На чердаке

Когда-то я работала в лаборатории микроциркуляции в Ереванском филиале ВНЦХ (Всесоюзного научного центра хирургии). Наша лаборатория занимала две большие комнаты на чердаке. Чердак этого громадного здания представлял собой широкий, бесконечно длинный коридор по обеим сторонам которого имелось множество дверей, ведущих в подсобные помещения. По потолку и стенам тянулись разные провода и трубы.

На чердаке, кроме нашей лаборатории, находились: столовая с кухней, где готовилась еда для больных и для сотрудников института, фотолаборатория, где работал молодой фотограф, который готовил слайды для конференций и снимал на видеокамеру хирургические операции. На чердаке также жили бедный художник и бездомный стеклодув. Директор института, по специальности кардиохирург, был меценат. В его кабинете, кроме портрета Ленина, висели: копия картины Айвазовского «Девятый вал», натюрморт, написанный бедным художником, и четыре пейзажа, нарисованные талантливыми пациентами городской психиатрической клиники, главврач которой был другом нашего директора. У него самого кабинет был увешан картинами психов, излишек он дарил друзьям. 

Художника, жившего на чердаке, директор приютил из сострадания и любви к искусству. Ему было двадцать с небольшим, он кололся, отец выгнал его из дома, мать и сестра его иногда навещали. Он периодически отключался от мира, добыв у кого-нибудь из врачей морфин и вколов его себе в ногу шприцем. Он лежал на старом куцем диване в своей мастерской, слушая не совсем обычную музыку – старинную индийскую в современной аранжировке и записи разных мантр на санскрите. До нас через коридор долетали чудные звуки. Художник, однако, выйдя из транса занимался делами. Он оформлял стенгазеты, расписывал транспоранты для праздников, рисовал плакаты для поликлиники, которая находилась на первом этаже. Он их копировал с печатавшихся когда-то в Союзе, сохраняя их содержание, но меняя фон, сделанный в духе соцреализма. Вместо этого он рисовал абстрактные пятна или вангоговскую ночь. В кабинете дерматолога висел плакат: «Венерические заболевания очень осложняют жизнь», в женской консультации: «Позаботилась ли ты о грудях? Закаливай соски ежедневным обмыванием холодной водой», в коридоре: «Строго храни государственную тайну!» Последний плакат являл несомненно важный призыв, но выпадал из общей тематики, поэтому его вскоре убрали.

За свою работу художник получал жалование. Он был довольно талантливый, его картины покупали сотрудники института. Он рисовал в основном голых женщин, ему втайне позировали медсестры, лицо он менял до неузнаваемости, фигуру тоже. Он мог, однако, изобразить все что угодно: портреты, пейзажи, натюрморты, Ленина. Но Ленин у него выходил на любителя, с длинной шеей, он рисовал его в стиле Модильяни. Директор, посетив как-то мастерскую вместе с парторгом и увидев портрет вождя, сказал: «А нас не посадят за это?»

Стеклодува, жившего недалеко от художника, через несколько комнат, тоже приютил директор. Это был высокий, худой мужчина лет сорока. Он развелся с женой, оставив ей квартиру, и ему было негде жить. Стеклодув был тоже талантливый, он выдувал пробирки и колбы для институтских лабораторий, но мог выдуть все что угодно: цветы, фрукты, елочные игрушки, Ленина.

Еще на чердаке находилась мастерская плотника. Плотник был пожилой, молчаливый мужчина, значение которого сильно возрастало в период праздников, так как он выпиливал буквы, из которых складывались лозунги, как всегда лаконичные, которые устанавливались на главном фасаде или на крыше здания. Начальство пыталось протолкнуть более пространные, директор предлагал: «Вперед к победе коммунизма», парторг: «Партия – наш рулевой», председатель профсоюза: «Профсоюзы – школа коммунизма». Но плотник отметал все варианты и выпиливал короткое: «Миру – мир», или «Слава КПСС!».

Наша лаборатория была экспериментальной, недавно созданной, еще не получившей официального статуса, поэтому ее поместили на чердаке. Окна комнат смотрели на юг. Из окон открывался прекрасный вид на Арарат. Нас было пятеро, всем было меньше тридцати, шефу – тридцать три. У нас был физик, которого взяли в лабораторию по чьей-то протекции, учитывая его знания в физической оптике. Он любил Сальвадора Дали, которого не очень-то жаловали в нашей стране, а по правде сказать, он вообще был тогда под запретом, поэтому его картины были мало кому знакомы. Физик приносил на работу слайды – фото его картин и показывал нам, объясняя их сюрреалистический смысл. Не находя в нас особого понимания, он шел к художнику, который целиком разделял его восторг.   

Другой сотрудник лаборатории, биолог, увлекался вегетарианством, сыроедением, голоданием, верил в бога и был экстрасенсом. Он видел ауры над головами людей, а после сорокадневной голодовки, по его словам, мог видеть сквозь стены. К нему в лабораторию приходили друзья, такие же экстрасенсы с выраженными теми или иными способностями. Один товарищ периодически улетал на луну (наш экстрасенс в этом нисколько не сомневался, в отличие от нас), ночью он улетал и под утро возвращался. Не всегда, правда, у него получалось, по его словам, все зависело от душевного настроя, магнитных бурь и расположения звезд, но в среднем два–три раза в месяц ему удавалось. Легче всего было лететь, как он утверждал, после сорокадневной голодовки. Во всем остальном он был обычный человек, вполне приятный в общении. Другой товарищ, тоже весьма общительный, мог разговаривать животом. Мы сначала думали, что он прячет у себя в брюках радио, но потом убедились, что он нутром своим произносит слова, и довольно внятно.

Наш шеф, врач по образованию, был далек от сюрреализма, мистицизма, четвертого измерения и тому подобной, по его словам, дури и периодически, будучи не в духе, выражал свое недовольство, говоря, что ему надоели лунатики, чревовещатели, шпагоглотатели, «мягкие часы» и прочая мура, и чтобы духу их в лаборатории больше не было. Но потом все это вновь появлялось, и он, махнув рукой, смирялся.

Четвертой в лаборатории была я, пятой была санитарка – молодая здоровая женщина с красными щеками. В качестве оборудования в лаборатории имелся большой флюоресцентный микроскоп, с помощью которого мы изучали микроциркуляцию крови в сосудах брыжейки тонкой кишки крыс, и видеокамера для съемок микроциркуляторного русла сосудов глаз человека со специальным устройством, передающим изображение на экран. Жена директора, заведовавшая диагностическим отделом, увлекалась новой теорией, суть которой сводилась к тому, что исследуя кровоток в периферических капиллярах можно выявить состояние сердечно-сосудистой системы в целом. Благодаря ей и открыли лабораторию. По правде сказать, никто в эту теорию не верил, кроме нее и нашего шефа. Он тщательно изучал сосуды глаз у всех сотрудников лаборатории и у тех, кто приходил к нам по какому-то делу, а также вспарывал животы подопытным крысам.

Все остальные наотрез отказывались это делать, несмотря на его угрозы уволить с работы. Физик говорил, что он физик и не имеет к этому отношения, биолог говорил, что он христианин и не станет мучить животное, я до смерти боялась крыс. Шеф сам не просто так брался за дело, а заранее глотнув спирт, который всегда имелся у нас в лаборатории, правда, быстро кончался, но и регулярно выписывался. За спиртом к нам приходили другие обитатели чердака: художник, стеклодув, фотограф, плотник и буфетчик. Взамен они терпеливо высиживали в кресле, пока шеф снимал их глаза с разных ракурсов. Буфетчик приносил с собой обед в большой кастрюле, положив туда побольше кусков мяса. Все с удовольствием ели, кроме биолога, который ел сыр.      

Биолог был нашим духовным пастырем. Он приносил в лабораторию горшки с цветами, чтобы «снять ее негативную энергетику» и помещал их на подоконнике. Он сам ухаживал за цветами, не доверяя это никому. Придя на работу, он первым делом шел к окну, смотрел на Арарат, определяя по облакам на его верхушке и каким-то еще признакам погоду на завтра – всегда точную, потом принимался за цветы. Он не спеша, поливал их, поглаживая каждый листик, и что-то шептал им ласково. Поэтому вся эта зелень бурно цвела и разрасталась. Уйдя в отпуск, он поручил цветы санитарке. Недели через две они начали вянуть и вскоре совсем зачахли. Вернувшись, он сильно расстроился и стал винить санитарку. Та в оправдание говорила, что поливала цветы, как он велел, через день. «Я сказал: через каждые три дня, дура, поэтому они и погибли!» – отчитывал он. Но я лично думаю, что не поэтому. Просто не гладила она их и не шептала им ласково, а цветы, словно дети, раз привыкнув к любви и ласке, лишившись их, чахнут.   

Когда я ждала первого ребенка, все считали, что будет мальчик (тогда еще не определяли пол с помощью УЗИ), только наш биолог сказал, что это девочка – без всякого сомнения. Я родила дочку. В те годы декретный отпуск длился год. Он у меня плавно перешел во вторую беременность. Я родила сына, просидев дома в общей сложности 2,5 года. Когда я наконец вышла на работу, многое изменилось в филиале, сменился директор. Прежний, бедняга, умер от инфаркта, директором стал главный хирург отделения общей хирургии. К искусству он был равнодушен, но занимался боксом и по слухам, имел друзей среди местной мафии. Он носил в кармане белого халата пистолет.

Однажды в больницу ворвалась толпа разъяренных родственников больного, скончавшегося после операции. Они окружили хирурга, оперировавшего больного, ругая его и угрожая расправой. Один из них вынул из кармана нож... И тут появился директор и вынул из кармана пистолет... Далее последовала немая сцена, после чего притихшие родственники спешно ретировались.

Перемены, наступившие в институте, коснулись главным образом чердака. Художника и стеклодува оттуда смыло. Художник пристроился жить в одной из городских церквушек. Стеклодув, кажется, снова сошелся с женой и покинул филиал. Пробирки и колбы для лабораторий теперь доставляли из специальных фирм. Физик ушел в институт физики, биолог тоже исчез куда-то. Потом я узнала, что он воевал в Карабахе, после чего постригся в монахи. Вместо них у нас появился новый сотрудник, который выполнял безотказно все поручения шефа, включая крыс, и через три года защитил кандидатскую, а шеф сделал докторскую.

Не только у нас на чердаке, во всей стране происходили большие перемены. Кругом все было неопределенно и смутно, люди не знали куда податься, и я снова ушла в декрет, родив на этот раз дочку. Пока я находилась в отпуске, который к тому времени продлили до трех лет, произошло страшное Спитакское землетрясение, распался Союз, шла война в Карабахе, был остановлен атомный реактор, Армения оказалась в жесточайшей блокаде, электричества не было сутками. И много других событий происходило в мире... Закрыли нашу лабораторию, видно, всем было не до микроциркуляции. Никто при этом особенно не пострадал. Я переучилась на бактериолога, получив работу в одной из клиник. Шеф ушел в министерство на руководящую должность, новый сотрудник тоже где-то неплохо устроился. Санитарка перешла в поликлинику.

Однажды я поехала в филиал по какому-то делу, поднялась на чердак, прошлась по  коридору. Всюду были тишина и закрытые двери. Самое оживленное место, столовую с кухней, перенесли в подвальный этаж, также как и мастерскую плотника и фотолабораторию. То, что еще оставалось на чердаке до моего последнего отпуска, и того уже не было. Остались неизменными лишь провода и трубы. И при взгляде в окно по-прежнему радовал глаз, как символ постоянства времени, великолепный Арарат.