Глава 5. Губа

               

    Привезли меня и Александра Михайлова сдавать на гауптвахту двадцать пятого декабря почти к обеду. Сдавал лично замполит, капитан Куклин. С утра позволил нам позавтракать, потом отвёз в санчасть, к «доктору Айболиту», так мы начальника санчасти прозвали. Доктор температуру измерил, и дал своё заключение:

- Сажайте.

     Шестьдесят девятый ГАЗ заскрежетал бендиксом стартёра, зарычал пробитым глушителем, буксанул, трогаясь с места на лысоватой резине,  и запрыгал на ухабах и наледях плохо очищенной дороги. Внутри было относительно тепло. Наружный минус сменился хоть и на небольшой, но плюс. Брезентовый летний тент командирского ГАЗика изнутри был утеплён слоем войлока. Войлок  закрывал все щели и при длительной езде неплохо сохранял тепло. Машина, то переваливала с бока на бок как утка, то клевала носом, а потом, натужно подвывая двигателем, ползла вверх. Наконец остановились.

     На территории гауптвахты и перед её въездными воротами царил идеальный порядок.

     Весь снег был уже убран. Солдатики-сидельцы посыпали песком дорожки. Пока нас оформляли, они закончили свои дневные обязанности и уже были разведены по камерам. Вскоре развели по камерам и нас. По разным. Так было принято. Солдат одной части, обязательно раскидывали по разным камерам. На всякий  случай…

     Камера куда я попал была десятиместной. Небольшое подслеповатое окошко, разграфлённое  квадратиками решётки, скудно освещало внутреннее убранство. Интерьер состоял из узкого длинного стола и двух лавок с пятью посадочными местами каждая. К боковой стене прикреплён на петлях сбитый из досок щит. Днём, он поднят, прижат к стене и заперт. Опускать его разрешается лишь после отбоя и до подъёма утром. Спать приходится на голых досках, положив голову на собственный кулак. А с шинелью  можешь поступать как хочешь. Хочешь - укрывайся ею как одеялом. Хочешь – одень на себя. Очень скоро, из собственного опыта, выясняется, что накрываться теплее. Можно свернуться калачиком.  Тогда и кисти рук и ноги без портянок накрыты.

     Захотел в туалет - стучи в дверь. Подойдёт часовой несущий пост в коридоре, выяснит,  что тебе надо. Вызовет выводящего. Придёт выводящий с карабином, часовой откроет камеру, ты выходишь в коридор, руки за спину. Дверь в камеру закрывают, выводящий, с карабином наизготовку, с примкнутым штыком, идёт сзади. Наверно раньше, именно так, выводили на расстрел.  Туалет здесь же, в конце коридора. Из здания на улицу выходить не надо. Да и двери на улицу постоянно закрыты. По уставу. Сделал в туалете своё дело, опять карабин наизготовку и в камеру.

     Утром подъём в пять часов, на час раньше чем в части. Народу на губе всегда много, а каждого вывести в туалет – занимает время. После хилого завтрака, вывод на работу. Кто снег чистит на улице, кто с мокрой тряпкой по полу ползает. «Устраняет зазор между тряпкой и полом». А пола для мытья – много. Все камеры, длиннющий коридор, караульные помещения, туалет. До самого обеда все сидельцы заняты и сильно потеют. Никто же не хочет, чтоб ему, за нерадивость и нерадение срок Михолап добавил. А у Михолапа возможность до пятнадцати суток впаять сидельцу от себя. И ни один командир, его сутки отменить не может, как бы этого и не хотел. А Михолап мелочиться не любил. Кому десять суток, кому пятнадцать. Иногда отцы - командиры этим пользовались. Максимальное наказание, какое командир наложить может  –  пятнадцать суток. Хотел бы иногда и больше, да руки коротки. Сажает тогда командир наказанного на губы, а потом, когда скоро забирать, звонит Михолапу. Просит старшину от себя пятнадцать суток добавить. А чего Михолапу и не добавить? Он же отзывчивый на такие просьбы. Сиделец последние свои отсидные денёчки всё считает, радуется, что кончаются. А ему раз, и добавляют, в последний момент. Как кулаком в под дых врежут. И причины особой искать не надо, всё давно отработано.

     А вот солдата отсидевшего подряд тридцать суток, с губы немедленно забирают. Больше по уставу ну никак нельзя. Человеку хоть один раз в месяц, а положено помыться. Помылся, переночевал ночь в родной части, а утром можно опять на губу на пятнадцать суток сажать, потом опять через старшину пятнашку добавить. И всё это строго по уставу. Никаких правонарушений.

     Это не мои теоретические измышления. Чуть позже я вам  живую историю расскажу.

     Только я чуть в камере осмотрелся, с сидельцами познакомился, порядки узнал – обед принесли. Через кормушку в камеру миски стали метать. Сначала с первым, потом каждому в его миску второе наложили, потом чай. Процедура обеда очень длительная и утомительная. Пока солдатский термос с первым все камеры не обойдёт, пока всех супом не накормит, второго не жди… Затем тоже самое и с чаем.

     После обеда, обычно опять на работы выводили, а так хотелось бы полежать, подремать.

     Погода двадцать пятого декабря как-то с утра не заладилась. Дул сильный шквалистый ветер. Местные, поглядывая на небо, говорили:

- Давненько такого не было, надует ведь на нашу голову…

     И как в воду глядели, накаркали.  После обеда замела позёмка, посыпались, как из рога изобилия, крупные хлопья снега. Серое мглистое небо стало совсем тёмным. Завыл на разные голоса ветер. В окошко камеры можно было разглядеть лишь плотную пелену горизонтально летящего снега.

- Это хорошо – Сказали опытные сидельцы.
– Теперь, пока не кончится эта круговерть, на работу не погонят.

     Жизнь показала, что это пришёл буран. И продолжался он беспрерывно трое суток. А мы, безвылазно, трое суток просидели в камере, иногда выбираясь лишь в коридор, под ствол карабина, в туалет.

     Днём спать запрещено. Хочешь – стой. Хочешь – сиди. Хочешь – ходи по камере из угла в угол. Или общайся, разговаривай. 

     Курение на гауптвахте категорически запрещено.  Всё курево и спички отбирают ещё при оформлении на губу. Прощупывают швы одежды, тщательно осматривают обувь, особенно каблуки. Подозрительные места распарывают. Многое находят, но всё равно в камере постоянно есть что покурить. Завсегдатаи показали мне два тайника. Камеры тоже временами подвергаются обыску. Один был сделан в столе, другой в лавке. В глубине доски выдолбленные ямки под пачку Беломора или пачку сигарет. Снаружи очень аккуратно закрытые фанеркой. Не зная где, вряд ли и найдёшь. Обычно пополнение курева шло за счёт часовых. Но караулы постоянно менялись и были из разных частей гарнизона. Когда часовые были из частей сидельцев, передавали и целые пачки. Хуже всех были часовые из курсантов учебки. Этих, молодых и необстрелянных, их офицеры так запугивали, что они обращались с нами жёстко и немилосердно. Ничего не выпросишь, да ещё и начальнику караула заложат.

     Губа относилась к военно-морскому гарнизону. И сидели на ней и солдаты и матросы. И в нашей камере был один матрос, Геннадий. Как и я, служивший последний год. Он был низкорослый, хорошо развитый физически. Этакий крепыш. Таких всегда отбирают либо в танкисты, либо в подводники.  Под завывания бурана он мне и поведал свою историю…

     Служил он на подводной лодке торпедистом-минёром. И будучи на четвёртом году службы, чувствовал себя вполне вольготно. Тем более что торпедный и минёрный отсек секретный, а не проходной двор. В отсеке может заходить лишь очень ограниченное число людей.

     А на флоте всегда было компота в изобилии. А компот всегда сладкий. И надумал Геннадий, чтоб добро зря не пропадало,  прокисая, поставить из него брагу...

   Как это вам???  Брага, да на боевой подводной лодке… А???

То-то же. И командиру этой самой боевой подводной лодки, капитану второго ранга, тоже почему-то это не понравилось. Даже очень не понравилось….

     А начиналось всё очень хорошо. Сварщики сварили Геннадию из нержавейки анкерок. Ёмкость по- сухопутному. Вварили в неё резьбовую горловину, с пробочкой резьбовой. Под пробочку вырезали кружок из пищевой резины. Герметично получилось, надёжно.  Геннадий анкерок в минёрный отсек пронёс, компотом заправил на три четверти, дрожжей немного добавил и пробочку хорошенько завернул. Снял внутреннюю обшивку с трубопроводов с горяченьким содержимым и на перекрёстке труб анкерок пристроил, в тёплое место. Обшивку на место установил, ручки потные вытер. И мечтать начал, как он потихоньку из анкерка скоро отсасывать брагу будет перед обедом.

     Анкерок так дня четыре простоял. День первой пробы неотвратимо приближался. Но тут его Величество случай вмешался. Или это Господь шельму метит? Не знаю.

     Только что-то с горячей трубой случилось. То-ли труба перегревалась, то-ли тепло, куда надо не доходило...  И пошёл вдоль трубы старший помощник командира, открывая внутренние щитки, проверяя,  не изменили ли трубопроводы своего направления, не течёт ли из них или не капает ли. Открыл и любимую Геннадием обшивку.

     Видит анкерок на перекрёстке труб стоит, направление труб видеть мешает. Замполит анкерок в сторонку, не обращая на него внимания, переставил. Направления труб рассмотрел, убедился, что всё правильно. Думая о чём-то своём, замполитовском,  анкерок на место водрузил, откуда снял, и собирался уже обшивку на место поставить,  да вдруг в сознание возвратился и удивлённо вопросил  вслух:

- А это что такое?

     Потому, что личность анкерка ему не знакома, на подлодке он такого никогда не видел, и в полном перечне оборудования  его нет и в этом месте ничего подобного не должно быть.

     Командир его докладу тоже удивился, тоже пришёл посмотреть на неопознанный стоящий в неподходящем месте анкерок.

     Старпом к пробочке наклонился, носом потянул, пальчиком тронул резьбовое соединение горловины, а там вроде как пенка небольшая. Мазнул замполит пальцем по пенке, к носу палец поднёс, обонятельный анализ сделал. И выдал командиру окончательный вердикт:

- Похоже брага….

     Оба оглядываться начали по сторонам. Какая же это ссука, в отсеке повышенной секретности, закладку эту установила. Долго не разбирались, не понадобилось. Все имеющие допуск в этот отсек – кадровые офицеры и старшины и ещё двое солдатиков срочной службы. Один молодой, первогодок, полгода всего прослуживший, а второй - матёрый, через полгода на дембель уходящий. Ясно, чьих рук дело, тут и к бабке не ходи…

     Объявил Геннадию трясущийся от ненависти командир пятнадцать суток и тут же отправил на губу. Потом, через Михолапа,  ещё пятнашку добавил, чтоб Геннадий и дембельский Новый год в камере встретил.

     Мы с ним пересеклись, когда Геннадий уже по михолаповским пятнадцати суткам сидел. И что бы не происходило, его должны были второго января забрать и дать возможность помыться в бане. Геннадий только опасался, что придравшись к чему-нибудь, его третьего января опять на губу на пятнадцать суток сдадут,  а Михолап опять добавит.

     Забегая вперёд по времени, сообщу, что Геннадий оказался предсказателем не хуже Нострадамуса.

     Буран через трое суток кончился. Округа была выше головы завалена снегом. Чтобы пустить по дорогам  рейсовые автобусы, трактора еле-еле пробивали уличные фиорды. От едущего автобуса поверх снега была видна только крыша.

     Всем губистам-сидельцам тоже пришлось хорошенько попотеть на борьбе со снегом. К вечеру приползали в камеру чуть живые. Тридцатого декабря, совершенно неожиданно, меня забрали с гауптвахты и привезли в часть. Оказалось, что меня посадили лишь на пять суток. А Михайлова на десять  и оставили до конца срока.

     В казарме уже стояла наряженная ёлка. Я был несказанно рад встретить дембельский Новый год среди своих сослуживцев. О том, как происходила подготовка в Новому году и как мы его встречали, я подробно расскажу в следующем своём рассказе.

     Хотелось бы в заключение этого, сказать несколько слов о судьбе Геннадия. Он был незаурядная личность. Общительный и интересный рассказчик. После его историй о всевозможных минных хитростях, я взял, в солдатской библиотеке,  и изучил книгу о минном деле на флоте. Я технарь. И мне это было очень интересно именно с технической точки зрения.

     Четвёртого января в казарму привезли с гауптвахты Александра Михайлова, встретившего Новый год в камере.

     Ещё третьего января, по настойчивому требованию старшины Лютых,  ёлка в казарме была разобрана. Как мы его не уговаривали оставить до Старого Нового года, он был непреклонен. Хотя в предыдущие годы ёлка стояла долго.  Так Михайлов дембельской ёлки и не увидел. Из разговора с Михайловым, я узнал, что Геннадия действительно забрали с губы второго января, а третьего привезли назад, дав новый срок.. Через наших солдат, попавших на губу позднее, выяснил, что Михалап и на этот раз добавил ему пятнадцать суток…