Книга о прошлом. Глава 22

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.
ПРИКЛАДНАЯ АГИОГРАФИЯ.


1.
«Святой Зосима жил и подвизался в пустыне Киликийской», – прилежно читал Радзинский. – «В царствование Диоклетиана он был подвергнут страшным мучениям за веру, но Бог чудесным образом исцелил его раны. Комментарисий (т.е. смотритель за узниками) Афанасий, увидев это чудо, уверовал во Христа. Будучи отпущены на свободу (почему интересно? это ведь тоже чудо! может, Афанасий помог Зосиме бежать?), они вдвоём удалились в пустыню. Там, подвизаясь в молитве, они стали жить в расселине скалы. Оба мирно предали свои души Господу. Мученик Зосима вспоминается также 19 сентября».

Жаль, очень жаль, что опущено самое интересное – как Афанасий и Зосима жили вдвоём в этой самой пещере: день за днём, год за годом… Радзинский вздохнул, перелистнул страницу и продолжил штудировать Месяцеслов: «Феона, в христианстве Синезий, был волхв. Диоклетиан призвал его, чтобы посрамить в состязании Феопемпта, епископа Никомедийского. Однако, увидев, что всё его колдовское искусство и даже яд не в силах повредить святителю, Феона уверовал во Христа и открыто исповедовал свою веру. Святой Феопемпт после долгих истязаний был усечён мечом, а святой Феона живым зарыт в землю».

– Б-р-р-р, – Радзинского передёрнуло, так живо он представил себе все подробности страшной расправы. Но особенно сильные эмоции вызвала картинка, которая необыкновенно ярко встала в этот момент перед его глазами: епископа уводят на казнь – он сильно избит, запястья туго скручены за спиной грязной разлохматившейся верёвкой – на пороге он оборачивается и встречается взглядом с Феоной. Тут словно разряд тока прошил Радзинского насквозь – он-то очень хорошо себе представлял, насколько сильная сердечная связь должна была установиться между этими двумя. Вера – даже не соединяет – сплавляет людей между собой. Момент обретения веры – это акт открытия, распечатывания источника, который имеется в сердце каждого человека. А что изливается из этого источника, если не Любовь?

Радзинский очень хорошо на собственной шкуре прочувствовал – каково это, когда достигаешь порога. На тебя сваливается бесконечное одиночество. Миллионы и миллионы людей остались там, в другом мире, позади тебя. Ты на вершине, ты одним взглядом можешь объять весь мир, но ты ОДИН. И если вдруг ты встречаешь человека, способного тебя по-настоящему ПОНЯТЬ – одного с тобой уровня человека – роднее и ближе его в твоей жизни не будет.

Радзинский снова тяжело вздохнул и продолжил читать: «Преподобный Фостирий пустынник и по благодати Божией целитель немощных. Подвизался на высокой горе. Отличался даром чудотворения и многих отвратил от ересей». Здорово. «Преподобный Мина, монах горы Синайской. Пятьдесят лет подвизался иноком синайского монастыря. Скончался мирно в VI веке». Душа радуется. «Преподобный Григорий, Печерский чудотворец. По приказу Ростислава Всеволодовича, князя Переяславского, был в 1093 году брошен в Днепр с камнем на шее за то, что предсказал княжескому войску поражение от половцев, а самому князю – что тот вскоре утонет». Э-м-м… Но ведь этот самый князь – он ведь тоже христианин? Разве нет? Похоже, власть нивелирует вероисповедные «условности». И крещёный князь в минуту гнева поступает так же, как и его собрат – языческий властитель.

Охо-хо… Так: «Преподобный Иосиф Аналитин. Строгий Раифский подвижник. Достиг степени дивного совершенства духовной жизни: во время молитвы начинал видимо сиять неземным светом. Предсказав время своей кончины ученику своему Геласию, мирно скончался до злодейского убийства отцов Синайских и Раифских сарацинами». Счастливец этот Геласий – имел такого учителя! А сколько подвижников, чьи духовные дары остались скрыты от мира, потому что они не имели учеников?..

«Преподобный Павел Фивейский. Родился в Фиваиде (в Египте). Рано оставшись сиротою, много претерпел от своих корыстолюбивых родственников, желавших завладеть его наследством. Когда началось жестокое гонение императора Декия на христиан, узнал, что зять из корысти хочет предать его в руки властей. Тогда, бросив всё своё имущество, Павел бежал в пустыню. Там, поселившись в пещере, он прожил 91 год, молясь Богу день и ночь. Питался он финиками и хлебом, который иногда приносил ему ворон. Наготу свою защищал от холода и зноя одними пальмовыми листьями. Преставился 113 лет от роду, 10 января 341 года, стоя на коленях во время молитвы». Та-а-ак… Это сколько же парню было лет, когда он отчий дом покинул? Кажется, двадцать два – практически Колин ровесник. Тот тоже, недолго думая, бросил бы любое богатство, если бы кто-то так страстно желал его имуществом завладеть.

Радзинский вдруг представил, как Аверин бросает его самого – почему нет, если от дочери аспирант готов отказаться? Поехал ведь сегодня разрешение на выезд подписывать. Переживал, правда, сильно. Радзинский не мог не заметить, что у аспиранта руки трясутся, а ногти синие. Пуговицы на рубашке – две штуки – оборвал, когда застегнуться пытался. Чёлку приглаживал ежесекундно – Радзинский не выдержал, предложил ему «невидимкой» волосы заколоть. Великодушно вызвался сам сбегать в киоск, заколки купить. Аверин широты жеста, равно как и юмора, не оценил – глянул так, что у Радзинского аж позвоночник инеем покрылся. А в довершение всего Николай Николаевич и от шофёрских услуг товарища отказался – сиди себе, Кешенька, дома, грызи ногти от волнения…

Радзинский в сердцах резко захлопнул книгу и безвольной куклой откинулся на спинку кресла. Закрыв глаза, он попытался представить, что сейчас происходит в той конторе, куда направился Аверин: вот он встречается на крыльце с бывшей женой: нагретый солнцем крошащийся бетон, хилая трава, пучками торчащая из трещин на ступеньках. Бывшая аверинская жена отбрасывает сигарету, кивком головы предлагает следовать за ней. Наташа в очень плохом настроении. Заметно, что она мало спала и, наверное, много курила. Неожиданно она останавливается и резко разворачивается к аспиранту, так что они едва не сталкиваются:

– Мы с Линасом решили, что брать с собой в далёкую чужую страну такую обузу, как годовалый ребёнок, крайне неразумно. – Аверин удивлённо распахивает глаза, и Наташа раздражённо бросает ему в лицо, – Ну, давай, скажи мне, какая я плохая мать!

– Совсем наоборот, – ровно отвечает Аверин. Но Радзинский видит, как у аспиранта начинают слегка дрожать руки и он сцепляет их в замок, чтобы это было не слишком заметно. – Очень благородно с твоей стороны заботиться в такой момент не о своих чувствах, а о благополучии ребёнка. В самом деле – неизвестно, где вы будете первое время жить, сумеете ли найти работу. Даже с твоим английским это будет проблематично.

Наташа отворачивается и, кажется, всхлипывает. Но Аверин не торопится её утешать. Он продолжает говорить – спокойно и монотонно:

– Я посмотрел: первый год у вас будет очень тяжёлым. Линосова тётка, которая прислала ему вызов, вовсе не собирается пускать вас в свой дом. Вам придётся снимать квартиру. И платить за неё. Те люди, на которых Линас рассчитывает, не смогут вам помочь. Потому что у них начнутся проблемы. Финансового порядка. Я не совсем понял – что-то с налогами. Тебе придётся работать в магазине женской одежды: восемь часов на ногах, времени на перекур не будет. Знаю, для тебя это кошмар – мужчин ты бы смогла обаять, а эти клуши будут от всей души тебя ненавидеть. Мой тебе совет: записывайся на первые же курсы, которые тебе подвернутся. Тебе может показаться, что это не то, что надо – не думай об этом, просто сделай, как я тебе говорю. – Аверин неожиданно замолчал. Радзинскому в этот момент очень хотелось поправить тонкие прядки светлых волос, прилипшие к покрытому испариной аверинскому лбу. Особенно когда аспирант дрогнувшим голосом добавил, – Спасибо.

Наташа прищурилась зло и принялась копаться в своей сумочке в поисках зажигалки. Поднесла сигарету к умело накрашенным губам, прикурила, затянулась.

– Когда я могу забрать ребёнка? – осторожно спросил Николай.

– Успеешь, – огрызнулась Наташа.

Они так странно смотрелись вместе: как примерный младший брат – отрада родительского сердца, и стервозная старшая сестра – явно плохая девочка. Стороннему человеку и в голову бы не пришло, что в прошлом этих двоих могли связывать какие-то совсем не братские отношения.

– Я рада, что ты нашёл себе такого горячего и преданного поклонника, – бросила вдруг Наташа. Каждое её слово сочилось ядом.

– Поклонника? В каком смысле? – вспыхнул Аверин.

– В каком? – Наташа презрительно дохнула на Николая табачным дымом. Она никуда не торопилась: курила и бесцеремонно рассматривала бывшего мужа. – Не знаю, кто ты для него: святой, учитель… Может, наркотик? Но я видела, как он с тобой носится: облизывает с ног до головы, глаз с тебя не сводит.

– Наташа, Наташа… – поморщился Аверин, укоризненно качая головой.

– Я двадцать восемь лет уже Наташа. И я на зрение не жалуюсь, – желчно усмехнулась та. – Он так тебя обхаживает!

– В любом случае – тебя это не касается, – мягко ответил Николай. Радзинскому показалось, что даже слишком мягко.

– Касается или нет – я этого бесстыдного мажора насквозь вижу. – Наташа независимо тряхнула волосами и помахала зажатой в пальцах сигаретой – Аверин с неприязнью проследил за её элегантно оттопыренным мизинцем с кроваво-красным крашеным ногтем. – Он же не просто так вокруг тебя вьётся! Он тебя использует. А ты такой доверчивый…

– Чтобы оценивать человека, нужно быть хотя бы одного с ним духовного уровня, – вежливо заметил Николай. – Или выше него. Иначе ты не сможешь верно интерпретировать его слова и его поступки. И мотивы его слов и поступков не сумеешь правильно понять. А до Радзинского тебе – извини, конечно, дорогая – как до Луны пешком.

– Может быть, – неожиданно легко согласилась Наташа. – Но я, тем не менее, прекрасно вижу, что ему, в отличие от меня, удалось-таки вдохновить тебя на нечто большее, чем благочестивое перебирание чёток. Амбиции у него, похоже, не маленькие. И планы должно быть далеко идущие.

– Ты бредишь? – устало вздохнул Аверин. – Какие ещё планы?

– Линас сказал, что Радзинский твой какую-то непонятную бурную деятельность развернул, а ты у него вместо знамени. Народ волнуется. Всем любопытно.

– Всем – это тебе? – грустно усмехнулся Николай. – Сколько раз я уже говорил: Линас никогда не увидит правды, даже если она прямо под носом у него будет лежать. Потому что с истиной он не дружит. К концу жизни к Богу придти – самое большее, чего он может достигнуть. И это в лучшем случае…

Радзинский вдруг почувствовал, как кто-то стоящий сзади, закрывает ему сухими тёплыми ладонями глаза. Послышался лёгкий смешок – и вот уже перед ним стоит старичок, по-видимому, монах. На голове чёрный клобук, борода – не сказать, что очень пышная, в уголках глаз – тонкие морщинки лучиками. Смеётся. Не в голос – одними глазами смеётся. Улыбается.

Радзинский широко улыбнулся в ответ – гость вызывал невольную симпатию.

Старичок вдруг удивлённо округлил глаза и ткнул пальцем в пуговицу на груди Радзинского – тот рефлекторно наклонился посмотреть, что вызвало у гостя такую реакцию, и тут же почувствовал, как ловкие пальцы схватили его за нос.

– Любопытной-то Варваре на базаре нос прищемили, – весело сказал старец. И тут же ласково погладил удивлённого Радзинского по голове. – Читаешь? Молодец. Тебе много нужно знать…


2.
Аверин смотрел совершенно пьяными от счастья глазами. Спокойно сидеть на месте он не мог – постоянно вскакивал и начинал кружить по комнате. При этом он без умолку болтал и жестикулировал так оживлённо, что боязно было к нему приближаться – зашибёт ненароком.

Радзинский особо не вслушивался в аспирантское щебетание. Он догадывался, что рано или поздно этот разговор состоится. Что щепетильный аспирант захочет вернуться в свою квартиру, как только бывшая супруга съедет оттуда. Радзинский был готов к такому повороту событий, поэтому спокойно следил за тем, как Аверин порхает по кабинету, и умиротворённо при этом улыбался. А когда аспирант наконец утомился и немного притих, Викентий Сигизмундович неспешно поднялся с дивана, покровительственно приобнял Коленьку за плечи и самым обольстительным баритоном, на какой только был способен, проворковал, увлекая аспиранта на кухню:

– Не пори горячку, солнце моё.

Доставая из морозилки пломбир, Радзинский ласково приговаривал:

– Как скажешь, Коленька. Куда захочешь, туда и отвезу тебя с твоими вещами – какие могут быть разговоры? Только торопиться не надо, – ненавязчиво убеждал он. – Подумай сам: даже если ты решишь отдать ребёнка в ясли…

– Нет! – испуганно выкрикнул аспирант, давясь от ужаса мороженым. И Радзинский довольно усмехнулся.

– Тем более. Пока не приедет твоя мама…

– Она не приедет, – поспешно вставил аспирант. И покраснел, – Скорее всего.

– Значит, пока ты не найдёшь приличную няню…

– Няню? – Похоже, аспирант был в панике. Подтаявший пломбир капнул с ложки ему на рубашку, но Николай этого не заметил. – Я не хочу оставлять ребёнка на чужого человека! Добровольно? Нет, ни за что…

– А я чужой? – вкрадчиво поинтересовался Радзинский, садясь напротив. Он пальцем подобрал с аверинской рубашки сладкую каплю и смело её слизнул.

Аверин с отчаянием глядел в тёплые, янтарные глаза Радзинского и нервно кривил губы:

– Кеш, но я же не могу…

– Глупости, – нежно мурлыкнул Радзинский, отбирая у Аверина ложку и принимаясь собственноручно кормить растерянного аспиранта. – Конечно, можешь. Я ведь тебе не чужой?

– Ты? Ты родной, – слабо улыбнулся Аверин.

– Тогда в чём проблема?

– Ты… Ты куришь, – нашёлся аспирант. И торжествующе отнял у Радзинского ложку.

Теперь Радзинскому пришлось спешно придумывать себе оправдание:

– Но твоя бывшая жена…

– Я не повторяю своих ошибок, – ехидно ответил Николай, слизывая с ложки мороженое. Он, кажется, почувствовал степень заинтересованности Радзинского и понял, что может заставить того нервничать.

– Хорошо, я брошу курить. – Радзинский отодвинулся от стола и скрестил руки на груди.

Аверин замер с ложкой во рту. Пару секунд он пытливо разглядывал собеседника, потом усмехнулся и снова принялся поглощать пломбир.

– Вот когда бросишь, тогда и поговорим.

– А я прямо сейчас брошу, – вежливо улыбнулся Радзинский. Он потянулся за лежащей на подоконнике початой пачкой сигарет, затем достал из нагрудного кармана зажигалку. Тряхнул рукой. Чёрной ниткой, тянущейся из указательного пальца, крест-накрест трижды плотно перевязал свой «подарок» и протянул Аверину. – Выбрасывай.

Аверин азартно блеснул глазами:

– Куда?

– В форточку, – небрежно махнул рукой Радзинский.

– Нет. – Аверин с сомнением покачал головой. – Нельзя, чтобы кто-то это поднял.

– Тогда в урну бросай. – Радзинский решительно встал и открыл дверцу под мойкой. Аверин тщательно прицелился и запулил свой снаряд точно в ведро:

– Та-дам! – торжественно возгласил он, победно воздевая руки к потолку. И деловито добавил, – Воду холодную включи.

Радзинский ногой захлопнул дверцу и двумя пальцами открутил кран. Аспирант, закрыв глаза, подержал ладони под струёй ледяной воды, стряхнул капли, промокнул руки полотенцем.

– Пижон – какой же ты пижон, – восхищённо оглядывая довольного собой Радзинского, засмеялся он. – Думаешь, я тебе поверю без испытательного срока?

– Ну, у нас же ещё есть время до отъезда небезызвестной сладкой парочки, – усмехнулся тот. – Я буду паинькой. – Радзинский скорчил постную физиономию.

Захохотали они одновременно: пихали друг друга под рёбра, корчились от смеха и никак не могли остановиться, пока не обессилели окончательно. Тогда они обнялись и вперемешку с истерическими всхлипами пообещали друг другу:

– Кеш, я больше никогда не буду в тебе сомневаться.

– А я никогда тебя не брошу.