Блудный сын. Часть третья. Глава 4

                4

     Рембрандту было не до комментариев. Саскии неуклонно становилось хуже, она всё чаще оставалась в постели на весь день. С ней случались тяжёлые приступы кашля, после которых на платках оставались ужасающие пятна крови. После приступов Саскии казалось, что она одной ногой уже стоит в небытие, её охватывал холодный, липкий страх. В такие минуты она просила принести Титуса и смотрела как Гертье играет с улыбчивым малышом. Заботы о Титусе полностью легли на плечи Гертье Диркс, она успевала ещё и ухаживать за Саскией.

     Доктора Тульп и Бонус готовили Рембрандта к печальному исходу, хотя и не могли с определённостью сказать, сколько ей осталось жить. Смотря на умирающую, страдающую жену, Рембрандт тоже страдал, сердце разрывало чувство вины. Ему казалось, это он недоглядел Саскию, не замечал как быстро прогрессировала болезнь, слишком долгое время принимая опасные симптомы за послеродовую усталость. Ему казалось, не приходи он в их спальню за полночь, а то и под утро и не падай в изнеможении, уделяй он Саскии побольше внимания, всё могло бы быть по другому.

     «Ах, если бы повернуть время вспять!», - мысленно воскликнул Рембрандт.  И где-то в самых потаённых уголках его естества, там, куда уходит сердце, когда очень страшно, слабенький, еле живой голос вопрошал: - «а если бы время повернулось вспять, ты повёл бы себя иначе?». Может быть, ты не хотел ничего замечать, так тебе спокойнее и удобнее работалось?». Он не находил в себе мужества отвечать на вопросы слабенького голоса. И душа его протяжно выла от любви, от запоздалой жалости и нежности к Саскии, от негодования на себя и от жалости к себе.

     Он взял теперь за правило проведывать жену после утренних занятий и между сеансами с заказчиками. Когда Саския чувствовала себя получше и грудь не сотрясал ужасный кашель, приходили ученики. Самюэль декламировал ей что-то из Хофта или ван ден Вондела, Карел приносил на её суд новые рисунки или наброски красками. Саския, отгородившись, было, от Рембрандта заботами о Титусе, принимала запоздалые ухаживания мужа. Их новый трепетный медовый месяц был приправлен острой горечью приближающейся смерти. Она любила его так же сильно, как тогда,
в их медовый месяц в Фрисландии, любила таким, какой он есть. Но ещё сильнее она любила своего малютку-сына. Она должна позаботиться о нём, защитить его.

      В один из таких спокойных дней Рембрандт рассказывал Саскии забавный случай, произошедший утром с одним из учеников. Он вдруг неожиданно взял её руку в свою и спросил:
  - Саския, милая, сможешь ли ты простить меня? Я просто чудовище. Ведь ты и Титус – самое дорогое в моей жизни.
  - Не вини себя, Рембрандт. За что мне прощать тебя? За то, что для тебя нет ничего дороже красок и кистей? За то, что ты живёшь не здесь, а там, в мастерской, среди своих картин? Что ты не муж, а играешь роль мужа, не отец, а играешь роль отца, – тон её голоса не осуждал, а просто констатировал.
  - Есть что-то, что я не играю, Саския? – нежно сжимая ее руку спросил Рембрандт.
  - Да, – Саския мягко посмотрела на мужа, – ты не играешь роль художника, ты художник.

     Рембрандт прикрыл глаза, закрыл лицо ладонями и некоторое время расскачивал голову из стороны в сторону, затем с чуством трепета и благоговения поцеловал Саскии руку:
 - Я люблю тебя Саския, ты знаешь, я люблю тебя, несмотря ни на что.
 - Я знаю, Рембрандт, любишь как можешь. Я тоже люблю тебя.
Саския закашлялась. Гертье и кормилица, услышав кашель, тотчас появились в комнате, но Рембрандт знаком отослал их обратно и сам поменял ей запачканные кровью носовые платки на чистые. Она отдышалась и закрыла глаза.
- Объяснение было нужно нам обоим, Рембрандт, – еле слышно произнесла она с закрытыми глазами, - но оно вымотало меня, я устала и хочу отдохнуть.
  - Отдыхай, Саския, – он погладил её по голове, поцеловал горячий лоб и вышел из комнаты.

     Он чувствовал себя вывернутым наизнанку, самые потаенные уголки его существа, едва известные ему самому были выставлены наружу. Ему стало не по себе от этого чувства. В то же время, после разговора с Саскией он испытывал облегчение. Они нуждались в обьяснении. Тяжёлый разговор снял существовавшую между ними в последнее время натянутость, вызванную не столько болезнью Саскии, сколько его невниманием к ней. Она понимала причины, знала его лучше, чем он сам себя, и она прощала ему.

     Через несколько дней Саския ван Эйленбюрх, чувствуя приближающийся конец, призвала юриста-душеприказчика составить своё завещание. А ещё через несколько дней её не стало. Ей скоро должно было исполниться тридцать лет.
Саскию ван Эйленбюрх похоронили в Старой церкви. Небольшая скромная процессия – родственники Саскии и ученики Рембрандта, Говерт Флинк и Каспар Барлеус – тихо проследовала с улицы художников в церковь, бывшую свидетелем – кажется, только вчера - их любви и счастья.

     Вернувшись домой, Рембрандт поднялся в мастерскую и просидел там без движения до глубокого вечера. Встал, отправился в спальню, но, постояв перед дверьми, развернулся, поднялся снова в мастерскую и, устроившись там на ночлег, пролежал ночь без сна, уставившись в потолок остекляневшими глазами.
Следующим утром Фердинанд Бол направился в мастерскую пораньше и, не надеясь застать там мастера, решал на пути дилемму: распустить учеников на сегодняшний день или дать каждому работу.

     Оказавшись в мастерской, он обнаружил, что дилеммы нет – учитель просматривал материалы к занятиям. Работа в мастерской шла своим чередом, только без всегдашнего весёлого жужжания, шуток друг над другом, всегда сопровождавших эту деятельную жизнь, и Фердинанд был наготове – учитель частенько забывал, что он сказал в предыдущую минуту. Главный ассистент с молчаливым отчаянием наблюдал как Рембрандт водрузил на мольберт свою драгоценную Данаю и заставил смеющегося младенца-купидона на картине плакать.

     Хозяйство привычно вела неутомимая Гертье, деловито отдавая распоряжения прислуге, успевая везде. Она перетащила кроватку малютки Титуса к себе в комнату и старалась пореже попадаться на глаза мастеру с малышом на руках, заметив, как отчуждённо, неприязненно смотрит тот на маленького сына, которому не исполнилось ещё и года. Каменно-железная тяжесть сковала внутренности Рембрандта с такою силой, что он с трудом дышал.

     Он не находил в себе отваги перешагнуть порог спальни и обнаружить, что Саскии там нет и не будет больше никогда, не мог приласкать малютку-сына. Он бесцельно бродил ночами по дому, а на короткие часы сна устраивался в мастерской.  Не обнаружив одной ночью колыбели Титуса в его комнате, Рембрандт тихо постучал к Гертье и вошёл. Она не спала. На несколько секунд глаза их встретились: его остекляневшие и её горящие. В следущее мгновение он жадно обнимал её. Ночной чепец полетел в сторону. Волосы, плечи, грудь, живот, бёдра, и он уже входит в неё. Она поощряла его, но старалась не издавать не звука и прижимала палец к его губам, прося его о том же – не хотела нарушить сон маленького Титуса.

     Когда он пришёл следующей ночью, кроватки Титуса уже не было в её комнате – она ждала его. Однажды он не пришёл и Гертье отправилась в мастерскую, но не обнаружила там Рембрандта. Забеспокоившись, она побежала по всем комнатам. Пробегая мимо спальни Рембрандта, Гертье заметила пробивавшийся оттуда свет и услышала глухие рыдания. Она не решилась войти. Плач пойдёт мастеру на пользу, как пошли их ожесточённые ночи.

     Ему нужно время выплакаться, привыкнуть к спальне без Саскии, размышляла Гертье, и они опять будут вместе, во всяком случае, она надеется. Гертье знала, о чём рассуждала: это не первый в её жизни случай обольщения вдового хозяина дома. До прибытия в Амстердам она работала в услужении у торговца, они быстро стали любовниками. Но она отправилась в Амстердам искать лучшей доли,  и они расстались.Рембрандту и впрямь стало легче дышать после нескольких ночей рыданий на огромной кровати. Каменная тяжесть и железные обручи, сковавшие грудь, постепенно уходили.

     Завещание Саскии вызвало в нем замешательство. Жена не оставила ему ни единого гульдена, всё, что она имела, она завещала Титусу. Он получил только право распоряжаться деньгами в интересах сына до его совершеннолетия. После первого удивления, Рембрандт понял рассуждения Саскии. Она пыталась защитить своего маленького сына даже от его отца, который, как она считала, не в состоянии разумно распорядиться деньгами. В завещании был ещё один пункт; прочитав его, Рембрандт усмехнулся сквозь слёзы: если он женится, он теряет право ряспорядителя. «Ах, Саския, Саския», - покачал головой Рембрандт. Даже смотря в лицо смерти, она всё ещё ревновала его, и ревность явилась не последним чувством при составлении завещания.

     В мастерской художник достал начатый и заброшенный холст на сюжет о Давиде и Ионафане, но, подумав, отложил холст и приладил на мольберт дубовую доску средних размеров, уже загрунтованную, приготовленную под портрет. Он напишет этот сюжет на доске. Каждую свободную минуту художник посвящал Давиду и Ионафану, работал безостановочно днями, нередко и ночами. Прощаются два близких друга – сын царя Саула царевич Ионафан и юный Давид, покоривший сердце сестры Ионафана, победивший силача Голиафа, завоевавший такую популярность в народе, что коварный Саул, боявшийся за свой трон, решил его убить и вынудил, поэтому, к бегству. Рембрандт вложил свою душу в картину и свои черты в образ разбитого расставанием Ионафана.

     А юный Давид... золотистые пышные волосы, украшенные ободком из драгоценных камней, словно вылепленных им из краски, оранжево-желтые светящиеся одежды, отделанные любымым Саскией жемчугом, мягко-женственные очертания фигуры. Лица его не видно, но вся фигура в объятиях друга выражает горе расставания навсегда. Кто эти двое прощающиеся, связанные крепким чувством, спрашивал себя Рембрандт? Библейские Давид и Ионафан? Он и Саския? А может быть это отец обнимает его самого? Заканчивая сюжет прощания, художник печально улыбался. Прощай Саския. Прощай, любовь моя. Пусть земля будет тебе пухом.

     Самюэль и Карел продолжали оптические опыты, активно делясь друг с другом находками, и пытались привлечь к своему увлечению, впрочем безуспешно, соучеников. Рембрандт поощрял старания талантливых юношей, хотя сам не испытывал влечения к их опытам. Главным предметом интереса и эксперементов мастера становилась сама субстанция краски, то её густое состояние, когда он мог из неё лепить, изготавливать. Ученики с острым вниманием наблюдали за творениями учителя и, конечно, пытались копировать.

     Время от времени их в мастерской посещал Говерт Флинк. Окинув взглядом женственную фигуру юного Давида в золотистых, украшенных драгоценностями одеждах, Говерт чуть вздрогнул, по его лицу будто прошла лёгкая рябь. Он молча посмотрел на Рембрандта, ничего не сказал, только подавил готовый вырваться из груди тяжёлый вздох. Рембрандт подозревал о чувствах Говерта к Саскии и если он сомневался, то в этот самый момент все сомнения исчезли. Говерт любил Саскию со всем пылом его молодой, тонкочувствующей натуры и оплакивал её смерть.

     С новой, невиданной страстью Рембрандт кинулся по лавкам, скупая всё подряд, на чём только глаза задержатся. Часто художника видели на аукционах, покупающего картины, дорогие эстампы или офортные медные пластины. Он приобрёл медную пластину Геркулеса Сегерса с мыслью поработать с ней, эстампы Луки Лейденского и Андреа Мантеньи*. Он делил своё время между мастерской, лавками и аукционами, игнорируя приглашения из Мейдена, но принимая у себя Каспара Барлеуса.

     С Гертье Диркс Рембрандт вёл себя будто ничего не произошло, будто не было тех нескольких ночей. Она по прежнему руководила хозяйством и няньчила подросшего, бегающего у всех под ногами Титуса. Рембрандт самозабвенно играл с сыном, называя его ангелом, как когда-то называла Саския. Гертье тоже, что же делать,вела себя как ни в чём не бывало, но что-то говорило опытной женщине, что не всё ещё потеряно, нужно продолжать ждать, тем более, что художник иногда дарил ей что-то из того, что покупал в лавках. Она ждала. И дождалась. Художник возобновил связь,Гертье торжествовала. Она не отличалась наивностью,  догадывалась, что продолжение вызвано вовсе не любовью к ней, а простыми желаниями, но именно на это она и рассчитывала, терпеливо ожидая.

     Однажды вечером Рембрандт сидел в гостиной и привычно набрасывал что-
то карандашом, когда услышал стук в дверь. Гертье находилась где-то с Титусом, горничной не было поблизости и хозяин, ворча себе под нос: «вечно никого не дозовёшься, всё приходится делать самому», пошёл открывать двери. Он увидел высокого, статного, улыбающегося человека его лет с тонкими чертами лица и светлыми, ниспадающими на плечи волосами.
На пороге перед ним стоял Ян Ливенс.
*Андреа Мантенья( 1431-1506) – выдающийся художник и гравёр итальянского Возрождения.