Афродита Тотем 1

Стоит ли говорить о том, что, медленно волочась в гору, по пыльной каменисто-песчаной и достаточно широкой тропе, бабушка Афродиты испытывало мало удовольствия от предвкушения встречи с внучкой. Эти встречи, обычно, были не из тех, когда родные тискают друг друга в радостных объятиях или делятся, еле переводя дух и наперебой, свежими новостями, или, хотя бы, когда нет-нет, да и побранят друг друга за некоторые, не столь уж значимые и лишь немного неприятные, поступки. Эти встречи были каторгой для бабушки, её сизифовым камнем и более всего ей не давало покоя то, что она и представить себе не могла как же в глубине своей беззаботной детской души переживает всё это её маленькая Афродита.
Круча холма вывела её на продуваемую тёплым морским ветром площадку не более тридцати шагов в поперечнике. По центру площадки был установлен каменный истукан со следами копоти от огненных ритуалов, потёртостей от истовых поклонников и выщерблинами от трудяги-ветра. В паре шагов от истукана бабушка и увидела сидящую на земле, копошащуюся в пыльных каменных кучках, которые она сама и насыпала подле себя, Афродиту.
Ветер трепал сальные копны волос на голове девочки и изодранная грязная туника хлопала, покорять его силе. Она, одинокая и покинутая всеми, не могла своим детским разумением придумать иного занятия, способного развлечь её в эти бесконечные часы одиночества, кроме как купаться в рукотворном пыльном облаке. Пыль коричневой краской покрывала её обожжённые солнцем ручки и летела по ветру вверх, окутывая девочку песчаным коконом. С каждым движением её рук всё новый и новый вихрь пыли взметался вверх, уносимый ветром в сторону бабушки. Он скрывал, пусть ненадолго, но по-особенному нагло, черты девочки, оставляя взору бабушки лишь лик её внучки, святящийся в предзакатном свете оранжевого солнца где-то там, за толщей этой жадной пыли.
Бабушка не торопилась зазывать внучку, не спешила она и подойти к ней, обнять и приласкать. Она вообще, казалось, не желала быть обнаруженной, не хотела помочь девочке найтись, не желала помочь почувствовать нужность и тепло родных рук в такое частое для неё одиночество. Бабушка привалилась к тёплому камню, скрывавшему её от пыли, что подняла своей игрой Афродита, и от ветра, нагонявшего на неё эту самую пыль. Она смотрела на девочку именно так, как ей более всего нравилось смотреть: со спины, когда не видно пустых глаз и безразлично-непредсказуемого выражения лица. Именно эти редкие минуты позволяли ей чувствовать себя ответственной за эту маленькую девочку, а не только лишь ненавидящей её.
" ...хорошо с тобой, даже?": ветер донёс до притуплённого слуха бабушки кусочек фразы с невнятной рваной интонацией голоса. Бабушка слышала не один разговор своей внучки на священном месте. Эти разговоры случались и ранее - они были своего рода спасением Афродиты от того зла, что доставляли ей люди и того зла, что своим присутствием могла доставить она. Разговаривала Афродита всегда сама с собой: браня себя ли ругая своих земляков, проклиная свою бабушку и снова браня себя. Подобные бессвязные речи никогда не заслуживали внимания бабушки и заканчивались её строгим криком, взаимными оскорблениями и призывом следовать домой, не медля ни секунды. Только теперь обрывки фразы насторожил бабушку, ведь Афродита вполне себе осмысленно беседовала с кем-то ещё, с тем, кого могла видеть лишь она одна и послушать такой разговор было очень интересно.
• И со мной. И почему только мы раньше не разговаривали так, как говорим сейчас? Может быть мы с тобой и разные: ты- камень, я - человек, но это мало что меняет. Так или иначе, а наши мысли дополняют друг друга. Это ощущение такое, словно я знаю, что скажешь ты и зачем ты это говоришь, и что ждёшь от меня в ответ. Мне приятно с тобой говорить.
Бабушка слушала и не верила собственным ушам. Её внучка, маленькая беспомощная и слабенькая разумом своим, её Афродита говорила. Говорила не в том смысле, что несла привычную всем околесицу вперемешку с оскорблениями и кривляньями всем своим телом, но говорила, как взрослый человек, человек здравомыслящий и отдающий себе отчёт в собственно отождествлении к этому миру.
• Глупые мои соседи, старейшины и даже моя бабушка - ну отчего они не способны понять, что ты не истукан? Ты должен, нет! обязан, дать им возможность понять всю силу твою и мудрость, которую ты изольёшь на всякого, кто услышит голос твой.
Афродита легко поднялась без помощи рук и подошла к тотему, не стряхнув с себя пыли. Девочка повисла на руке истукана и стала покачиваться в разные стороны разглядывая такое близкое и беспокойное море.
• И так здорово, что мы ещё и друзья. И никто, кроме нас не способен так вольно размышлять о нашем общем предназначении, нашем величии, которое, вероятно, не здесь и не сейчас...
• Фродька!
Бабушка более не могла выносить вида безумной девчонки, беспечно пользующей всеобщую святыню в качестве игры. И не взирая на разгоревшийся интерес к тому, что же всё-таки пробудило в её внучке глас разума, бабушка кинулась к той со всех ног.
• Пошла прочь! Пошла прочь, ты, дура окаянная!
• Опять ты, моя родненькая бабуличка! Или бить снова примешься меня? - Афродита залепетала и лепет этот более подходил её юному возрасту нежели прежний рассудительный монолог.
• Я тебе говорила Кто это!
Бабушка со страхом в глазах старательно скосила их на тотем, не смея выказать к тому неуважение простотой своего обращения в этом святом месте.
• Говорила ты бабуличка, мерзкая старушка. И каждый раз я кидала в тебя тяжёлый жёсткий камень. Вот как этот.
Афродита говорила монотонным пономарский голосом с нескрываемым наслаждения предаваясь воспоминаниям о том, сколько страдания физического и духовного она доставила своей бабушке. Как же четко и последовательно всплывали в её памяти стоны и крики, гримасы боли и страдания того человека, который воспитал её мать, погребённую под каменным обвалом, которая спасла её из того каменного плена, что после нескольких дней и ночей заточения стал казаться ей домом, стал разговаривать с ней и нашёптывать, и науськивать на поступки, совершать которые Афродита когда-то очень боялась.
• Пошла прочь, ведьма сопливая! Живо домой!!
Бабушка, за время, отмерившее годы с того землетрясения, что унесло жизнь её дочери и разум единственной внучки, порядком поднаторела в обращении со смутьянкой и теперь ловким и быстрым движением своей костлявой руки вцепилась в руку девочки, как сухой плющ цепляет стебель молодого пышущего жизнью растения, и что есть силы рванула Афродиту прочь от истукана туда, где под горку сбегала каменистая тропка.
Ярости бабушки не было предела и с каждым годом ей всё труднее было заставлять себя любить и терпеть ту девочку, которая ни дня не проживала без того, чтобы не устроить кому-то пакость. Её односельчане сторонились некогда уютного дома, который теперь раздирали ссоры, брань и крики; пришлые люди узнавали о строптивой девице задолго до того, как доходили до их дома, отчего также сторонились его, не жалуя своими визитами; и лишь рыбак - одинокий и внимательный работяга - оставался верным хранителем их жизней: иногда защищая, иногда не позволяя умереть с голоду.  Каждый раз ярость за то, что Афродита уничтожила её жизнь накатывала с новой силой и теперь, когда её внучка кубарем котилась под откос, поднимая клубы пыли, оставляя оторванные клочья и без того ветхой одежды на острых булыжниках, умостивших обочину тропы, покрываясь кровавыми ранами и ссадинами, именно теперь, когда бабушке хотя бы на секунду удалось, пусть случайно, но всё же заставит её страдать, она стояла и с наслаждением смотрела на страдания, причиной которым была она сама. Но наблюдал за этим и истукан, невидимым для бабушки взглядом, возвышаясь за её спиной.
Пыль улеглась через какое-то время и вместе с пылью улёгся и гнев бабушки, который сначала превратился в обиду, а несколько минут спустя обида стала жалостью. Именно жалость навязчиво стучалась в бабушкино иссушенное сердце с мольбой о том, чтобы она сжалилась над внучкой, приступила животную ярость и спустилась вниз по тропе, к тому месту, где комьями, кроваво-грязными комьями тряпок и свалявшихся волос лежала частичка её самой.
• Афродитушка, внученька моя, ты подай хотя бы голосочек. Ты прости меня такую старую и глупую, и не способную распознать в себе силу гнева великую. Не хотелось мне боли тебе причинить...
Бабушка замолчала на полуслове, оставив свои причитания незавершёнными - внучка лежала пред ней бездыханная и настолько израненная, обмазанная кровью, что сердце бабушки едва было способно вынести вид подобного детоубийства. Бабушка встала на колени подле бездыханной внучки, слёзы хлынули из глаз, не вызывая в свои сопровождающие обычный для подобных моментов стенания и всхлипывания, и корявые руки вцепились в тело лежащей девочки, которая вдруг дёрнулась от боли, что причинили ей цепкие пальцы бабушки, резко повернулась и что было сил харкнула бабушке в лицо.
• Бабка - тряпка, сопли - кровь!!! Бабкатряпкасопликровь!!! Сопли кровь сопликроооовь!!!
Вопли Афродиты, восторгавшейся, по-видимому, своей мастерской способностью притворяться мёртвой, должны были пробудить в бабушке очередную волну гнева, но вместо этого, бабушка села на тропу, обхватила колени руками, прижав их к себе, и принялась раскачиваться вперёд и назад напевая детскую колыбельную, которую когда-то давно, так давно, что это уже казалось сном, она пела своей любимой дочке. И теперь, глядя на окровавленно-грязную Афродиту, она видела свою дочь, которую бездыханной вытаскивала из завала, разрывая в кровь собственные руки. Бабушка любила и ненавидела бесконечное сходство во внешности своих дочки и внучки.
• Бабуличка, а пойдём домой? Так кушать хочется.
Поведение Афродиты, как и её манера говорить менялись с невероятной быстротой и совершенной непредсказуемостью. Уже теперь она сидела подле своей бабушки и старательно оттирала её иссушенное солнцем и солёными ветрами лицо от извергнутых нечистот.
Бабушка перевела взгляд на некрасивое своей полнотой и крупными чертами лицо Афродиты и улыбнулась ей так, как улыбалась тогда, когда впервые взяла новорожденную внучки на руки, захлёбываясь от слёз счастья. Бабушка смотрела на внучку, поддавалась её ухаживаниям, но чувствовала себя любимой игрушкой своей умалишенной внучки.
После они встали и медленно и долго шли до поселения, поддерживая друг друга на уступах и спусках, которые нельзя было осилить в одиночку.
• Расскажи мне про наш идол. - Афродита спросила это так, словно никогда о том не слыхала и больше всего на свете жаждала узнать именно это. - Зачем он нам?
• Ох, внучка. Может и он нам, а может и мы ему. Никто не знает. Но знаем мы, - бабушка начала свой рассказ так, как начинала его каждый раз, когда Афродиту оставлял её недуг и она ненадолго, буквально на несколько часов становилась такой родной любимой и обычной внучкой, которых не замечают бабушки, - знаем мы, что руками своими он показывает в две стороны, и головой в третью, и ногами своими намекает нам на четвёртую сторону. И просим мы его, чтобы берёг нас от бесконечных землетрясений, убивающих нас и оставляющий без кровинок наших. Просим защитить со всех четырёх сторон света. И человеком изображаем мы Его, дабы мог разделить Он боль нашу и стремления наши принять как свои.
• И мамочку мою Он должен был сохранить? - спросила Афродита с детской доверчивостью заглядывая в глаза бабушке, подергивав ту за руку.
• И её должен был сохранить.