Рассказ Д. Хармса Судьба жены профессора

Снижения и профанация в рассказе Д. Хармса «Судьба жены профессора»

     Задача настоящей статьи - объяснить и интерпретировать датированный 1936 годом рассказ русского писателя Даниила Хармса «Судьба жены профессора» [10: 141-143], вывести основные принципы его построения. В этом нам поможет герменевтический анализ.
     В книге Н. Т. Рымаря и В. П. Скобелева «Теория автора и проблема художественной деятельности» говорится, что герменевтика разработала принцип «охвата произведения как целого, рассмотрения каждой его части в свете целостности». С помощью этого принципа достигается главная цель, а именно «постижение истинного, т. е. авторского смысла произведения». В герменевтике смысл целого произведения складывается через анализ «отдельных элементов текста; при этом уточненное представление о целом позволяет по-новому оценить элемент, а новая оценка элемента способствует дальнейшей корректировке представления о целом и т. д.» [3: 13].
     Применим герменевтический метод для анализа выбранного рассказа.
     Уже само название отсылает нас к индивидуальной, выделенной из множества судьбе, что совсем не часто встречается у Хармса (обычно персонажи сменяют один другого, и автор не задерживается на ком-то одном). Начинается рассказ так: «Однажды один профессор съел чего-то, да не то, и его начало рвать». С первой же фразы мы опускаемся с высокого («профессор») до телесного низа («начало рвать»), и с этого снижения ломается логика происходящего, причем вначале это почти незаметно, но с каждым новым событием нелепость происходящего проявляется все больше. Для усиления смехового эффекта автор использует просторечные слова и выражения («съел чего-то, да не то», «рвать»).
     «Пришла его жена и говорит: “Ты чего?” А профессор говорит: “ничего”. Жена обратно ушла». Похоже, что профессор и его жена — два человека, связанные брачными узами, но отъединенные друг от друга, субъективно переживающие то или иное собственное состояние и не стремящиеся к единству, духовному слиянию.
     «Профессор лег на атаманку, полежал, отдохнул и на службу пошел.
     А на службе ему сюрприз, жалованье скостили: вместо 650 руб. всего только 500 оставили». Жизнь играет человеком, хотя предстает она порой в лице самых обычных людей. Поэтому у Хармса часто встречаются безличные и неопределенно-личные предложения: при этом первые означают рок, судьбу, а вторые — волю окружающих людей, часто наделенных какими-либо полномочиями, чиновников. «Нормальная» причинно-следственная связь у Хармса не действует, поэтому нельзя с уверенностью сказать, связан ли «сюрприз» на службе с тем, что съел профессор, но именно последнее является фактическим исходным пунктом всей цепочки дальнейших событий. Одна несущественная мелочь вызывает ряд немаловажных событий — эта схема встречается у Хармса во многих рассказах. С этой мелочи может начаться возвышение или падение человека, причем совершенно независимо от его воли. Об этой особенности произведений Хармса высказалась Т. Скрябина: «Разрыв с сутью всегда отмечен абсурдом. У Хармса абсурд особый — он напрямую связан с “минимализмом действия”. Чем незначительнее, мельче действие, тем глобальнее его непредсказуемые последствия» [7]. Отметим также ироническое употребление слова «сюрприз» в данном случае.
     «Профессор туда-сюда — ничего не помогает. Профессор к директору, а директор его в шею. Профессор к бухгалтеру, а бухгалтер говорит: “Обратитесь к директору”». Здесь мы видим явную пародию на бюрократизм и волокиту, царящие в советских учреждениях. Интересно, что профессор числится не в каком-либо научном или учебном заведении (где и должны, по сути, работать профессора), а в какой-то «конторе», причем его научное звание, по-видимому, не имеет никакого значения для чиновников, и профессор оказывается перед ними так же бессилен, как любой «маленький» человек перед бюрократической машиной.
     «Профессор сел на поезд и поехал в Москву». Ответные действия профессора на всю эту несправедливость можно расценивать двояко: как явную нелепицу и как вполне закономерный шаг — если учесть, что в столице больше шансов на разрешение какого-либо дела (во всяком случае, в это всегда верил русский человек).
     «По дороге профессор схватил грипп. Приехал в Москву, а на платформу вылезти не может.
     Положили профессора на носилки и отнесли в больницу.
     Пролежал профессор в больнице не более четырех дней и умер». С самого начала профессора преследуют несчастья, мир стал враждебен к нему и словно стремится изгнать его в какое-то другое бытие (то, которое начинается после смерти). С самого начала профессор одинок (то же можно сказать о его жене, как мы увидим далее), отъединен от этого враждебного ему мира, который «выталкивает» его из себя, как безвольную марионетку. Характерно, что и умирает профессор в «другом» мире — в Москве, а не у себя дома. Бытие как бы изгоняет его сперва из собственного тела (рвота), затем из учреждения, где он работает, потом из своего дома в другой город и в конце концов вообще из этого мира (и, быть может, не без помощи врачей, ведь он умирает именно в больнице).
     «Тело профессора сожгли в крематории, пепел положили в баночку и послали его жене». По существу, профессор принимает другое физическое воплощение и возвращается к себе домой, в быт этого мира, передавая эстафету мытарств своей жене. При этом слово «баночка», ассоциируясь с предметом домашнего обихода, сводит на нет серьезность фразы и в данном случае играет роль снижения.
     «Вот жена профессора сидит и кофе пьет. Вдруг звонок. Что такое? “Вам посылка”.
     Жена обрадовалась, улыбается во весь рот, почтальену полтинник в руку сует и скорее посылку распечатывает». Теперь право главного героя переходит к жене профессора. С того момента, когда к ней «возвращается» муж, ее также начинают преследовать несчастья. Сперва развенчивается привычно радостный смысл посылки: «Смотрит, а в посылке баночка с пеплом и записка: “Вот все, что осталось от Вашего супруга”.
     Жена ничего понять не может. Трясет баночку, на свет ее смотрит, записку шесть раз прочитала, наконец сообразила, в чем дело, и страшно расстроилась». Непривычная ко всему, что выходит за рамки обычного, она неспособна сама выйти за эти рамки, без какого-либо толчка, которым и становится посылка. Хармс иронизирует и над прагматичным обывательским сознанием: сперва длительные попытки понять необычное явление и, когда это наконец удается, несообразная случившемуся реакция («страшно расстроилась»), которая больше подходит для описания разочарования от неинтересной посылки, нежели шока от смерти мужа. Кроме того, в экспрессивной окраске данного выражения, ориентированного на разговорную речь, можно заметить установку на сказ, уже встречавшуюся нам в рассказе «Отец и дочь».
     «Жена профессора очень расстроилась, поплакала часа три и пошла баночку с пеплом хоронить». Очевидна ирония автора по отношению к ограниченности и «регламентированности» обывательского сознания («очень расстроилась, поплакала часа три»). Заметим также, что и в этом, и в предыдущем предложении имеются комические уточнения, сообщающие нам, как долго плакала героиня или сколько раз была прочитана записка.
     «Завернула она баночку в газету и отнесла в сад имени 1-ой Пятилетки, б. Таврический». Судьба профессора очень напоминает судьбу какого-нибудь домашнего животного: он и при жизни, видимо, был довольно незначительным и бесправным существом (несмотря на то что профессор), и после смерти кощунствуют с его телом, а затем жена поступает с ним, как с домашним любимцем: немного погоревав и завернув в газету, хоронит в городском саду. Отметим, что рассказчик, как это часто бывает у Хармса, дает довольно точное указание на место событий.
     «Выбрала жена профессора аллейку поглуше и только хотела баночку в землю зарыть, вдруг идет сторож». Заметим, что образ сторожа, препятствующего героям, ставящего преграды на их пути, встречается во многих рассказах Хармса («Молодой человек, удививший сторожа», «Отец и дочь» и др.).
     «— Эй! — кричит сторож, — ты чего тут делаешь?
     Жена профессора испугалась и говорит:
     — Да вот хотела лягушек в баночку наловить.
     — Ну, — говорит сторож, — это ничего, только смотри, по траве ходить воспрещается». С каждым новым событием мир все больше переворачивается с ног на голову: профессор превращается в баночку с пеплом, затем его жена, вместо того чтобы организовать традиционные похороны, тайком копает землю в общественном месте, а простой сторож покрикивает на нее и даже обращается к ней на «ты» (не забывая при этом повторить о «главном» запрете — топтать газоны). Происходит гиперболическое снижение образа профессора — до антитезы (профессор — баночка с пеплом). Такой же контраст мы далее увидим и в судьбе профессорши.
     «Когда сторож ушел, жена профессора зарыла баночку в землю, ногой вокруг притоптала и пошла по саду погулять». Здесь мы снова наблюдаем комическое уточнение («ногой вокруг притоптала»). А то, что героиня сразу после «похорон» мужа «пошла по саду погулять», свидетельствует о ее спокойном отношении к происшедшему, невозмутимости и хладнокровии даже в такой невеселой ситуации.
     «А в саду к ней какой-то матрос пристал. Пойдем да пойдем, говорит, спать. Она говорит: “Зачем же днем спать?” А он опять свое: спать да спать.
     И действительно, захотелось профессорше спать». Автором обыгрываются значения слова «спать», что также производит комический эффект. Вызывает смех и такая нелепость: профессоршу принимают за женщину легкого поведения (хотя статус жены профессора предполагает чаще всего немолодой возраст и интеллигентный внешний вид), причем она понимает все очень своеобразно, как человек «не от мира сего». Но чем дальше, тем больше она становится человеком действительно «не от мира сего»: по отношению к ней перестает действовать «обычная» логика, и профессорша начинает терять связь с реальностью. Мир, окружающий героиню, все больше походит на сон или безумие, хотя нельзя понять, когда точно это состояние началось.
     Безумие и все, что с ним связано, действительно волновало Хармса. Это подтверждается и дневниками писателя, в которых находим следующую запись: «Сходить с Вагиновым в сумасшедший дом» [8: 252], а также упоминание об интересующих его книгах: «Бернштейн А. — Клинические приемы психологического исследования душевно-больных» [8: 23], «П. И. Карпов. Творчество душевнобольных» [8: 354], «О. Бумке. Обычные заблуждения в суждении о душевно-больных» [9: 144], «Э. Крепелин. Kleines Schema» (о различных душевных расстройствах) [9: 144].
     «Идет она по улицам, а ей все спать хочется. Вокруг люди бегают какие то синие да зеленые, а ей все спать хочется». С этого момента можно говорить об «общем фоне иррациональности происходящего», пользуясь словами А. Кобринского [4: 5]. Действительность приобретает все более фантастические черты.
     «Идет она и спит. И видит сон, буд-то идет к ней навстречу Лев Толстой и в руках ночной горшок держит. Она его спрашивает: “Что же это такое?” А он показывает ей пальцем на горшок и говорит:
     — Вот, — говорит, — тут я кое-что наделал, и теперь несу всему свету показывать. Пусть, — говорит, — все смотрят». В данном случае мы встречаемся с комическим снижением: как и в своих литературных «анегдотах», а также в некоторых рассказах («Ольга Форш подошла к Алексею Толстому...», «Пушкин и Гоголь» и др.), Хармс пародирует образ классика Льва Толстого, заодно обыгрывая понятие «творение великого писателя». При этом снижение происходит через образ материально-телесного низа. Таким образом, юмор достигается за счет того, что Хармс в шутливом тоне говорит о человеке, имя которого русским человеком произносится с пиететом.
     Далее образы становятся все более причудливыми, а их связь между собой — даже нелепой, фантастической, как во сне или бреду: «Стала профессорша тоже смотреть и видит, буд-то это уже не Толстой, а сарай, а в сарае сидит курица.
     Стала профессорша курицу ловить, а курица забилась под диван и от туда уже кроликом выглядывает.
     Полезла профессорша за кроликом под диван и проснулась.
     Проснулась, смотрит: действительно, лежит она под диваном». Выходит, это был сон наяву или помутнение рассудка. По словам В. Глоцера, один из часто встречаемых мотивов произведений Хармса — это сон, «как самое удобное состояние, среда для того, чтобы свершались чудеса и чтобы в них можно было поверить. Сон был не только лучшей формой, в которой воплощались мечты персонажей, но и счастливым соединением той трагической разорванности мира, яви, которую Хармс ощущал сильнее всего» [3: 132]. Действительно, как и некоторым карнавальным формам (например, мениппее), текстам Хармса свойственно «то, что можно назвать морально-психологическим экспериментированием: изображение необычных, ненормальных морально-психических состояний человека — безумий всякого рода <...>, раздвоения личности, необузданной мечтательности, необычных снов, страстей, граничащих с безумием, самоубийств и т. п.» [1: 131-132]. Мир для профессорши на время потерял привычные очертания, перестали действовать законы рациональной логики. Как пишет Бахтин, «мотив безумия, например, очень характерен для всякого гротеска, потому что он позволяет взглянуть на мир другими глазами, незамутненными “нормальными”, то есть общепринятыми, представлениями и оценками» [2: 47].
     Но это безумие профессорша переживает в одиночку, и оно теряет свое радостное звучание, присущее безумию средневекового гротеска. Как справедливо отметил А. Кобринский, «сплетение сна с действительностью оказывается таким тесным, что разделить их становится почти невозможно. А следовательно, безумие профессорши, о котором говорится в конце рассказа, наводит на мысль о безумии “здравого смысла”, о том, что реальная жизнь абсурдна и равнозначна этому безумию» [5: 178].
     «Вылезла профессорша из под дивана, видит комната ее собственная. А вот и стол стоит с недопитым кофием. На столе записка лежит: “Вот все, что осталось от Вашего супруга”.
     Всплакнула профессорша еще раз и села холодный кофе допивать». Все как будто возвращается на место, и профессорша тоже пытается вернуться из своего субъективного карнавального мира в привычный быт с помощью какой-нибудь обычной, выполняемой ежедневно операции. И она принимается за свой недопитый кофе, словно ничего и не произошло.
     Но это оказывается невозможным: человек, однажды вышедший за рамки этого миропорядка, не может вернуться обратно простым обывателем, он становится другим, меняет свою роль в этом мире: «Вдруг звонок. Что такое? Входят какие то люди и говорят: “поедемте”.
     — Куда? — спрашивает профессорша.
     — В сумасшедший дом, — отвечают люди.
     Профессорша начала кричать и упираться, но люди схватили ее и отвезли в сумасшедший дом». Человек не волен решать собственную судьбу, над ним довлеет какая-то сила (в данном случае названная просто «люди»), превращающая его в марионетку и совершающая насилие над ним. Поэтому в данном рассказе по отношению и к профессору, и к его жене вполне применим термин Бахтина «трагедия куклы».
     «И вот сидит совершенно нормальная профессорша на койке в сумасшедшем доме, держит в руках удочку и ловит на полу каких-то невидимых рыбок». Здесь снова — явная антитеза: профессорша в сумасшедшем доме, куда вовлек ее ставший вдруг чужим и враждебным «свой» мир. Ее безумие — лишь адаптация к новым условиям, в которые поставила ее судьба за единственную провинность — выходящее за привычные рамки поведение во время «сна наяву», так как это состояние, скорее всего, сопровождалось какими-либо неадекватными действиями. Их могли заметить прохожие, если профессорша выходила из своей комнаты, а если оставалась дома, то, вероятно, соседи по коммунальной квартире. Как бы то ни было, нестандартное поведение профессорши было замечено, и ее постигла наказание. При этом совершенно не берется в расчет причина такого состояния — смерть мужа, и вместо того чтобы помочь прийти в себя, человека загоняют в тупик, он отъединяется и действительно сходит с ума.
     В целом рассказ близок по духу романтическому типу гротеска, и чисто комические моменты в нем переплетаются с трагическими, а к последней фразе смех и вовсе становится невеселым, звучит саркастически: «Эта профессорша только жалкий пример того, как много в жизни несчастных, которые занимают в жизни не то место, которое им занимать следует». В данном случае Хармс грустно иронизирует, подразумевая под «несчастными» не только своих героев, профессора и его жену, но и многих современников, подвергшихся репрессиям и гонениям в тридцатые годы, в том числе, быть может, и самого себя: судя по дневникам писателя, в это время он терпит нужду, не имея возможности публиковаться и заработать себе и своей семье на жизнь. В данном тексте раскрыта — в свойственной Хармсу манере — судьба конкретного человека, отвергнутого обществом из-за своей «неподходимости» ему, несоответствия его параметрам. Героиня рассказа, не подчиняясь законам этого мира (точнее, она просто вынуждена не подчиняться, так как поставлена в соответствующие условия) и насильственно отъединяемая от него, переживает так называемый «карнавал в одиночку» [2: 45].

Литература
1. Бахтин, М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин, М. М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. Проблемы поэтики Достоевского. Работы 1960-1970 гг. / М. М. Бахтин. — М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. — С. 5-300.
2. Бахтин, М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М. М. Бахтин. — 2-е изд. — М.: Худож. лит., 1990. — 543 с.
3. Глоцер, В. «Я думал о том, как прекрасно все первое!» // Новый мир. — 1988. — № 4. — С. 129-132.
4. Кобринский, А. А. Психологизм, алогизм и абсурдизм в прозе Даниила Хармса (о перспективных направлениях изучения архивного фонда Я. С. Друскина) // Проблемы источниковедческого изучения истории русской и советской литературы: сб. науч. тр. / науч. ред. В. Н. Сажин; ред. Н. А. Ефимова. — Л.: [Б. и.], 1989. — С. 167-190.
5. Козинцев, А. Г. О детях, богах и обезьянах (ответ оппонентам) / А. Г. Козинцев, М. Л. Бутовская // Этнографическое обозрение. — 1997. — № 3. — С. 111-115.
6. Рымарь, Н. Т. Теория автора и проблема художественной деятельности / Н. Т. Рымарь, В. П. Скобелев. — Воронеж: ЛОГОС-ТРАСТ, 1994. — 263 с.
7. Скрябина, Т. О поэтике «детского» Хармса [Электронный ресурс] / Т. Скрябина. — Электрон. текст. дан. — Режим доступа:  http://nsc.1september.ru/articlef.php?ID=199904304.
8. Хармс, Д. Записные книжки. Дневник: в 2 кн. Кн. 1 / Д. Хармс; подг. текста Ж.-Ф. Жаккара и В. Н. Сажина; вступ. статья, примеч. В. Н. Сажина. — СПб.: Академический проект, 2002. — 480 с.
9. Хармс, Д. Записные книжки. Дневник: в 2 кн. Кн. 2 / Д. Хармс; подг. текста Ж.-Ф. Жаккара и В. Н. Сажина; вступ. статья, примеч. В. Н. Сажина. — СПб.: Академический проект, 2002. — 416 с.
10. Хармс, Д. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 2. Новая Анатомия / Д. Хармс. — СПб.: Азбука, 2000. — 416 с.