С тобой или сопротивление материалов

                "Нет повести печальнее на свете..."
                (У.Шекспир)

Дмитрий Николаевич преподавал сопромат в техническом вузе. Сопротивление материалов... Почти полвека отдал этому занятию и этой науке. Она и его научила, привила незыблемые принципы: всё должно быть соразмерно, сбалансировано, рассчитано и учтено человеком. Разумным...

Как он его, сопромат выбрал в качестве судьбы, сказать трудно. Само вышло. Мать – младший научный сотрудник института горного дела, отец офицер инженерных войск - не возражали, а даже наоборот – достойное мужчины знание, изучай, сын. И задатки по родовой линии не подвели, соответствовали строгой дисциплине - ум, аккуратность, точность во времени и в скупых выражениях речи, кажется, имелись у мальчика с пелёнок.

Благородные манеры отличали Дмитрия Николаевича: холодноватый, без крайних эмоций взгляд неярких голубых глаз, никакой эксцентричности, всё в рамках приличия. Студенты его в целом уважали, но без большой любви. Он их так же. Однако это не мешало ему ставить по полгруппы двоек, если не хватало знаний для государственной отметки – тройки. Добивался, чтобы выучили, барбосы, хотя бы минимум. Баланс сил… Студенты за эту принципиальность называли Дмитрия Николаевича долбанутым.

Если начать вспоминать биографию почтенного доцента, то всё шло у него хорошо, правильно: женился сразу после защиты диплома, как положено, родил двоих разнополых детей (снова баланс), получил двухкомнатную от молодого вуза, где требовались кадры. Соблюдался нужный тон-гармония и в одежде – костюмы спокойных тонов с рубашкой в цвет, без пижонства и джинсов, и пропорциональность в режиме дня. Отношения с женой- школьной учительницей ровные, добронравные, пара для жизни – вполне, решали обычные бытовые и воспитательные проблемы вместе, без мучительных раздоров и разногласий…

Но в сорок с хвостиком лет накатила на Дмитрия Николаевича зрелая и ярая любовь – штормом без предупреждения, девятым валом накрыла, будто ток в нём электрический включила, в розетку его штепсель воткнув. И знание законов сопромата не помогло…

 Звали ее Алей, Алевтиной, коллегой она была по вузу, только вела химию. Быстро стало ясно, что они половины задуманного судьбой целого - притягивались друг к другу неземной силой. Только двенадцать лет их разделяло. А еще семейные узы. У Али тоже двое сынов подрастало. И муж банкир.
Аля и Дмитрий Николаевич страдали, как принято у порядочных людей. Однако ни он, ни она не могли долго изощряться и лгать супругам своим о сторонних отношениях. Прямота, свойственная обоим, не давала шанса на сохранение статус-кво. То есть, обеих семей.

Жена Дмитрия Николаевича поняла эту бесповоротность, случайно вернувшись раньше из школы и услышав песню, тогда модную: «В жизни до тебя я так счастлив не был… а дальше "я люблю тебя до слёз...».
Эту песню пел ее неверный муж по телефону… кому? Понятно, кому - той. Никогда не слыхала, чтоб он пел, молчун безголосый. Но такой неистово любимый, такой родной и единственный… Зашлось в левой части груди у женщины, да так и не отпустило до конца жизни. В тот же вечер муж информировал ее об уходе.

- Квартиру оставляю вам. Деньги буду давать... Не плачь, пожалуйста... Не могу по-другому...

Красивые пальцы его у высокого лба, будто мигрень унимают, ненормально, патологически ровный голос... Надо пережить, надо...
Еще семь лет прожила она после развода. Правда, кто-то слыхал от неё, что простила всё же обиду бывшему мужу, мол, поняла, как сильно он полюбил…

А и впрямь сильно. Аля – сама радость природная, солнышко незакатное, круглоглазое и веселое. Вокруг Дмитрия Николаевича заботливо ходящее, только для него встающее по утрам ранним – рассвет обожала встречать, его хорошо видно было с балкончика той маленькой квартирки, оставшейся от Алиной тетки, где и обосновались супруги:

- Дима, Дима, гляди, вот сейчас, сейчас – выпрыгнет! Иди скорей, надо вместе встретить, обязательно!... Тогда любовь не уйдёт ни за что, никогда!

И он спешил – встретить вместе это общее, одинаково греющее всех людей светило, а у него, счастливого по-мальчишечьи было под боком второе, и оно принадлежало  ему и только ему. Они не разлучались – разве что на «пары», ходили, взявшись за руки по коридорам и вузовскому двору, в магазины, сбербанк или на почту. Кто осуждал, кто завидовал...

 Чуть-чуть омрачалась гармония их союза разрывом тесных контактов с детьми. Дети-дети, они не одобрили, естественно, этой дури, случившейся с их всегда рациональным отцом. Встречались с ним редко. Деньги он передавал им аккуратно, сколько мог, звонил в дни рождения бесцветным голосом. На похоронах матери сын и дочь отводили глаза, чтобы не выдать осуждения. Деликатные оба – в своих интеллигентных «предков».
На поминки в кафе Дмитрий Николаевич не пошел.

Но что дети? В конце концов они вырастают, и из семейных объятий, и из своих обид… Аля ближе была к своим мальчикам – бегала перед вечером в бывший свой дом (мальчики выбрали-таки отца-еврея), но ненадолго, к ужину всегда возвращалась к любимому «сопроматчику». Стол накрывали красиво, с вышитыми салфетками, свечами, сезонными цветами и наглядеться друг на друга не могли… Любовались… И говорили, говорили, будто тысячу лет не виделись…

А потом приходил новый рассвет и звенел голос Алевтины свежей нежностью женской, полнокровной и вечной весной…

Оба уже вышли на пенсию, но работать продолжали.
Дмитрий Николаевич сетовал на "развал образования в стране", на нерадивых студентов - "ничего не желают знать, учить, как они предполагают строить здания?!". Но Аля всегда могла утешить его выражениями наподобие "делай, что должно и будь, что будет", лаской, улыбкой преданности и доверия к нему, умному и совестливому...

На скромную зарплату приходилось жить соответственно, ездить на старых жигулях, оптимизировать бюджет. Это тоже порой угнетало Дмитрия Николаевича: "столько коммерческих студентов, а нам платят гроши!"
Но и тут Аля находила нужное слово, очаровательно делая "глазки":

- Дмитрий Николаевич, вы же не буржуа, вы - аристократ.

И он, вернув чтимый "баланс", садился за статью или проверку расчетно-графических заданий.
Часто читали друг другу что-нибудь: Чехова, Лескова, Пушкина - он за Онегина, она - за Татьяну...

......
Сегодня Дмитрий Николаевич тоже встречал рассвет. Апрельское утро разгоралось неспешно – сначала стали четче очертания предметов – пузатого шкафа в спальне, фигурной тумбочки со стаканом воды, стопкой брошюрок и очешником, кресла с одеждой, брошенной впопыхах – Алины халатик, кофточка… Нет, туда лучше не смотреть! Лучше на окно, отдернуть штору с ламбрекеном, Аля покупала, и так радовалась удачной покупке! Нет, об этом тоже не надо…

Дмитрий Николаевич прикрыл воспаленные веки. В предрассветно-сизом воздухе перед ним вдруг протянулась нарисованная кем-то линия. Она была длинная, но странным образом вписалась в размеры небольшой комнаты.  Ах, да это же линия его жизни… Ну да, и с метками. На ней Дмитрий Николаевич увидел три чёткие части: полутемная, ослепительно светлая и опять темная, ближе к черному. Примерно равные. Серединная часть – жизнь с Алей. Свет, сплошной свет! И радуга, огромная, во всё небо…

... Она до последнего скрывала от мужа свою страшную болезнь, обнаруженную при очередном профосмотре. И не худела, как обычно бывает при ней. Даже всегдашняя энергия не оставляла ее полноватое, но подвижное тело. Разве что волосы стали редеть, и она приладилась носить косынку на манер чалмы, что очень ей шло. А что ей не шло? Особенно эти разноцветные пончо, что сама Аля вязала счастливыми совместными вечерами. Почти двадцать лет. Ловким крючочком семейный шатёр плела, искусный и теплый…

И когда муж узнал о диагнозе, не поверил. Видел заключение врача, но не верил и всё. Со всей своей упёртостью повторял: ошибка это, Аленький, без сомнения! Посмотри, какой румянец у тебя! И глаза блестят, цвета киви…

Так и было, до конца. Любовь Алю красила, сохраняла от признаков близкой смерти и пыталась победить костлявую. Всё понимавшая Аля стойко улыбалась и по-прежнему звала посмотреть на рассвет. Правда, уже не с балкона, а в окно спальни. Она вообще мало спала, противилась отдаваться сну – предпочитала руки желанного мужа.

А года два назад что-то вдруг запросилась съездить в Иерусалим – оказывается, давно мечтала,  о чем призналась, немного стесняясь, мужу. И тот, быстро и охотно собрав нужную сумму, отправил свою ненаглядную к святым местам. Сам он был к ним равнодушен. Наука пока не доказала бытия Бога. Да на двоих и денег бы не хватило – младший защищал диссертацию, требовалась финансовая поддержка.
Аля возвратилась с обетованной земли преобразившаяся, с подсветкой внутренней, всё с восторгом описывала, собиралась написать о поездке записки. Но уже пришла болезнь.

А вчера Али не стало. Тихо и быстро ушла-сгорела... Подгружали ее, конечно, но она и по натуре терпеливая была. Чуть больше недели лежала, как при ОРЗ. Приходил священник, исповедал и причастил. После этого тревоги в глазах Али стало чуть меньше, но она не исчезла совсем, большие глаза немо вопрошали: "Как же будет жить Димочка, оставшись в одиночестве?"
Ушла Аля, когда Дмитрия дома не случилось – в аптеку побежал и в магазин - Аля попросила кефирчика...

Кто-то сообщил Алиным сыновьям, они приехали, чёрные, как вороны. У Али посветлее волосы-то, медью отливают – вон на подушке разметались… Потом Алю унесли. В простыни полосатой. Он не давал. Но явившаяся дочь уговорила отпустить. Вот и всё, что он помнил – на границе второй и третьей частей от линии жизни.

Но чернота наступила не сразу, словно дом еще хранил чудный Алин свет. Кажется, он сложил в ровную стопку ее бумаги на столе, расправил вязаный ею пёстрый плед на диване... После помыл посуду... да, точно, еще кран фыркал. Аля бы смеялась, заразительно, как могла лишь она…

Посуды было не много – Алина чашка с золотым ободком , тарелка из-под манной каши (он варил жиденькую и Аля ела ее по две ложечки), и его кружка – с надписью «Не кипятись за рулём!» - Аля дарила на 23 февраля…
После этой кружки он уже ничего не брал в руки. Дети предлагали остаться с ним поночевать. Он твердо сказал почему-то «нет».
 
Дмитрий Николаевич всё рассчитал. В шкафу на второй полке оставалась последняя из стопки поглаженных еще Алей рубашек - бледно-сиреневая, ее любимая. Он надел ее, а также серые брюки в тон. И ремень, на котором и повесился. В этот же момент над горизонтом торжественно взошло солнце нового дня.

Хоронили их вместе. В субботу. Он успел…
В одном катафалке-пазике везли по тряской дороге. Но Алю заносили еще в маленький кладбищенский храм – отпевать. Дмитрия и Алины дети стояли там не вместе, по разные стороны гроба, но крестились все четверо. Совсем взрослые, уже с проседью и залысинами, имеющие свои семьи и своих детей. Всё отпевание гроб с телом Дмитрия Николаевича покорно ожидал любимую у входа, под открытым весенним небом.

Эти две смерти потрясли вуз. Этого не могло быть - Алевтина Михайловна ни разу не появлялась на работе грустной и болезненной. Дмитрий Николаевич - архиправильный человек, в принципе не мог учинить над собой такого... совершить такого неразумного поступка. Студенты, мотали головами: "ну, жесть".

При прощании перед раскрытой пастью могилы в желтой глине где-то над шокированно молчащей толпой прошелестел чей-то женский голос, чья-то озвученная мысль:

- А ты бы так поступил, если со мной что…? Как Ромео и Джульетта...

- Ты что, не знаешь, грех это большой… - тоже шёпотом ответил ей мужской баритон.

- Подумаешь, грех, грех... А если...
 
Однако не исключено, что это только послышалось. В день погребения супругов дул необычно сильный ветер. Оставалась неделя до Пасхи.