Соколовка. Детство

                -1-

Слава Богу - всё, всё плохое, как нам казалось, осталось позади. Особенно угнетало нас постыдное рабское выживание и издевательства властей в Васильевке. Нас приняла Соколовка. Первая и главная радость - собственная комнатка. Заходишь в дверь из сенцев - слева расположена лежанка, наша лежаночка-спасительница, хитро встроенная между печкой и небольшой стеной дома. Как она принимала нас в свои тёплые объятия, согревала в суровые морозы. И не только нас, ведь позже мама пускала  бездомных и бродячих людей обогреться. Некоторые из них ходили по свету в поисках своих родных или хотя бы односельчан. Эти люди стучались в двери, просились переночевать. Шли пешком из села в село, не боясь комендантов. До поры до времени это им удавалось, пока их не переловили, или они сами не погибли от холода в студёные зимы.

   Мы топили плиту, варили на ней нехитрую еду. На плите было два круглых отверстия, которые закрывались кружками, если не нужен был сильный жар для кастрюль. Отапливали плиту мы как и прежде: бурьяном, камышом, кизяком. Дров в степях Казахстана и в помине не было. Напротив печки с правой стороны стоял деревянный столик, вделанный в стену, с двумя ножками напротив. Перед столиком - маленькая скамеечка, на которой в тесноте сидели три таких человечка, как мы. С торца столика, у окошечка вмещалась табуреточка. С другой стороны плиты, в углу - ещё одна скамеечка, на которую ставили ведро с водой. От угла тянулась стенка, вдоль которой впоследствии мы поставили кровать. В комнате радовало глаз и окошечко, из которого мы выглядывали на улицу.

   Мы были за всё благодарны, радовались нашему первому постоянному жилью. Кое-что нам оставили предыдущие жильцы, соседи дали табуретку, кто-то - односпальную кровать. Сундучок поставили в углу, возле кровати. Набили матрас, как всегда, соломой - готовая постель, пригодная сразу к употреблению. Время от времени мы меняли старую солому на свежую, более мягкую. Так и спали мы, как и большинство жителей в СССР, и притом много, много лет подряд. Имелось у нас два одеяла. Одно - ещё довоенное, из дома, стяженое на вате, с красным сатином. Другое - из Германии, из тех вещей, что мы могли увезти. Остальные вещи мама променяла в Васильевке на продукты. Пол в комнате, как и у большинства в посёлке, был земляной. Мы научились его мазать. Летом пол посыпали богородской травкой и обязательно полынью. Полынь отпугивала блох, клопов. Этих насекомых хватало в нашей жизни, так же, как вшей и комаров. Все эти кровососущие, постоянные спутники нищеты, доставляли нам много неприятностей. Жизнь проходила в постоянной борьбе с ними. Мама мазала нам голову керосином, завязывала платком на ночь. Клопы тоже боялись керосина. На "Троицу" со степи приносили веточки степной акации и пушистые веточки для отпугивания мух. Таким образом украшали свои жилища все люди в то время. Газеты в доме - редкость. Если удавалось где-то взять газету, застилали ею наш крохотный столик.

   Люди относились к нам хорошо с самого начала нашей жизни в совхозе. У  старых знакомых по былым путешествиям и у крёстной росли дети нашего возраста. Они прожили на первой ферме два года и хорошо познакомились с русскими детьми. Фрицами и фашистами называли мальчики друг друга только во время ссор или драк. Мы также быстро подружились со всеми детьми. Но я ещё долго скучала по своим васильевским подружкам: Вале, Зое, Камиле и по Зоиному папе.
 
   Один эпизод из васильевского детства часто врывался в мою память. Мы с девочками часто приходили к Зое и к её гостеприимной семье играть во двор. Зимой 1945 года в Васильевку вернулся после многих госпиталей израненный солдат, который и оказался Зоиным отцом. С Зоей, её сестрёнками и братиком мы познакомились, когда переехали весной к дедушке Горбенко. Летом все дети с нашей улицы играли вместе, и Зоя нас приглашала к себе. Я брала с собой Федю. Дядя Лёня, Зоин отец, часто сидел на заваленке и смотрел, как мы играем. Мы с братом поняли, что хотим чаще видеть этого мужчину, неосознанно пытаясь хоть немного ощутить того счастья, что имеют Зоя, её сёстры и брат. У них был папа! У нас - нет! Этот чуткий мужчина будто чувствовал, как мы истосковались по своему отцу. Он был очень добр к нам. Когда он подходил, мы уже знали, что он будет нам что-то рассказывать. Все садились на заваленку, он брал на руки своего сынишку, сажал на одно колено, на другое - моего брата Федю. Мы, девчушки, могли по очереди сидеть сбоку, видеть его, дотронуться до его шершавых, мозолистых рук. Я вспоминала руки отца и сравнивала их. У отца не было большого пальца на левой руке, лишился его ещё в молодости. Дядя Лёня всегда так жалостливо смотрел на нас, полусирот, в глазах собирались непрошенные слёзы. Кто знает, о чём он думал? Выражение лица его менялось, сильно тряслась голова, при этом он издавал звук, похожий на икание. В войну дядя Лёня служил танкистом, был ранен, контужен, после войны долго лечился. Какое-то время работать он не мог, поэтому и развлекался с нами. Позже он стал трактористом. Но при волнении голова так и продолжала трястись и появлялась икота...
                -2- 
 
   Живя на первой ферме, мы очень скучали по Кутникам: по бабушке Лиде, дедушке Петру, Феде, тёте Оле с её двумя сыночками. Они все так и продолжали жить в Васильевке. Мы от кого-то узнали, что Федя пошёл работать в колхоз трактористом. Кутники получили маленькую, в плохом состоянии землянку, подремонтировали её, обмазали внутри и снаружи, вставили два крошечных оконца. Бабушка сложила из колхозного кирпича печку. Бабушка Лида могла делать всё! И в этом домике устроила уют. Ведь это обязанность каждой женщины, у всех народностей и во все века, создавать тепло и уют своему очагу. Если какая-то женщина не умеет этого делать и не хочет научиться, несмотря на военное или мирное время, то жители домика, дома, дворца ли, зачахнут со временем, как неухоженные цветы на подоконнике. У бабушки при доме был маленький огородик, где росло всё.

   Но уже летом 1948 года ей пришлось одной ухаживать за всем. Дедушка умер от недоедания ранней весной, когда кушать стало совсем нечего. Побираться они не могли. Бабушка Лида работала у зажиточных людей, там её кормили. Что могла, приносила домой, но дедушке этого явно не хватало, он был крупным мужчиной. Федя, их сын, зимой работал скотником, весной взяли его на трактор пахать землю. Но работал он за палочки - за трудодни, которые не оплачивались. Наш комендант, каким бы хорошим он не был, на похороны дедушки нас не отпустил. Так же плохо и тяжело жила семья тёти Оли. Её сын Федя в 12 лет ушёл побираться в другие деревни. Люди давали ему приют, пищу, где-то он смог подрабатывать. Федя родился в 1936 году, поэтому необходимости отмечаться у коменданта не было. Тётя Оля и её маленький сынишка Ваня чудом остались живы. Кто-то из соседей зашёл к ним случайно утром. Они лежали на кровати опухшие, безразличные ко всему, сынишка уже и звука не подавал. Быстро разнёсся слух по улице о бедственном положении молодой женщины с ребёнком. Добрые люди, сами бывшие в нужде, стали приходить к ним, кормить и возвращать к жизни.

   До нас тоже дошёл этот страшный слух. Мы с Миртой тайком от коменданта и от людей отправились в Васильевку. В узелки завязали, что могли от себя взять, наши люди передали, кто что мог. Мама нам за спину привязала сумку в виде рюкзачка, чтобы удобнее было идти. Всю эту дорогу длиной в 10 км мы чуть ли не бежали, не от погони - нет! От радости, что увидим бабушку Лиду, тётю Олю и Ваню, а может, и Федю Кутника, сможем их покормить, обнять, побыть вместе с ними. Мы были рады, что мама осмелилась отпустить нас в Васильевку. Наши люди знали об этом, а другие? Но никто на нас, беглецов, не заявил коменданту. Как попало бы нашей маме, а ведь она ещё не совсем отошла от прошлых ночных допросов. Было бы нам всем плохо!

   С бабушкой Лидой пошли мы к тёте Оле. Они жили друг от друга далеко. Дошли уже уставшие. При встрече сказать толком никто ничего не мог. Слёзы радости, горя, бессилия лились ручьём у нас из глаз. Смотреть на тётю Олю было страшно. Всё тело в каких-то пятнах, болячках, глаза отрешённые, руки удлинились, похудели. Она еле смогла встать с грязной постели, сшитой из кусков тряпок, непонятно какого цвета. Мы узнали, что люди по очереди приходили с утра к тёте Оле, топили печку, так как  весной 1948 года ночи были ещё холодные. Приносили что-то покушать, ели они очень мало. Ваня от слабости еле-еле пищал. Тётя Оля попросила нас помолиться за них Богу, чтобы Господь смилостивился над ними и избавил от страданий. Нам стало на душе полегче, мы повидали их, успокоили, что люди их теперь не оставят без помощи. Попрощались со всеми и пошли обе домой.
 
   По пути мы свернули с дороги на поле. Мирта определила, что с этого поля осенью убирали картошку. Мы взяли в руки палки и принялись шевевелить землю в надежде найти остатки мёрзлой картошки. Находили, но после зимних морозов она была несвежей и сухой. На изломе картошка казалась белой и искрилась на солнце от наличия крахмала. Мы так старательно искали, что нашли немного и принесли домой на радость маме. Очистили от шкурки и представили, как мы сейчас постряпаем оладушки прямо на плите. Сковородки не водилось в нашем хозяйстве, да и она была без надобности, так как жира мы не видели и не нюхали ещё до 1952 года. Пекли мы картошку на плите, в случае появления её у нас. Жарили зерно, если кто-то сможет домой в кармане принести. Было в употреблении у наших людей и кофе с молоком. На плите жарили ячмень до чёрного цвета. Жареные зёрна растирали стеклянной бутылкой, уже собственной. Кто-то из нас получит обрат, после вечерней дойки, после сепарирования. Вот тогда наступает для нас праздник - вкусный ужин, кофе с молоком!

   Для того, чтобы получились оладьи из мороженой картошки, необходимо добавить немного муки и соли. Соль у нас имелась, а с мукой - проблемы. Где её взять? Мама сказала: "Нелли, иди и принеси муку!" Возразить на это нельзя. Мама нам распределила обязанности по приезде на новое место жительства, сразу, как выздоровела Мирта: "Мирта старшая, она скоро пойдёт на работу, а ты, Нелли, будешь делать всё по дому, на что хватит твоих силёнок". Я поняла сразу, что мне придётся идти к соседям просить муку. От стыда у меня отнимались ноги, легче идти побираться туда, где тебя никто не знает. Однажды наша соседка обмолвилась, что мы  в крайнем случае можем к ним зайти. Они нам готовы помочь, чем смогут.

   В то время соседка Антонина казалась нам намного счастливее нашей мамы, а её сын Славка счастливее нас - сирот. Кажется, мы даже Славке завидовали. Его родной отец побывал в плену, поэтому не только он, но и члены семьи считались изменниками Родины. Их выслали в 1946 году из Ленинграда в Казахстан, в Соколовский совхоз. Раз в месяц Тоня  ходила вместе с нами к коменданту на отметку. Теперь о счастье. Один мужчина, чудом не оказавшийся за колючей проволокой, из наших немцев, живший когда-то на востоке за Уралом, в поисках своей семьи или хорошего места, прибился к нашему первому отделению. И сошлись они - Антон и Антонина. Он - здоровый приятный мужчина, не обиженный силой. Она - красивая, городская женщина, с ещё не обмороженным лицом. Антона устроили работать на свинокухню. Он нагружал ещё сырой корм в огромные баки-парилки и выгружал, когда корм, например, ячменная каша, распарится. Большой лопатой он складывал корм в ящики, установленные на санях или телегах и развозил по свинарникам. Свиньям давали молоко, варили кашу из риса, из пшеницы. Мы же, люди, всего этого изобилия, предназначенного свиньям, не видели. Все знали, что воровать у государства нельзя, что можно за щепотку пшеницы угодить за решётку на долгие годы. Но тем не менее, рис в кармане приносил домой каждый, кто там работал. Антон Бальцер помог устроиться на работу на свинарник нашей Мирте. Было ей в ту пору 12 лет.

   К этой семье я и пошла попросить немного муки. Мы знали, что им из Кустаная привезли мешок ржаной муки. У наших соседей были в ту пору и небольшие деньги: Антон зарабатывал на кухне, а Антонине с сыном что-то присылали родственники из Ленинграда. Не описать, как стыдно произносить эти слова: "Тётя Тоня, дайте нам, пожалуйста, чашечку муки. Мама добавит её к мороженой картошке и испечёт нам оладушки ". Сказать: "Займите" -  было бы легче, но и она и мы знали, что эту муку мы отдать назад не в состоянии.

   Я продолжала учиться в школе во втором классе, Мирта - в третьем. Мирта освоила русский язык намного быстрее, чем мы с Федей. Брат продолжал говорить по-немецки и дома, и на улице с ребятишками. У меня вообще всё смешалось: немецкий, украинский, польский, и немного русский. Местные дети нас как-то понимали. Они учились немецкому у наших знакомых из Одессы, которые прибыли в сентябре 1945 года, а те их в свою очередь, учили русскому языку. Моей сестре хорошо давались языки, она без больших усилий с её стороны училась в третьем классе. Во время войны, при переезде из города в город в Германии, в Польше, Мирта тоже посещала школу, только тогда она изучала немецкий. Учительница в местной школе изредка давала нам домой новый букварь, мы и Федю принялись знакомить с русскими буквами. Какая это была радость для нас - пролистывать чистые, хрустящие странички с картинками! Обычно мы получали в школе старенькие листочки из книг, как и все дети. Школа на первой ферме располагалась в одном помещении. Первый, второй и третий классы вела одна учительница.

   Дом, в котором находилась школа, стоял недалеко от нашего дома. Мама и здесь работала в школе уборщицей и истопником. В эту весну 1948 года и в последующие годы, как только сходил снег, многие ребятишки снимали свою обувь, у кого какая была, и бегали босиком. Все дети простывали, часто болели. Постоянные спутники болезней - вечные болячки на губах, чирьи на холодных, синих ногах, заложенный нос и простуженное горло, сопровождали и нас долгие детские годы.

   Мирта закончила третий класс самой лучшей ученицей, пошла бы и в четвёртый, но его здесь не было. Только через два года ввели и четвёртый класс. Все дети, что  жили на первой ферме, заканчивали три класса, потом сидели дома или сразу шли работать на свинарник, к коровам, овцам. Работы в то время в хозяйстве было очень много - ведь всё делалось вручную или на быках. Наша Мирта в 12 лет стала свинаркой, только в конце октября ей исполнилось 13 лет. У неё и трудовая книжка была выписана с сентября 1948 года. Кто в Германии может в это поверить? Я в сентябре 1948 года пошла в третий класс, Федя - в первый.

   С десяти лет мне пришлось помогать Мирте пасти свиней. Здоровые, толстые свиньи бегали лучше нас. Неудивительно, ведь им и жилось намного лучше, чем нам. Они наедались досыта каждый день. А мы, нищие, воровали у них рисовую или пшеничную каши, простоквашу, чтобы хоть немного утолить голод. Из простокваши мы вылавливали руками чёрных, жирных мух и бросали свиньям в кормушки. Свиньи не обижались на нас и не похудели от того, что мы тайком ели их каши. Нам тяжело было их удерживать или перегонять на поле пастись. Наши босые, исцарапанные, потрескавшиеся пятки ныли от боли и холода.  С наступлением темноты с радостью бежали мы вместе с откормленными животными на базу.

http://www.proza.ru/2015/05/27/403