Лошади лучше людей

               
У меня, за все мои сорок шесть лет, было три любимых женщины. И лишь одна ушла без измены. У меня было пятеро друзей. И только с одним из них меня развели расстояние и время. Остальные предали, вернее сказать, продали. По дешевке. За одобрительную улыбку начальника, за желание поднять свой статус, больно унизив того, кто рядом.

А друг, которого считал самым верным, удачно женатый, кстати, мужик, сейчас любовник моей, самой поздней по счету и самой любимой женщины. Я ж одинок. Не стану говорить, что только из-за него или нее. Но и на себя вину тоже брать не собираюсь.

Виноват мир, в котором живут люди. Это не паранойя, это – правда! Это как раз та ситуация, когда ты можешь быть единственным на планете правым, а остальные семь миллиардов ее населения – неправыми. И если они все вдруг разом с тобой не согласятся, то можно их всех грубо, каждого по отдельности или скопом, послать к чертовой матери. Это в твоем положении – согласна с тобой вся планета или вся против тебя – уже ничего не меняет. Ты не боишься ни жизни, ни смерти. Но твое существование на Земле от этого легче не становится.

– Мне кажется, ты уже не способен ощущать боли, – странно посочувствовала как-то давняя знакомая, на глазах которой случались мои трагедии.

– Ты ошибаешься, – не согласился я с ней. – Видишь ли, боль тоже тренируется. Поэтому сейчас я ее чувствую гораздо сильнее, чем раньше, – и тут же, без перехода, пожаловался. – Плохо, что коней не могу завести. Город. А то было бы легче.

– А причем тут кони? – не сдержала своего любопытства дама.

– В далекой деревенской юности у меня было пять лошадей. Ни одна из них не убегала, если я падал с нее.

Знакомая сделала вид, будто поняла. Хотя вряд ли. Чтобы меня понять, надо хорошо знать сельский быт, а она – горожанка от рождения.

Начиная с пятого класса, мы, сельские мальчишки, последние два летних месяца, июль и август, работали наравне со взрослыми. На сенокосе. Летний день год кормит. Поэтому в погожие денечки на колхозные луга выходили даже пенсионного возраста старухи, если могли еще поднять навильник сена. А мы, пацаны, таскали на лошадях копны или собирали в валки конными греблями высохшую скошенную траву, а некоторым, самым бойким из нас, доверяли управляться с конной сенокосилкой – вещью острорежущей и весьма опасной.

Мою первую лошадь звали Кирюха. Я получил ее в одиннадцать лет. Лошадей в нашей небольшой деревеньке Еланьтевке называли без фантазий – по окрасу шерсти. С карим цветом, значит, будет Каурый или Кирюха, с отливисто-черным, как воронье крыло, – Воронок или Воронуха. Поскольку расцветок мало, а лошадей на конюшне содержалось с полсотни, то обычные клички приходилось усложнять. В упряжи ходили Старый Воронок, Молодой Воронок, Худой Воронок. Кирюха же была одна.

– Ви-и-таля, – чуть заикаясь в начале каждой фразы, завел со мной разговор деревенский конюх дядя Ваня Шнайдер, когда я первый раз пришел на конюховку, – бригадир, ну, Валька Абдерников, приказал дать тебе Кирюху, – дядя Ваня чуть засмущался, ибо он был отцом моего друга Володьки, как раз того самого, единственного друга, с которым нас потом разведут не взаимные малоприятные для мужского самолюбия счеты, а дальние расстояния и время. А смущался дядя Ваня от того, что неловко ему было давать мне Кирюху, старую, уставшую от родов и работы кобылу. – В-в-се равно, говорит, ну, Валька это говорит, - оправдывался передо мной Володькин отец, – Виталька, мол, на лошадях ездить не умеет, пусть учится на Кирюхе.

У меня  кровь бросилась в лицо, когда конюх упомянул о моем позоре. Я единственный из своих сверстников не умел толком сидеть на лошади. Боялся верховой езды. Дядя Ваня, заметив мое состояние, примирительно добавил:

– Ви-и-талий, оно, может, и к лучшему. Кирюха – лошадь старая, зато спокойная и умная. Она тебя специально сбрасывать не станет. С молодыми же хлопот не оберешься, – он немного помолчал и, весело подмигнув, добавил. – В-в-от с бабами, Виталька, точно та же картина, не на всякой удержишься. Поживешь с мое, помучаешься с ними, ты меня еще вспомнишь, – в Еланьтевке такие шутки парнишки приучались понимать рано.

Дядя Ваня вывел из загона уже взнузданную Кирюху, конюх ждал моего прихода, я ж не абы кто, а друг его сына. Он, легко подбросив мое тщедушное тельце вверх, усадил меня на лошадиную спину и, ласково шлепнув ладонью скотину по крупу, отправил нас восвояси. Мы с Кирюхой шагом добрались до моего дома.

Привязав кобылу к специальному кольцу для лошадей, имелось таковое в нашем старом листвяжном заборе еще с дореволюционных времен, я побежал домой за сахаром. Пусть я был парнишкой робким и слабеньким, зато начитанным. Знал, что кавалеристы-красноармейцы своих лошадей перед боем обязательно сахаром подкармливали. Вынес горсточку песка на ладони. Кирюха презрительно отвернулась. Я сунул ладонь прямо ей в губы. Кюрюха набрала побольше воздуха в легкие и с шумом выпустила его через ноздри. Сахарный песок брызнул по сторонам. Откуда мне было знать, что деревенским неизбалованным лошадям неведом вкус сладкого.

- Ты угости ее хлебом с солью, – посоветовала бабушка Оля, наблюдавшая за мною из распахнутых ворот.

Новое кушанье Кирюха приняла с удовольствием.

– Ведро с водой принеси, – дала новое указание бабуля. – Нельзя на непоеных лошадях в поле ездить. Сейчас в деревне о том мало кто помнит. Распустились, вишь, работая на колхозных конях, - с упреком заметила бабуля, – а раньше, когда кони своими еще были, попробуй на непоеном с ограды выедь – тятенька так кнутом отходит, на всю жизнь вдоль спины учеба останется. Нет, твой-то прадед, царствие ему небесное, не бил, – спохватилась старуха, поняв, что допустила педагогический промах: в нашей патриархальной семье о покойных родственниках традиционно рассказывалось исключительно хорошее.

– Мы и без битья росли послухмянными, – отпустила бабка комплимент в собственный адрес. – Тятенька или маменька строго взглянет – ты уже бежишь. Без слов знаешь, что делать надо. Вот как родителев боялись, не то, что нонешние. Ить не дети растут, а супостаты, прости меня Господи, за нехорошее слово. Ну, как тут удержишься, коли правда.

Кирюха, внимая бабушкиным рассуждениям, я-то их пропустил мимо ушей – привык, с шумом попила из принесенного мною ведра. Но вода в нем еще оставалась. Я собрался выплеснуть остатки на траву, но тут бабушка, главный мой наставник по обычаям и нравственным установкам сельской жизни, опять встряла:

– Пусть стоит, пока не уедешь. Может, кобылка еще попьет. Ведро потом сама уберу – не мужчинское это дело, пустые ведра из-под лошади таскать.

Так и повелось. Я утром приезжал на кобыле с конюшни, угощал ее куском хлеба с солью, нес ведро с водой, а бабушка потом, когда я со сворой сверстников в галопе или рыси выносился за деревню, ведро убирала.

Хотя Кирюха не радовала меня особо быстрой ездой, разогнать ее до легкого галопа – труд неимоверный, зато узды слушалась изумительно. Порой мне казалось, что я за повод еще не дернуть не успел, она в нужную сторону уже повернула. Навык же уверенно держаться на лошади освоил быстро. Наука оказалась не из трудных. Фуфайку, а седел мальчишкам-копновозам не выдавали, под задницу подоткнул, спину свою, чтоб равновесие легче держать, чуть откинул назад, хворостиной лошадь по боку – и погнал. Сколько я о Кирюху жидких прутиков измочалил – не сосчитать. Она же мне за хлеб с солью и ведро с водой прощала все. Ее-то подружки подобного баловства не знали. А я с ней забот не знал.

Утром заходил в загон, где держали коней, и спокойно надевал узду на Кирюху – она, стоя или лежа, поджидала меня. Другие пацаны своих скакунов минут по десять ловили. Если шел дождь, и мы дня три не выезжали на покос, то, при моем появлении в загоне, соскучившаяся Кирюха поднималась и шла навстречу, мягко терлась мордой о плечо.

 Мы были сельскими грубоватыми мальчишками. Сейчас бы меня такая лошадиная ласка растрогала до слез, а тогда сердила. А еще мы были не по годам прагматичными. Мы никогда утром не гнали во весь опор коней на луга, где им приходилось целый день работать. Зато вечером в деревню неслись как угорелые. Метров за сто до ближайших домов мальчишки, опередившие других, сдерживали бег коней и поджидали отставших, чтоб им не было стыдно перед односельчанами. Господи, откуда та мудрость в нас бралась? И почему мы, повзрослев, стали хуже? Скажите, если кто знает.

За два месяца на сенокосе я досконально освоил искусство управления лошадьми и повседневного ухода за сбруей.

Мы копны к заведенным стогам, именно так – «заведенный» - назвался только начатый возводиться стог, подвозили на волокушах. Волокуша – предельно простое транспортное средство. В самом начале сенокосной страды кто-нибудь из мужиков, обычно отец или дядя, или друг отца, словом, близкий по крови или духу человек, вырубал для твоей волокуши две длинные молодые березы. Обтесывал комли, подгоняя их под длину гужей от хомута. Затем, примерно на середине длины обеих березок, прибивал поперечину, которой связывались оба ствола. А на поперечине, крепил несколько средней толщины березовых веток, присобачив их гвоздями. Из прутьев и листвы получалась своеобразная грузовая платформа, на которую бабы, когда ты подъезжал к ним за сеном, дружно работая вилами, переворачивали уже сложенную копну. Волокушу время от времени требовалось подновлять. Когда высохшая листва осыпалась с веток волокуши, то сено, цепляясь за землю, начинало сползать где-то на полдороге к стогу. Копнильщицам приходилось идти следом за тобой и снова заниматься погрузочными работами. На насмешливые слова они при этом не скупились. Поэтому я свою волокушу, вырубая для нее свежие ветки, подновлял регулярно. Она ремонта требовала часто. А еще, прямо в ходе работы, мог разойтись шов на хомуте или лопнуть чересседельник. Тоже теряться не рекомендовалось — засмеют.

– Виталька, как ты сумел таким слепошарым уродиться, – с едко доброй иронией удивлялся кто-нибудь из метчиков, а на острое слово у нас в Еланьтевке мастеров хватало, – шов на хомуте еще три дня назад пополз, а ты и не заметил, пока хомут не развалился. Послушай моего совета: съезди в райцентр за очками. Хомут-то ерунда. Ты настоящей беды бойся, – мужики у стога, предчувствуя шутку, замирали. – Вырастишь, женишься. Придешь домой, а с твоей женой сосед лежит. А ты и не заметишь. Не-е-т, - добавлял острослов под громкий гогот мужиков, – ты обязательно за очками съезди. А то будешь всю жизнь чужих детей кормить.

Нарвавшись пару раз на «добрые советы», я за вверенным мне колхозным имуществом следил лучше, чем за собственным велосипедом. Моя же особая гордость заключалась в том, что быстрее остальных парнишек, а это не укрылось от одобрительного внимания еланьтевских мужиков, запрягал лошадь. Тайком натренировался.

На следующее лето я получил не коня, а сплошной экзамен по коневодству. Мне во владение деревенский бригадир определил  Серко – ленивого, крепкого и хамоватого по характеру мерина. Кличку конь получил из-за сивой — полуседой – расцветки. Первый день работы на нем превратился в пытку. Мерин не слушался узды, лягался, скалил зубы. Делал «свечки», вставая на дыбы. Красиво, конечно, но свалиться запросто. Страха я перед ним не испытывал, а как вести себя, не знал.

– Ви-и-таля, – привычно заикаясь, предупредил меня следующим утром конюх, до него сарафанное радио уже успело донести слухи о моих непростых отношениях с мерином, – не собьешь с коня спесь, он сам убьет тебя. Де-е-ржи училку, – дядя Ваня протянул изящно, с истинно немецкой аккуратностью, сплетенный из сыромятной кожи кнут. – И не жалей, – серьезно, по-взрослому предупредил он. – Запомни еще раз: не ты его, так он – тебя.

Мне хорошо был известен метод сбивания спеси с непослушных лошадей. Меня тошнило от его жестокости. Норовистого коня, обычно молодого жеребчика, который не желал ходить под седлом, привязывали к столбу прочной трехметровой веревкой и стегали длинным кнутом. Страшнейшая пытка, созданная вековой народной мудростью. Сперва конек старался уворачиваться от ударов, потом, когда начинала говорить проснувшаяся гордость, бросался в лобовую атаку на обидчика или, подпуская поближе, взбрыкивал задом, пытаясь ударить ногами. Все было бесполезно. Обидчик, обычно парень лет шестнадцати-восемнадцати, ни у одного из известных мне таких обучальщиков коней судьба потом почему-то не сложилась, находился на безопасном расстоянии и бил жеребчика до тех пор, пока тот не начинал трястись от страха.

Взрослые мужики подобным садизмом занимались редко, только из необходимости обломать полученного для работы коварного или грубого характером коня. Если у мужика одновременно не хватало силы воли ни отказаться от «подарка», ни измочалить об коня кнут, то он сам оказывался в больнице или на кладбище. От удара задними ногами в грудь или голову никто не выживал, а конь, рожденный с коварством в крови, рано или поздно подлавливал хозяина на неосторожности. Большое счастье для попавшего под удар копытами, если тот удар приходился по рукам или ногам.

Бывшего владельца норовистого коня, смотря от степени человеческого везения, лечили или хоронили, а «вредителя» передавали в другие руки. От коня могли отказаться двое-трое мужиков, пока не отыскивался охотник работать на убийце. Иногда он сам напрашивался. Обычно, не любимый деревенскими, грубый безжалостный мужик.

– Привязал я его родименького к столбику у конюховочки, – с веселой горделивой хвастливостью рассказывал он потом на деревенских гулянках о своем педагогическом подвиге. – «Готовься, - говорю, – я тебе не Петька, покойничек, Иванов, которого ты угробил. У меня ты сам сейчас поминальную молитовку запоешь», – и с растяжечкой, издали по заднице как лупану. Он зубищи оскалил - и на меня.

– А ты? – с наигранным придыханием испугом, чтоб еще сильнее раззадорить рассказчика, спрашивала какая-нибудь баба.

– А что я? Прямо по морде и врезал. Рука кнут несет, я же думаю: «Лишь бы не по глазам». Слава богу, обошлось. Он отбежал, постоял и снова кидается на меня. А я ни с места: стою, дразню его. Он прет что тебе твой паровоз. И бац! Свалился. Хрипит. Забыл о двух веревках, которыми к столбу привязан. Одна от узды тянется, другая петлей горло обхватывает. Конь-то пятилеток, в самом соку, одной веревкой, как молодняк, за узду не удержишь. Порвет. Так вот, той веревкой, что горло обхватывала, мой любимчик и придушился. Я петлю ослабил и, пока он лежал, пока от нехватки воздуха отходил, раза три врезать успел. А потом сел перекурить – пусть за это время мой красавец боль прочувствует. Сажусь на чурочку, достаю из кармана пачку «Беломора». Одну папиросину выкурил, другую. Поднимаюсь, беру кнут, примеряю его к руке, а мой ученик уже дрожью покрылся. Я его жалеть не стал. Еще пару уроков для лучшей памяти провел. Теперь как шелковый. Послушнее коня в еланьтевском табуне нету.

Авторитет свой тем рассказом мужик поднимал, а любви не прибавлял.

Нет, не прибавлял!

Конечно, лучше бы, как подсказывает логика, сдать коварную скотину на мясокомбинат, но такой конь был обычно из числа молодых и здоровых. Любой воз наклади – увезет. Опять же часто лидер в табуне: перед волком встанет, на дороге от гудка дурака-шофера не шарахнется, на лучшее пастбище в ночное лошадей уведет.

Мой Серко из лидеров по возрасту уже выбыл, но гонора не растерял. Мальчишке подчиняться не считал нужным. И мне, впрочем, как и каждому очередному хозяину, пришлось его ломать. Просто мне пришлось этим делом заниматься дольше, чем любому взрослому мужику. Серко не считал меня достойным противником. Удовольствия я не получил, но дело довел до логического конца – до дрожжи кожи по всему большому лошадиному телу.

И позже я Серко лупил  часто. Но то было не жестоким уроком унижения, а рутинной обыденностью, одним из способов управления животными. Мерин, отдам ему должное, не очень-то сильно реагировал на мое повседневное рукоприкладство, потому что где-то на уровне подсознания, я так думаю, усвоил главную истину: меньше пашешь – дольше живешь. Но он также по утрам получал хлеб с солью и воду, мне за ним также, как за Кирюхой, никогда не приходилось бегать с уздой по загону. В неформальных мальчишеских гонках я уже занимал среднее место. Иногда и в победители выходил. Если того Серко желал.

О третьем коне особо вспомнить нечего. Обычный, со средней скоростью в галопе. За хлеб с солью и утреннее ведро воды платил привычным послушанием, охотно, как и все мои лошади, подставляя голову под узду.

На четвертое лето мне дали Худого Воронка – молодого высокого безропотного жеребца. Мы с ним конными граблями собирали кошенину – высохшую после косьбы траву. Прежний хозяин Воронка, неудачливый в личной жизни скотник, всю свою злобу вымещал на нем. Бил черенком лопаты, вгонял в круп острие вил. Изболевшийся, в коростах, Воронок на первых порах стал моим мучением. Пауты и комары тучами вились над его ранами – их привлекал запах сочившейся из-под струпов крови. Тетя Таня, местный ветеринарный фельдшер, решительно отмахнулась от моих робких просьб полечить коня.

– Виталя, езди на нем, пока ходит, потом сдадим на мясо. Ну, взгляни сам, как я ему помогу? Вся спина загнила. Его в загоне оставлять надо. А кто за него грабли таскать станет? Лишних коней в бригаде нет.

Я мазал раны Воронка солидолом, привязывал к седелке длинные ветки с листвой, закрывавшие всю лошадиную спину. Неприятный запах мази и шевелящиеся при движении коня прутики отпугивали кровососов. Мужики надо мной подсмеивались. Дураки, как принятно среди данного сословия: «Ты его еще сметаной, для окончательной красоты, помажь» – грубо и обидно. А умные: «Молодец, Виталька. Вот бы врачи у нас в районе так же людей лечили. Мы б все до ста лет жили» – по-доброму; их шутки спасли коня, так как служили для меня поддержкою. По утрам в довесок к краюхе с солью я, тайком от родителей, выносил коню из домашней кладовки чашку комбикорма. Бабуля мои хищения замечала, но молчала. Воронок стал поправляться на глазах. Конь-то молодой, организм крепкий. Я начал лидировать в вечерних гонках с лугов. Потом опять перешел в отстающие.

На сенокосе в тот год работали городские девки. Существовало такое правило при советский власти — на помощь деревенским в их работе горожан присылать. Полюбили городские девки кататься на моих конных граблях. Научились, дергая за вожжи, рулить Воронком. Горожанки моего четвероногого друга и губили. Сядет парочка соблазнительных фигурок в купальниках на раму агрегата – коню центнер нагрузки. Понимаю, тяжко ему, а горожанок согнать не в силах. Наши деревенские девчонки тех лет даже до мини-юбок в моде еще не поднялись, а уж в купальнике принародно появиться – обречь на позор себя и родителей. Деревенька глухая, таежная, нравы в ней царили архаичные. А горожанки в ярких купальниках – прямо как артистки из иностранного кино. Глаз не оторвать.

– В-и-и-т-а-а-ля, - пробовал вразумлять меня дядя Ваня, – не сади ты на свои грабли этих сучек голозадых. Коня же до смерти заморишь.

А как не садить? Девки-то городские, раскрепощенные. Вечером, после кино, в темноте на лавочках у палисадников, позволяли намного больше, чем наши сельские пуританки. Я был младше любой из горожанок года на три-четыре, но так как взрослых парней в нашей деревушке на полтора десятки приезжих красавиц не хватало, то мне, подростку, тоже кое-что перепадало. Правда, и из дома тоже убывало. Десятки килограммов помидоров и огурцов во временное девичье общежитие в помещении старого тока перетаскал. Да и молока туда же уходило не мало.

Мать попыталась было остановить разбазаривание продуктов, но отец, обычно податливый материнскому влиянию, так ее оборвал, что потом она лишь хмурилась, заметив, что в кадке с малосольными огурцами опять готовой продукции заметно убавилось. Отца тоже понять надо. В Еланьтевке парней воспитывали с куражом в характере. Отцы гордились сыновьями, если те выделялись из сверстников хоть чем-то. Пусть даже не очень почитаемым в нашем скромном селении хулиганством – самостоятельными растут, таких с панталыку чем попало не собьешь. Мое же донжуанство и вовсе служило повседневным примером для горделивого отцовского хвастовства в кузнице, неформальном мужском клубе нашей деревушки.

– И в кого он у нас бабником уродился? – как бы с горечью спрашивал родитель, играя роль обескураженного, внезапно свалившимся на него неприятным открытием, человека. – Пацану всего пятнадцать, а он с девками как взрослый парень крутит. И чего мне, скажите на милость, – с якобы тяжелым вздохом добавлял батяня, – от Ватальки ждать, когда он в мужской возраст войдет? Чую, понатащит он нам с Нюркой внуков, и все от разных.

Городские девки меня баловали. Но ведь они, как и любые девки, на многое согласны тогда, когда ты и сам не скупишься ради них на жертвы. И жертвы не только огурцами. А всем, что затребуют. Раз откажешь – больше не подходи. Ну как тут воспротивишься их катанью на Воронке?! Я пошел на полумеры – больше одной возить перестал. У коня бока опять округлились.

Из своих коней я Воронка любил больше всех. Считаю его идеальным конем. Но у него тоже имелся крупный недостаток. Он страшно боялся воды. Как-то перевозили на пароме через Иртыш лошадей, они взбесились от страха, давка началась. Воронок, жеребенок тогда еще, первым слетел в реку. Выплыл. Но страх перед водой в душе укоренился на всю оставшуюся жизнь. Его, уже взрослого жеребца, мужики не запрягали в телегу даже после легкого дождика. Бился в родимце, почуяв грязь под копытами, ломал оглобли, рвал гужи.

Однажды, после ливня, бригадир приказал мне грести мокрое сено. На сенаж, который есть тот же силос, только не из подсолнечника или кукурузы, а из травы. Деревенские мужики с любопытством уставились в мою сторону. Интересно ведь, сумеет ли сопляк вывернуться из почти безвыходного  положения.

А я вывернулся по-книжному красиво. На грабли и не садился, стал в поводу водить Воронка. Когда набирался волок сена, я останавливал коня, подходил к агрегату, стопорил рычаг подъемника и кричал: «Но-о». Воронок, по привычке, слегка дергал вперед и останавливался в страхе перед блестевшей сквозь жнивье влагой. Этого небольшого рывка вполне хватало, чтоб поднявшиеся вверх полуобручи граблей освобождались от сена. Я опять брал коня подузцы. Мои сапоги перечерпали воду едва ли не во всех канавах. У Воронка, через час такой работы, совесть пересилила страх – он перестал фыркать, попадая ногами в очередную, заполненную водой, колдобину. Я занял свое привычное водительское место на высоком металлическом сиденье.

Однажды я и Воронок оказались в мгновениях от смерти. Палило солнце. Мы, пацаны, во время обеденного перерыва верхами погнали лошадей на водопой к старому пруду. В нем, заросшем ряской, у берега вода совсем загнила. Лошадей пришлось понужать, заставляя идти на глубину, ближе к середине рукотворного озерца. Копыта Воронка начали вязнуть в иле, он от испуга завалился на бок. Меня в тухлой воде накрыло с головой. Левая нога оказалась прижатой телом коня. Он сильно дергался. Не успеть выбраться – задавит. А я не успевал. Стало ясно: жизнь закончилась! И вдруг, я хорошо помню эту секунду, ощутил себя взрослым. По-взрослому стало жалко не сделанного и не пережитого. А Воронок вдруг затих, престал  биться в судорогах. Лишь дрожал, пытаясь вытащить из воды голову, но длины шеи не хватало. Он хрипел, захлебывался, но туловищем меня больше не мял. Я – в соплях и блевотене  – воды нахлебался вдосталь, сумел выползти из-под коня. Было страшно, хотелось бежать к берегу. Ведь Воронок опять забился в судорогах. Приподнимался и снова заваливался на бок. Голова – с широким размахом – моталась из стороны в сторону. Не отойдешь – зацепит – и труп. Удар тяжелой головой сильнее кувалды. Я, мальчишка робкий, трусил часто. Но не в тот раз. Пересилив страх, остался стоять рядом с конем. Поймав на лету поводок узды, потянул за него. Конь, почувствовав руку хозяина, воспрянул духом. Поднимаясь, падая, становясь на четвереньки, страх сильно бил его, Воронок следом за мной, буквально, выполз из пруда.

С тех пор меня гложет обида. Не на Воронка. На соседа дядю Гену, колхозного учетчика. Он стоял на берегу и громко, с явными нотками презрения к деревенскому недотепе, смеялся:

– А здорово он полежал на тебе.

Прошло много лет, мы с дядей Геной, теперь уже древним стариком, когда приезжаю в Еланьтевку, по-соседски много и дружно беседуем, только я все равно его не простил. Не за то, что не помог, он, если бы и хотел, все равно не успел бы добежать до тонущих нас с Воронком, все произошло слишком быстро. Нет ему моего прощения по другой причине: за то, что унизил меня.

Я в своей жизни, как и прочие девяносто девять процентов людей, весьма редко совершаю достойные поступки. Но в тот далекий летний день, что остается последние тридцать лет в душе доброй памятью о себе, я дважды за один час сделал то, чего потом порой не делал и за десять лет подряд: два добрых дела. Во-первых, спас друга от смерти; а как – уже сказал. Во-вторых, избавил его от страшной пытки – пытки жаждой. Воронок не напился воды, а работать на солнцепеке ему оставалось еще пять часов. Я, не быстрой рысью, погнал коня к дальней речке. Дал ему вволю попить воды и пожевать береговой нежной травки. Сам остался без обеда – без первого и второго, чем кормили нас за колхозный счет. Но та беда к большим не относилась. Собрав остатки хлеба с бригадного стола, жевал его, запивая водой из фляжки, прямо на своем рабочем месте – высоком сиденье граблей. Тряска и горожанки мне не мешали. К первой привык, а вторые в тот день ко мне с просьбами покатать не липли. От нас с Воронком воняло сильно и дюже погано.

Воронок после покоса попал в хорошие руки, окреп, превратился в справного коня. Высокого и красивого любимца местных кобыл.

Пятой и последней моей лошадью стала Рыжуха. Толстая сильная кобыла лет двенадцати. У нас с ней не было проблем во взаимоотношениях. Я уже относился к знатокам конских характеров, а она хорошо изучила людские. Правда, за все лето я ни разу не стал лидером вечерних гонок. Толстуха, что с нее возьмешь.

И вот 30 августа. Завтра в школу. В десятый, выпускной, класс. Сено в тот день мы убирали вдалеке от деревни. Вечером лошадей домой не гнали – далеко. Возвращались в деревню, как и все остальные работники, в кузове грузовика.

Последний летний день. Он чем запоминался? Победой в последних гонках. Зимой можно было небрежно бросить в разговоре: «А я в последний день на сенокосе всех обставил».

Мне было грустно. Я знал, не победить. Чуда не будет. Рыжуха сильна, но не быстра.

Сережка Самохин, наш признанный вожак, сидя на своей жилистой Белоножке, оглядел ряды конников: «Все тут? Тогда поперли».

И пацаны рванули вперед. Кнутов и лошадей никто не жалел. Дороги до лагеря было километра три. «Рука коней хлестать устала», - так бы сказал поэт о той гонке. На последней сотне метров Рыжуха пошла на обгон Белоножки. Сережка прибавил ударов, я тоже своей лошадке поддал. И случилось невероятное. Мы с Рыжухой пришли первыми. Толстая неказистая, и уже немало пожившая, лошадь, вопреки всем законам физиологии, обошла стройную рысистую молодуху. Я до сих пор бессилен найти логичное объяснение тому чуду.

Тогда же, сразу после гонок, мне хотелось схватить и крепко обнять Рыжуху за шею. Не стал. Меня бы деревенские не поняли. Медленно и ласково, это я, не вызывая пересудов, мог позволить себе, обтер пучком травы потную спину лошади, снял уздечку, взглянул на прощание в широкие темно-голубые Рыжухины глаза. Наши взгляды встретились. Лошадь, не торопясь отправиться на кормежку, тоже смотрела на меня.

– Виталька, - раздраженно закричали из кузова машины, – ты чего возишься? Ночевать здесь захотел остаться?

Я, как того требовали нормы сельского этикета, демонстративно медленно подошел к полевому вагончику, небрежно швырнул уздечку внутрь и не спеша захлопнул его.


…Отец, хотя в ограду, возвращаясь с сенокоса, заходили вместе, в доме оказался раньше меня. Я еще своего любимчика Барбоса гостинцем угощал: кусочек мяса или косточку во время обеда обязательно для него утаивал. Пока доставал из сумки вкусный подарок для пса, пока гладил его по голове, отец уже зашел в избу.

Когда я открыл дверь, до меня донесся довольный отцовский рокоток:

– Знаешь, Нюра, а наш-то сегодня всех обставил. Покормил пацанов пылью.

Гулливер, помнится, мечтал всю жизнь прожить среди лошадей. И я его понимаю.