Поэтоград - моя дорога, или Автограф Николая Глазк

«ПОЭТОГРАД – МОЯ ДОРОГА»,
или автограф поэта Н. Глазкова
Как ни  печально об этом говорить, но нашим современникам, даже не очень далеким от поэзии, имя удивительного русского поэта, личности во многих отношениях самобытной, даже оригинальной, Николая Ивановича Глазкова мало о чем говорит. А я горжусь, что мы с ним земляки, и что лично был знаком с автором неповторимых стихов.
Он прожил всего лишь 60 лет. Родился 30 января (или как он с присущей ему самоиронией писал в одном из стихотворений «Я родился в «пьянваре») 1919 года в небольшом городишке Лысково Нижегородской губернии в семье адвоката и учительницы немецкого языка. Отец в 1938 году попал под жернова политических репрессий.
Николай Глазков долго выбирал профессиональную тропинку, искал применение своим силам. После школы он два предвоенных года учился на литературном факультете Московского пединститута. Потом (до лета 1941 года) был студентом Литературного института имени А.М.Горького. А законченное высшее образование в конце концов получил в Горьковском педагогическом институте. В годы войны учительствовал в одной из сельских школ под Арзамасом, примерно в ста километрах от моего родного села.
Я бы, наверное, тоже не писал этих строк, если бы ранней весной 1979 года поэт Николай Глазков не заехал в Оренбург, где я был главным редактором областной молодежки «Комсомольское племя». Неожиданно он стал и моим гостем. Это была его последняя встреча с любимым им Уралом (в том же году поэта не стало).
Гость только что вернулся из Якутии, «страны Гулливерии», как любовно называл он этот обширный и богатейший «уголок» России. И привез в подарок редакции от геологов кимберлитовую трубку – с месторождения алмазов.
Путешественником он был тоже необыкновенным. Поэт побывал практически во всех знаменитых краях Советского Союза, что можно проследить и по его стихам: «Юбилейный сонет» - Бурятия; «У полюса холода» - Верхоянск; «Из проклятого прошлого» - Селигер; «Онежский сентябрь»; «Севанская форель» - Армения; «Ташкент 1947 года»… Он купался в Охотском море; рыбачил и варил уху (ему в этом деле тоже, пожалуй, не было равных) из осетра на реках Алдан и Олёкма; любовался хребтом Черского в Восточной Сибири, Хостинским заповедником, Крымом и много раз встречался с Байкалом – «атаманом всех озер»; воспевал сахалинские рябины,  оренбургские и казахстанские степные тюльпаны; боготворил уссурийскую тайгу, Колыму и реликтовые ленточные боры Алтая…
И очень трепетно относился к седому Уралу.
Часто вспоминаю
Красоту и радость края –
Ехать надо на Урал!
К слову, поэт Н.Глазков был членом Географического общества нашей страны, основанного еще в 1845 году. Дружил с геологами, рыбаками, егерями. Он один из первых русских поэтов и писателей призывал «Кормите птиц!».
И еще до «горбачевской оттепели», когда было дозволено говорить о вещах, ранее немыслимых, поэт Н.Глазков написал и опубликовал стихотворение «Бывал я в древних городах», в котором протестовал против названия улиц именами Бебеля, К. Цеткин, никогда не бывавших в этих местах:
Как гражданин, и как поэт
По званию и по призванию
В горисполком и в райсовет
Готов прийти и дать совет:
Верните древние названия!


Кое-кому может показаться, что Николай Глазков буквально ворвался в поэзию
30-х годов прошлого столетия. Но ведь стихи он начал писать, как говорил мне поэт, лет с восьми. Однако путь к признанию в литературном мире был для него долог и тягостен. При жизни он издал десять поэтических сборников. Последний из них «Первозданность» подарил мне с посвящением в виде акростиха. Я храню этот небольшой сборник в своей домашней библиотеке уже почти 30 лет.
Редакторы, издатели и критики, сетовал в беседе со мной в последний год своей жизни Н.Глазков,  не всегда могли понять и принять не только стилистику письма, природную простоту его слога, но и саму личность поэта, манеру его поведения. Скажем, он мог выйти на улицу в ботинках без шнурков, искупаться в фонтане, как он это сделал в Алма-Ате. Он и в Оренбург приехал в заштатном пальтишке, стоптанных ботинках.
А ведь многие строки из его стихов уже в те годы стали крылатыми: «Мерзнет бедный человек – лучший друг собаки»; «Стихи стихуются совершенно сами»; «Мы – умы, а Вы – увы!»; «Что такое стихи плохие? Те, которые никакие»; «Не пей с Глазковым коньяк»; «От моря лжи до поля ржи дорога далека»; «Знамена, видно, тоже старятся»; «Женщины народ коварный, но очаровательный»; «Не все, что сложное, - ложное», «Не все простое – пустое».
В Союз советских писателей его приняли на 42 году жизни. Хотя он уже давно был на гребне поэтической волны. А по-настоящему ценители подлинной поэзии узнали его только после смерти, где-то в середине 80-х годов минувшего столетия, уже в годы перестройки.
В беседе со мной он был открыт. Казалось, ему очень хотелось высказаться о сокровенном и наболевшем с человеком, не связанным с высшими литературными кругами, но своим братом-журналистом (в своих поездках по стране Н.Глазков много писал в местные газеты, зарабатывая часто этим на жизнь).
Мне кажется, мы с ним легко сошлись еще и потому, что я тоже хорошо знал и Урал, и Сибирь, особенно Восточную, которую он прошел, проплыл и проехал вдоль и поперек и безмерно любил. Он с величайшим интересом и вниманием выслушал мой рассказ о том, что моя сестра Раиса еще в 1952, сразу после окончания учительского института уехала покорять Забайкалье. Преподавала математику в одной из школ поселка Куморы на Севере Байкала, потом  на станции Бада Читинской области, вышла замуж, родила трех дочерей и окончательно там осела.
И старший брат Борис служил в одном из авиаполков ст. Бада, что за Петровским заводом.  Я пять раз ездил к брату и сестре в гости,  будучи студентом Уральского госуниверситета, пил воду из Байкала, рыбачил и купался в сибирских реках Иртыш и Хилок, встречал рассветы и закаты, собирал грибы и голубику, шишковал в кедровниках Восточной Сибири – отрогах Яблоневого хребта, Любовался величественной Ангарой в Иркутске. И было у меня среди друзей немало коренных сибиряков, в том числе и муж моей сестры Юрий Типпель, пересекавший не раз Байкал с севера на юг на лодках.
Когда я завершил мои воспоминания о сибирских вояжах, Николай Иванович, весьма сдержанный на проявления открытых чувств, вдруг растрогался, встал, обнял меня своими длинными руками за плечи и прочувственно, как-то по-отцовски сказал всего лишь одно слово: «Мо-лод-чи-на!». И, спустя минуту, добавил: «Какой ты молодчина! Такое счастье ведь не каждому в жизни выпадает!».
Сколько времени мы говорили с ним в моем кабинете – час, два, не могу сказать. Помню одно, вначале, глядя на него, я тоже не мог отделаться от мысли, что к нему, видимо, не случайно «приклеили» образ юродивого. Скуластое лицо. Жиденькая бородка. Широко оттопыренные уши. Будто вдавленная в шею, крупная голова…. Да и сам он иронично подмечал: «Я – юродивый Поэтограда». Но при этом полушутя, полусерьезно уточнял:
У меня костер нетленной веры,
И на нем сгорают все грехи,
Я, поэт не наступившей эры,
Лучше всех пишу свои стихи.
Но понял я тогда также и то, что мой собеседник – один из умнейших и образованнейших интеллигентов XX века. Он легко воспроизводил целые главы «Истории Ключевского», даже заметил, что практически этот великий труд знает наизусть, как и таблицу Д.Менделеева. Впрочем, поэт Н.Глазков знал все открытые минералы в мире, блестяще играл в шахматы, знал и показывал приемы уральской и нанайской борьбы. К этому следует добавить, что он снялся в роли «Летающего мужика» в знаменитом фильме А.Тарковского «Рублев». И готовился к роли Ф.М.Достоевского у одного из русских кинорежиссеров.
А самым счастливым временем своей поэтической жизни он считал довоенные годы. «Я, - рассказывал Николай Иванович, - тогда издавал рукописные книжечки под странным для многих названием «Самсебеиздат». В них столько было естественного, чистого, светлого. Многие страницы сопровождались рисунками. А делали их такие талантливые художники-иллюстраторы, как Саша Тышлер, Давид Штеренберг. Так что презренный властями «Самиздат» от меня пошел, - то ли с сожалением, то ли с гордостью заметил поэт. - И это мне чиновники от литературы, наверное, вряд ли когда-нибудь простят. Хотя я ведь никогда не числил себя среди диссидентов. И до сих пор считаю, что мои рукописные издания добавляют особые краски в картину литературного ландшафта нашего времени».
И тут же прочитал стихотворение, написанное в 1944 году:
За то, что Глазков
Никуда не годен,
Кроме стихов,
Ему надо дать орден.
И вообще в те минуты нашего общения Н.Глазков был настроен философски. Говорил он не спешно, растягивая слова, с большими паузами, как бы вглядываясь в твою душу и пытаясь понять, слышит ли его собеседник или нет. И, как ребенок, радовался, когда его восприятия жизни находили отклик в другой душе.
И еще не могу  до сих пор забыть его глаз. В них читалась какая-то неизбывная боль и тоска. Также я был покорён широтой его взгляда на историю, литературу, искусство (он, к примеру, не терпел абстрактного отображения жизни), точными оценками событий и личностей, удивительной простотой  и в то же время образностью его слога, готовностью не только охотно рассказывать о пережитом и увиденном им, но и с достоинством слушать собеседника.
Для него важна была иная Россия, глубинная, та, что вдали от телекамер, московского Садового кольца. Там, в самом низу социальной пирамиды, размышлял поэт, на улочках малых городов и поселений (он не говорил «сел», а именно «поселений), в дешевых столовых и кафе, в заштатных клубах люди живут более естественно, ищут самовыражения в подлинном творчестве, пытаются без чьих-либо подпорок добиваться лучшей доли. О них мало знают, мало говорят, мало пишут. Но они - соль земли русской, в них – истинная жизнь, подлинная культура. И неподдельная красота.
И процитировал Николая Заболоцкого (он  искренне любил это поколение поэтов прошлого века – Михаила Кульчицкого, Михаила Луконина, Бориса Корнилова, Александра Яшина, Евгения Винокурова, Бориса Слуцкого, Ярослава Смелякова, многим из них посвятил свои стихи):
И если это так, то, что есть красота,
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота?
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Потом на какое-то время ушел в себя. Отстраненно уставился в окно моего кабинета, выходящее на переулок Александра Матросова, за которым угадывался центр города, далее -  парк «Тополя»…
И так же неожиданно, как бы размышляя сам с собой, сменил тему разговора: «Жить в образе, конечно, важно, но куда важнее образ жизни. Вот Хемингуэй спрашивал: что мешает писателю? И отвечал: выпивка, женщины, деньги, честолюбие. А также отсутствие выпивки, женщин, денег и честолюбия… Он не был ханжой. И в этом смысле был близок русской школе переживаний…».
Мне показалось, что поэт хотел дать психологический портрет великого американца. Но вдруг снова задумался и начал другую тему. «Не помню, кто сказал,  но с ним согласен: весь мир -  это больница, только люди не понимают, что они опасно больны. Не отсюда ли столько ненависти, непонимания между людьми…
И это ведь издревле наблюдается: человеческие муки Эзопа, Галилея, братьев Карамазовых, Григория Мелехова вечны…».
История вообще вещь довольно грустная, заметил Н.Глазков. На протяжении целого тысячелетия русскому человеку приходилось, как Одиссею, выбирать между страшными людоедами Сциллой и Харибдой. Одиссей, как известно, выбрал Пенелопу. А русский человек всегда вынужден был выбирать страдание…Да и некоторые из нас, поэтов, добавляют порой своему народу страданий. Вспомним стихи Демьяна Бедного:
Что с попом, что с кулаком
Вся беседа:
В тело жирное штыком –
Мироеда!
Это же прямой призыв не просто к репрессиям, а к террору в отношении опоры страны - крестьянства и духовенства! Поэт как провокатор красного террора. Стыдно, но это факт истории. И литературы, к сожалению, тоже.
Россию он любил самозабвенно. Называл ее «страной – весенницей». В последнем прижизненном сборнике стихов «Первозданность» Н.Глазков всю вторую часть посвятил своим путешествиям по бескрайним просторам Сибири, Дальнего Востока, Камчатки, Якутии. И гордился тем, что
Сияет вечно молодо
Русь непреходящая!
Поэт Н.Глазков искал ответы на многие вопросы нашей истории и нашего бытия. И сокрушался, что «ничего не помнит, как Сократ».
Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый – век необычайный.
Чем столетья интересней для историка,
Тем для современника печальней!
Он был беспощаден к себе, хотя и пропускал все эти «самоистязания» через призму тончайшего юмора и иронии:
Москва. Декабрь. Пятьдесят первый год.
Двадцатый, а не двадцать первый век
Я друг своих удач, и враг невзгод,
И очень примитивный человек.

Мне счастье улыбалось иногда,
Однако редко; чаще не везло,
Но я не обижался на года,
А возлюбил поэта ремесло.
По его признанию, он, как поэт, «наполовину служил делу, наполовину – красоте».
Я уже отмечал, что Н.Глазков почти все годы подрабатывал журналистикой. И мы в нашей газете тоже дали подборку его материалов, с фотографией, сделанной нашим фотографом Женей Ершовым (этот снимок воспроизводится и в данной публикации). И с этой точки зрения нам с ним было легко общаться на разные темы. Запомнилось, как он спросил: «Ни дня без строчки! Нужен поэту такой девиз?». И тут же ответил: «Ни дня без мысли, без наблюдений! – вот что важно».
Ему не просто жилось  с редакторами. Не было у него с ними гармонии ни в части стилистики, ни в тематике, ни в форме подачи стиха. И в стихотворении «Размышленья» поэт сказал:
Ежели художник – природа,
То лучший редактор – время!
Время уже «отредактировало» его стихи. Все расставило по полочкам. И у времени нет претензий к поэту и гражданину Николаю Глазкову.
Перед тем как попрощаться со мной, Николай Иванович сел за пишущую машинку. И минут через двадцать протянул мне листок с автографом, где сохранилась и правка строчек во время творческого процесса. А потом достал из бокового кармана трехцветную шариковую ручку и этот же акростих четким каллиграфическим почерком написал на чистой страничке сборника его стихов «Первозданность», выделив красным первые буквы каждой строчки.
Вот этот стих:
Корунд – рубин, шпинель, сапфир –
Утеха женщине и деве,
Ласкает камень ювелир…
А чаще это твердость девять!
Где только диск не побывал!
И роль корундова заметна:
Натачивает минерал
Успех любого инструмента!
Ровно через два месяца после этой встречи с поэтом я навсегда покинул Оренбург, где прожил 13 лет, создал семью, где родилась моя дочь. Отбыл я на Рудный Алтай, в Усть-Каменогорск собственным корреспондентом газеты «Известия» по Восточному Казахстану. Через пару лет был переведен в Курск. И вот уже четверть века живу и тружусь на этой благословенной земле.
И часто вспоминаю ту удивительную встречу с самобытным русским поэтом Николаем Ивановичем Глазковым в степном Оренбурге.

Владимир КУЛАГИН,
журналист, лауреат премий имени
писателей К.Воробьева и В.Овечкина.