни квартиранток…
- Ах, вы снова бормочете! Не понимаю, не понимаю! - взвился директор. - Здесь, там! Квартирант наш – (манкируя, имея в виду, известного бедненького м-сье Пьера, палача-квартиранта), - уже вот, вот-вот… восвояси… тю-тю… - (аparte в сторону за дверями, зло): - Не можешь, не брись!.. Не брись! Не брись… а будь ты неладна!.. он, видите ли, не делает зарубок! – И снова компаньонам, партнёрам по комедии: - И ника-кого дождя! Погода здесь ни при чём! я хотел только сказать, что мы узнали из досто-верного источника… и выполняем… в нашей обязанности… pro, как говорится, bono publiko!
- Полиглот проклят… - донеслось, как показалось Цинциннату, из внутреннего кармана директорского сюртука. И действительно, Родриг Иванович прихлопнул, при-кончив, таким образом, словцо, не дав ему закончиться окончанием - по лацкану ла-дошкой, по тому месту, где внутри находится внутренний карман с положенной в него рыжей бородой. И раздавив в себе снова, большим пальцем, как муху на стекле, спра-ведливую обиду, обратился укоризненно к пауку: Да-а-а! Родион… - а потом к Цин-циннату: - Я надеюсь, он вам ещё ничего? - и снова укоризненно и безнадёжно, но уг-рожая, но положа всё-таки правую руку на левую грудь (туда, где сердце - мол, всё-таки: клянусь!): – Ну что ж!.. - как будто он был не директор, а только ещё новый ди-ректор, вновь назначенный исполняющим обязанности, только испечённый, новообра-щённый, будто он был некий неофит, который привстав на колено, отдаёт последнее малюсенькое, оставшееся своё «я» и растворяется в безличном «мы», в общей величи-не, в общей величине картины, в общей величине картины мира. – Ну что ж!

Помолчим.
Помолчали.

- Видите ли! – вдруг снова раскрывая рот, вдруг раскрываясь, будто перочинный ножичек, оправдываясь, отделываясь от несправедливого обвинения, беря себя в руки, продолжил Родриг… не продолжал, а продолжил: - семья, жена, дочка в школе, содер-жание, балетные пачки, тапачки, туфельки, мать-старуха с одной стороны и другая с другой, тесть! - как это не понять?.. стол, как говорится, на десять персон! Ширма, шкаф со своим, все знают с каким своим, в зеркале, отражением, дед, бабка с остри-женной, с белым бобриком головой, три кузины (впустили в этот раз), кошка nachher задушенная…
Ах, вот оно что! Вот почему Родион не выдержал в этом эпизоде. Диомедон (за-душил кошку) напомнил ему мартовскую удушливую пневмонию. Вот почему Родион, вместе с другим служителем унёс, крякнув, полулежащую(-лежавшую) Марфиньку.
– Noblesse, наконец, oblige! - окончательно взял себя в руки, расстроившийся бы-ло директор тюрьмы:
-Узник!
С экрана задёргался лицом и телом сурдопереводчик.
- В этот торжественный час…
Так, собственно говоря, дёргается тело и лицо любого сурдопереводчика.
- когда все взоры направлены на тебя, и судьи твои ликуют,
Сурдопереводчик был согласен и изо всех сил подмигивал и, подхекивая, пытался подсунуть Цинциннату согласие (Votum) с выступающим модератором, диктором (устар.), при этом простуженные его, Романа Виссарионовича глаза постоянно опускались и косили(-сь) на карман, как косят(-ся) и опускаются глаза карманного воришки, щипача, показывая подельнику как раз тот карман, в котором Цинциннат видел край вчетверо сложенной.
- когда все взоры направлены на тебя, и судьи твои ликуют, - интонировал, про-должая (продолжал, интонируя, как хотите), директор, - и ты готовишься к тем непро-извольным телодвижениям… - за-а-миночка, - простите, ещё раз: …когда все взоры направлены… к тем непроизвольным движениям… - какие же непроизвольные движе-ния?.. но это же!.. это же не то! - директор тюрьмы схватился за… - это же… Не могу вспомнить… забббыл!.. не помню… это не актуальный вариант, - и тыча пальцем во всех и во всё: - Хорошо! Хорошо! Хорошо!

Хорошо, хорошо, хорошо! –

сказал поэт, до сих пор не появлявшийся у нас, -

А сам устал,
Не дослушал скрипкиной речи…

«Традиции употребления галлюциногенов»… ах да, это уже было… Надо было на три или на несколько разбить ту длинную сентенцию о традициях и вставлять по кусочку после каждого раза, когда сбиваешься с темпа. Теперь, каждый раз надо при-думывать что-то.

- Ах, Роман Виссарионович, Роман Виссарионович, начнём, Роман Виссарионо-вич, обойдёмся сегодня без вступительного слова. Мы вот тут принесли …

- Всё-таки - цирк! – думал один, а может и несколько, из присутствующих.

Пациентов питерских психбольниц будет лечить робот-тюлень! – объявил шпрехшталмейстер, в галунах и с шамберьером в руке. А за ним, с неба (лучше из-под купола) вззвякнул звук лопнувшей струны - это был известный, сорвавшейся в шахтах, в Вишнёвом саде, бадьи, звук.