Дано мне тело - О. Мандельштам

Ф. Феллини как-то написал: «Единственное обоснованное свидетельство, на которое имеет право человек, – это свидетельство о себе самом. «Настоящим реалистом может быть только фантазер» – кто это сказал? Ведь фантазер свидетельствует о событиях, являющихся его реальной действительностью, то есть самым реальным из всего, что есть на свете» .

Одной из первостепенных задач лингвоэстетического анализа художе-ственного текста является показ «действительности воображения», предстающей в виде действительности поэтического слова. Выводя наружу скрытые закономерности семантической композиции литературного произведения, необходимо учитывать сложный, «партитурный» характер модальности художественного текста, его внутреннюю диалогичность. Отношение высказывания в действительности оказывается осложненным отношением высказывания к самому себе. Продемонстрируем это на примере конкретного текста – одного из ранних стихотворений О. Мандельштама.

Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть, –
Узора милого не зачеркнуть. [1910]

Местоимение «Я», выступающее в узусе как средство фиксирования ли-шенного самостоятельности эгоцентра речи, как способ обозначения говорящего, в этом стихотворении, приобретает очень сложную, несвойственную ему в практическом языке семантическую структуру, получая способность выражать «различающее нахождение себя и как иного себе, и как себя самого» [1, с. 85]. Источником внутреннего драматизма, энергетической направленности лирического текста данном случае является столкновение и взаимопроникновение расчленяющей мысли и нерасчлененного чувства. «Я» поэта оказывается то отделенным от тела, то слитым с ним («Дано мне тело – что мне делать с ним, Таким единым и таким моим?»). В первых двустишьях использованы безличные конструкции, личное местоимение употреблено в форме дательного падежа (эта форма повторяется в начале стихотворения трижды).
 
Мандельштам вообще высоко оценивал скрытые лингвокреативные возможности дательного падежа, считая даже неправомерным выносить именительный падеж на первое место в парадигме склонения и в предложении: « ... нас путает синтаксис. Все именительные падежи следует заменить указующими направление дательными. Это закон обратимой и обращающейся материи, существующей только в исключительном порыве ... здесь все вывернуто: существительное является целью, а не подлежащим фразы» [2, 152]. В этих замечаниях очень точно подмечена лингвистическая природа дательного падежа, обозначающего субъект как цель глагольного действия, которая ставится тем же самым субъектом глагольного действия.

А.Ф. Лосев, исследовавший парадигму склонения в аспекте математиче-ского понятия окрестности, указывал на промежуточный субъектно-объектный характер дательного падежа, наиболее ярко проявляющийся в безличных конструкциях: «объект», выраженный здесь в дательном падеже, почти уже готов стать подлинным субъектом. Ему пока не хватает самостоятельной субстанциональности, поскольку он здесь – нечто воспринимающее, претерпевающее, и, тем самым, пассивное. Но по своему внутреннему состоянию этот объект здесь уже вполне  активен и переживает эту активность вполне непосредственно» [3, с. 238].

Дательный падеж личного местоимения, в силу его амбивалентной при-роды, в максимальной степени способствует реализации идеи стихотворения О.Мандельштама, суть которой – в поиске путей преодоления пропасти между субъектом и объектом, конечностью существования и бесконечностью вечности, космоса. Разрушая стереотипы обыденного мышления и практической речи, поэт вскрывает внутреннюю динамику,  потенциальную энергию языка.. Имманентный антропоцентризм грамматических форм и категорий, выводимый наружу в результате актуализации сложных семантико-стилистических ассоциаций, выступает средством создания целостного образа наряду с лексическими: средствами  выражающими различные аспекты идеи стихотворения. Внутреннее здесь переходит во внешнее, содержание в форму и наоборот. В.Н.Топоров определяет  данную идею стихотворения О.Мандельштама как «авторефлексивный акт, то раздвоение единого, которое оказывается толчком, позволяющим преодолеть… замкнутость первоначального тела-мира»[4, с.432].

В третьем двустишии стихотворения («Я и садовник, я же и цветок, В темнице мира я не одинок») Мандельштам возвращается к начальной форме личного местоимения, идея взаимодополнительности и взаимопроникновения субъекта и объекта, выражаемая в первых двустишиях стихотворения в косвенной форме, здесь получает прямое, прямое выражение  в словах-символах "садовник" и "цветок". Вторая строка этого двустишия завершает личную «микрокосмическую»» тему стихотворения и открывает выход в макрокосмический план вечности. Символ "темница мира" также обладает амбивалентной семантикой, совмещая в себе значение субъекта и объекта. «Темница мира» – это одновременно и само тело, внутри которого заключено созерцавшее и рефлектирующее «чистое Я» и окружающая вселенная: «Я не одинок» – это значит: «Я не замкнут солипсическим  кругом своего субъективного сознания, я ощущаю и мыслю себя одновременно и объектом, космосом, с которым вступаю в диалог».

В следующих трех двустишиях, как уже сказано, развивается тема макрокосмоса, тема вечности. В четвертом двустишии («На стекла вечности уже легло Мое дыхание, мое тепло») имплицитно возникает образ окна: символы "темница мира" и "стекла вечности", вне всякого сомнения, соотносительны. Внешнее противоречие (какие же в темнице окна?) здесь приглушено, гораздо более важными в данном случае оказываются ассоциации, связанные с окном как выходом в мир, свернутым пространством, и оконное стекло выступает границей – проницаемой, невидимой, легко преодолимой – между бесконечностью вселенной и конечностью человеческого жилища. Вместе с тем у Мандельштама местоположение вечности и «Я» не фиксировано, и, следовательно, взаимообратимо и относительно: «Я» как и «вечность» находятся одновременно и вне и внутри.

Очень важным для полного и целостного понимания идеи стихотворения является слово «неузнаваемый» в пятом двустишии («Запечатлеется на нем узор, неузнаваемый с недавних пор»). Казалось бы, здесь опять неразрешимое противоречие: «запечатленный узор» – это след дыхания «Я», отпечаток меня, а как же  я не смогу узнать свое, себя? Но дело в том, что здесь идет о «методологическом» (П.А. Флоренский ), сверхличном Я, которое неизбежно  становится  «неузнаваемым» для Я индивидуального, неотделимого от ограниченного во времени и пространстве смертного существа во плоти и крови. Драматизм этого противопоставления в наиболее яркой форме оказывается выраженным в антиномии вечность – мгновение. («Пускай мгновения стекает муть, Узора милого не зачеркнуть»).

В одном из своих эссе определяя двустороннюю и обратимую природу поэтического слова О.Мандельштам прибегает к форме метаописания, к построению своеобразной образно-пространственной модели слова: «Значимость слова можно рассматривать как свечу, горящую изнутри в бумажном фонарике, и обратно, звуковое представление, так называемая фонема, может быть помешена внутри значимости, как та же самая свеча в том же самом фонарике» [2, с.66].

Первый путь – это путь читателя, который идет от звучания слова и целого текста к смыслу слова, к идее текста. Второй путь – это путь поэта, для которого исходным пунктом является нерасчлененный внутренний образ, воплощаемый в дискретное слово, в звучащий текст, хотя для поэта оба пути могут оказаться равнозначными и обратимыми, и к «семеме» (т.е. к индивидуальной неповторимой значимости) он может придти от «фонемы» (т.е. от устойчивой внешней формы слова, представления о его звучании, «впечатления»).

Следует сказать, что пространственная модель, к которой прибегает О.Мандельштам для наглядного объяснения сути отношений между значимостью и знаком, внутренним и внешним в словообразе, носит неэвклидовый характер, предполагая релятивность исходной точки наблюдения. В проанализированном стихотворении О. Мандельштама данные закономерности субъективно-объективной организации семантической композиции художественного текста проявляются с большей открытостью и очевидностью.

Литература:
1. Лосев А.Ф. Диалектика художественной формы. – М.: Изд. автора, 1927
2. Мандельштам О. Слово и культура. – М.:  Сов. писатель, 1987.
3. Лосев А.Ф. Введение в общую теорию языковых моделей. М.: МГПИ им. В.И. Ленина, 1968.
4. Топоров В.Н. О «психофизиологическом» компоненте поэзии Мандельштама // В.Н.Топоров Миф. Ритуал. Символ. Образ. \ Исследования в области мифопоэтического. – М.: Изд. группа «Прогресс»-«Культура», 1995.
5. Флоренский П.А. Вступительное слово перед защитою на степень магистра книги «О духовной истине» [М., 1912], сказанное 19 мая 1914 г. // П.А. Флоренский  Столп и утверждение истины. I.П. – М.: Правда, 1990. – с.817-826.