Канцеляризмы в прозе Андрея Платонова

В книге Чуковского «Живой как жизнь», посвященной русскому языку, сочувственно цитируются  слова А.П. Чехова: “Какая гадость чиновничий язык. «Исходя из положения», «с одной стороны...», «с другой стороны», и все это без всякой надобности. «Тем не менее», «по мере того» чиновники сочинили. Я читаю и отплевываюсь... Неясно, холодно и неизящно: пишет, сукин сын, точно холодный в гробу лежит». Чуковский называет этот чиновничий язык канцеляритом, говорит о недопустимости употребления его вне канцелярской сферы: «Главная беда заключается в том, что канцелярская речь по своей ядовитой природе склонна отравлять и губить самые живые слова.[Чуковский 1962: 138] . Корней Иванович пишет о том, что канцелярит начинает активно  проникать в нашу речь начиная с середины 30-х годов двадцатого столетия.

Вместе с тем Афанасий Матвеевич Селищев в своем классическом исследовании «Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет (1917—1926)» приводит данные, свидетельствующие о том, что форсированное проникновение элементов канцелярского языка в самые различные сферы общения началось гораздо раньше. При этом профессор Селищев выделяет следующие причины широкого внедрения этих элементов в современную ему речь: «1) Воздействие всевозможных многочисленных канцелярий. В первые годы утверждения советской власти канцеляриям принадлежало огромное значение в деле учета и распределения всех ресурсов страны, в деле регулирования всей деятельности ее обитателей; 2) Влияние многочисленных деятелей прежних канцелярий, занявших руководящие должности в стране; 3) Стремление к выражению эмоционального содержания, некоторой повышенности настроения или к выражению иронии». [Селищев 2003: 58]
Особо обращает на себя внимание третье из указанных обстоятельств.

 Канцеляризмы, согласно Селищеву,  приобретают в пореволюционное время экспрессивную функцию, что, казалось бы, в корне противоречит их стандартной, «омертвелой» языковой природе. Однако данное замечание лингвиста находит свое убедительное подтверждение в художественно-литературной практике. Это касается, прежде всего, произведений Андрея Платонова конца  20-х годов прошлого века.

В статье «Фабрика литературы», написанной практически одновременно с книгой «Язык революционной эпохи» ,  Андрей Платонов  рассматривает стиль «ведомственных бумаг»  в ряду созданных самим народом языковых «полуфабрикатов» , которыми писатель должен пользоваться в своем творчестве: «Мифы, исторические и современные факты и события, бытовые действия, запечатленная воля к лучшей судьбе, – все это, изложенное тысячами безымянных, но живых и красных уст, сотнями «сухих», но бесподобных по насыщенности и стилю ведомственных бумаг, будут полуфабрикатами для литератора, т. к. это все сделано ненарочно, искревнно, бесплатно, нечаянно — и лучше не напишешь…» [Платонов 1991: 197]. 

Как видим, платоновская оценка  канцелярского языка существенно от-личается от позиции Чехова и Чуковского. Приведенное замечание писателя является очень важным для понимания особенностей творческого контекста  его произведений, созданных в период подготовки и проведения «великого перелома». Креативные возможности языка деловых бумаг демонстрируются А. Платоновым уже в повести «Город Градов»[1927], работа над которой велась параллельно с написанием статьи «Фабрика литературы». При этом функции канцеляризмов здесь далеко не сводятся к характеризующей роли, к сатирическому обличению образа жизни и речи градовских бюрократов. Под оболочкой злободневной сатиры на бюрократию Платонов являет нам здесь исследование природы русского государства, обладающее значительной объясняющей силой.

Официальные бумаги, канцелярский язык воспринимаются героями Платонова как носители и источники высшей мудрости, истины и силы. Градовские чиновники наслаждаются «графами и терминами государственного языка» и «множа письменные документы», вдохновляются сознанием, что они «множат порядок, гармонию в нелепом неудостоверенном мире». Развернутое обоснование культа официального документа, канцелярской бумаги дает главный герой повести Иван Федотович Шмаков в своих «Записках»:

«Нам нужно, чтобы человек стал святым и нравственным, потому что иначе ему деться некуда. Всюду должны быть документ и надлежащий общий порядок.
Бумага лишь символ жизни, но она и тень истины, а не хамская выдумка чиновника».
Характеризуя канцелярскую бумагу как «тень истины» (т.е. отражение, проекцию истины), Шмаков придает ей статус откровения, священных скрижалей. Истина же, в понимании героев Платонова, заключается в идее всемирной государственности. Шмаков мечтает, что его записки «сделаются мировым юридическим сочинением» и предполагает переименовать свой труд, дав ему название «Советизация как начало гармонизации вселенной». Шмаков мысленно называет своих сослуживцев «тружениками на ниве всемирной государственности». Чиновник же Бормотов, которого, если пользоваться определением А.М. Селищева, можно отнести к числу «многочисленных деятелей прежних канцелярий, занявших руководящие должности в стране», в речи перед подчиненными заявляет: «Мне бы царем быть на всемирной территории».

В романе «Чевенгур» (1927-1929) и повести «Котлован» (1929) сакральная функция языка деловых бумаг проявляется еще более очевидно и выпукло.
Следует заметить, что для значительной части неграмотного и полуграмотного населения России язык приказов и прокламаций в первые годы после революции играет роль высокого языка, освященного авторитетом власти и истины, то есть приобретает ту же функцию, которую выполнял церковнославянский язык в течение многих столетий на Руси . Непонятность же языка, его чуждость обычным коммуникативным потребностям воспринимается при этом не как недостаток, но как признак силы и скрытого высшего смысла.

В сложной и противоречивой природе революционного канцелярита, метко обозначенного К.Д. Поливановым «славянским языком революции», заключались значительные экспрессивные возможности. Эти возможности были осознаны и реализованы А. Платоновым в текстах его ключевых произведений конца 20-х годов прошлого века. Так, для героев «Чевенгура», первая редакция которого имела характерное название – «Строители весны», свойственно отношение к революционному канцеляриту как к языку непонятному, но исполненному высшего, таинственного смысла:

«Больше всего Пиюся пугался канцелярий и написанных бумаг - при виде их он сразу, бывало, смолкал и, мрачно ослабевая всем телом, чувствовал мо-гущество черной магии мысли и письменности».

Герои А. Платонова понимают значение революционных фраз буквально, при этом обнажается внутренняя форма прокламационных штампов, которые становятся источником сквозных метафор:

 «Чепурный что-то задумчиво почувствовал и сообщил:
- Нам нужна железная поступь пролетарских батальонов - нам гуком циркуляр про это прислал, а ты сюда прочих припер! Какая же тебе поступь у босого человека?
- Ничего, - успокоил Прокофий Чепурного, - пускай они босые, зато у них пятки так натрудились, что туда шурупы можно отверткой завинчивать. Они тебе весь мир во время всемирной революции босиком пройдут».

Одним из наиболее выразительных мест в романе является описание документа, составленного чевенгурскими большевиками по образцу губернских бумаг для «теоретического» и правового обоснования истребления местной «буржуазии».
«Чепурный прочитал, что Советская власть предоставляет буржуазии все бесконечное небо, оборудованное звездами и светилами на предмет организации там вечного блаженства: что же касается земли, фундаментальных построек и домашнего инвентаря, то таковые остаются внизу - в обмен на небо - всецело в руках пролетариата и трудового крестьянства.
В конце приказа указывался срок второго пришествия, которое в организованном и безболезненном порядке уведет буржуазию в загробную жизнь.
Часом явки на соборную площадь назначалась полночь на четверг, а основаниям приказа считался бюллетень метеорологического губбюро.
Прокофия давно увлекла внушительная темная сложность губернских бумаг, и он с улыбкой сладострастия перелагал их слог для уездного масштаба».

Экспрессивный эффект возникает здесь как следствие «языковой смуты», столкновения в рамках микроконтекста революционной, канцелярской и религиозной фразеологии («вечное блаженство», «второе пришествие», «загробная жизнь»). Однако в рамках макроконтекста эти религиозные аллюзии приобретают дополнительный, глубинный смысл, который не исчерпывается ситуативной мотивировкой их использования в приказе чевенгурского ревкома.

Символический смысл религиозных аллюзий в романе связан с преобразованием значения общественно-политического термина «коммунизм». Утрачивая свое точное терминологическое значение, слово «коммунизм» приобретает в тексте романа статус ключевого символа, соотнесенного с религиозной символикой. Приведем примеры:

«Александр Дванов не слишком глубоко любил себя, чтобы добиваться для своей личной жизни коммунизма, но он шел впереди со всеми, потому что все шли и страшно было остаться одному, он хотел быть с людьми, потому, что у него не было отца и своего семейства. Чепурного же, наоборот, коммунизм мучил, как мучила  отца Дванова тайна посмертной жизни, и Чепурный не вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным устройством коммунизма в Чевенгуре так же, как рыбак Дванов не вытерпел своей жизни и превратил ее в смерть, чтобы заранее испытать красоту того света».

«... Дванов догадался, почему Чепурный и большевики-чевенгурцы так желают коммунизма: он есть конец истории, конец времени, время же идет только в природе, а в человеке стоит тоска»;

«Шаг странника был неровен, ноги от усталости всей жизни располза-лись врозь, а Чепурный думал: вот идет товарищ, обожду и обнимусь с ним от грусти - мне ведь жутко быть одному в сочельник коммунизма!».

Религиозные представления о конце света, Царстве Божьем на земле выступают в роли внутренней формы нового мифа, символом которого в романе предстает слово «коммунизм». Данное слово обладает у Платонова амбивалентной оценочностью и играет в романе ключевую роль.

Трагическая парадоксальность, обеспечивающая необыкновенную сгущенность, взрывчатость семантического пространства «Чевенгура», заключается в скрытом и неразрешимом противоречии: отрицая религию, используя представления «имущих граждан» Чевенгура о втором пришествии для организации их истребления, чевенгурские большевики ждут наступления коммунизма как чуда, как конца истории, искупления всех страданий, и так же гибнут в конце романа, как и уничтоженные ими «буржуи».

В повести «Котлован» удельный вес собственно канцелярской фразеологии, по сравнению с романом «Чевенгур»,  возрастает, революционная же фразеология отступает на второй план, что, по всей видимости, обусловлено различием во временной локализации описываемых событий («Чевенгур» - первые послереволюционные годы, «Котлован» - начало коллективизации, время укрепления советской бюрократической системы).

Прежде всего, канцелярит выступает в «Котловане» в качестве неотъемлемой составной части речевой сферы героев. Однако, как уже указывалось,  значение элементов языка деловых бумаг нельзя сводить к их характерологической роли, в ряде случаев канцеляризмы неожиданно обнаруживают  способность к метафоризации и приобретают символический смысл.

Это явление может быть проиллюстрировано следующим отрывком из текста повести.
«Колхоз непоколебимо спал на Оргдворе. В Оргдворе горел огонь безопасности – одна лампа на всю потухшую деревню; у лампы сидел активист за умственным трудом, он чертил графы ведомости, куда хотел занести все данные бедняцко-середняцкого благоустройства, чтоб уже была вечная, формальная картина и опыт как основа.
- Запиши и мое добро! – попросил Вощев, распаковывая мешок.
Он собрал по деревне все нищие, отвергнутые предметы, всю мелочь безвестности и всяческое беспамятство – для социалистического отмщения… Вощев, не полностью соображая, со скупостью скопил в мешок вещественные остатки потерянных людей, жившие, подобно ему, без истины и которые скончались ранее победного конца. Сейчас он предъявлял тех ликвидированных тружеников к лицу власти и будущего, чтобы посредством организации вечного смысла людей добиться отмщения – за тех, кто тихо лежит в земной глубине».

И в первом и во втором абзаце процитированного отрывка мы имеем дело с несобственно-прямой речью, организованной точками зрения двух разных героев.
В первом абзаце несобственная прямая речь организована точкой зрения Активиста – единственного персонажа в «Котловане», лишенного собственного имени. Цель Активиста, выражаясь словами одного из героев «Чевенгура», - «Стать богатым начальником бедноты». Официально-деловая фразеология для Активиста ассоциируется с желанной для него властью, спасением от участи «всеобщего сиротства».

Раздробленное отчужденное сознание Активиста отражается в разорванной фразе, алогичность которой обусловлена введением в  предложения искаженных фрагментов директив центра и руководств по материалистической философии («формальная картина» и «опыт как основа».

Текст второго абзаца организован точкой зрения Вощева – героя, наиболее близкого по своей позиции автору. Здесь также используются элементы деловой и революционной фразеологии, но принцип использования – иной. Ненормативные конструкции, возникающие на базе деловых оборотов с элементами революционной фразеологии, имеющей высокую окраску («социалистическое отмщение», «предъявлял ликвидированных тружеников к лицу власти и будущего», «посредством организации вечного смысла людей добиться отмщения»), заключают в себе значительный экспрессивный заряд, отличаются высокой концентрацией смысла, недостижимой в рамках нормативных речевых построений. Необходимо подчеркнуть, что элементы языка деловых бумаг становятся здесь символами той же глубинной мифопоэтической картины мира, которая определяет характер и структуру семантического пространства «Чевенгура».

В основе этой картины мира – мечта об осуществлении вечного и всеобщего счастья на земле, о конце истории и времени. Примечательно, что речевые сферы Активиста и Вощева соотносятся благодаря ключевому слову «вечный» (ср.: «вечная формальная картина», «организация вечного смысла людей»). Время для героев «Котлована», так же как и для героев «Чевенгура» - враждебная стихия, неотделимая от страдания и несчастья. Цель коммунизма для них – прекращение времени, организация вечного счастья.

«Вощев, опершись о гробы спиной, глядел с телеги вверх – на звездное собрание и в мертвую массовую муть Млечного Пути. Он ожидал, когда же там будет вынесена резолюция о прекращении вечности времени, об искуплении томительности жизни».

Элементы канцелярского языка используются не только в речи персонажей «Котлована», они выступают здесь также и как неотъемлемая составная часть авторской повествовательной сферы. Особый интерес в данном отношении представляет первая фраза произведения: «В  день  тридцатилетия  личной  жизни  Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он  добывал  средства  для своего  существования» .  В этом предложении писатель, если выражаться его собственными словами из «Фабрики литературы», «монтирует» «куски» языка, выстраивая цепь устойчивых словосочетаний: «день тридцатилетия», «личная жизнь», «дать расчет», «добывать средства для существования».  Заметим, что ни одно из этих словосочетаний не сохраняет в контексте Платонова устойчивости и целостности. В оборот «средства для существования» включается избыточное определение «своего»,  выражение «дать расчет» приобретает несвойственную ему в норме способность к грамматическому управлению (расчет с завода), что является результатом контаминации  словосочетаний  (ср: уволить с завода). В результате соединения двух стандартных выражений – «личная жизнь» и «день тридцатилетия» - парадоксальным образом возникает экспрессивный эффект. Канцеляризм «личная жизнь» неожиданно оборачивается метафорой, косвенно подразумевая наличие иной, безличной и вечной жизни,  не измеряемой ни годовщинами, ни вообще какими-либо временными и пространственными координатами (см. подробнее об этом: [Отрошенко 2001: 129].

Канцеляризмы приобретают у Платонова функцию своеобразного  инженерного инструментария, олицетворяя техническое вмешательство человека не только в  социальную жизнь, но и в природу, жизнь самой материи. В начале повести читаем:

 «Но  воздух  был  пуст, неподвижные  деревья  бережно  держали жару в листьях, и скучно лежала пыль  на  безлюдной  дороге  - в  природе было  такое положение».

 Лирическая интонация начала фразы в данном примере вдруг резко сменяется сухой интонацией протокола, фиксирующего положение дел. Приведем еще один пример того же ряда:

"В то утро была сырость и дул холод с дальних  пустопорожних мест. Такое обстоятельство тоже не было упущено активом.
    -  Дезорганизация! – с унылостью сказал активист про этот остужающий вечер природы.
Сафронов же обращается к Чиклину с такими словами: «Но отчего,  Никит,  поле  так  скучно  лежит? Неужели внутри всего света тоска, а только в нас одних пятилетний план?»

Среди элементов революционной фразеологии, используемых в «Котловане» в комплексе с канцеляризмами, наибольшую частотность имеет существительное «масса» (36 словоупотреблений), применяемое в переносном значении («широкие слои трудящегося населения»). В контексте повести оно приобретает статус олицетворения; данный экспрессивный эффект создается за счет сочетания ключевого слова с рядом прилагательных и глаголов антропоморфной семантики: «бесприютные массы», «ближние рабочие массы», «пролетарская масса»,  «лежащие массы», «бродящие массы», «убежденные массы», «членские массы», «подкулацкие массы», «бедняцко-середняцкие массы», . «кто убивает нашу массу» (реплика Чиклина),  «наблюдал движение жизненной массы» (Активист), «дай только массам измучиться» (реплика Жачева) и др.  В некоторых случаях слово «масса», сохраняя отвлеченную социально-политическую семантику, одновременно выступает в конкретном пространственно-вещественном значении (это касается прежде всего речи героев и несобственно-авторской речи): «Ты что, Козлов, курс на интеллигенцию взял? Вон она сама спускается в нашу массу»; «А   теперь,   я  наблюдаю,  вы  явились  ночью  в пролетарскую массу, как будто сзади вас ярость какая находится!» (реплики Сафронова);  «Утром Козлов долго стоял над спящим телом  Прушевского;  он мучился,  что  это  руководящее  умное лицо спит, как ни-чтожный гражданин,  среди  лежащих  масс…» ;

В сознании и словоупотреблении героев «Котлована» сохраняется связь с «физико-техническими» значениями существительного «масса», этот момент в некоторых случаев еще более усиливается в авторском  повествовании, где рабочие и крестьянские массы оказываются слитыми с природными стихиями, с самой материей, предстающей у Платонова в одушевленном виде – как живое вещество, как «вещество существования». Ср.:

«Из  сельсовета раздались какие-то звуки, и Елисей подошел к  окну и прислонился к  стеклу;  он  постоянно  прислушивался  ко всяким  звукам,  исходящим  из масс или природы, потому что ему никто не говорил слов и не давал понятия, так  что  приходилось чувствовать даже отдаленное звучание».

«День уже дошел до своей середины, высоко светило бледное солнце над округом,  какие-то далекие массы двигались по горизонту на неизвестное межселенное собрание  - ничто  не  могло шуметь».

Стихийное начало  в природе и обществе оценивается в «Котловане», как и в других произведениях  А. Платонова 20-х годов в целом как отрицательное начало, противостоящее организующей  социальной и технической деятельности передовых мыслящих людей. Символом данной упорядочивающей деятельности, как уже указывалось, выступают канцеляризмы.  В повести «Сокровенный человек» (1927) читаем:

«На дороге встречались худые деревья, горькая горелая трава и всякий другой живой и мертвый инвентарь природы, ветхий от климатического износа и топота походов войны.
Историческое время и злые силы свирепого мирового вещества совместно трепали и морили людей, а они, поев и отоспавшись, снова жили, розовели и верили в свое особое дело. Погибшие, посредством скорбной памяти, тоже подгоняли живых, чтобы оправдать свою гибель и зря не преть прахом»

Примечательным здесь является выражение «живой и мертвый инвентарь природы». Автор-повествователь здесь как бы глядит на мир глазами дотошного канцеляриста, составляющего опись имущества и предлагающего меры по предупреждению его износа. При этом слова: "Историческое время и злые силы свирепого мирового вещества совместно трепали и морили людей", -  несут на себе отпечаток  идей Александра Богданова , пафос работ которого определяет мысль о глубоком противоречии  «между стихийностью и сознательностью, между слепым действием сил природы и планомерными усилиями людей [Богданов  1912: 42].  В процитированном отрывке из «Сокровенного человека» присутствует, одновременно, и аллюзия, отсылающая нас к «Общему делу» Николая Федорова. Общее дело – это дело организации природы и общества, конечной целью которой является победа человечества  над смертью, воскрешение научно-техническим путем всех умерших  ( ср.: Погибшие, посредством скорбной памяти  тоже погоняли живых…)

Мотив организации составляет основу семантической композиции повести «Котлован».  Тематическое поле слова «организация» в повести включает в себя 47 словоупотреблений, различающихся по частеречным  и  деривационным признакам: "организация", "организовать", "организационный", "организующий", "организованный", "неорганизованный", "приорганизоваться", "Оргдвор", "дезорганизация", "орган", "организованно", "организатор". Ключевым фрагментом повести, определяющим функциональную значимость слов этого ряда является директива из центра, полученная Активистом:

«По  последним  материалам,  имеющимся  в  руке  областного комитета, – значилось в конце директивы,– видно, например, что актив колхоза имени Генеральной Линии уже  забежал  в  левацкое болото  правого  оппортунизма.  «Организатор местного коллектива спрашивает  вышенаходящуюся  организацию:  есть  ли  что  после колхоза и коммуны более высшее и более светлое, дабы немедленно двинуть  туда  местные  бедняцко-середняцкие  массы, неудержимо рвущиеся в даль истории, на вершину всемирных невидимых времен. Этот  товарищ  просит  ему  прислать  примерный   устав   такой организации, а заодно бланки, ручку с пером и два литра чернил».
Он  не  понимает,  насколько он тут спекулирует на искреннем, в основном здоровом, середняцком чувстве тяги в  колхозы.  Нельзя не  согласиться,  что  такой  товарищ  есть  вредитель  партии, объективный враг пролетариата и должен быть немедленно изъят из руководства навсегда».

Семантика мотива организации здесь отличается достаточно сложным характером. Слово «Организатор» соотносится с понятием местного коллектива =  колхоза, который, по умолчанию, рассматривается как нижестоящая организация. Однако использование солецизма «вышенаходящийся» вместо стандартного определения «вышестоящий» способствует актуализации внутренней формы канцеляризма, возникновению ассоциации с неким местом, находящимся выше обычного мира людей, своеобразной «небесной канцелярией».  Мы здесь сталкиваемся  с многослойной системой повествования, пронизанной различными интенциями. М,А. Золотоносов отмечал в статье «Усомнившийся Платонов» [Золотоносов 1990], что в «Котловане» иронически переосмысливаются основные положения знаменитой сталинской статьи «Год великого перелома». Применительно к приведенному отрывку, наряду с прямыми перекличками в содержании, это проявляется также в обыгрывании стилистики статьи Сталина, для которой характерно смешение книжной и разговорно-просторечной лексики, а также использование стертых образов. Ср.: «партия вела успешную борьбу как с теми, которые пытались обогнать движение и декретировать развитие колхозов («левые» фразеры), так и с теми, которые пытались тащить назад партию и остаться в хвосте движения (правые головотяпы)»[Сталин 1950:127].

Необходимо сказать также и о том, что в процитированном фрагменте из «Котлована» присутствует также и момент рефлексии, обращенности  сатирической интенции на самого автора-повествователя, который находится целиком в системе революционных ценностных координат. Образ писателя как ниспровергателя и критика коммунистической идеологии, сложившийся во многом под влиянием рецепции и интерпретации платоновских произведений в западной критике [см.: Каткова 2010], не соответствует действительности. Расхождение Платонова со Сталиным носит «фракционный» характер. Писатель так же, как и его герои, стоит на атеистических позициях и исповедует коммунизм как высшую ценность, однако при этом далеко выходит за рамки «генеральной линии» партии.  Вместе с пролетарскими писателями, ЛЕФом,  художниками-конструктивистами, технократом и энтузиастом омоложения человечества путем обменного переливания крови Александром Богдановым сам Платонов всем своим творчеством «неудержимо рвется»  «в даль истории, на вершину всемирных невидимых времен», и трагедия левака-Активиста – это, отчасти, и трагедия самого писателя, прибегающего здесь к самоиронии.

Подводя итоги, заметим, что во всех рассмотренных примерах   официально-деловая лексика («документ», «циркуляр», «приказ», «организация», «резолюция», «инвентарь» и пр.) детерминологизируется, при этом возникают дополнительные «комбинаторные приращения смысла» (Б.А. Ларин).  Экспрессивность канцеляризмов у Платонова, в первую очередь, выступает результатом актуализации внутренней формы исконных свойств деловой речи, а именно и прежде всего ее императивной модальности, заложенной в ней способности к формированию социальной структуры. В таких официально-деловых жанрах, как приказы, уставы, штатные расписания и т.п., в полной мере проявляется энергетическая функция слова, его способность к созиданию, организации самой действительности: как сказано, так и стало. Окаменевшие формы деловой речи обладают энергией покоя, представляя собой запечатленную в языке формирующую волю законодателей и ономатотетов (создателей, установителей имен). Именно данное свойство делового языка предопределяет сочувственную оценку писателем в «Фабрике литературы» «”сухих”, но бесподобных по насыщенности и стилю ведомственных бумаг».

Таким образом, мы можем говорить об  оценочной амбивалентности «революционного канцелярита» в тексте произведений А.Платонова: с одной стороны, он выступает в качестве косного начала, сигнала речевой и идеологической ограниченности «языковой личности» героев, с другой стороны, антропоцентрическая природа канцеляризмов, глубинные семантические основы которых связаны с социально организующей деятельностью человека, становится базой для символического переосмысления элементов деловой речи, введения их в «светлое поле сознания читателя» (Л.П.Якубинский).

ЛИТЕРАТУРА
Богданов А. Всеобщая организационная  наука. - СПб., 1912.
Бочарова Н. А. А. Богданов и А. Платонов: к постановке вопроса // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. 2003. Т. 3. № 5/
Бобылев Б.Г. Повесть Андрея Платонова «Город Градов»: опыт прочтения. // Русский язык в школе.- М.,1999.-№5.
Бобылев Б.Г. Славянский язык революции в прозе А. Платонова // Семантико-стилистические исследования,- Алма-Ата: КазГУ,1989.
Булыгин А. К. «Котлован» Андрея Платонова Проблематика и поэтика. Диссертация на соискание степени кандидата филологических наук. – Санкт-Петербург, 2002, с.29 Режим доступа к электронному ресурсу: Золотоносов М.А.  «Усомнившийся Платонов» // Нева, 1990 - №4.
Каткова М.М. Творчество А. Платонова в оценке англоязычной критики ХХ века// Ученые записки Орловского государственного университета. Серия: Гуманитарные и социальные науки. 2010. - № 3-1.
Корниенко, Н.В. Комментарии к публикации "Фабрики. литературы". Октябрь, 1991-№ 10.
Малыгина Н.М. Образ инженера в творчестве Андрея Платонова (изменение восприятия и трактовки) // Вестник Московского городского педагогического университета. Серия: Филологическое образование. 2012.- № 1.
Махмудов Х.Х. Русско-казахские лингво-стилистические взаимосвязи. – Алма-Ата: «Наука» Казахской ССР, 1989.
 Отрошенко «Встреча в Тамбове // Октябрь, 2001 - №12.
Поливанов Е.Д. За марксистское языкознание. М., 1931.
Платонов А.П. Город Градов // Платонов А. П. Эфирный тракт: Повести 1920-х — начала 1930-х годов. М.: Время, 2011. С. 128–160ю
Платонов А.П. Котлован // Платонов А. П. Чевенгур. Котлован. М.: Время, 2011. C.411-534.
Платонов А.П. Чевенгур// Платонов А. П. Чевенгур. Котлован. М.: Время, 2011. C.3-410.
Платонов А.П. Сокровенный человек // Эфирный тракт: Повести 1920-х — начала 1930-х годов. М.: Время, 2011. C.161–235.
Платонов А. Фабрика литературы// Октябрь, 1991, № 10
Селищев Я.М. Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком (1917-1926). Изд.2-е стереотипное. – М., 2003.
Хохряков В.В. К тотальности стиля: конструктивиcтский проект 1920-х гг. и проза Андрея Платонова // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2012. Т. 13. № 2/
Чуковский К.И Живой как жизнь. – М., 1962