Осколки

1.

Именно здесь, в двух шагах от моря, одиночество ощущалось сильнее всего. Оно накатывало мягкими волнами, шуршало песком, нежно нашептывало что-то неразборчивое, накрывая тяжёлым одеялом безнадежности. Время от времени хотелось закричать, чтобы остротой звука разрезать этот удушливый вязкий кокон и, наконец, освободиться. Но не было сил.

Я сидела у окна, по-старчески укутав ноги пледом, и грела руки о горячую чашку с чаем. Аромат нездешних трав убаюкивал и уносил куда-то. Туда, где прошлое смешивалось с грёзами, создавая причудливую смесь действительности и мечты: там, где я, там, где он, там, где мы…

Тряхнув головой и зажмурившись, схватившись, как Мюнхаузен, за собственные волосы, я тащила себя из засасывающей каши бесплотных сожалений, нереализованных надежд, обид и наивных фантазий. Зачем? Ведь так хотелось сдаться, так отчаянно хотелось отпустить руки и позволить себе погрузиться в придуманный мир, жить нереальными яркими красками, дышать несуществующим пряным воздухом, любить иллюзорной исключительной любовью, быть счастливой воображаемым невероятным счастьем.

Странный и загадочный мир снов всегда манил меня, даря крылья и напевая песни на неведомом языке, но я каждый раз возвращалась в реальность с благодарностью и облегчением. Этот соблазн оказался сильнее. Стоном пронеслось в голове: отпусти!  Я упрямо сжала пальцы и зубы еще крепче и не отступилась. Волосы выдержали, я тоже, и мы вынырнули из миража.

Допивая остывший чай, взяла в руки любимую книгу. В её самом конце, на странице с загнутым уголком, маленькая девочка отчаянно сражалась с рукавами праздничного платья, крепко спутавшими руки, словно цепями. На столе настойчиво трезвонил телефон. Она должна ответить. Такова традиция. Заключая союз между семьями, предложивший альянс делал первый шаг, – в назначенное время поступал звонок. В случае, если вторая семья принимала предложение, младший ребенок должен был ответить и пригласить всех в свой дом от лица патриарха. В случае, если нет, трубка оставалась на месте и начиналась война.

Дом украшен, стол накрыт, телефон зовёт, колкий взгляд отца толкает в спину, коварные рукава одерживают верх, но вот, девочка, наконец, освободилась из плена ритуальной торжественности, бросила руку вперёд и схватила… тишину.
Она стояла, не смея повернуться, и сама не знала, что пугает её больше: увидеть гнев отца или разочарование на его суровом, но таком любимом лице.

Я сопереживала девочке. Даже не так - я была там с ней: стояла рядом и пыталась взять её за потную ладошку, коснуться и утешить, обнять и научить плакать; и так же как она больше всего на свете боялась обернуться.

Много раз я читала эту историю, но никогда до конца. И в этот раз я тоже не узнала, чем всё кончилось: погибли ли обе семьи в кровопролитной бессмысленной битве за власть, или же отец девочки потрепал её по голове и перезвонил сам, а потом они дружно смеялись все вместе, или же…

Для меня девочка застыла в нерешительности и страхе навсегда. Мне кажется, она сошла с ума и так и бродит в закоулках своего подсознания, выискивая там крохи мужества, чтобы жить.

А может, эта девочка это я?


2.

Я шёл вдоль моря по колено в воде. Игривые волны нападали на меня, пытаясь утащить за собой. Здесь не было света больших городов. Ночь была такой же чёрной, как до открытия электричества. И в тоже время, звёзды были так близко, что казалось, протяни руку, и сверкающая точка укроется в твоем кулаке.

Двигаясь сквозь пространство, я чувствовал, как время шагало сквозь меня. Вспять. Искры прошлого, разлетающиеся при каждом шаге, соревнуясь со звёздами, освещали мой путь.

В сорок три я купил дом у озера, как всегда мечтал. Со вкусом обставил. Не торопясь распаковал вещи. Выбрал самый обширный пакет кабельного. Установил во всех комнатах телевизоры. Большие и маленькие. Некоторые в рамках, как фотографии. Оживить воздух в доме не получилось. Разогнать сиротливую зябкую тишину тоже.

В тридцать шесть я шел по улице не смущаясь, едва касаясь легкими взглядами кружащей вокруг меня красоты. Улыбка вправо, кивок налево, пока ты дома покрывалась трещинами разочарованья. Простишь ли ты меня? Ведь я простил. Себя. На дураков сердится сил не хватит. На любовь бы наскрести немного, припорошить пустоту внутри.

В тридцать два я парил, я кружил, опьяненный, влюбленный, разрывая на сочные части, проглатывал каждый свой день. Жизнь стекала по пальцам, я стряхивал капли на пол, разнося грубой обувью липкую грязь по Земле. Я был счастлив. А ты? Видел я твое счастье, ослеплённый своим? Прости.

В двадцать пять жизнь рушилась вокруг меня, меня совсем не замечая. Я выл, я стонал, я жалел себя, что было сил. Убаюкивал грустными сказками совесть. Я болел. Излечившись же, встретил тебя. Оказалось, здоровье мне только казалось. Всё вернулось на верно-неверном пути.

В девятнадцать я думал, что нет в жизни смысла. Я метался снаружи, ища его, но не нашёл. Внутрь я не смотрел. А зря.

Мне тринадцать, я умен, я силен, я бесстрашен, я воин! Я не понят никем, я бегу, сам не зная куда. Я добьюсь, я смогу, я изведаю тайны, я спасу, изменю…все умрут, но не я.

Мне было восемь, когда я увидел мальчика, присосавшегося ладошками к окну и жадно вглядывающегося в полутьму магазинчика моего отца, в глубине которой стоял я. Мальчик был тощим и оборванным - сирота, должно быть. Магазин был украшен к Рождеству и от него веяло сказкой. Я стоял внутри и смотрел на мальчика. Мальчик стоял снаружи и смотрел на сказку, в блеске которой я остался неувиденным.

А может, этот мальчик, заглядывающий в окна чужих жизней, – это я?


3.

Машинально поправив тщательно уложенные седые букли, я осторожно опустилась на краешек уже привычной скамьи. Важно не устраиваться слишком удобно. И причин тому две. Во-первых, в таком случае рядом всегда оказывается какой-нибудь джентльмен, пожилой или не очень, но обязательно благообразный, и заводит прескучнейшие речи о былом.  Во-вторых, сидя таким образом, я не даю себе забыть, что я тут временно. Твердое деревянное сидение, радостно впивающееся в мои усохшие ягодицы, мешает мне раствориться в происходящем чуде полностью, язвительной булавкой напоминая о совершенно бесчудесной моей действительности.

Мне семьдесят пять, но говорят, не дать и шестидесяти. Но я-то вижу…вижу каждый прожитый день в безжалостном отражении. Те года, которые не заметны другим, прячутся в глазах и еле уловимой дрожи кистей рук. Но от меня им не скрыться.
Отгоняя мысли прочь, глубоко, до мурашек, вдыхаю и начинаю делать то, зачем пришла - впитывать чудо, попутно оживляя призраков, которыми полнится моя жизнь.

Городской парк раскинулся на высоком холме и с одной стороны плавно перетекает в набережную, а с другой резко ныряет в парк аттракционов, в самом сердце которого и располагается мой неуютный наблюдательный пункт.

Смотрю налево, туда где на фоне темнеющего неба распластался яркий купол мини-цирка. Там уже второй сезон выступают акробаты. И передо мной встает Серж, во всем своем блеске и великолепии. Потрясающе красив и статен, в элегантном костюме и сверкающих туфлях, он протягивает мне руку, прячущуюся в белой перчатке, и приглашает на танец. Где-то вдалеке слышится вальс. Уже было протягиваю руку ему в ответ, но тут же одёргиваю, качаю головой. Нет. Сейчас не время танцевать. Постой-ка, милый Серж, в сторонке. Сегодня не твой день.

Перевожу взгляд правее, ко всевозможным палаткам, череда которых взрывается кроваво-солнечным пятном вагончика фокусника, и в тот же миг Поль выступает из угольной черноты теней. Некрасивый, невысокий, безвкусно одетый и рассеянный, он был любовью всей моей жизни, но так и не узнал об этом, поглощенный необъятным пространством своего необычного ума. Сердце уже не щемит, нет. Так, легкое облачко тоски да щепотка обиды остались. Но иногда, что-то тихонечко шевельнется в животе. Стоит замереть и прислушаться, как и оно замирает. Несколько секунд мы с ним смотрим друг другу в глаза, и едва я успеваю поднять руку в приветственном жесте, как Поль исчезает. Ну да ничего, я пришла и не к нему.

Разворачиваюсь в пол-оборота, еще немного правее, чтобы полностью охватить взглядом старинную карамельную карусель. Почему карамельную? Цвет у нее такой. И форма. Будто она сестра имбирного домика. Так и хочется подойти, и куснуть, ну или хотя бы лизнуть – проверить. Но я не решаюсь.

Уже поздно. На карусели мало детей. И среди хохота, цветных лампочек, громкой музыки, кружащего голову бесконечного движения я вижу девочку. Рыжая, как хвост огненной кобылицы-зари, свежая, словно первый подснежник, в лёгком жёлтом платье с воланами и в уютном джемпере. Она смеётся, запрокинув голову и вцепившись в гриву радужной лошадки, несущей ее далеко-далеко, которое на самом деле так близко, где она - взрослая и прекрасная, любимая и любящая, легко порхающая и поющая песню счастья.
 
Сейчас карусель остановится, девочка спустится с неё, и лошадка ускачет одна в это волшебное место. А девочка?

А девочка встанет с жесткой скамьи, по привычке поправит седые букли и неспешно пойдет туда, где её никто не ждет - домой.


4.

Мы живём, растворяясь вовне,
Потеряв себя - гибнем.
Мы идём за собой, а приходим незнамо куда.

Расплескав свою душу за так,
Мы клянёмся, что в жизни
Не хотели, не знали, не думали, что навсегда…

Навсегда остается на нас
Отпечаток корысти,
Лени, жадности, трусости, злобы и страсти до тла.

Навсегда разбиваемся мы
О зловолие мысли,
Раздавая другим без разбора судить нас права.
 
Мы обломки, обрывки, куски,
Мы огрызки, осколки
Тех детей, что, взрослея, боятся смотреть в зеркала.