Рыцарь

Он такой… такой… необыкновенный! Неужели никто не замечает?!
Прикрывая рукой щеку, тайком смотрю сквозь пальцы на светловолосую голову, прилежно склоненную над соседней партой. В щелку видна изогнутая, как ласточкино крыло, русая бровь, подвижная тень ресниц на высокой скуле и обтянутый форменной тканью локоть с шевроном в виде раскрытой книги. Локоть шевелится – Володя перелистывает страницу в учебнике.

Нас разделяет проход между рядами. Можно вытянуть руку и коснуться. От одной мысли опаляет жаром – густая волна приливает к коже, я вся вспыхиваю под платьем – а вдруг это видно?! Будто уличенная, опускаю руку, отворачиваюсь к окну. Там традесканция ловит бледными листьями жидкое северное солнце. Оно хоть и светит круглые сутки – а толку?

На материке сейчас все одуванчиковое, сиреневое, и каштаны цветут под окнами моей прежней школы. А здесь в мае черно-серебряные струпья снега во дворах и поблекшие фасады окрестных пятиэтажек. Но я не променяю Норильск на наш старый цветущий рай. Мне нравится этот странный каменный город, как в блюдечко налитый между лиловыми пологими горами. И школа… Внезапная мысль обжигает страхом: вдруг я бы попала не в 6 «б», а к «ашкам»?! Видела бы Володю изредка, на переменах… От сознания случайности счастья болезненно сжимается что-то внутри – может, душа?

Впереди за учительским столом громоздится классный папа. Это он так себя называет: «Я ваш классный папа!» – и бах указкой по доске – карта на ней испуганно вздрагивает, аж пыль из Западной Европы! Он открывает журнал. Большая, в гречке пигментных пятен, лысина торчит как таран – сейчас забодает:
– К доске пойдет… – Анатолий Васильевич длинно вздыхает.
Нервная пауза виснет над классом. Мой сосед Бородин пригибается в надежде укрыться за чужими спинами.
– …пойде-о-от… – толстый палец историка утюжит страницу – Бородин пойдет.

Я тоже встаю, чтоб выпустить сидящего у окна соседа. Он грохает стулом, вылезая, и отпихивает меня с дороги. От толчка я едва не плюхаюсь Володе на колени. Но сильная рука упирается мне в спину между лямок фартука – не дает упасть. Анатолий Васильевич осуждающе качает головой – глупая башка Бородина мигом ныряет в щуплые плечи. Пунцовая я сажусь на свое место, и отпечаток Володиной ладони тлеет у меня меж лопатками. А ведь мы даже не говорили ни разу. Пока. Но это скоро изменится, млея от сладкого предвкушения, думаю я. Уже скоро. Завтра.

У доски невесть что буровит Бородин. Пористый нос классного папы багровеет, но жертва жалка, корчится в агонии, метать над ней громы, все равно, что чинить расправу над тряпичным паяцем.
– Садись, – угрюмо бросает историк, выводя двойку. Об эпохе абсолютизма во Франции нам расскажет… – он обводит глазами замерший класс, – Владимир, иди к доске.

Володя встает, смущенно отводя со лба волнистую прядь. Я обращаюсь в радостный соляной столб – смотрю, забывая моргать. О политике Ришельё Володя говорит сухо и быстро, боясь забыть только что читаный параграф. Хотя для него – фехтовальщика – это должно быть любимое время. Он же чуть не с первого класса – со шпагой. На соревнования ездит, призер, гордость школы… Я еще ни разу не видела, как он фехтует, но завтра… Завтра будет великий день.

Крыло мушкетерского плаща плещет за его плечом. Володя идет по парижской мостовой. Хищный блеск его шпаги надежно укрыт в ножнах, хлопающих по мягкой коже ботфорт. Я стою у высокого венецианского окна, на его створке играет солнце. Теплые блики тонут в бархате платья, ласкают завитки волос, мерцают искрами в глубине сапфирового – под цвет глаз – ожерелья. Сапфир – он ведь синий, да?
Я вынимаю из-за корсажа надушенный платок и – ах, – роняю его на мостовую, прямо под начищенные ботфорты прохожего. Платок бережно поднят. Широкополая шляпа описывает изящный зигзаг, и я, отступая вглубь комнаты, вижу, склоненную в галантном поклоне, белокурую голову моего рыцаря.

– Как звали кардинала Ришельё? – спрашивает историк.
– Ар-ман, – одними губами шепчу я, – Жан дю Плес-си.
Володя смотрит мимо.
– Не помнишь? Хм… Ставлю четыре, – классный папа раскрывает его дневник.
Мог бы и пять поставить, мысленно бурчу я, не портить человеку праздник. Хотя, день рождения у Володи только завтра. И кроме меня никто про это не знает.

Я еще зимой подглядела дату, когда относила журнал в учительскую. Тогда и решилась. Что подарить человеку, который фехтует, как Д`артаньян? «Трех мушкетеров», конечно. Но раздобыть эту книжку трудней, чем планы Пентагона. На рынке у пожарной каланчи она есть, но… 25 рублей! Оставался один путь – викторина в городской библиотеке на «Книжкиной неделе». Приз победителю – роман Дюма. Ради себя ни за что б не выиграла! С тех пор книга, завернутая в разрисованную цветами миллиметровку, ждет своего часа...

Здорово, если день рождения совпадет с общим праздником: никаких уроков, свобода! Володе повезло – завтра день Пионеров. Будет торжественная линейка, потом концерт и показательные выступления – гимнасты, самбисты, фехтовальщики… Наконец-то я увижу!

Утром солнце рассиялось так, что тусклое серебро снега заслезилось и потекло мелкими искристыми ручейками. Лужи заголубели, словно в них провалилось дно, и в скважинах стало видно далекое потустороннее небо. Сапоги и драповое пальто остались дома. Я надела голубой плащ и новые туфли. По радио сказали «плюс три» – плюс уже!
А к середине дня еще потеплеет.

Я все придумала. Как праздник кончится, выйду на крыльцо. Не могу же я при всех… Дождусь его и… Что «и»? Ну, скажу… с днем рождения, мол, желаю тебе стать таким же благородным человеком, как герой этой книги. И того… вручу наверное. А он улыбнется и скажет…
Замечтавшись, чуть не опоздала на линейку, и вожатая показала мне кулак. Я встала в строй и до самого пионерского салюта пребывала в блаженных грезах, не нарушаемых ни речами, ни барабанами.

Фехтовальщики оказались совсем не такими – ни шляп, ни плащей. Я еле узнала Володю в белом костюме, похожем ни то на скафандр, ни то на рыцарские латы. В руках он держал продолговатую маску, затянутую частой сеткой. К поясу его крепился шнур, соединенный с каким-то устройством. И шпага оказалась не узким лезвием, а четырехгранным клинком, с широкой, закрывающей кисть, гардой.

Противники надели маски и стали неотличимы.
– Ан гард! – гаркнул судья.
Я смотрела с недоумением: где же звон стали, неотразимые выпады и блестящие контратаки? Соперник был выше и заметно крепче Володи, но нападать не спешил. Ощетинившись остриями рапир, парни замерли.
– Ал-ле! – с оттяжкой, как в цирке, выкрикнул судья.
Я и понять ничего не успела – бросок вперед, укол, и на ящичке, куда тянулись шнуры бойцов, пыхнула красная лампа.
– Альт! – рявкнул судья.
Петь он им велит, что ли, мимолетно удивилась я.

Бой возобновился, и теперь дело пошло веселей: уколы сыпались с обеих сторон, пыхали лампочки, судья все чаще делал Володе победительные знаки. Я ликовала. Ловкость и быстрота побеждали тупую массу, пусть и не так романтично, как легендарный гасконец презренного гвардейца. Под конец Володя сделал неуловимое движение, и рапира, коротко свистнув, вылетела из рук соперника. Зрители завопили, празднуя победу. Я вышла из зала и медленно пошла вниз, боясь расплескать переполненное сердце.

На улице, правда, потеплело. Крыльцо залито светом, даже перила нагрелись. Я облокотилась на них и, повернувшись к двери, стала ждать. Просторный двор был пуст, если не считать горластых и склочных серебристых чаек, шумно искавших поживу среди черных от шлака изъязвленных снеговых куч, да троих прыщавых старшеклассников, куривших в сторонке.

Солнце лежало на щеке, как теплая ладонь. Прижимая к груди сверток с книгой, я ждала роковой минуты, чуя, как тает решимость, коснеет язык, слабеют коленки. Каждый раз, как открывалась дверь, слепящие окна в доме напротив меркли – перед глазами разверзалась вязкая чернота и гулко бухала кровь в висках. Уже ушел понурый «не наш» фехтовальщик, расходились учителя. Володи все не было. Непривычные к каблукам ноги, затекли и болели. Вдруг сзади в шею ударило холодом, что-то рассыпалось, поткело за шиворот. Я обернулась. Стоявшие позади верзилы заржали.

– Э, кого ждешь? Сюда иди! – крикнул один.
Другой, набрав грязного снега, швырнул в меня. По голубому плащу разлетелись черные брызги, ледышка, запятнав подол, упала у ног. Я кинула ее обратно, и на беду не промазала.
Сопя и матерясь, парни стали закидывать меня снежной кашей со льдом. Я растерялась, попятилась к спасительной двери школы. Она распахнулась, выпуская Володю.

– Ооо! – заорали парни, – гля, жених! Мочи их!
Обстрел усилился. На крыльце валялись крупные ледышки. Я подняла одну, прицелилась, размахнулась… Враги завыли, подступая ближе.
– Ну же, не стой! – крикнула я Володе, – Помоги мне!
Книжка мешала. Отстреливаясь, я положила ее на ступеньку. Сочный ком пролетел мимо виска и угодил в цель за моим плечом. Парни завопили, заулюлюкали, словно гнали зайца. Володя сорвался с места – мелькнуло его залитое черными потеками лицо с рассеченной губой. На бегу, он споткнулся о мой подарок и чуть не упал – книжка отлетела и шлепнулась в лужу, подняв фонтан брызг. Пригнувшись и закрывая голову локтями, Володя бросился наутек со школьного двора, и чайки с удивлением глядели ему вслед, разинув желтые клювы.

Мокрая, красная от стыда, в заляпанном плаще, я стояла, опустив руки, глядя как размокает в луже любовно расписанная обертка и набухает мерзкой влагой увесистый том. Потом на негнущихся ногах спустилась с крыльца и пошла прочь, не разбирая дороги, не замечая и не боясь больше целящих в спину паршивцев.