Криничка

      Есть за нашим селом неподалёку от Катерининой хаты криничка. Кто и когда её выкопал да камнем-дикарём огородил, сейчас и не вспомнить. Как надобность в ней отпала, так память о том забытьём поросла. Обступили криничку тополя вперемешку с ивами, заслонили от внешнего мира – не нужна, так не нужна.
      И Катерина бы о ней не вспомнила, если б как-то вечером по хозяйству раньше обычного не управилась. Загнала она барашек в сарайчик, поросёнку насыпала, кур заперла, а солнце всё медлит, за край степи зацепившись. Наступил тот неизбежный миг, когда свет перед тьмой цепенеет. Разлилось по округе расплавленное золото заката, обдало Катерину с головы до пят тишиной. Покойно вдруг стало. Опустила она руки, до черноты в трудах запечённые, замерла, времени подвласность свою почуяв. А среди чёрных стволов тополей чья-то тень с уже поблекшими лучами в ловитки заиграла.
      «Никак Гриша? Раненько что-то сегодня», – удивилась Катерина и вдруг запечалилась.
      Воспоминания волнами зыбкими к ней нахлынули. И поплыла-закачалась по ним Катеринина память.

      Замуж она выходила с опаской. Не то, что таинство первой брачной ночи пугало её, нет. К этому она была готова, морально и физически вызрела. Тронь пальцем, казалось – сок так и брызнет.
      А вот перед зеркалом останавливалась неохотно. Глянет, а там под жидковатой белёсой чёлочкой конопатое лицо с носишкой-коротышкой. Век бы не глядеться, да тянет к несговорчивому неумолимо, словно к чему-то порочному. Не выдержит, бывало, единоборства с зеркалом Катерина и бежит к криничке. Неторопливой струйкой бежит с оградки переполнившая её прозрачная влага. Смотрится в неё Катерина, а что видно? Дно видно, все песчинки-золотинки да бриллианты-камешки наяву. Вот они, опусти руку. Да лучше не трогать, наверняка муть донную растревожишь. Видится ей ещё в криничке красавица – не красавица, а миленькое личико, будто картинка писаная: глаза тёмные, волосы светом налитые, и веснушек-проклятушек ни однёшенькой. Глядит Катерина, не наглядится, смехом счастливым заливается.
      Солнце на покой не торопится, совсем, как ребёнок, что за день не нагулялся. Но вот решилось, нырнуло за горизонт, будто в постель холодную, и ночь южная разом навалилась с трескотнёй цикад и пыльным запахом степных трав. Катерина чутким ухом улавливает звуки тяжёлых шагов и замирает в сладостном ожидании. Крепкие руки обнимают её. От них пахнет бензином и ещё чем-то неуловимым и до того родным, что Катерина невольно придерживает их, но только на миг. По неписаному девичьему закону не следует свои чувства напоказ выставлять. Потому-то она и бьёт по рукам изо всех сил. А у самой в груди холодеет: вдруг да обидится, уйдёт. Но Гриша ещё крепче прижимает её к себе, так, что дышать трудно.
      – Кохана моя, – шепчет он ей ласково и целует за ухом.
      Млеет от счастья Катерина, ещё миг – и обмякнет податливо.
      – Смотри! Смотри! – вскрикивает она и ловко высвобождается из объятий.
      Гриша недоверчиво склоняется над водой, но отблеск холодных звёзд не привлекает его, и он с досадою выпрямляется. Тогда Катерина всем телом липнет к нему, и неизведанные чувства трепещут в них до рассвета.

      Свадьба была скромной. У обоих отцы с войны не вернулись, а матери-вдовы богатства не накопили, не из чего было.
      Да всё бы ничего, но невзлюбила невестку свекровь. Некрасива, видишь ли, нескладна. К тому же её подружки-вековушки, мыши гнилозубые, на молодую пару глядючи, не ленились, точили да точили: твоему-де Грише не такая нужна. Под румяный, де, каравай и скатерть белу подстилай. Пустые-то вёдра воды не хранят, да громче полных стучат.
      Не прижилась, словом, Катерина, в родное гнездо воротилась и Гришу с собой увела. Это в старости лишь глазами любят, а в молодости-то душой.
      Зато тёща зятем по селу не нахвалится: и работящий, мол, и красавец, и ласковый. Будто сама за него замуж выскочила. Оно и понятно – за родную дочь и свою голову прочь. И была Катерина на седьмом небе от счастья, да недолго.
      
      В сельской жизни на печи Емелей не улежишь, потому как сани по дрова сами не помчатся, да и вёдра к проруби не шагают. Но выдался как-то у Катерины с Гришей свободный вечер, и решили они в клуб на танцы сходить. Не все их сверстники к тому времени переженились, надо бы на них посмотреть, да и себя ещё показать.
      Гриша собрался живо: свежую рубашку надел, чуб волнистый пятернёй пригладил, вот и готов. А женские сборы – дело тонкое: тут ошибиться в выборе туалета никак нельзя. Изъяны в нём, для мужского глаза и неприметные, женщины сразу выявят. Вот и вертелась перед зеркалом Катерина, то одно, то другое платье примеряла. Всё ей не так да не эдак: веснушки припудрила – бледная, как с креста снятая себе показалась, брови подвела, ресницы подкрасила – опять не то, будто чужое лицо нацепила. В общем, когда дверь за собой затворила, то сразу в темень ночную, как в чёрную шаль, с головой окунулась. Может, потому и разговор за калиткой не сразу разобрала.
      – Соколик мой ясноглазенький! Как бы я тебя любила! Ноги б тебе мыла, да воду б ту пила.
      «С кем это она?» – удивилась Катерина, зная Людмилкину гордыню.
      Что-то тревожно ей стало. Глянула Катерина вверх, а там ни звёздочки. К непогоде, видать. Тут словно молнией её прошило насквозь – ласковый Гришин голос виновато ответил оттуда, от калитки:
      – Нет, Милочка-Людмилочка, опоздала.
      Невидимое небо над головой будто осело вдруг и Катерину на миг к земле притиснуло. Как очутилась она за калиткой, не помнит, только напрягшиеся тогда в теле все жилочки, кажется, и до сих пор болят. Ядовитым отблеском скупых деревенских огней вспыхнули Людмилкины цыганские глаза, и она бросила насмешливо:
      – Пегая рядом с вороным не глядятся.
      Сказала, тряхнула распущенными по плечам волосами и растворилась в темноте.
      Смысл Гришиных утешений хотя и понятен был Катерине, но чувство какой-то нравственной приплюснутости не проходило и оставалось с тех пор постоянным.

      В тесном клубе пыль столбом. Корявые пальцы пьяненького гармониста вспотыкачку по ладам перебираются. Оттого и гармонь у него то завизжит, то всхлипнет, будто на судьбу жалуется. Но танцующим не до её страданий. Девчата и молодухи прямо-таки побесились: дамский вальс да дамский вальс заказывают, с ног сбиваются, Гришу приглашают. Он и кружится, довольнёхонький, улыбается. А они-то в белозубый рот ему заглядывают, да так и тают, будто сахарные.
      Невмоготу стало Катерине жалостливые взгляды подруг на себе ловить, и она выскочила на улицу. Жёсткие струи дождя больно хлестнули по лицу, мокрым платьем хамовито облапили всю, но она бежала по невидимым во тьме лужам, ничего не замечая, не чувствуя. Потом тряслась на постели и от рыданий, и от холода.
      Матушка родимая нет, чтобы приласкать да успокоить, ещё и подливочки горькой ко всей этой каше захлёбистой добавила:
      – Гляди, девка, отобьют мужа-то.
      «Чего глядеть? – думала Катерина. – Коль обувка не по ноге, то мозоли непременно набьются».
      И как потом Гриша ни оправдывался – лестно, мол, стало, закружился – Катеринину душу будто кто в бутылку втиснул да накрепко пробкой заткнул. И видно, как она там, сердечная, мается, а вырваться на волю не может.
      Стало ложе супружеское пыткой для Катерины: ласки мужнины притворством казались, нежное слово будто не для неё приготовлено. Деревенела она при этом. Гриша, чувствуя к себе отчуждённость, и сам охладел.
      Покатилась у них жизнь, как камень с кручи – чем дальше, тем шум погромче, да пыли побольше.

      Как-то соседка, на всё это глядючи, Катерине и присоветовала:
      – Сходила бы ты, милая, к бабке Наташе.
      Дождалась Катерина темноты, выскользнула тайком из дома, в курятнике курицу нащупала, под фартук её – и со двора.
      Бабка Наташа на фартук покосилась и спрашивает:
      – Чего надобно?
      Поплакалась Катерина. Обняла её бабка за покатые плечи сухонькой рукой, по округлостям бабьим пошлёпала:
      – Глупая, – говорит, – всё-то у тебя на месте. Мужикам, что детям, в чужом саду яблоки слаще. Как оскомину набьют, тогда и взрослеют.
      На такие-то слова Катерина и вовсе слезами залилась.
      – Ну ладно, будет тебе, – успокаивала её старая. – Научу, коль ждать, покуда всё утрясётся, не желаешь.
      И дала она три наказа. По первому в полдень зачерпнула Катерина ведёрком из кринички. Осторожно сверху брала, чтобы грязь со дна не поднять. «Иначе, – предупредила бабка, – жизнь ваша ещё мутнее будет».
      Второй наказ выполнить оказалось потруднее. Не у каждого смелости хватит пойти в полночь на кладбище. Но Катерина пошла. Как отыскала она могилу с именем «Григорий» на табличке, как прибежала домой – не помнит. Только к утру разжался кулак, в котором она сжимала горсть земли с той могилы.
      Потом бабка Наташа в воде из кринички землю размешивала и шептала:
      – Матушка криница, чиста водица. Что ближе к дому – по верху ходи, а что подале – на дно пади.
      Отстоявшуюся воду слила она в гранёный стакан вровень с краями и третий наказ дала:
      – Снесёшь не сплеснёшь – мужа к дому повернёшь. Дай ему отпить глоток, а остаток на окошко поставь. Как высохнет – всё и образуется.
      Выполнила Катерина и этот наказ.
      Снадобье ли на мужа подействовало, или какие-то обстоятельства, судьбой именуемые, в их отношения вмешались, для Катерины осталось неясным. Гриша в последнее время всё чаще запозднялся домой, говорил: «Работы прибавилось». Катерина тишком плакала, мать помалкивала да вздыхала. И быть бы тому, чего не миновать, но тут в семье дочь народилась.
      Смирился мужик, и всю свою неистраченную любовь на неё оборотил: мала была – игры затевал, а подросла – дружком стала. Обо всех своих помыслах только с ней и советовался.
      Катерина втайне ревновала, но вернуть Гришин интерес к себе не пыталась.
      Так они жизнь пресную из котла супружества и хлебали.

      Растревожили нынче думки Катерину, всю ночь ворочалась, да и Гриша, слышно, курить выходил чаще, чем всегда. А поутру пристала она к нему: пойдём да пойдём к криничке.
      Посмотрел он на неё пытливо. «К чему вспоминать-то? – подумал. – Счастья там не оставляли, а молодость не воротишь».
      Но шагнул молча за ворота. День-то воскресный, неужто прихоть бабью хоть раз в жизни не исполнить?
      Склонились к воде муж с женой. Солнце сбоку освещает их лица, где в малоприметных ещё морщинках охотно спрятались тени. Отражённые в воде, морщины кажутся особо глубокими.


      1982