Событие рассказывания в новелле Тургенева Стучит

Князь Мещерский отставил воспоминания о последних предсмертных минутах Ивана Сергеевича Тургенева: «Он стал в бреду говорить все время по-русски и, обращаясь к мужу дочери Виардо Клоди,  Жоржу  Шамро (который нашего языка не понимал) спрашивал его: «Веришь ли ты мне, веришь?... Я всегда, всегда искренно любил, всегда, всегда, всегда был правдив и честен, ты должен мне верить… Поцелуй меня в знак доверия…». Шамро, которому я быстро переводил слова больного, исполнил его желание. Больной продолжал: «Я тебе верю, у тебя такое славное, русское, да, русское лицо..»… Тут у Ивана Сергеевича стали прорываться простонародные выражения: ему точно представлялось, что он умирающий русский простолюдин, дающий жизненные напутствования своим семьянам» [Мещерский 1983: 408].

«Простонародные выражения»,  которые режут ухо князю в речи умирающего писателя, буквально рассыпаны по страницам многих произведений И.С. Тургенева.  При этом они играют значительную роль в организации повествования как «события рассказывания». Текст его творений насыщен диалогами, элементы которых также обильно включаются в авторскую речь. Слово у Тургенева выступает, прежде всего, как слово произнесенное, окрашенное всеми оттенками породившей его ситуации – личности говорящего, его социального положения, цели, времени и места общения.  Одновременно происходит своеобразная интериоризация элементов речи персонажей, которые утрачивают свой инородный внешний характер, становятся частью языкового мировидения автора-повествователя,  приобретая в ряде случаев статус символа, выражающего смысл и суть рассказываемого.

Характерный пример подобного использования «некодифицированных элементов» русской речи мы находим в рассказе И.С. Тургенева «Стучит». Эта новелла входит в книгу «Записки охотника», но, так же, как и рассказы «Живые мощи» и «Конец Чертопханова», была написана значительно позднее  остальных произведений цикла – в июне 1874 года. Фабула рассказа проста. Барин-охотник, от лица которого ведется повествование, в середине очень жаркого лета едет прохладной ночью за покупками из глухой деревни в Тулу с крестьянином Филофеем, чьи лошади были наняты для поездки. По дороге на быстрой тройке, стук колес которой был слышен уже издалека, их обгоняет буйная полупьяная ватага мужиков, очень похожих на разбойников. Путников заставляют остановиться, но главарь мужиков со смиренным видом под смех своих товарищей всего лишь просит у барина на водку. Барин и Филофей продолжают путь, совершают все необходимые покупки и благополучно возвращаются в деревню, но вскоре узнают, что в ту же самую ночь, на той же самой дороге «какого-то купца ограбили и убили».

Обратимся к началу текста, его «сильной позиции», где происходит не только завязка фабулы, цепи событий, лежащих в основе повествования, но и его сюжета , то есть самого «события рассказывания».

 «Что я вам доложу, – промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, – а я только что пообедал и прилег на походную кроватку, чтоб отдохнуть немного после довольно удачной, но утомительной охоты на тетеревов – дело было в десятых числах июля и жары стояли страшные, – что я вам доложу: у нас вся дробь вышла.
Я вскочил с кроватки.
– Вышла дробь! Как же так! Ведь мы с собой из деревни почитай что фунтов тридцать взяли! целый мешок!
– Оно точно; и мешок был большой: на две недели бы хватило. Да кто его знает! Прореха, что ль, в нем произошла, – а только, как есть, нету дроби... так, зарядов на десять осталось.
– Что же мы станем теперь делать? Самые лучшие места впереди – на завтрешний день нам обещали шесть выводков...
– А пошлите меня в Тулу. Тут недалече: всего сорок пять верст. Духом слетаю и дроби привезу, коли прикажете, целый пуд» .

Примечательно, что рассказ начинается не словами самого повествователя, но репликой персонажа, который выступает в роли «вторичного нарратора». Тургенев не только делегирует ему право на сообщение информации, становящейся «пусковым крючком» разворачивающихся  событий, но и фиксирует наше внимание на самом речевом акте: центральное место в начальной реплике Ермолая занимает глагол речи «доложу». Слова основного нарратора при этом вклиниваются в речь персонажа. Налицо драматизация повествования, причем вставной комментарий повествователя здесь отчасти сближается по своей функции  с авторскими ремарками в тексте пьес. Этот комментарий, в свою очередь, включает в себя вставную конструкцию помогающую уточнить обстоятельства действия: «дело было в десятых числах июля и жары стояли страшные». Матрешечная композиция начального фрагмента способствует созданию рефлексивной перспективы речи, возникновению метатекстового измерения, благодаря которому происходит «осмысление высказывания относительно условий и условностей общения» [Шмелева 1994: 25].  Повествующий как бы смотрит на себя со стороны. «Я – это кто-то другой», - говорил Рембо.

 У Тургенева повествователь одновременно и действует, и рассказывает об этом действии. Частью его действий как персонажа являются действия речевые. Он выступает и в роли основного, первичного нарратора, и нарратора вторичного, в ряду других говорящих персонажей. Таким образом, событие рассказывания развивается в двух планах – в  плане основного повествования и в плане включенных воспроизводимых фрагментов разговоров. Характерно, что слова «жары стояли страшные», которыми заканчивается вставной фрагмент, имеют явную разговорную, сниженную окраску: в данном случае мы имеем дело со сменой речевых регистров. Следом идет диалог, целиком выдержанный в низком стилевом регистре. Реплики барина при этом так же включают в себя диалектизмы и просторечия: «Вышла дробь!» (здесь происходит «отзеркаливание» реплики Ермолая с изменением порядка слов и тема-рематической структуры высказывания), «почитай», «завтрешний». Далее диалог продолжается, но, по мере развертывания «события рассказа»  все более активную роль начинает играть первичный повествователь, оценочная позиция которого выражается при помощи метатекстовых глаголов, описывающих манеру речи персонажей:

- Что ж? Лошадей нанять в Тулу прикажете? – пристал ко мне Ермолай.
- Да разве можно в этом захолустье найти лошадей? – воскликнул я с невольной досадой...
Употребляя глагол "пристал", обладающий разговорно-сниженной окраской в функции глагола речи, Тургенев сразу решает несколько задач: 1) введение реплики персонажа; 2) характеристика выходящего за рамки социального этикета речевого поведения слуги по отношению к барину; 3) передача раздраженной реакции барина (здесь происходит своеобразная интерференция речевых планов - повествователь отходит от объективности и переходит на субъективированный язык, при этом стилистические границы между текстом реплик и вводящим и характеризующим эти реплики метатекстом оказываются размытыми). Ответная реплика барина содержит разговорно-сниженное «захолустье».  Метатекстовый глагол "воскликнул" лишен интенциональной многоплановости, однако может служить в качестве примера мастерства Тургенева-рассказчика, искусно варьирующего глаголы речи.  Отрывок повествования, следующий за этим экспрессивным обменом репликами, насыщен просторечиями: «Деревня, в которой мы находились, была заглазная, глухая; все ее обитатели казались голышами; мы с трудом отыскали одну – не то что белую, а мало-мальски просторную избу». Обращает на себя внимание контраст книжного оборота «мы находились» и разговорно-просторечного ряда: «заглазная, глухая»; «казались голышами»; «белую» (избу); «мало-мальски». Наиболее интересным в этом ряду представляется слово «заглазная». Данное прилагательное  применялось по отношению к деревням, находившимся вне сферы непосредственного контроля помещиков, которые управляли ими «заглазно» (т.е. заочно). Герой рассказа, барин-охотник, не является хозяином деревни, о чем свидетельствует его торг по поводу аренды лошадей с местным жителем Филофеем (по отношению к «своему» барину подобная ситуация была бы невозможна).

"Оказалось, что Ермолай, нанимая Филофея, заявил ему, чтобы он не сомневался, что ему, дураку, заплатят... и только! Филофей, хотя и дурак, – по словам Ермолая, – не удовлетворился одним этим заявлением. Он запросил с меня пятьдесят рублей ассигнациями – цену громадную; я предложил ему десять рублей – цену низкую. …
– Эх ты, Филофей, прямой Филофей! – воскликнул, наконец, Ермолай и, уходя, в сердцах хлопнул дверью.
Филофей ничего ему не возразил, как бы сознавая, что называться Филофеем, точно, не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека, хотя собственно виноват тут поп, которого при крещении не ублаготворили как следует".

При всей внешней незатейливости описываемой ситуации, речевая композиция приведенного отрывка отличается достаточно сложным, многоплановым характером.   Начинается отрывок с предложений, передающих в косвенной форме речь Ермолая. Самое интересное в них – причудливое переплетение интенций и интонаций Ермолая и рассказчика. Эффект всецелой вовлеченности рассказчика в происходящее создается путем вставки эмоционального восклицания («и только!»), а также иронической переакцентуации рассказчиком инвектив  «верного слуги» барина-охотника. Следующая затем реплика Ермолая направлена  на издевательское обыгрывание самого имени крестьянина: «Эх ты, Филофей, прямой Филофей!». Содержащийся в данной реплике метаязыковой подтекст выводится повествователем наружу, при этом текст очередного вставного комментария насыщается словами речевого самоописания: "возразил", "называться",  "имя", "упрекать". Мы переключаемся с содержания на форму речи. В светлое поле сознания читателя вводится имя ключевого персонажа. При этом автор намеренно задерживает наше внимание на имени крестьянина. Оно становится предметом самооценки самого персонажа («называться Филофеем, точно, не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека»),  а также поводом для попутного комментария барина-рассказчика, снисходительно и иронично оценивающего действия  ономатета – попа, который подспудно также воспринимается им как представитель низшего класса.

В приведенном отрывке происходит косвенная актуализация ассоциаций, связанных с именем «Филофей». Образованное от этого слова уменьшительное «Филя», стало в народе синонимом простака, разини, несообразительного человека . На его базе возникает сложное слово "простофиля". Комплекс ассоциаций, связанных с именем главного персонажа,  актуализируется в ходе повествования. Противопоставление простота/сложность играет ведущую роль при демонстрации особенностей речевого поведения персонажей. Так, реакция барина-рассказчика на приближающуюся в лице разбойников смерть носит сложный рефлективный характер:

«Вспомнился мне стих Жуковского (там, где он говорит об убийстве фельдмаршала Каменского):
Топор разбойника презренный...
А не то – горло сдавят грязной веревкой... да в канаву... хрипи там да бейся, как заяц в силке..».

Контрастным по отношению к этому не лишенному самолюбования, искусственному способу выражения своих мыслей и чувств выглядит описание речевого поведения Филофея, который воспринимает ситуацию просто, далек от какой-либо рефлексии и рисовки и предстает перед лицом смерти прежде всего крестьянином-хозяином:

– Как есть разбойники, – шепнул мне Филофей через плечо.
– Да чего же они ждут? – спросил я тоже шёпотом.
– А вон там впереди, в ложбине, над ручьем, мостик... Они нас там! Они всегда этак... возле мостов. Наше дело, барин, чисто! – прибавил он со вздохом, – вряд ли живых отпустят; потому им главное: концы в воду. Одного мне жаль, барин: пропала моя троечка, – и братьям-то она не достанется.

В одном из своих эссе, посвященных поэтике драмы, М.Метерлинк отмечал: «Рядом с необходимым диалогом почти всегда идет другой диалог, кажущийся – лишним. Вы увидите, что достоинство и продолжительность этого бесполезного диалога определяет качество и не поддающуюся выражению значимость произведения» [Метерлинк, 1915, с. 72]. «Лишний» диалог о котором пишет Метерлинк, составляет основу события рассказывания в новелле «Стучит»: ряд деталей в высказываниях персонажей, которые прямо не связаны с ходом действия и, строго говоря, являются лишними с точки зрения развития интриги новеллы, приобретают обобщенный, символический смысл. Самыми интересными и значимыми в этом отношении являются заключительные диалоги барина-рассказчика и Филофея.

После того, как опасность миновала,  рассказчик стыдится пережитой паники,  и, стремясь отвлечься, переключается на Филофея,  выпытывая у него, почему тот в лихой час пожалел лошадей, а о жене и детях не вспомнил. Крестьянин же в ответ замечает:

– Да чего их жалеть-то? Ведь ворам в руки они бы не попались. А в уме я их всё время держал – и теперь держу... во как. – Филофей помолчал. – Может... из-за них Господь Бог нас с тобой помиловал.

Филофей в своих репликах много раз упоминает Бога. Это, безусловно, не случайно.  К концу рассказа выводится наружу внутренняя форма имени «Филофей» - «любящий Бога».  Изменяется оценочный ореол этого имени – минус оборачивается плюсом, низ становится верхом. При этом параллельно возникает возможность для переосмысления речевого поведения и самого образа барина-рассказчика. Любопытные результаты дает сопоставление диалогизированных фрагментов повествования из финала рассказа.

I. «Уже почти рассвело, когда мы стали подъезжать к Туле. Я лежал в забытьи полусна...
– Барин, – сказал мне вдруг Филофей, – посмотрите-ка; вон они стоят у кабака... ихняя телега-то.
Я поднял голову... точно, они: и телега их, и лошади. На пороге питейного заведения внезапно показался знакомый великан в полушубке.
– Господин! – воскликнул он, помахивая шапкой, – ваши денежки пропиваем! А что, кучер, – прибавил он, качнув головой на Филофея, – чай, заробел этта-ась?
– Превеселый человек, – заметил Филофей, отъехавши сажен на двадцать от кабака»
II. «Я в деревне Филофея оставался еще дней пять. Бывало, как только встречу его, всякий раз говорю ему: «А? стучит?»
– Веселый человек, – ответит он мне всякий раз и сам засмеется».

В первом из приведенных отрывков обращают на себя внимание наречия образа действия «вдруг», «внезапно». Эти словесные детали выполняют в тексте рассказа ретроспективную функцию, отсылая нас к описанию ночной встречи с главарем разбойников : «… Вот поравнялись мы с телегой... вдруг великан в полушубке прыг с нее долой – и прямо к нам!». Выстраивается цепь структурных подобий: первая встреча с разбойником, внушающая смертельный страх – вторая встреча с ним, вызывающая смех, и, наконец, – ряд встреч с Филофеем, в ходе которых каждый раз повторно проигрывается пережитая ситуация и ее речевое сопровождение. Может показаться, что заключительная реплика Филофея представляет собой лишь небольшую вариацию его исходной реплики. Однако, на самом деле, первоначальные смыслы подвергаются существенной переакцентуации. Дело в том, что в качестве адресата слов «Веселый человек» выступает сам барин.   И здесь возникает причудливая игра смыслов. С одной стороны, эти слова характеризуют шутника-разбойника. С другой же стороны, они обращены к шутнику-барину. И это совпадение речевых ролей весьма показательно. Разбойник и барин оказываются в одном ряду. Повествование выходит на метауровень тургеневского цикла, отсылая нас к ключевой теме взаимоотношений помещиков-хозяев и крепостных крестьян, угнетателей и угнетенных.

В итоге безличное предложение, вынесенное в заглавие рассказа и повторяемое барином-рассказчиком при его встречах с Филофеем, приобретает обобщенное,  символическое значение. «Стучит» за спиною беспечного и праздного класса надвигающийся  русский бунт -  «бессмысленный и беспощадный».

Литература
Метерлинк М. Трагедия каждого дня. // М. Метерлинк Полн.собр.соч. т. 4.– Петроград, 1915.
Мещерский А.А. Предсмертные часы И.С. Тургенгева //Иван Сергеевич Тургенев в воспоминаниях современников. В двух томах. Т. 2. – М., 1983,
Поль Рикёр. Время и рассказ. Т.1 Интрига и исторический рассказ. – М.; СПб. Университетская книга, 1998.
Татару Л.В. Композиционный ритм и когнитивная логика нарративного текста (сборник Дж. Джойса "Дублинцы")// Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. 2008. – № 75.
Тургенев И.С. Записки охотника// И.С. Тургенев Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах. Т.4. – М.-Л., 1963.
Тургенев И.С. Стихотворения в прозе // И.С. Тургенев Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах. Т.13. – М.-Л., 1967
Шмелева Т.В. Семантический синтаксис. Курс лекций. Красноярск, 1994.